Юрий Гашинов Комбат и студентка

Юрий Гашинов

Комбат и студентка. 
От автора
Давно уже нет в живых моих родителей. Не найти на карте и страны, которую они считали своей родной и единственной. Страны, где росли, влюбляясь ходили на свидания, за которую воевали не щадя живота своего.
Через десять-пятнадцать лет уйдёт в небытие поколение послевоенных детей, помнящих разбитые бомбёжкой и сожженные здания дворцовых комплексов Петергофа и Гатчины, противотанковые надолбы под Красным селом и надписи на стенах домов на Невском: «Эта сторона опасна при артобстреле».
Жизнь продолжается. Иные ценности волнуют нынешних молодых. Они не лучше и не хуже тех, кто был ранее. Они просто другие. Им не интересно с какой стороны гимнастёрки или мундира носили орден Красного знамени, а с какой Красной звезды. Допускаю, что эти знания нынче и не так важны.
Но это часть Истории, которой стали мои родители и сотни тысяч их сверстников! Они дышали, творили, радовались, болели и выздоравливали, заводили детей, мечтая о будущем.
Как это происходило тогда, что они чувствовали и о чем думали? Я попытался, объективно, по мере возможности, отдельными штрихами передать дух эпохи в своём рассказе. Многое в нем от действительного. Что-то подтверждено документально, кое-что запомнил из разговоров отца и матери. Некоторые эпизоды пришлось смоделировать. Надеюсь, я не очень погрешил против истины...
 
Маленького комбата, воевавшего с двадцать четвертого июня сорок первого года (так было записано в личном деле) бойцы уважительно величали за глаза по имени отчеству – Семён Артемьевич. Хотя на округлом юношеском лице командира и пробивалась на верхней губе пшеничного цвета поросль, солидности она не добавляла. Мальчишка, совсем мальчишка. Но, вопреки несерьёзному внешнему виду, на гимнастёрке у капитана посвёркивали две медали: «За боевые заслуги» и «За отвагу», а к описываемому периоду добавились ордена – «Красное знамя» и «Красная звезда».
Небольшого росточка, но ладно скроенный, всегда опрятный капитан обладал глазами небесной лазури и длиннющими, почти девчачьими ресницами. Замечая на себе чей-нибудь посторонний взгляд, смущался и краснел. Курносый нос и открытая улыбка, ровные один в один зубы придавали Семёну абсолютную симпатию – люби меня, да и только. Подобные типажи охотно рисовали художники Кукрыниксы на агитационных плакатах.
В чем-то начитанный (всё больше по аптечному делу), а в чём-то абсолютно дремучий, комбат, тем не менее, слыл человеком образованным, рассудительным, с природной крестьянской сметкой. Отсюда и храбрость его была продуманная, не рисковая. Без элементов патетики и истерики. Война стала для Семёна тяжёлой грязной работой, смертельно опасной, но и почётной. А теперь, на третьем году, вошла в обиход, как когда-то косьба или вспашка.
«Земля, –она как мать, – неоднажды думалось комбату, – и накормит, и защитит. А случись что, и спать навечно уложит». Но времени для окопной философии почти не оставалось. Что взвод, что рота, а тем более, батальон – хозяйство сложное, а люди все разные. И даже в военных условиях подход к каждому нужен. Семен ответственности не боялся. В критической ситуации без колебаний взял на себя командование красноармейцами. Что и было замечено полковым начальством тогда, в июле трагического сорок первого.
По счастливой фронтовой случайности этот бой наблюдал с полкового НП военный корреспондент. Чуть ли не заместитель самого Давида Ортенберга*. Он то и ____________________
* Ортенберг Д.И. – генерал-майор, в начальный период войны ответственный редактор газеты «Красная звезда»
расписал Семена в статье, выставив чудо-богатырем, чуть ли не правнуком Суворова и прочих полководцев. До сих пор комбату в кругу сослуживцев икается. Как-никак на «Героя» представляли. Дали, правда, «Знамя». Но для тогдашнего начальника аптечного склада, лично уничтожившего вражеский танк и до полуроты немцев, это было более чем значимо.
Еще месяца два младший военфельдшер командовал пехотным взводом, нося медицинские петлицы. А потом вызвали его в штаб дивизии, вручили орден, задав попутно несколько вопросов, и объявили, без лишних формальностей, что переаттестован Семён Артемьевич старшим лейтенантом «от инфантерии». И предназначена ему должность зам.командира стрелковой роты в своем же полку. А в личное дело записали: «Сдал экстерном за курс пехотного училища». Вечером, как и положено, орден обмыли по новому месту службы, слегка превысив наркомовскую норму.
А через две недели он принял роту. Командира, тоже старшего лейтенанта, убило при бомбёжке. Одна планшетка с картой двухвёрсткой и чернильным карандашом остались по наследству. Так и провоевал всю осень сорок второго со ставшей своей ротой. И в обороне находились, и в небольшом, полкового масштаба наступлении довелось поучаствовать. Отбили у немцев ночью господствующую высоту да деревню Выскино, сгоревшую ещё в прошлом году.
По всему выходило, что предстояло сидеть его роте в активной обороне, не пересидеть, поскольку основные события к концу лета разворачивались в междуречье Дона и Волги. И, как передавали сводки, немцы уже постоянно жестоко бомбили Сталинград.
Одна польза от такой стабильности на их участке фронта оказалась: отыскал Семён своих – мать и бабку. Следы нашлись аж в Чкаловской области, куда колхоз добирался, большей частью, пешим ходом со скотом, жатками, веялками и домашним скарбом. Первое письмо с начала войны, аж на четыре листа, получил старший лейтенант к ноябрьским. Вот это был праздник! Не хуже, чем год назад, когда седьмого ноября проходил их полк по Красной площади строевым шагом, перед тем, как прямиком убыть на фронт.
В феврале ему присвоили звание капитана и через пару дней он принял батальон, в своем же полку. Воевать в одной части считалось на фронте неслыханной удачей. Редко кому так везло. И тут случился в судьбе Семена зигзаг.
Во всем была виновата пуля. Тупорылая немецкая пуля, отштампованная где-нибудь в Зулле, Эрфурте, или Регенсбурге. Именно с её участием произошёл казус, невозможный в мирной жизни, но нередкий на войне. Кусочек металла, выпущенный из фрицевского пистолета-пулемета, влетел, в распятый горячечным «урра», рот комбата. Случись это на секунду раньше – лежать бы бравому капитану под дощатой пирамидкой со звездочкой на верхушке. А так, можно сказать, отделался малой кровью. Пуля-дура, вошедшая под углом, ударила в верхнюю челюсть, выкрошив подчистую два зуба и разворотила правую щеку, оставив под глазом приличную дыру. Всё это конечно Семён не помнил, узнал уже в дороге от соседа по теплушке, лежавшего на нарах через проход справа. И как попал в санитарный поезд тоже понятия не имел.

