Ласточкино гнездо

ИВАН КОЖЕМЯКО






ЛАСТОЧКИНО ГНЕЗДО

 
© Кожемяко Иван Иванович
15 декабря 2015 года

Москва
2015 год

Только утратив, безвозвратно, то,
что и было смыслом жизни,
 мы понимаем, как обделила нас cудьба.
А, вернее, мы сами прошли мимо того,
 что только и можно назвать
 Богом дарованным счастьем.
Но исправить ничего уже нельзя.
Особенно, на закатном участке жизни.
И. Владиславский



ЛАСТОЧКИНО ГНЕЗДО

 
Она, неожиданно даже для себя самой, счастливо засмеялась, вглядываясь в зеркало, критично оценивая своё отражение:
«А что, Барышня ещё даже очень ничего. Глаза выразительные, волосы – как это говорят в такой глупой сегодня рекламе: «Волосы – наша гордость!», а она-то считала всю жизнь, что гордостью могут быть только дети и их достойные поступки. Именно их, а даже не свои, ибо вести себя по-человечески обязан каждый из нас, и оставлять на земле только светлый и достойный след от своих поступков».

Но волосы у неё действительно были дивными, природно-золотыми, тяжёлыми волнами спадавшие на плечи.
Она и не ухаживала за ними особо, но стоило по ним провести щёткой, и они, золотясь, словно освещали всё вокруг, собираясь в красивые завитки на её дивных плечах.
Ещё и до сей поры она нередко ловила восхищённые взгляды мужчин, которые, в оторопи, даже останавливались, когда она лёгкой и стремительной походкой проходила мимо.
«Конечно, немножко располнела, и морщинки уже побежали от уголков глаз, но разве это диво?
Ведь и не жила для себя. Только с мыслями о нём, и для дочери, её детей, своих внуков, которым отдавала и отдаю все силы и весь неуёмный огонь своего сердца…».
Но сегодня она положительно нравилась даже сама себе, что бывало с ней крайне редко.
Перемеряла свои наряды, которые ей нравились особо, и остановила выбор на строгом чёрном платье-разлетайке, как она его называла.
Оно очень ей шло.
И в нём она была в большей мере похожа на ту невозвратную уже девушку, которая и встретила его на этом берегу…
(И если бы она смогла обратиться к нему в эту минуту – он так хорошо помнил ту её единственную фотографию, которую она ему подарила при той, тоже единственной встрече – юная красавица, в своём заснеженном краю, грациозно сидела в парке на спинке скамейки, которая вся была в снегу, кутаясь в меховый воротник пальто и поддерживая его своей грациозной рукой, изящной и тонкой.
И – что скрывать, сколько раз он смотрел, вожделённо и светло, на её стройный ножки, которые она бесстрашно, в условиях северной зимы, красиво и естественно выставляла из-под короткого, по тогдашней моде, пальто.
Эта фотография всегда лежала у него в служебном удостоверении, в специальном маленьком пакетике, и от времени даже пожелтела.
Но он не хотел её реставрировать, переделывать, так как был просто убеждён, что она хранила даже её аромат, а просто очень редко вынимал её из этого пакета, особенно, в последние годы, мучаясь от одиночества обрушившихся на него невосполнимых утрат).

Позвонила дочери, которая жила от неё отдельно, своей семьёй, и спросила, привычно справившись о детях, сможет ли та забрать её вечером, так как она будет далеко.
Та, в растерянности, ответила: «Мама, конечно, но – что случилось?».
– Ничего, просто мне очень надо в этот день, мой день, – уже с каким-то вызовом сказала той, – отъехать. И я тебе заранее позвоню, хорошо?».
И не оставив дочери даже мгновения для дальнейших расспросов, положила трубку.
Не хотелось даже с дочерью, которая была для неё всем, делиться этой особой тайной…

***

Он тихо и как-то светло, со щемящей грустью в сердце, улыбался в свои совсем седые аккуратные усы:
«Господи, какая же страшная штука – годы. Я же по этим ступенькам, тогда, сорок два года назад, за миг взбегал доверху».
Он стоял, одолев где-то треть из почти четырёх сотен ступенек, ведущих от Ласточкина гнезда – к этой горной веранде, где всегда, приезжая в Крым, непременно обедал.
Он отдыхал здесь душой, вглядываясь в безбрежность моря, любуясь – всегда прекрасным, в любую пору года и при любой погоде, незабвенным торжественным и величественным крымским пейзажем.
А ещё – вспоминая невозвратную юность, которая задела его крылом счастья и подарила ту давнюю, единственную встречу с Той, о которой он грезил, затем, всю жизнь…
И сегодня он был счастлив вдвойне – судьбе было угодно послать ему в награду, за всё пережитое и пройденное, именно этот день, день его встречи с Нею, правда, сорок два года назад, именно на этой, дорогой для его сердца, крутой лестнице-подъёме …
Но, только начав подъём по этой чудодейственной лестнице, пожалел, что отпустил машину, которую к нему приставил муж младшей сестры, решив подняться пешком – давали знать о себе не только лета, но и старые раны, которых получил он за жизнь что-то уж очень щедро.
От воспоминаний о прошлом его отвлёк дивный женский голос:
– Простите, Вы не могли бы мне помочь…
И после этих слов, неведомая и ещё не видимая им женщина, замолчала.

