Юрий Гашинов Ах гостиница моя, ты гостиница!

Юрий Гашинов

Ах гостиница моя, ты гостиница! 
 
 
С этой строчки бардовской песенки Юрия Кукина, как-то проскочившей мимо советской цензуры, а посему явно декадентской, я попробую начать путешествие по «волне моей памяти». Не мне судить насколько вояж окажется интересным. Для этого существует взыскательный читатель. Других нынче нет. Всех и вся оттянула электронная сеть, где общаются без знаков препинания, не придерживаясь правил грамматики и орфографии, да ещё обходясь скудным набором слов. Ну да ладно, проехали и это.

В понятие гостиница мною всегда вкладывался более широкий смысл, чем принято в обиходе у большинства граждан. Будучи ребенком военного, мне пришлось проживать в условиях разнообразных как по климату, так и по быту. Но всегда это были помещения казённые и временные. Чуть больше, чуть меньше, на месяц или год, но приходил со службы отец и говорил: «Завтра убываем…» Иногда это были переезды в пределах одной области, округа. Но, чаще дислокация менялась на несколько тысяч километров.
Представьте себе накопительный барак во Владивостоке, где почти тысяча человек ожидают транспорт, чтобы переправиться через пролив на Сахалин. Океан штормит уже шестой день и наше пристанище потихоньку обрастает гирляндами сохнущих пелёнок, казённого мужского белья, трофейных шелковых розовых комбинаций, бязевых ночнушек и синих офицерских галифе. В помещении пахнет портянками, сапожной ваксой и кислой капустой.
Следующий вариант – коммунальная квартира. О ней столько спето, рассказано, снято фильмов. И клятая она, и склочная. А вот мне везло. И в подмосковном Солнечногорске, и на Черной речке под Питером, соседи попадались нормальные. Отношения между жильцами почти приближались к родственным, в хорошем смысле этого слова. Дети были, в большинстве послевоенные (Сталин в отличие от Гитлера фронтовикам отпуск не давал) и являли собой продукт сурового армейского воспитания. Всей-то разницы – цвет волос, рост и тембр голоса. Пол значения не имел. А вот игрушки у всех были одинаковые – стреляные гильзы, пули, выковырянные из земляного вала, окружавшего стрельбище. И редко у кого встречался жестяной штампованный пистолет с бумажными пистонами. Но это было очень круто. А Артур Рогов, сын начальника медслужбы дивизии, обладал и вовсе бесценным сокровищем в виде рогатки, сделанной из резинового бинта. С авторитетом Артура считалась вся Черная речка, даже ребята старше на два, три года.
Держались пацаны из нашей двадцать восьмой коммунальной ДОСовской* квартиры единой компанией побратимов. Не хуже знаменитых мушкетеров, о которых взахлёб рассказывал Борька Гуревич – сын начфина. Он был самым старшим по возрасту в нашем сообществе, учился в четвертом классе и знал на память массу книжек приключенческого толка.
Летом мы частенько собирались во дворе за дровяным сараем. О централизованном отоплении домов газом ещё только поговаривали. Положив руки друг другу на плечи, мальчишки бродили на площадке по два-три человека, распевая героические песни о «Варяге», или Щорсе. Откуда взялась эта мода – класть руки на плечи, совершенно мне не понятно. Может быть такая манера поведения вошла в быт как элемент матросского танца «Яблочко», популярного почти в течении полувека. А может быть это отголосок «раньшего времени». Порывшись у Бабеля я таки отыскал строчку в «Одесских рассказах» о чём-то похожем – «Оба они прошли мимо неё, раскачиваясь, как девушки, узнавшие любовь». В рассказе шла речь о дочке одесского ____________________
* ДОС – дом офицерского состава
налётчика Фроима Грача и двух её ухажерах – сыновьях бакалейщика и контрабандиста.
В перечень странноприютных мест попала и Ленинская комната в казарме под Выборгом, откуда приходилось периодически нам с мамой уходить на время проведения политзанятий с солдатами. Были и настоящие гостиничные номера с ванной и горячей водой в Москве, Тбилиси, с вежливыми горничными, пылесосом и пугливыми спекулянтами, приносившими поздним вечером отрезы габардина, шерсти и крепдешина. В шалаше, пещере, чуме проживать мне не пришлось. А вот снежный домик, или как его называют эскимосы – иглу, я в своём детстве, строил неоднократно. Если, конечно, везло со снежной зимой и небольшими оттепелями. Тогда мокрый снег великолепно лепился.
Осознанный период моей жизни начался приблизительно с двух лет. По крайней мере несколько бытовых, праздничных эпизодов, маму с красивыми подругами в ярких платьях, я помню с этого возраста достаточно отчётливо.