В голове пульсировало запредельно, с шумом в ушах и дёрганьем правого глаза. Терпеть мочи едва хватало, но, слава Богу, руки и ноги, вроде, были целы. И ещё пить хотелось сильно. Язык шершавой колодой, присыпанный какой-то крошкой с медицинским горьким вкусом, едва ворочался. Еле-еле выстонал Семён через бинты, укутывающие голову: «Пить, пить!»
И почувствовал как через какую-то трубочку вливается в рот холодная слегка кисловатая влага. А через минуту чьи-то сильные руки повернули комбата набок, приспустили исподнее (стиранное ординарцем третьего дня) и сходу всадили в ягодицу укол. Минут через десять боль отошла куда-то вглубь, затаилась, ворочаясь поудобнее. Так медведь поздней осенью устраивается на лёжку, выбирая себе привычную позу. А комбат уснул. Тяжело, со стонами, вскриками, но спал аж до поздней ночи.
Шел третий военный год и пироговская сортировка раненых, основа основ оказания медпомощи на поле сражения, функционировала, если позволяла обстановка, без сучка и задоринки. На полковом медпункте кого-то, по указанию врача, относили санитары в сторонку, в «ангельскую команду». Всем остальным кололи противостолбнячную сыворотку. Потом иных волокли в операционную палатку, с последующей отправкой в медсанбат. А третьих, заполняя медкарты, готовили для эвакуации на санитарном поезде в тыловые госпитали. География широчайшая – от Ташкента, Омска, Пензы до самой столицы. Вобщем,  «широка страна моя родная!»
Кто уж ворожил капитану? Где молились за здравие воина? Тут ясности не было никакой. Отца своего он не знал, а мать, большевичка до мозга костей с дореволюционным партстажем, пребывала нынче в эвакуации и по церквям, и батюшкам ходить никак не могла. Но повезло Семёну и с ранением, и с профильным госпиталем при институте имени Бурденко, куда вовремя, меньше чем через сутки после боя, он попал. А тут всё работало на выздоровление. Даже само осознание того, что за стенами отделения живет, трудится и воюет Москва, сильно помогало в моральном плане. Да и госпитальные харчи, по словам соседей по палате, были не в пример лучше фронтового пайка. Даже шоколад американский, что получали по ленд-лизу, раненым давали пару раз. Прямо, как лётчикам. А белый хлеб, хоть и понемногу, но ежедневно.
Ночи в госпитале длинные, особенно попервах*. О чём только не передумаешь. После операции, когда собрали по кусочкам верхнюю челюсть, да ещё её и зашинировали, думал капитан постоянно о нормальной еде. Почти всё время перед глазами стояла картинка из деревенского предвоенного прошлого – добрый шмат сала с прорезью, что лежал на столе рядом с большой краюхой ржаного хлеба. Суток трое комбату жрать не давали, а лили внутривенно глюкозу. А потом пробавлялся он киселём и жиденькой кашкой на воде, но с малюсеньким кусочком сливочного масла, как и полагалось по госпитальной норме пищевого довольствия офицерского состава.
В палате, где лежал комбат, к каждой койке было подведено радио, и на две кровати приходилась пара наушников. На восьмой день после операции, когда частично сняли швы со щеки, капитан на радостях прослушал все передачи от гимна до гимна. И сводку «В последний час» от «Совинформбюро», и песни хора имени Пятницкого, стихи Симонова и романсы в исполнении Клавдии Шульженко, очерк корреспондента из блокадного Ленинграда. Всё было интересно, даже концерт, объявленный камерной музыкой. Непонятно, правда, почему она так называется? Никто из блатных, с которыми прошлой зимой столкнула комбата военная судьба, так играть не умел. В лучшем случае жарили на гармошке «цыганочку». Или тянули под гитару жалостливые песни со специфическим надрывом: о сиротской доле, злом прокуроре и изменщице Дуняше, полюбившей Кольку-вора.

В вечерней сводке, после перечисления взятых трофеев, упомянул диктор несколько освобождённых населённых пунктов. По всему выходило, что это их дивизия отличилась. Во время боя за Клетню, когда комбат поймал ртом пулю, в полосу наступления его полка входил один из названных диктором посёлков. Да и при зачитывании списка награждённых, капитан услышал две знакомые фамилии своих бойцов-узбеков. Сам же заполнял на них представление полмесяца тому назад.
Палаты для ранбольных в госпитале большие, с высокими потолками, но коек стоит в каждой множество. В лучшее время в такой палате размещалось пять человек. А сейчас двенадцать. Одна койка, правда, пустая, с перевёрнутым матрасом. Утром, после врачебной комиссии, лейтенанта Мочалкина, сапера, признали годным к дальнейшему прохождению службы. Но после обеда точно кого-нибудь новенького завезут. Обе ____________________
* попервах – в начале (укр.)
операционные нынче работают с нагрузкой. Даже обход сегодня отменили. Так всегда бывает, когда приходит эшелон с ранеными.
Капитанская кровать на самом выгодном месте стоит у глухой стенки, как раз напротив двери. Всю комнату видно и слышно, что в коридоре делается. Из всех офицеров он – второй по старшинству. У окна лежит уже дважды оперированный майор с серебряной пластиной – заплатой на черепе. Что-то у него с первого раза лечение не задалось и позавчера брали его вновь в операционную на четыре часа. Мрачный майор почти всё время молчит. Семья у него погибла под бомбами в первый месяц войны. И ещё у майора сахарная болезнь. А от контузии случаются судорожные припадки. Так что не видать фронта нашему майору, как ни верти и ни крути. В армии редко по отчеству называют. По званию, должности – это да. А вот майора сопалатники уже списали на гражданку. И кликали по отчеству – Иванович. О нянечках и говорить не приходилось, старушки в чинах особо не разбирались ,подопечных все больше по фамилии звали. Но,майора уважали  и сопалатники ,и персонал.  А когда разговорить удавалось его, то слушали все с замиранием духа.
О реактивной артиллерии – знаменитой «Катюше», офицеры знали, что это самое современное оружие, и не более. Кое-кто видел в действии. Оказывается, как сказал Иванович, ракеты были на вооружении ещё у запорожцев. И шугали ими буйные казаки нехристей неоднократно и с успехом два века тому назад. И про крепость Кодак, которую построил для поляков в семнадцатом веке инженер французский Боплан, тоже комбат от майора услышал. Объявил француз эту крепость, стоящую над днепровскими порогами, самой неприступной в Европе. Года не прошло, как казаки её взяли, потом, по договору, уступили ляхам. Затем вновь штурмовали и, в конце концов, разнесли по камешку. Чтоб ни у какого вражины не появилось соблазну осесть на порогах в пределах Сечи. Интересно рассказывал Иваныч, с выражением и драматическими паузами, только пить хотел часто, а потом в сортир бегал по малой нужде.
Комбат сам себя считал личностью относительно просвещённой. Хотя в детстве особенно не читал. А вот в техникуме была большая библиотека. Увлёкся он американским автором Джеком Лондоном. За неделю проглатывал одну-две книжки. Но помнил всё. Память у подростка оказалась отменная. К Достоевскому остался равнодушен. Зато очень полюбил Гоголя, особенно мистические истории. Из поэтов уважал Некрасова – за поэму «Кому на Руси жить хорошо», Пушкина и Баркова – за озорные стихи. Но так складно говорить, как майор, капитан не умел.
Призван был Семён в армию после окончания техникума, перед польской кампанией. А в Освободительном походе участвовал уже в качестве заместителя командира медицинской роты – в звании младшего военфельдшера. Кубари на петлицах лейтенантские, только эмблемка медицинская – чаша со змеёй. Это потом, когда 23 июня дивизионный аптечный склад, над которым начальствовал военфельдшер, немцы подчистую разнесли авиабомбой, будущий комбат принял взвод пехоты… И пошло, поехало.
В первых числах июля, под Смоленском, он был легко ранен, но остался в строю. Командуя своим взводом, отбил за день четыре атаки, лично уничтожив из пулемёта десяток фашистов. А когда в ходе боя погиб командир соседнего взвода, взял под свою руку и его бойцов, сутки удерживая деревянный мост через небольшую речушку с топкими берегами. Отошли остатки двух взводов только после того, как посыльный из штаба полка доставил ночью письменный приказ об оставлении позиций. Мост сожгли, обеспечив дивизии спокойный отвод тылов на восток. За эти бои или последующие, а вероятно, по совокупности, получил в сентябре военфельдшер свою первую медаль «За боевые заслуги» и по кубику в петлицы. Командир полка, прикалывая награду, рекомендовал на полном серьёзе медицинские эмблемки снять. А через неделю вызвали комбата в штаб дивизии и вручили орден за июльский бой. И стал Семён единственным среди взводных в полку кавалером ордена Красного знамени.
Не подумайте, что был наш комбат образцово-показательным воином, свитым из мускулов, сухожилий, долга и офицерской чести. Таких идеальных командиров только в кино показывают. Нет, бывший фармацевт не причислял себя к избранным. Парень как парень, не хуже и не лучше остальных. Косил, пахал, боронил с раннего детства. Мог и по плотницкому делу, топором и рубанком поискусничать. Мальцом – на подсобной работе у деда, став повзрослее, сам справлялся с жаткой, волами. Мать всё больше по партийным собраниям да совещаниям в райцентре. Как же, начальница. А дед – он и есть дед: и научит, и пожурит. Опять же, если заслужил, то и подзатыльником наградит.

