Дом из лиственницы-окончание

Продолжение

32

Всё исполнилось, как и замышлялось. Ровно через месяц Дуняша и Василий стали законными супругами. Венчались они в той же церкви, где венчали Фёдора и Марию Павловну. На венчании было совсем мало народу, только Серафима Матвеевна с Михеичем и Василиса Петровна с сыновьями. Со стороны жениха пришёл только один, необычайной худобы господин, да и то, чтобы было кому держать венец над женихом. Потом, исполнив положенное, он встал в стороне и вовсе не крестился, чем очень смущал священника. Однако на свадьбу, которая была в доме Фёдора Мартинианыча, товарищи жениха пришли в составе пяти человек, включая и того, худощавого.

В церкви Серафима Матвеевна и Василиса Петровна не могли удержаться от слёз, вспоминая, как венчались здесь прежде дорогие их сердцу дети. И дом Фёдора Мартинианыча всей своей обстановкой и духом своим напоминал о прежних счастливых днях. Да ещё и кухарка оказалась та же, которая, хотя уже и не служила, а была приглашена по старой памяти подготовить свадебный стол.

Для свадьбы она расстаралась как могла. Сказать по правде, новая власть была ей по душе. Говорили, что теперь не будет господ, а будут все равны, и это наполняло её сердце доброй надеждой, потому что она всегда про себя считала, что достойна большего, чем просто быть кухаркой, и теперь ждала с нетерпением новых дней. Но новые дни не торопились в этом смысле приходить. Господа оставались господами, а челядь – челядью.

Ресторан Палкин был закрыт с тех пор, как Фёдор Мартинианыч уехал со своей семьёй и с родителями во Францию. На входных дверях висел большой пыльный замок, и старый сторож по ночам ходил по часам подле, стучал в колотушку, смотрел, чтобы не побили стеклянные витрины. Кухарке, ранее привычной брать продукты из кухни ресторана по записке Фёдора Мартинианыча, пришлось самой идти на рынок и тащить оттуда две большие плетёные корзины.

Рынок дорожал с каждым днём. Даже привычные картошка, капуста и морковь имели цену для этого времени необычайно высокую. Дешевым, как ни странно, было только мясо. Крестьяне торопились на всякий случай избавиться от лишней скотины, пока её не реквизировали для военных нужд.

С субботнего вечера она жарила, парила, пекла, чтобы наутро осталось приготовить не так много. Фёдор Мартинианыч оставил дому, почитай, всю мебель и текстиль, да и всю посуду, поэтому приносить этого не нужно было. Свадебный стол был накрыт изобильно и празднично. Кухарка обвела всё это великолепие довольным взглядом и ушла переодеться в свежее платье и передник, чтобы прислуживать за столом.

- Пируем, чисто буржуи, - сказал худощавый, тщательно обгладывая ножку жареного с яблоками гуся, было видно, что такую роскошную еду ему, может быть, и за всю жизнь не приходилось есть.
- Пируй, чего тебе. Свадьба же, - медленно, как бы нехотя отвечал его сосед справа, здоровый, румяный малый, который успевал подливать себе рюмочку водки мимо очередного тоста.
- Из простых берёт, а пир всё одно чисто буржуйский, - настаивал на своём худощавый, добравшись до жареного поросёнка.
- Ешь да помалкивай, - начал горячиться румяный сосед, возгретый алкоголем до более решительных действий.
- А что я такого сказал? Буржуйский он буржуйский и есть, - не успел договорить худощавый, как тут же получил от румяного с размаху крепким кулаком.
Михеич молча встал, схватил каждого за ухо и вывел на крыльцо остепениться. На удивление, никто из задир сопротивляться не стал.
- Правильно. Не хватало ещё драки, - целиком одобрила действия супруга Серафима Матвеевна.

Нужно сказать, что на этом странном свадебном пиру счастливы были только молодые. Казалось, что их целиком укутывала и сохраняла от внешнего мира настоящая, искренняя любовь. Они не замечали грустных лиц Матвеевны и Петровны, голодных и не очень-то воспитанных друзей жениха, ни раскрасневшейся поварихи, которой явно пришелся по нраву худощавый свидетель со стороны жениха. От несуразности присутствия таких разных людей в одном месте и печального настроения родственников, свадебный пир быстро сошёл на нет, оставив без внимания сладкие пироги, чем повариха была очень огорчена.