Жили мы тогда в Южно-Сахалинске, который совсем недавно назывался по-японски Тайохара. Теперь я понимаю, что архитектура города являла собой полное смешение стилей. Дома имперского европейского образца, русский купеческий ампир, токийский официоз начала двадцатого века, рубленные избы и хижины – корейские, японские, китайские. Такая дикая эклектика наблюдалась и на главной улице – проспекте Сталина. Несколько двухэтажных зданий с крышами пагодного типа, с загнутыми краями (по легенде, нечистая сила, съезжая с крыши,в дом попасть не могла- возносилась в небо), соседствовали с избами, характерными для среднерусской полосы. Ближе к сопкам начинался разнобой из хибар без определённого национального колорита. Вполне возможно, что здесь когда-то ютилось несколько поколений каторжан. О них, в своё время, с разрывом в полвека, красочно живописали Чехов и Пикуль.
Нашей семье досталось жильё, вобравшее в себя лучшее от местных народов, населявших Сахалин. Отапливаемые лежанки –«кан», от корейцев. Переносная жаровня и раздвижная стена на веранде, состоящая из бамбуковой рамы, затянутой промасленной бумагой – это из обихода самураев. (В тот период Самурай – было имя нарицательное, как Гансами или Фрицами звали всех немцев). А вот пристроенный к дому сарайчик для хранения дров и домашних продуктовых заготовок, был скомстрячен из доски вагонки, употребляемой сплошь и рядом «от границ до самых до окраин».
Совершенно неподалёку от дома где мы проживали, находилось здание краеведческого музея с двухярусной восточной крышей. Чуть дальше по проспекту располагался  второй очаг культуры исполненный в стиле «Модерн» – Дом офицеров. Внутри здания были идеологически выдержаны и похожи друг на друга, говоря словами поэта как «Партия и Ленин». Обязательный бюст генералиссимуса, одинаковые лозунги на кумаче и парадный портрет, тиражированный на холсте в сотнях тысяч экземпляров, где товарищ Сталин изображен в полный рост при сапогах и в мундире.
Все же, при равных условиях антуража, Дом офицеров имел преимущество в виде роскошного буфета с крахмальными скатертями, хрустальной посудой и мельхиоровыми столовыми приборами. Посетителям предлагалось шампанское и коньяк. А в качестве закуски икра, крабы и толстенные плитки шоколада. Что мог противопоставить такой роскоши краеведческий музей? Да ничего кроме банального скелета касатки, нескольких туземных атрибутов местных шаманов, потертых японских книжек на рисовой бумаге, да пары каторжанских кандалов. Как величайшая ценность, под увеличительным стеклом с подсветкой, в центральном зале лежало рисовое зернышко, на котором какой-то патриот из разряда местных «левшей», изобразил профиль Иосифа Виссарионовича…
Давно уже в большой литературе наложено табу на эксплуатацию анально-генитальной темы. Не этично, хотя и выигрышно. Но такова природа человеческая, что нет, нет, да и преступишь запрет. В конце концов, не ты первый и не ты последний, наша прародительница Ева тому наглядный пример. Но вернемся, дорогой читатель, на грешную землю. Да не просто так, а конкретно с ретроспекцией в 1951 год. Место действия все тот же остров Сахалин.
Рядом с музеем находилась заброшенная пагода. Изящное строение в классическом азиатском исполнении с двухъярусной черепичной крышей. Именно здесь, по словам моей няньки Любы, отправляли свои духовные потребности поклонники Будды. Кто такой Будда я не знал, но в сонме советских вождей его точно не было. У меня, при взгляде на этот миниатюрный домик, возникала ассоциация со взлетающей птицей. Вероятно плавно приподнятые края крыши напоминали мне крылья. Каково же было моё удивление и разочарование, когда во время очередной прогулки я заглянул во внутрь пагоды. Пласты окаменевшего дерьма устилали пол. И всё это венчала кучка свежих фекалий!
Как мне расценить это варварство сегодня, с высоты прожитых лет? Как ярое неприятие чужой культуры? Естественное для животного желание пометить свою территорию обитания?
Я долго размышлял и пришел к парадоксальному выводу, что такое поведение является реализацией, в самом неприглядном виде, комплекса неполноценности. И основанием для этого мыслеположения послужили еще несколько аналогичных случаев, которые пришлось наблюдать в течении жизни.
После Сахалина была Москва, где учился на курсах со звонким названием «Выстрел» мой отец. Потом Тбилиси, Луганск и наконец Питер. А если быть точнее, то районный центр почти на границе с Эстонией.