Жилось в семье председательши, как и всем. Особо не жировали, но и не бедовали до смерти. После госпоставок, в амбарах колхоза оставалось на посев и на трудодни. Давали селянам муки ржаной, картофеля, сухофруктов, свёклы, мёда сотового и кукурузных початков. Начислял бухгалтер и немного денег за лён и пеньку, которые охотно покупала фабрика в Новозыбково. Но по весне, бывало, хлебушек с лебедой и крапивой едать приходилось.
Когда Семён был совсем маленьким, привезла как-то мать из города Харькова с партийного съезда конфеты – «подушечки» с повидлом. Целых двести грамм, столько выдали каждому делегату. Жаль, что только один раз такое случилось. Мясным, как правило, разговлялись на Пасху. Хотя икон в избе не было, мать в одночасье их выбросила, дед с бабой в церковь по большим праздникам захаживали. Ругались с матерью по поводу Бога, но годовалого Семёна тайком покрестили. Заветный крестик хранился у бабки в жестяной коробке из-под монпасье «Ландринъ», вместе с золотой царской пятёркой и серьгами старинной работы.
Почти каждый год под Рождество резали кабанчика. Дня три объедались свежиной, кровянкой. Обжаривали куски мяса и заливали его впрок топлёным смальцем. Так же готовили на зиму самодельную колбасу. А вот ковбык, его русские «зельц» называют, после окончания поста давали по кусочку в обед, почитай, неделю. Мальчишеская память, подкреплённая вечным желанием наесться досыта, цепко хранила в себе долгие годы каждый такой праздник. И, конечно, здесь, в госпитале, заметил комбат, что о чем бы он не задумывался, всё равно мысли, в конце концов, переключались на еду.
Безотцовщиной в селе после мировой и гражданской войны никого не удивишь. Более чем у половины ребятишек отчества имелись, а родителя в наличии не определялось. Семён по этому поводу особенно не переживал. Всё-таки у него был дед Иван – материн отец. А вот то, что Сенька росточком не удался и среди сверстников казался самым младшим, досаждало прилично. При малейшем конфликте дразнила ребятня беспощадно. Потом мирились и так до следующего раза. Мудрый дед, приметивший маяту мальца, невзначай проговаривал всякие пословицы – про золотник, что мал, да дорог, про большой пень за которым нужду справляют. Но помогало это на время. Одно лекарство нашёл для себя подросток – дерзкое, но эффективное. Во всём быть первым: в учёбе, драке, в набеге на Панский сад, работе в поле. Даже курить начал раньше сверстников, дымил с шести лет. Благо в каждом палисаднике рос табак. А то, что Козлихин дед, когда резал махру, добавлял в самосад душицы и чабреца, тот секрет всему селу известен был.

Не идёт сон в госпитале ночью. Днем ещё так-сяк – перевязка, обход заведующего, еда, поход в туалет с перекурами, уколы да микстура. Тихий час опять же. А ночью и стонет соседский народ, и в атаку идёт, и гранату бросает, а кого и падучая бьёт.
Вроде и перевязки сегодня не было, и болит поменьше, а нет покоя. Позавчера, когда бинты сняли, удалось посмотреть на себя в зеркало. Ну на вид – чистый каторжник! Морда синяя, отёчная, правый глаз еле виден. Да ещё рыжая щетина торчит, как у кабана неосмоленного. Повернулся комбат на здоровый бок, усмехнулся в пол-лица, вспомнив, как вставили ему после ранения в щель между бинтами там, где рот находился, самокрутку. Сам не мог – поезд дёргался, руки дрожали, табак рассыпался. Сосед по нарам помог. Затянулся капитан тогда, стал выдыхать, а дым через дыру в щеке из-под бинта клубами валит. Если бы не боль сумасшедшая, сам бы посмеялся. Цирк да и только!
В тридцать седьмом, когда молодой провизор Семён ещё только начинал свою аптечную карьеру, в Брянск приезжал из самой Москвы цирковой коллектив. Так там у одного клоуна разноцветный дым валил даже из ушей.
Только к утру уснул комбат. Сморил Морфей* болезного. И приснилась ему какая-то нескладушная военная дребедень. Вроде завалило его в блиндаже во время бомбёжки (а было такое в сорок втором). Но лежит он под землёй без боли, только голова в правой части не чувствуется совсем. И слышно ему прекрасно, как там, на воле, сильно ругается ротный старшина Берест. Мол, не сдал командир зимнее обмундирование первого срока носки. А из-за этого у старшины отчёт не сходится. Поэтому надо Семёна откопать и тело сдать для ровного счёта в цейхгауз.
На самом деле в мае сорок второго всё было так и не так. С трёх часов ночи старший лейтенант лазил по передовой, принимая хозяйство у роты, уходившей на переформирование. Закончив к утру работу, решил передремать часик в блиндаже. Вот тут его и накрыла бомбёжка. Потом, по словам очевидцев, была атака немцев, наша контратака, в общем, всё как на войне. К вечеру ротный писарь, составляя рапортичку, внес старшего лейтенанта в графу безвозвратных потерь. Только ординарец, степенный белорус Якуб Чапкевич, прибившийся к комбату в прошлом году под Вязьмой, не мог успокоиться. Собрал троих земляков и начал раскапывать штабной блиндаж бормоча под нос: «Хоть похороню командира по-людски» И ведь вытащил Семёна, едва живого, в бессознательном состоянии, как выяснилось в дальнейшем, навсегда потерявшим обоняние после пребывания под землёй. И пришлось писарю пустить рапортичку на завёртки.
А ротный старшина, что во сне орал, вообще ни причем был. Приснился и всё. Шум и гам в палате, как оказалось, создался из-за приступа эпилепсии у майора, что складно про запорожцев рассказывал
Ещё на прошлой неделе комбат, получив персональный байковый халат, потихоньку стал выбираться на перекур в туалет. А там разговоры нескончаемые про
немца, ранения, жратву, второй фронт, ну и про женщин, естественно. Как же без этого в мужском коллективе? Опыта у Семёна в общении с особами противоположного пола – кот наплакал. По малолетству, ходил вместе с бабами в баню к соседям Балабанам. Во время учёбы в техникуме нравилась комбату однокурсница Люся Гришавец. И комсомолка, и стреляла отлично, и в самодеятельности в «Синей блузе» выступала. Только ростом была на голову выше всех в группе. И, конечно, из-за этого выглядела старше и внимания на паренька не обращала вовсе. Только когда завалила зачёт по отварам, попросила Семёна помочь подготовиться к пересдаче. Как-никак он первый в учёбе шёл. Ну и поцеловала Семёна после того, как зачёт получила. В щёку один раз и один раз, балуясь, в ухо. Да так звонко чмокнула, что ходил наш студент минут двадцать полуоглохший, но счастливый донельзя.
После окончания техникума попал он в Брянск по распределению. Пока присматривался, устраивался, было не до девиц, а потом – раз и повестка из военкомата пришла. Призвали в армию как раз перед днём рождения. Форма ему очень личила**. И чувствовал он себя в ней значимым человеком. Поэтому сфотографировался в гарнизонном ателье, а фотографии послал матери и Люсе Гришавец в Клинцы, где она в аптеке работала. А то, что звание младший военфельдшер, то дело не страшное. Каждый солдат в походном «сидоре» носит жезл маршала. Так, кажется, говорил Наполеон. Он, кстати, тоже маленького роста был.
Сегодня, отправляясь на поздний, почти полуночный, перекур, капитан вроде бы ____________________
* Морфей – бог сновидений (греч.) Лекарство «Морфин» названо в честь этого Бога.
**личила – шла к лицу, украшала (укр.)
как случайно остановился у столика дежурной медсестры. С вечера заступила на пост красивая сероглазая сестричка. Волосы – волной, пепельно-русые с рыжинкой. Семён приметил её ещё на прошлой неделе, но подойти как-то стеснялся. Невысокого росточка, ножки точёные ровненькие, фигурка, как у мраморной богини, что стояла в вестибюле фармацевтического техникума. Забыл комбат её имя, но это и не важно. Чем-то по медицинской части богиня у римлян заведовала.
Теплело на душе у Семёна при виде этой сестрички. И появлялось внутри ощущение яркого восторга, такое, как во время первомайской демонстрации, когда шли они студенческой колонной мимо трибуны, где стояло всё городское штатское и военное начальство, а по радио звучали революционные песни. Только восторг нынешний был умиротворяющий, не звал к подвигам и свершениям. И даже классовая борьба, об обострении которой говорил до войны товарищ Сталин, оставалась где-то в стороне. Нежности хотелось комбату. Ощущения легкого дыхания сероглазой на здоровой щеке. Чтоб лицом к лицу, всю ночь, всю жизнь, сколько её будет на войне! Никогда Семёну не было так сладостно от предчувствия. Он уже знал, что сестричка с литературным именем Бэлла воевала на финской, а сейчас учится на третьем курсе медицинского института. Преодолевая свою робость (как в атаку под огнём выпрыгнуть из траншеи), комбат подошёл к столику и смешно прошепелявил: «Меня зовут Семён. Мы с вами коллеги, только я провизор».