Гости разошлись, молодые поднялись наверх, а Серафима Матвеевна осталась помогать поварихе убирать со стола.
- Еды-то оставили, батюшки. Знала бы, что так, ни за что не стала бы столь закупать. Жених-то всё жалованье за месяц вытряс, - ворчала повариха, сгребая с тарелок остатки еды в железный бачок.
- Ой, не знаю, неспокойно мне на душе. За кого дочь отдала… - собирая ложки и вилки в таз, рассуждала вслух Серафима Матвеевна.
- Это Вы зря, матушка, беспокоитесь. Я ведь справки-то о женихе энтом навела. Имеет он солидную должность, хороший ему положили заработок. И не зверствует он, а с рассуждением всё делает. И человек хороший. Третьего дня котёнка принёс домой. Жалкий такой, обмызглый котёнок-то. Сам отмыл, высушил, накормил. Вона, сами гляньте, - повариха понесла бачок на кухню и следом за ней пошла Серафима Матвеевна со своим тазом.

- Гляньтя сами-то, - на кухонном окне, куда достигало печное тепло, абсолютно беззащитно раскинув лапки, вытянувшись вдоль подоконника, самозабвенно спал рыжий котёнок с белыми пятнами на пузике и на морде. Вид этого котёнка был такой славный и умилительный, что из сердца Серафимы Матвеевны совершенно ушла тревога, и она от всего сердца пожалела своего зятя, как он пожалел этого котёнка, и окончательно поняла, что он – хороший человек, любит её Дуняшу, и что бояться тут совершенно нечего.

Через месяц Дуняша, Серафима Матвеевна и Василиса Петровна решили поехать навестить Катерину Петровну в Горицком монастыре. Василий смотрел на это неодобрительно, но поехать всё же позволил. Тем более что отвезти их взялся сам Михеич.

- Красота-то какая! - восхищалась Дуняша, рассматривая из окна экипажа зелёные, но уже местами подёрнутые осенней желтизной холмы, которые спускались к широкой реке и пристани. На самом высоком месте Гориц высился монастырь, обнесённый высокой каменной стеной, из-за которой выглядывали маковки храмов и крыши сестринских корпусов.

- Монастырь ссыльных княгинь, так его называют в народе, - рассказывала Василиса Петровна, которая бывала здесь в паломничестве не первый раз.
Экипаж решили оставить внизу, чтобы не утомлять и без того уставших лошадей заезжать на крутую горку. Каждая взяла в руки по корзине с гостинцами и, перекрестившись на купола, пошли вверх к монастырским воротам.

Катерину Петровну они нашли в самом добром расположении духа, какая-то необычная, спокойная радость осеняла её похудевшее лицо.
- Матушка Варвара, да Вы как бы и вдвое стали меньше себя! - не удержалась от восклицания Серафима Матвеевна.
- Да будет, будет уж так. Чего там лишнего носить. Рассказывайте лучше, как жизнь Ваша протекает?
- Вот, извольте жаловать. Дуняша-то наша замуж вышла месяц назад, хоть и за большевика, да парня доброго, хорошего. В Земельном комитете подвизается уполномоченным.
- Большевик... в Земельном комитете... - задумчиво сказала монахиня и как-то немного погрустнела.
- Да не грустите, матушка. Я и сама поначалу очень смущалась, а потом, как узнала его ближе, так и перевернуло сердце.
- Ну, да и хорошо, даст Бог всё обойдётся.
- Непонятно Вы говорите что-то.
- Да не обращайте внимания, Серафима Матвеевна. А Михеич-то где?
- Да с лошадями остался. Место незнакомое, людей лихих много развелось.
- Ну, передайте ему моё благословение. За гостинцы – благодарность великая. И наказываю накрепко, больше сюда не приезжайте. Ни которая не приезжайте.
- Да что Вы, матушка!
- Сказано, не приезжать. Моё слово твёрдое. Нарушите, пеняйте на себя. Поняли? – И у матушки Варвары так блеснули глаза, что все сразу узнали в ней прежнюю Катерину Петровну.
- Ну ладно. Воля Ваша. Выполним благословение, - с недовольством в голосе сказала Дуняша.
- А теперь будем прощаться, родные мои, - монахиня со слезами на глазах каждую обняла, благословила и поцеловала в макушку.
Все плакали и расстались с тяжелым сердцем, недоумевая, отчего же им выдан такой запрет.

Внизу, под монастырём, их ожидал Михеич, который уже и накормил и напоил лошадей. Серафима Матвеевна передала ему благословение матушки Варвары и рассказала про запрет приезжать.
- Правильно она говорит. Слушайте её. Зря не скажет. Ну, давайте, садитесь что ль, - и, подсадив каждую в экипаж, тронул лошадей, чтобы засветло добраться до гостиницы.

Минуло незаметно десять лет, пронеслось, пролетело одним дыханием. Дом из лиственницы благополучно стоял и жил под сенью и защитой Василия, который к этому времени занимал в Вологде большой ответственный пост. Не то чтобы он специально принимал меры к охране этого дома, а просто все знали, чьи родственники там проживают, и предпочитали не задевать.