Сумеречные еловые леса, мягкие торфяники болот с редкой березово-ольховой порослью. Обилие грибов, черники, дикой малины и экзотической морошки. Полянки в алых каплях земляники – ешь, не хочу! И снежные долгие зимы с сентября по апрель.
Вот такое первое впечатление оставил об себе этот край, удалённый но сто один километр от очага цивилизации – Северной Пальмиры.
Отчётливо помню, как в первом классе затемно собирался в школу. Четыре километра пешком по морозцу, под вкусное похрустывание снега, пролетали споро, но скучновато в начале пути. На пятнадцатой минуте маршрута ко мне присоединялись два брата погодки из моего класса. А потом народ прибывал уже непрерывно. Тем временем, неверный серый сумрак утра подсвечивался блеклым озябшим солнцем, всплывавшим из-за гряды Суминского леса. Толпа разрумянившихся школяров, в клубах индевеющего пара, штурмом брала двери неказистого одноэтажного здания, где размещалась начальная школа.
Уже третий год мальчишки и девчонки учились вместе. Оказывается, раньше были отдельно мужские школы и отдельно женские. Как по мне – присутствие девочек несколько разнообразило школьную жизнь. Особенно у будущих донжуанов. Они духарились перед девочками как только могли. Да что об этом писать – у Марка Твена все телодвижения и подвиги Тома Сойера перед Ребеккой Тэтчер
расписаны постранично. Кое-что из моих детских впечатлений я включил в книгу «Сдают ли в Америке бутылки?!» Но многое осталось за канвой повествования, поскольку никак не укладывалось в сюжет.
Итак, вторая школьная зима. Снежная, долгая. Но, в отличие от предыдущей снегопады перемежались с частыми оттепелями. Стоило подуть ветру со стороны Финского залива, как с крыш начинала сочиться капель; к ночи превращаясь в причудливые сосульки, изумительно приятные на вкус. Дней за десять до нового года природа побаловала нас редчайшим зрелищем для этих мест – сполохами северного сияния. Неописуемо красочное зрелище, превосходящее по масштабам любые праздничные салюты, которые я видел ранее.
Во время зимних каникул всё и произошло. Мело подряд три дня. С заносами, с опозданием поездов, автобусов и необъятными сугробами под стенами и у заборов. На третье утро метель унялась и резко потеплело. Но с обеда поменялось направление ветра. И потоки воздуха из Карелии принесли лёгкий морозец. Завалы снега заискрились под лучами заходящего солнца, дороги превратились в каток. Сугробы, прихваченные холодом, покрылись твердой коркой – настом. Похоже, зима установилась надолго.
В полисаднике, за нашим коттеджем на две семьи, я обнаружил чудесный сугроб, абсолютно пригодный для строительства. А сооружать в тот момент мне приспичило снежную хижину. О подобной я прочитал у Жуля Верна. Саперной лопаткой [принадлежащей лично мне, наряду со сломанным немецким автоматом] я вырубил сбоку снежной горки будущий вход. В течении четырёх часов, до самой темноты, содержимое сугроба выгребалось наружу. В конце концов, получилась довольно уютная пещера, высотой поболее метра, широкая и приличной длинны. Справа от входа я обустроил полку из почтового ящика для посылок. Пол устелил еловым лапником. Благо до опушки лесопарка было не более 50 метров. Огарок свечи, вставленный в жестяную кружку, завершал интерьер новостройки, оказавшейся весьма уютной. Дальнейшее благоустройство по мелочам, я отложил на завтрашний день.
Спалось с устатку до неприличия сладко и долго. Наскоро перехватив жареной картошки, вдел себя в валенки и, накинув шубейку, ринулся за угол дома к своей пещере.
Сказать что я был огорчён до слёз, разбит, уничтожен – это значит ничего не сказать. Состояние глубокой обиды, недоумения, горестного комка в горле приглушенно помнится и сегодня, спустя более полувека.
На месте моего вчерашнего «шедевра» громоздились комья снега, пласты наста, обломки лапника. Смятая жестяная кружка валялась в стороне, ближе к забору. А посредине этой разрухи виднелась внушительная куча дерьма. В авторстве разрушителя сомневаться не приходилось. Цепочка следов, оставленных валенками небольшого размера, тянулась к крыльцу той части дома, где проживала семья Колесниковых. Злым гением оказался мой тезка, ровесник, как мне казалось раньше, вполне мирный пацан.
Но не связалось. Эти два эпизода, при всей своей неблаговидности, существовали в моей памяти отдельно друг от друга. Понадобилось еще четверть века и очередной дурно пахнущий случай, чтобы все сложилось в моём сознании в цельную картинку. В психологический портрет не лучшей части представителей человечества.