*  *  *

Март месяц в Москве – никак не весенний. Во дворах, справа и слева от тропинки, сугробы по пояс. А с крыш сосулищи разнокалиберные висят. Порой запуржит, закрутит на день-два, да ещё морозцем прихватит. Совсем как в декабре. Светает поздно, темнеет рано. Уже в пятом часу вечера патрули по городу светомаскировку проверяют, а в кисельной предночной мути колышутся ленивыми карасями туши аэростатов. Стоит вражескому самолёту задеть в темноте один из тросов, и «туши свет»! Срабатывает пиропатрон, подрывая толовый заряд, и «Юнкерсу» конец.
Сама она такого финта лично не видела, но знакомые девчонки из дивизиона ПВО рассказывали, что в сорок первом парочка фрицев попалась в ловушку при налёте. С тех пор немцы бомбили Москву не прицельно, а с большой высоты.
От корпуса анатомички до остановки метро минут десять быстрой ходьбы через сквер. На голых берёзовых ветках, как на нотной линейке нотки, чернеют нахохлившиеся вороны. Хрустит снежок под ногами, холодный ветер покусывает щёки. Скорей бы уже метро, там всегда тепло.
Сегодня последняя лекция была Алексея Ивановича Абрикосова. Того самого – легендарного академика, по чьему атласу учится уже пятое поколение студентов. Замечательный дедуган! И лектор великолепный, и рисовальщик чудесный. Какую картину о работе печени мелками нарисовал, не хуже, чем Левитан свои пейзажи. А без этой иллюстрации – никак: тема больно сложная. Многие студенты в институт попали прямо со школьной скамьи, да и учебников нынче на всех не хватает.

Вот и парящий вход под землю. По экскалатору – вниз, переход на боковую ветку,
а там и поезд подошел. Устроилась в уголочке и отключилась от окружающей обстановки…
А ведь ей было приятно услышать в свой адрес похвалу лектора. Академик задал аудитории риторический вопрос о патогенезе инфекционного гепатита, именуемого в народе желтухой. Обычно такого рода вопросы остаются без ответа, и лектор начинает развивать тему. Но только не сегодня. Бэлла, проработавшая весь первый год войны в Ташкентском инфекционном госпитале, вызвалась ответить. Говорила обстоятельно, легко, правильно употребляя медицинские термины. Так же легко, как выводила через зонд избыток желчи у больных в госпитале, это помогало снимать интоксикацию.
Пришелся к месту и вчерашний семинар по эпидемиологии. Бэлла дословно процитировала целый абзац из учебника: «Противоэпидемическая защита войск является одной из главных задач санитарной службы Красной Армии. История прошлых войн знает немало примеров, когда распространение эпидемических заболеваний в воюющих армиях принимало столь широкие размеры, что санитарные потери от инфекционных болезней значительно превышали потери от боевых действий. Огромная наполеоновская армия, вторгшаяся в пределы России, стала жертвой сыпного тифа и дизентерии, потеряв около трети своего состава от этих заболеваний». За что и получила похвалу мэтра.
Худенькая невысокая девушка в стареньком полудетском пальто с вытертым воротником захлопнула учебник инфекционных болезней. Поднявшись с сидения, постоянно извиняясь, стала проталкиваться к выходу из вагона метро. При этом руки автоматически прижимали к груди кожаный ридикюль с продуктовыми карточками, ночным пропуском и белым халатом. В потайном карманчике сумки хранилось заветное сокровище – две ампулы глюкозы, полученные за вчерашнюю сдачу крови на донорском пункте. Мысли у девушки всё больше были прозаичные. О какой романтике может идти речь у человека, живущего в общежитии на полкойки (другую половинку занимала подружка из её же группы). Как и большинство студенток, наша девушка подрабатывала по ночам в госпитале постовой сестрой. Отделение было не из самых лёгких, но зато коллектив сложился отменный. От заведующего – красавца грузина, хирурга Божьей милостью, до раздатчицы Матрёны Фёдоровны. Сегодня, когда все улягутся спать, Фёдоровна нальёт ей стакан морковного чая, выделит тонюсенькую горбушку черного хлеба с аппетитным кусочком американской тушенки. А потом это роскошное пиршество можно будет завершить двумя глотками глюкозы, разбавленной кипяточком.
Маленькая студентка, несмотря на кажущуюся хрупкость и беззащитность, давно уже чувствовала себя человеком самостоятельным. С четырнадцати лет, именно в этом возрасте Бэлла поступила в фельдшерское училище. Так что на своих хлебах, пусть и скромных, она уже была лет восемь. Семья, в которой росла наша героиня, была многодетной – четыре девочки и двое мальчишек. А вот мама умерла. Давно. Отец – механик-самоучка, обладая золотыми руками, чинил всё – от часов до кассовых аппаратов, примусов и швейных машинок. В голодные годы, благодаря этому приработку, семья не бедствовала. Да, питались скромно, без разносолов, но от дистрофии дети не страдали. А когда отец стал работать на артполигоне, материальное положение прилично поправилось. Тем более, что за изобретенный прицел к новому артиллерийскому орудию группе товарищей, куда вошёл и механик-самоучка, была вручена премия наркомата обороны.
Сумма, по тем временам, была умопомрачительная. Каждой девочке пошили пальто на вырост (то, осеннее, в котором студентка ходила и нынче). В дом купили кожаный диван, а мальчишкам справили: костюм старшему и сапоги младшенькому. Это уже случилось после того, как отменили карточки и закрыли Торгсин. На её памяти отец однажды воспользовался этим магазином, купив за серебряную ложечку манной крупы для болезненного младшего брата.
Старшие сёстры, отучившись по очереди в мукомольном техникуме, уже работали по специальности: одна в Баку, другая в Луганске. А третья в одночасье выскочила замуж за лейтенанта пограничника и обживала квартирку на заставе у румынской границы. Брат Семён учился в университете на физика, в областном центре. Хоть и не очень далеко, но виделись не часто, пару раз в году.