Серафима Матвеевна и Михеич постарели и уже не могли вести всё хозяйство своими силами. Они наняли помощницу Верочку, крупную деревенскую девку, с лёгким характером, которая легко орудовала ухватом ведёрными чугунами, безо всякой усталости выкидывала навоз из коровника и конюшни, и выполняла ещё много больших и малых дел с такой сноровкой, что можно было залюбоваться.

На лето Дуняша привозила им двух внучек и одного маленького внучка – неиссякаемую радость и забаву для Серафимы Матвеевны и Михеича. Двор дома из лиственницы наполнялся детским солнечным смехом. Михеич устроил у старой берёзы для детишек резные качели и, по-старчески щурясь на солнце, улыбался возне детворы.

Все трудные времена прошли, отгремела война, которая почти и не коснулась провинциального городка. Лишь привозили раненных красноармейцев в местную больницу, которых выхаживал всё тот же доктор Шварц с пятью сёстрами милосердия и нянечками.

Землю в деревне Дуняша сама распорядилась отдать бедным. И жила теперь семья с больших огородов, которые простирались до самого ручья за домом из лиственницы. Всем хватало. Да ещё держали трёх коров, двух лошадей, телят, свиней, кур и гусей, сколько и не считали. Жили не жаловались.

От Молотиловых из-за границы не было никаких вестей. Все понимали, что Василию с классовыми врагами никакой связи держать нельзя. Однако и Дуняша, и Михеич, и Серафима Матвеевна продолжали их помнить и молиться об их здравии и благополучии.

Одна только печальная весть была, которая точила их сердца, не давая окончательного успокоения. Случилось это по прошлогодней осени. Остановился в доме у Дуняши председатель из Гориц дожидаться Василия со службы, были у него с собой бумаги, которые следовало только лично в руки передать. А Василий в тот день, вот незадача, выехал из города по делам. Дуняша напоила гостя чаем, разговорились. Спросила она, как там монастырь, как монахиня Варвара поживает. Председатель отвёл глаза, долго молчал, глядя в пол, а потом ответил, что всех насельниц погрузили на баржу, да и потопили, открыв кингстоны, вместе с этой баржей. Там было, говорят, более двухсот монахинь. Они ещё на воде держались дружка за дружку, а потом понемногу и утопли. Говорят, что всё из-за настоятельницы, которая никак новую власть признавать не хотела и паломникам говорила неладное. И монахини, мол, её поддерживали. Ещё говорили, что накануне было ей видение, что лишат их жизни на следующий день, что она об этом объявила монахиням, что никто монастырь не покинул, так и преставились сердешные. И видел он сам, как их на баржу грузили, и монахиня Варвара была среди них, её-то, рослую, ни с кем не спутаешь.

Вечером Дуняша не могла ни о чём говорить с возвратившимся мужем. И на следующий день тоже обдавала его ледяным молчанием. Он не мог понять, пока она, наконец, не сказала:
- Хороша власть беззащитных женщин топить, да ещё и монахинь. Нет на вас креста. Тоже скажешь, лес рубят – щепки летят?

И если бы не терпение и понимание Василия, то совсем бы разрушилась их благополучная семья. Не знала Дуняша, что он об этом узнал, конечно, раньше. И долго был сам не свой. А на вопросы супруги, что, мол, с ним происходит, всё отговаривался недомоганием, ссылаясь на болезнь. Сердце его жгло это преступление, которое он считал совсем ненужным и бесчеловечным. И спорили в нём убеждение, что строят лучший будущий мир, мир счастья, добра и справедливости для всех людей, а вот какими методами, то даже думать не хотелось, потому что не выжить вовсе. Бывало, Дуняша положит его голову к себе на колени и говорит: "Васенька, голубчик, глянь, и сорока-то тебе ещё нет, а уже весь седой".

А страна в то время жила своей, трудновыразимой жизнью, где в крови, грязи и пытках одних и в энтузиазме и самоотречении других вырастало будущее совсем не такое, каким его мечтали видеть те, кто взялся преобразовывать этот мир в стремлении ко всеобщему благоденствию. И только вечное оставалось вечным, несмотря на все перемены. Никакие идеи и потрясения не могли разрушить любви, настоящей дружбы и истинной человечности. Топили их и гнали, но эти неиссякаемые добродетели снова восставали в людских сердцах, чтобы жил Бог, жила вера и теплился огонёчек счастья на этой странной земле.

Конец

"Всем насельницам Горицкого Воскресенского монастыря, убитым и замученным в разное время, посвящается".