В профессии врача – тяжелой, ответственной, порой неблагодарной и скудно оплачиваемой, периодически бывают и светлые промежутки. К одному такому стабильному позитиву относятся курсы повышения квалификации, случающиеся один раз в пять лет. Если очень повезёт, то процесс обучения мог проходить в любой точке Союза. Для меня, в конце брежневской эпохи, выпал случай поехать за новыми знаниями в Тбилиси. Где-то уже шла война в Афганистане, но здесь это никак не ощущалось. Экзотические блюда, гортанная речь, общежитие в центре города. Но туалет и душевая как в коммуналке. Общая, человек на пятьдесят. Медики в общем народ не балованный. Жили легко, беспечно, успевали крутить романы, бражничать, как и полагается студиозусам. Помнится на проходной у вахтера дней пять лежала телеграмма с далёкого Владивостока на имя Михайловой Валентины. В категорически просящей форме, как последнее предупреждение, на бланке было начертано: «Напиши хоть сыну».
Хотел же покороче, без обстоятельного вступления. Но, благими намерениями устлана дорога сами знаете куда.
В престижном районе Вакэ, где располагалось наше общежитие существовал парк. Отменный, трехуровневый – подножие горы, плато посередине и на вершине, у  озера в бывшем вулканическом кратере. К озеру можно было добраться на фуникулёре за десять минут езды над пропастью, либо часа полтора взбираться козьими тропками в гору. Один раз попробовав восхождение, я, впоследствии предпочитал добираться к Черепашьему озеру на фуникулёре. Почему водоём носил такое название,  выяснить не удалось. Ни одной черепахи там не водилось сроду. Да и эти земноводные не джейраны, чтобы скакать по скалам.
Вода в озере прохладная, но чуть мутноватая. При поверхностной экскурсии обнаружился единственный ручей, сбегающий небрежно брошенной лентой сверху по скалистому склону. В окрестностях города достаточно много аналогичных родников.
В один из майских дней, отлежав все бока на каменистом пляжике, я ощутил в себе исследовательский зуд. Захотелось сравняться со Стэнли, который Генри Мортон, Туром Хеердалом, или, хотя бы с Юрием Сенкевичем.
Отправляюсь в гору искать истоки ручья. Что может быть благороднее бескорыстных географических путешествий?
Холодная водичка скромно бурлит между камней, выпевая с грузинским акцентом: «Варало, варало. Вари, варало». Через два десятка метров обнаруживаю в ложбинке рукотворное миниатюрное озерцо. Кучка булыжников, обломки кирпичей пересыпаны мелкими камешками и напрочь перегородили русло. В водоёмчике жук-плавунец нахально гоняется за личинкой стрекозы. Идиллия полная, парадиз да и только! Вдалеке в голубой дымке растворяется монумент Матери Грузии. Левее и ниже проглядывает кусочек проспекта Руставели. Справа виднеются деревенские старенькие домики этнографического музея. (Опять музей!). И разнотравье, альпийское разнотравье. Духовитое, с привкусом мёда, с алыми мазками горных маков.
Пятью шагами выше озерца, пологое ущелье со входом в пещеру в дальнем конце. Ощущаю себя сэром Стенли, стоящим у истоков Замбези. В состоянии экзальтации (обычно мне не свойственной) вхожу в пещеру. И, опа! Полный облом. Над ручейком, со спущенными штанами, сидит солдатик стройбатовского типа и задумчиво гадит в протекающую водичку.
И земля под ним не разверзлась, и гром небесный не грянул, с соответствующей молнией. Пришлось функции защиты окружающей среды взять на себя.
Такого отборного мата Грузия не слышала со времен последнего вторжения персидского шаха Аббаса. Под аккомпанемент забористой ненормативной лексики, по склону горы мчался засранец, засевавший водоём кишечной палочкой. Говоря словами классика: «Гарун бежал быстрее лани, быстрей чем заяц от орла»
Вот тогда-то пазл сложился и пришло понимание, что любое деяние ницшеанского сверхчеловека, стоящего по ту сторону добра и зла, по большому счёту, проявление комплекса неполноценности. Чаще всего в уродливой форме, дурно пахнущее.
Пытливый читатель вправе спросить у автора: «А причем здесь лирический запев о гостинице?» Да в том-то и дело, что на определённом этапе жизни приходишь к пониманию временности бытия в этом мире. Точь точь, как в гостинице. Прибыл, заполнил анкету, поселился, переночевал. Что-то успел сделать, а вот уже и отъезд. Да ещё по какому-то дурацкому закону день прибытия и убытия считается одним днём. Вроде и не жил, а не за горами финиш. Стремительно, очень стремительно проходит жизнь.
Так стоит ли тратить себя на умножение зла в окружающем мире? Подумаем об этом еще раз….