В положенное время отшумел, отплясал под патефон, отпел выпускной вечер в фельдшерском училище. Трех выпускников рекомендовали для поступления в медицинский институт. Бэллы среди них не было. Хотя училась она неплохо и одновременно подрабатывала в психиатрической больнице с первого курса. Сначала устроилась нянечкой, а через полгода ей уже доверяли сестринскую работу. Давление измерить, таблетки раздать, сделать внутримышечные инъекции. Рука у неё оказалась лёгкой – так говорили больные. И характер был покладистый, незлобливый, а работала, как и училась, с энтузиазмом. Время было такое, особенное.
При распределении осталась Бэлла сестричкой там же в психиатрии. Очень ходатайствовал перед горздравом главный врач, которому нужны были молодые кадры. Через год назначили её старшей сестрой отделения психохроников. Вроде бы всё хорошо, да не хорошо. У младшего братишки врачи обнаружили язву двенадцатиперстной кишки. Прихватило его основательно, так что почти всю зиму пролежал в больнице. Пришлось ей и вопрос диетического питания для брата частично взять на себя. Слава Богу, самые голодные годы миновали. В магазинах появились продукты. Правда, в одни руки отпускали немного. Но семью Школьниковых в городе знали, да и продавщица была дальняя отцовская родственница.
С тридцать пятого года в обиход граждан вошло крылатое выражение Иосифа Виссарионовича: «Жить стало лучше, жить стало веселей!» И звучала эта фраза, как шаманское заклинание, на профсоюзных, комсомольских и открытых партийных собраниях, под оглушительную бурю оваций. В тридцать седьмом отец женился на двоюродной сестре покойной матери. И жить действительно стало полегче. В еврейских семьях так принято, чтобы мачеха была кровно связана с детьми мужа. Тетку Бэлла знала давно. Частенько она приходила навещать детей, когда те были маленькими, со скромными гостинцами. То пирог принесет, то курочку сваренную, то молочка козьего. Добрая тетка!
Брат, вроде, поправился. Вот и решила Бэлла попытаться учиться дальше. Поступать поехала в Харьков. Вступительные экзамены в мединститут выдержала на отлично. Но основную роль при зачислении сыграло пролетарское происхождение и характеристика, подписанная треугольником психиатрической больницы. В бумаге с печатями все было правда, только чуть-чуть преувеличенная. И дисциплинированная, и отзывчивая, и политически грамотная, и морально устойчивая, и к больным относится хорошо. Право, даже неудобно стало Бэлле на собеседовании. Но ведь профессию свою она действительно любила. А вот кружок первой медицинской помощи по линии «ОСОАВИАХИМа» вела в педагогическом техникуме два раза в неделю только из-за Вани Ильенко. Нравился он ей до дрожи в коленках. Но об этом в характеристике ничего не было.
Один раз только сходила с ним на свидание. Посидели на скамейке над речкой. Поговорили, попели песни из нового смешного фильма «Волга-Волга». Послушали соловья и, конечно, поцеловались. А потом Ваня исчез. Вчера ещё был на занятиях, а сегодня нет Ивана. И никто не знает, где он. Семья его вся на месте, родители на работу ходят, сестра в школе учится.
«Что-то я сегодня ударилась в воспоминания», – погрустнела Бэлла, устраиваясь на жесткой скамейке трамвая. До госпиталя еще предстояло проехать семь остановок.
А вспомнила она прошлое так отчетливо ещё и потому, что в прошлый вторник в третьем часу дня рядом с Театральным проездом, Бэлла столкнулась с группой мужчин, одетых в не нашу военную форму. Вели они себя совершенно раскованно, шутили и смеялись. Язык звучал иностранный, но не немецкий. Похоже, это гуляли союзники англичане. И самое удивительное было то, что в эту чужую форму был одет её Ваня. И смеялся, и шутил на равных с остальными военными. А одному даже что-то сердито выговаривал.
Первым порывом с её стороны было броситься с объятиями к Ванечке и поцеловать, как тогда на берегу Волчьей. Но, наткнувшись на совершенно отстранённый вид и жесткий взгляд, приказывающий не узнавать его, она пропустила мимо себя группу иностранцев, наклонясь поправить застежку на фетровом ботике. Кто-то из них сказал в её адрес явно что-то хорошее. Она это поняла по доброжелательным улыбкам. А самый старший, наверное генерал, дружески махнул рукой.
После этой встречи в душе у Бэллы надолго поселилась тихая грусть. И еще она поняла, что в новой Ванечкиной жизни ей места нет …
В октябре тридцать девятого ее призвали в армию. Ещё в фельдшерском училище, вручая военный билет, военком говорил о священной обязанности защищать Родину. И вот оно пришло, её время. Через полтора месяца военфельдшер Бэлла Школьникова, вместе со своим медсанбатом, попала в самую гущу боевых действий против буржуазной Финляндии. Дивизия, в которой она служила,  прибыла с Украины на север, обутая в брезентовые сапоги и продуваемые насквозь худосочные шинели. У большинства бойцов на головах красовались буденовки со звездами. А морозы той осенью пришли ранние и трескучие. Даже деревья в Карелии лопались. Разрывала их замерзшая вода.
Пока ехали в эшелоне, политрук принёс отпечатанный текст песни, которую надо было разучить в темпе. И слова все правильные о помощи братьям по классу, и припев за душу берёт – «Принимай нас Суоми-красавица, в ожерелье прозрачных озёр». Суоми – это так финны свою страну называют. Но не получилось с налёту взять линию Маннергейма. Этот бывший царский генерал понастроил между болот дотов. Мало того, что бетон толщиной более метра закрывал огневые точки, так ещё на каждый дот одет был резиновый колпак.
Рассказывали раненые бойцы, что бронебойные снаряды отскакивали от литой резины, как мячики. Всё было против Красной Армии. Морозы – замерзали насмерть ротами. Снайперы выбивали командиров. Лыжные отряды финнов совершали диверсионные рейды в наш тыл, уничтожая коммуникации, вырезая посты. Но мы победили. Большой кровью, сумасшедшими потерями. Одних обмороженных в госпитали поступило больше пятидесяти тысяч. Взяли Выборг, отодвинули границу от колыбели Революции. Но это уже без военфельдшера Школьниковой. Дней за десять до Нового года контузило её при налёте диверсионной группы на медсанбат. Своя ли была граната или чужая, но приложило девушку позвоночником о бревенчатую стену. Да так, что ноги свои она начала ощущать через месяц в московском госпитале, в том, где сейчас подрабатывала постовой сестричкой. Из армии её комиссовали подчистую. Остаток весны и лето провела дома, в Павлограде. А осенью восстановилась в институте, вновь на второй курс.
При демобилизации на руках у Бэллы оказалась неожиданно большая сумма. В финчасти толстый лысоватый интендант пощёлкал костяшками счёт и выдал денежное довольствие за целых три месяца. Что делает молодая девушка, получившая почти неограниченные возможности для пополнения своего гардероба? Правильно. Она отправляется к модистке и сапожнику. В институте она появилась в чудесных туфельках, пошитых на заказ у Гриши Вайсмана – лучшего сапожника города. Три, да, три новых платья – лёгкое крепдешиновое, синее шерстяное, как у жены председателя горисполкома, и нарядное светлое в крупную клетку, лежали в фибровом чемодане в камере хранения студенческого общежития харьковского медина. По богатству одежды и вкусу с нашей студенткой, несколько переросшей своих однокурсников, могли сравниться только дочка профессора-хирурга Мила Фаддей и красавица гречанка из Мариуполя – Дина Иссимиди, чей отец был капитаном дальнего плаванья.
Сорок первый год начался для Бэллы с приятных сюрпризов. На институтском новогоднем карнавале ухаживали за ней сразу два кавалера. Один с четвертого курса, тоже демобилизованный после зимней кампании. Другой – аспирант с кафедры гистологии. В прошлом году он вёл практические занятия в её группе. Парни были весёлые, всё время шутили, подтрунивая друг над другом, разгадывали шарады, наперебой приглашали танцевать и вальс, и польку, и фокстрот. А пахло от них по-разному, но вкусно – домашним уютом, хорошим одеколоном, выпечкой и тонким букетом крымского сладкого вина.
Сессия, которая пришлась на конец января, была сдана без сучка и задоринки. Пять зачётов и четыре экзамена, в том числе труднейшие анатомия и гистология, увенчались в ведомости хорошими и отличными оценками, и стипендией. Бэллу, как «ударницу», сфотографировали на факультетскую доску почёта. Получился очень удачный портрет, который не стыдно было послать домой.
Случались и мелкие огорчения. В общежитии поменялся комендант. И студенческим жильём стала заведовать такая мымра, что порой, не хотелось возвращаться в свою пятьдесят вторую комнату. С доски почёта через два дня исчезла её фотография. Парторг курса уже приготовился обсуждать на общем собрании этот вредительский акт. Но, как оказалось, фотографию утащил тайно влюблённый в Бэллу однокурсник Рома Осипян. О чем не преминул сообщить парторгу кто-то из его доверенных лиц. Стукачество, что уж греха таить, было распространено в институте. Рому проработали на комсомольском бюро, объявили выговор, а отнятую у воздыхателя фотографию намертво приклеили на доску почёта.
В феврале на каникулах Бэлла побывала дома. Заходила к родителям Ивана. Но они так ничего нового ей и не сказали. Не захотели, а может, и сами  не знали. На центральной улице встретила бывшего одноклассника Шурку Добровольского. Он в Москве в горном учился. Но успел тоже повоевать на Финской и даже получить медаль «За отвагу». Трепались о войне, студенческой жизни, новых фильмах. Шурке она нравилась всегда, ещё в первом классе не давал проходу. За косу дёргал, кнопку подкладывал, а однажды облил чернилами новые физкультурные шаровары. Расстались они уже под вечер, довольные встречей, воспоминаниями и новостями об общих знакомых. Летом Шурка отправлялся на практику в Кузбасс. Договорились писать друг другу, а в следующие зимние каникулы встретиться в Москве.

Война с немцами застала её в пионерском лагере тракторного завода. Дирекция предприятия шефствовала над институтом. В свою очередь, медики предоставляли заводчанам пионервожатых и организовывали медпункт со своим персоналом. К исходу третьих суток после вероломного нападения Германии, детей отправили в город. А Бэлла, не связанная никакими обязательствами с дирекцией завода и институтом (всё же были каникулы), своим ходом за два дня добралась в Павлоград.
На двенадцатый день войны объявилась сестра с румынской границы. Та, что была замужем за командиром заставы. Их бомбили на рассвете двадцать второго июня. Муж позвонил с заставы, связь ещё работала, и приказал: «Не мешкая выходи из дому с ребенком. Сейчас подъедет машина. Час мы ещё продержимся». Так она и приехала с двухлетним сыном и узелком с документами, бельём и чайным сервизом, от которого осталась одна чашка, молочник и бесполезная салфетница.
Отец круглые сутки пропадал на артполигоне. В конце июля его включили в комиссию по подготовке эвакуации. Война всё ближе подходила к городу. Ввели режим затемнения, и мачеха занавесила окна плотной черной бумагой. По улицам ходили патрули, а каждую ночь выли сирены воздушной тревоги. Немцы прилетали бомбить заводы и полигон. В погребе, куда, спускались все домочадцы по тревоге, пахло соленьями, сыростью и плесенью. Находиться долго там было неприятно. Из табуреток и скамейки сделали лежанку, на которую укладывали маленького племянника Алика.
В конце августа, перед отправкой очередного эшелона с оборудованием на Восток, заскочил отец. Бэлла только вернулась с дежурства в противопожарной  дружине.
– Завтра уезжаем. Грузим последнее оборудование, и – в путь. Для семей служащих выделили теплушку. Собирайте, девчонки, вещи. Лишнего не брать. Зимнюю одежду, обувь, бельё, кружки, ложки, запас продуктов. Всё упаковать компактно в мешки. И быть готовыми часам к одиннадцати.
Даже не перекусив, отмахнувшись от мачехи, отец выскочил из дома. В окно Бэлла видела, как, споткнувшись, он чуть не упал перед машиной, но каким-то чудом удержался на ногах. Сел за руль «Эмки», и только пыль взметнулась вдоль улицы.
Её мешок с пришитыми вручную лямками оказался самым маленьким. Ведь всё дорогое и нарядное осталось в Харькове. Больше всего жалела она о панбархатном платье тёмно-вишнёвого цвета с бантом на груди. Фасон такой модистка подсмотрела у артистки Орловой. Пошили платье как раз перед отъездом в пионерлагерь, и одеть его она намеревалась на свой день рождения двадцать пятого ноября. Жалко, конечно, было и другие платья, и мутоновую жакетку, и красивые лакированные туфли на каблучке.
Эшелон, пробиравшийся на Восток, дважды останавливался на полустанках, пропуская санитарные поезда и встречные – с войсками и техникой. Один раз, уже за Харьковом, а ехали почти рядом с городом, немцы бомбили эшелон. Но кончилось для них это неудачно. При первом заходе тройки «Юнкерсов», из счетверённого пулемёта, установленного сразу за тендером паровоза, подбили одну машину. И она, густо коптя небо, улетела за лес и там взорвалась. Тотчас подлетела пара наших истребителей. Завязалась воздушная карусель, а эшелон, тем временем, потихоньку уполз.

– Девонька, проснись. Давай, давай на выход, конечная! – Бэлла почувствовала, как её плечо кто-то трясёт. С трудом раскрыв глаза, увидела перед собой круглощекую кондукторшу в пуховом платке, вытертой кроличьей шубе и замызганных фетровых бурках. «Эк меня разморило, – подумала она. –  А впереди еще бессонная ночь в госпитале.»
Через пять минут ходьбы от трамвайной остановки, она уже вбегала в своё отделение. Наскоро выпив кружку кипятка, подслащенного сахарином (пиршество будет позже), приняла дежурство у Зиночки Мелентьевой. Просмотрела папку с историями тяжелых больных. Слава Богу, у Петрова, температурившего четыре дня, наметился сдвиг в лучшую сторону. По крайней мере, сегодня утром градусник показал тридцать шесть и четыре. В перевязочной Зина предупредила, что она не успела смотать стираные бинты. Целая куча, завязанная в простыню.
Кто там набивался в ухажёры? Лейтенанты Курченко и Земсков. Вот они пусть и мотают бинты в рулончики. А я их потом проавтоклавирую. Вон ещё один воздыхатель из четвёртой палаты по коридору движется. Симпатичный голубоглазый паренёк. Она обратила на него внимание еще в момент поступления. Напросилась в операционную ассистировать заведующему. Ранение сложное у этого капитана было, часа полтора провозились, но справились. Бэлла вспомнила какой изумительной лепки оказалась фигура у этого голубоглазого. Каждая мышца рельефно выделена. Античный бог, да и только. Кожа молочной белизны, только венки просвечивают. А кисти рук, шея и часть лица красные, обветренные.
Подошёл. Половина головы ещё скрыта под повязкой и наклейкой. Смущенно глаз в сторону отводит. А потом вдохнул и как в воду шагнул: «Меня зовут Семён. Мы с вами коллеги, только я провизор».
Левая щека и видимая часть груди в вырезе нательной рубахи пошла сплошь розовыми пятнами. Видать, заробел парень. А ведь во время наркоза орал так, что пожилой санитар Федор Яковлевич, прошедший две войны, смущённо крякал и покашливал, угадывая очередной загиб. В наркозе каждый ведёт себя по-разному. Кто плачет, кто ругается и в душу, и в Бога. А кто молчит, сжав зубы до скрипа. Всё от типа нервной системы зависит.
– Очень приятно познакомиться. Медсестра Бэлла Школьникова, студентка третьего курса мединститута. Мы с вами земляки. Оба с Украины.
Капитан просиял незаклеенным глазом, и тут же потух, услышав: «Больной, оставьте постовую сестричку в покое. Ей ещё работать и работать!»
Это подошла старшая сестра госпиталя – суровая мужеподобная тётка, удивительно похожая на актера Чиркова, только в чуть-чуть смягчённом варианте и в старшинских погонах под халатом.

Дежурила его студенточка через две ночи на третью. Двое суток капитан торопил стрелки часов. По радио слушал московское время почти каждый час. Газеты читал, перелистывал книгу про полководца Суворова, а сам всё о Бэлле думал. Даже когда его током шибало на электропроцедуре. Зато на третий вечер у комбата случался праздник.
Цок да цок, цок да цок – стучали каблучки по коридорной плитке дореволюционной выделки. Эту походку Семён узнал бы из тысячи. Даже попытался прошлым вечером в соответствующем ритме стих составить, но ничего не вышло.
Еще в начале, на послеоперационном осмотре у заведующего, комбат упомянул о своем фармацевтическом прошлом. А когда активно пошёл на поправку, исчезла муть в голове и перестало его водить, подрядился Семён сестричкам помогать. Не приучен был сельский паренек без дела сидеть. То сводную рапортичку по расходу медикаментов составит, то поможет рассортировать лекарства по группам учёта и хранения. Ну а вечерняя раскладка препаратов для раненых и вовсе за ним закрепилась. У каждой палаты на посту маркированная плоская коробка, разделённая перегородками. Ячейка нумерована той же цифрою, что и кровать. Очень удобно. Зашла сестричка и наделила пациента порцией лекарств, в соответствии с листом назначения. Семён, например, лежал на третьей койке, а майор Николай Иванович – на седьмой. Комбату причитался один порошок и две таблетки, майору же давали микстуру и ещё три разных таблетки.
Листы назначения поначалу казались Семёну китайской грамотой. Известно, какой почерк у врачей, будто курица лапой чиркала. Зато возникал повод лишний раз к своей симпатии обратиться. Каждый раз, встречаясь с ней взглядом, он готов был высказать, выплеснуть свои эмоции. Сказать, что влюбился с первого взгляда. Ему и дышалось легче в её присутствии, и ничего нигде не болело. Но робел и всё больше молчал, вздыхая. Утром на её дежурстве подхватывался раньше всех. А она уже выглядела свежей, умытой и деловитой донельзя. Как будто и не было бессонной ночи и насыщенного институтского дня.
Вот только худенькая была. По деревенским меркам красоты студенточка не дотягивала в весе килограммов пятнадцать. Да оно и понятно – учиться и работать одновременно, ох как тяжело. И паёк здесь в тылу слабоватый. На фронте тоже голодали но, бывало, и от пуза ели. Однажды, в прошлом году, когда выбили внезапно немца из небольшой деревушки, досталось на роту два грузовика с продуктами. Один, как положено, трофейщикам отдали. А во втором, полусгоревшем, оказались рыбные консервы – сардины в масле и большая бочка с ромом. Запасливый Чапкевич целых две недели кормил командира деликатесом. Это французское слово, обозначающее редкий продукт, комбат узнал от бойца Елагина – бывшего на гражданке циркачом.  Тот с малолетства при манеже по Европам разъезжал. Даже во Франции побывал со своей труппой.
Из госпитальных харчей собрал Семён за пару недель небольшой гостинец для своей симпатии. Плитку шоколада, микроскопическую баночку паштета иностранного и полтора десятка баранок-сушек, что давали к утреннему чаю. Ему-то они без надобности были. Кусать и жевать комбату не разрешалось. Опять же, повезло капитану позавчера. Принесли в палату большой подарок – посылку от американских рабочих. Разыгрывали, по справедливости, не глядя. Лейтенант Петрунько засовывал руку в торбу, а майор, отвернувшись, говорил кому это достанется. Семену выпал станок бритвенный из хорошей стали и кусочек туалетного мыла, пахнущего розой, в красивой упаковке. Целый день комбат воображал, как он преподнесёт в подарок продукты и мыло, и как всплеснёт руками Бэлла, смущённо улыбаясь, а может даже и поцелует его в здоровую щёку. Нет, наверное, не поцелует. Репутация в госпитале у неё очень серьёзного человека. Вольностей себе никаких не позволяла. Раненые народ информированный, а мужики сплетничают не хуже баб. Особенно на тему – кто с кем, и где, и как.
Заготовленную заранее речь Семён повторил раз пять. А всё равно, когда вручал гостинец, получилось сухо и казённо, как на политзанятиях. Хотелось сказать, как она ему нравится, стих прочитать поэта Есенина. Рассказать о той жаркой волне, которая подкатывает к груди, когда он видит фигурку в белой шапочке и халате, склонившуюся над перевязочным столиком, или поправляющую прядку темно-русых волос с видимой на свету рыжинкой.
Не получилось. Не нашёл тех нужных слов, которые готовил загодя. Всё смешалось в голове. Только смог прошептать: «Я жду тебя очень! Каждый раз жду».

В старинном четырёхэтажном здании на Остоженке до революции располагался доходный дом. Во время гражданской какой-то период там обитали курсанты – будущие красные командиры. А с тридцать шестого года дом передали под общежитие для медиков. Поскольку наука о здоровье человека требует сосредоточения и усидчивости, в читальном зале, да и жилых комнатах царила почти академическая тишина. Право, и неудобно было шуметь, громко смеяться под суровыми взглядами корифеев медицины, чьи портреты украсили холл, лестничные марши и зал рекреации. И студенты, на третьем году войны, всё больше бывшие фронтовики, комиссованные по ранениям. Половина ребят в гимнастёрках с красными, желтыми нашивками, многие на костылях или с палочками. Люди ответственные, партийные, к эскападам не склонны.
В этом общежитии на третьем этаже (девочек селили на верхние этажи) вот уже более года проживала наша студентка. Утром, сдав смену в госпитале, она добросовестно отслушала две лекции. Практикум по биохимии продремала в уголочке. Всё-таки почти двое суток на ногах. И теперь, добравшись до своей обители, имела два доминирующих, противоречащих друг другу желания – наесться и выспаться. А вот что будет первым, Бэлла пока для себя не решила. Пройдя холл, она, по привычке, заглянула в читальный зал. За четвертым столом сидела рослая тоненькая брюнетка – соседка по комнате Зойка Черток. Увидев Бэллу, хохотушка Зойка призывно махнула рукой. Оптимизма и энергии у неё хватало за двоих. Да и жизненного опыта было поболее, чем у Бэллы. И замужем побывала, и развестись успела. А сейчас крутила роман с лётчиком.
– Подруга, что-то неважно выглядишь. Опять, небось, в операционную ходила? Ты же – постовая сестра!
– Зоя, таких навыков по хирургии, как у себя в госпитале, я еще долго не смогу получить. Да и не люблю филонить. Делать, так делать!
– Ой, какая ты правильная. Умереть и не жить!
– Не выделывайся, Зойка. Собирай манатки и пошли домой. Я утром перед занятиями карточки отоварила. Будем варить овсяный кисель. Есть ещё бублики и шоколад к чаю.
– Вот замечательно! А у меня картошечка и вяленый лещ.
– Откуда дровишки?
– От Лёшки вестимо, – ответила, перефразируя Некрасова, брюнетка. – Он вчера летал в Красноярск. Кое-что мне подкинул.
– Зойка, я тебе не говорила. У меня в госпитале появился воздыхатель. Ухаживает за мной на каждом дежурстве. Голубоглазый, с орденом, в капитанском звании.
– Что, новый хирург?
– Нет, из раненых. Я три недели тому назад ассистировала заведующему. Это когда Петров заболел. Капитана как раз и привезли с санитарного поезда. Но он не знает, что я тогда ему щеку зашивала. У него сложное ранение было – трещина верхней челюсти, выбиты два зуба, раздроблены кости гайморовой пазухи и рваная рана мягких тканей лица. Но сделали мы тогда его как конфетку. Швы когда снимали я посмотрела.
– Бэллка, ты что влюбилась? Ты о капитане и его челюсти так говоришь, будто стихи о «Советском паспорте» читаешь. Глаза горят, щёки пылают.
– Да, нравится он мне. От него такая волна душевности идёт. Простоват, правда. Но что ты хочешь – сельский паренёк с Черниговщины. Хотя с образованием, он фармацевт.
– Где он орден успел схватить, провизор твой? Небось в благодарность за сульфидин для начальства.
– Дура ты, Зойка! Цинизма в тебе избыток. Пехотинец он, с начала войны. Сейчас командует стрелковым батальоном. А начинал со взводного.
Такого рода пикировки постоянно возникали между подругами. Каждый отстаивал своё мнение, порой диаметральное убеждениям другого. Дулись, обижаясь друг на друга, но потом мирились. Жизнь заставляла быть терпимыми. Да и нуждались девчонки друг в друге. Когда кто-нибудь из живших в комнате собирался на свидание, одевали барышню всем миром. Туфли жертвовала Бэлла. У Зойки забирали перелицованную юбку, у Женечки – шелковую блузку. Жакет и сумочку отдавала Валя. Тут же, по ходу, одежка подшивалась по фигуре и получался – шик, блеск, красота!
Сидевшие в читалке коллеги уже давно шикали на расшумевшихся подружек.
– Идем уже, там доскажу, – Бэлла резко направилась к лестнице.
– Бэлла, а что тот генерал, который пробовал за тобой ухаживать?
– Он хоть и контуженный, но замуж звал вполне серьёзно. При выписке свой денежный аттестат мне предлагал.
– Вот, была бы молодой генеральшей. Ездила бы на занятия на «Эмке» в каракулевом саке, а не в задрипанном пальтишке.
Бэлла подняла глаза на подругу. Увидела как растянулись в улыбке полные губы:
– Да ну тебя к чёрту с твоими подначками. Недаром и фамилия у тебя соответствующая. А что касается генерала – так он старик. Ему сорок четвёртый год пошёл.
В комнате было свежо. На батарее сохло незамысловатое девичье бельишко.Бэлла сразу переоделась в байковый лыжный костюм, в котором два года тому назад отправилась из Павлограда в эвакуацию. Затем выложила на стол горку продуктов и отдельно – гостинец от Семёна.
– Я полежу немножко, а то спина что-то беспокоит.
– Ты поспи, а я пока картошечку отварю, на стол накрою. Ой, что это такое? – Спросила Зоя, вертя в руках баночку с паштетом. И сама же перевела с французского, –фуа гра – паштет из гусиной печени. Откуда он у тебя?
– Капитан подарил, вместе с шоколадом и сушками.
Про мыло Бэлла решила не распространяться. С начала войны даже хозяйственное, темно-коричневое, являлось дефицитом.
На родной и привычной кровати дремалось нынче свободно и сладко. Две соседки по комнате дежурили с полудня в городской больнице на приемном покое. А третья – Женечка, с которой Бэлла делила койку, ночевала сегодня у родителей, живших в ближнем Подмосковье.
К ужину Зойка выставила полбутылки красненького. Девчонки выпили по рюмочке и слегка захмелели. Конечно, подруге не терпелось узнать все подробности. А Бэлле и сказать-то было нечего. Не будешь же хвастаться, что Семен умеет пахать, боронить, сеять. Может сколотить стол и табуретки. Один раз ходил в рукопашную и зарубил саперной лопаткой немца. А потом его вырвало, и после боя он напился. Это было давно, в сорок первом. А сейчас комбат уже больше года не употребляет вообще. Потому, что дал зарок не пить до конца войны.
– Ну, а целовались-то хоть?
– Нет ещё, у него половина лица под повязкой. Я его поцеловала в щёку. Мне рядом с ним хорошо. Спокойно и надёжно. Он хоть и молоденький, но мужчина, а не кисель какой-нибудь.

*  *  *
Спала Бэлла до рассвета младенческим безгрешным сном. И привиделось ей, как в вишневом панбархатном платье и лаковых туфельках, тех, что остались в Харькове, спешит она на свидание к Семёну. А вокруг все с букетами, радостные, танцуют, поют и плачут – значит война кончилась! Урра!...

От автора
В сорок четвертом Иван Пырьев снимет фильм «В шесть часов вечера после войны»*. И что удивительно, финал картины в деталях повторит сон нашей
студентки.
Комбат примет полк и встретит победный май в Курляндии. А до этого ему ещё
предстоит получить от своей будущей жены семьдесят два письма и две новогодних открытки.
Но стать семьёй они смогут только в тысяча девятьсот сорок шестом году.

А пока, до конца войны оставалось шестьсот двадцать семь дней и ночей.





















____________________
* Название картины заимствовано у Ярослава Гашека (Диалог Швейка и сапера Водички)