Но, когда он повернулся к ней, у него в груди, у самого сердца, началось страшное жжение, которое возникало в последнее время всегда, в минуты наивысшего волнения.
Сердце при этом зачастило, да так, что едва не выскочило из груди:
– Господи, это… ты?
– Да, мой хороший, это я. Это – я. Узнаёшь ещё? Не так сильно переменилась?
- Ты просто прекрасна, мне думается - даже  краше той, которую я... встретил здесь ровно сорок два года назад.
Торжествующая радость вырывалась у неё из груди, когда Она продолжила:
– И знаешь, я знала, я чувствовала, что встречу тебя здесь сегодня. Поэтому – и приехала сюда сегодня, в наш… день…, – твёрдо, после минутного замешательства, выговорила она.
Горько и жалко улыбнувшись своими такими яркими, красивыми и сочными губами, она довершила:
… проститься. Проститься с юностью, с тобой, да уже, наверное, и с той прошлой жизнью…
И как-то торопливо, заглядывая ему в глаза, продолжила ещё:
– А знаешь, я ни разу здесь с той поры, с той нашей встречи, так и не была.
Хотя, с рождением дочери, вынуждена была оставить свою северную малую Родину и переехать в Крым, так рекомендовали врачи – малышка сильно болела, а здесь, представляешь – мгновенно воспряла и не огорчала меня больше своим нездоровьем… Словно, это и была её родина…
Он не заметил, что она при этих словах как-то даже засмущалась и посмотрела на него во все глаза, словно подсказывала разгадку какой-то своей потаённой судьбы, и продолжила:

- Но помню всё. И ни о чём не жалею.
Он, в удивлении сломав брови, с каким-то душевным надрывом спросил:
– А о чём жалеть-то, Ангел мой светлый? У нас ведь и была лишь та давняя, длиною в жизнь, единственная встреча.
И как-то обречённо, жадно вглядываясь в её одухотворённое лицо, заключил:
– Если и жалеть о чём-то – то лишь об ушедшей молодости…
– Думаю, что ты не прав, – мягко сказала она, откидывая своей красивой рукой упавшие на лоб густые, которые он так помнил и любил, золотые волосы.
– Нам всегда есть о чём пожалеть, особенно, в прошлом – о минувшей жизни, о несбывшемся счастье, да мало ли ещё о чём…
– Так о какой помощи ты хотела попросить меня, – вспомнил он, заполняя какую-то гнетущую наступившую паузу.
– Руку мне дай, а то не поднимусь. Переоценила свои силы и решила по нашей лестнице, да, по нашей лестнице, – с каким-то вызовом произнесла она, – подняться пешком.
– Больше не придётся, видно, – горько усмехнулась она.
Он заторопился и как в давней молодости, не локоть подставил ей для опоры, а протянул свою сухую и ещё такую красивую руку, которую Она помнила и так любила с той давней встречи – не часто видела она у своих сверстников такие ухоженные ногти – на длинных, безукоризненных пальцах. Они её поразили в тот далёкий и такой памятный день.
Его сильные и такие нежные руки, не выходили из её памяти все прошедшие, а вернее – промелькнувшие, словно и не было жизни, годы.
Она дотронулась до его пальцев, нежно их погладила и просто сказала:
– Нет, мой хороший, не так. Уже не так. Мне действительно надо опереться на твою руку, иначе не дойду.
И Она, не жеманясь, почти повисла на его руке, согнутой в локте.
– Да, так мне будет легче. Так мне… хорошо. Пошли потихоньку…
Когда они одолели несколько ступенек, Она резко повернулась к нему и с тревогой в голосе, почти с отчаянием, сказала:
– Господи, видишь, я о себе только хлопочу. А ты как? Не тяжело тебе?
– Нет, нет, не волнуйся, всё хорошо. Ты забыла, что я всё же военный…
К веранде-ресторанчику они поднимались долго, часто останавливались, и он, со щемящей грустью, смотрел на это знакомое и такое неведомое для него лицо.
 
Годы действительно сделали Её ещё красивее. Ушла та юношеская резкость черт на лице, оно стало мягче, светлее, солнечнее.
Да, да, именно солнечнее, так как излучало столько добра и света, что люди, стоящие на ступеньках, долго провожали взглядами эту необычную пару и откровенно любовались их, уже проходящей, природной красотой.
Во время остановки, переводя дыхание, Она каждый раз обращалась к нему с одним и тем же милым и наивным вопросом:
– А помнишь?
И не дожидаясь ответа, неотрывно глядя ему в глаза, сама же и рассказывала, а что он должен был вспомнить в каждом из этих случаев.
При этих воспоминаниях Она преображалась. Годы и возраст уходили куда-то за горизонт, далеко за море, за ту видимую, в солнечном мареве, линию, на которой всегда останавливался взгляд человека.
Маленькая ростом, ладная, со стройными ногами, высокой грудью, она словно вытягивалась, становилась ярче, моложе и даже голос её звенел по-особенному – в нём слышалось то, забытое им давно, девичье, наивное и возвышенное.
И когда в последнюю их остановку на лестнице, Она обратилась к нему:
– А помнишь… нашу единственную ночь? Господи, как же я любила тебя. Как я хотела, чтобы и ты заболел мной, как неизлечимой болезнью. Навек, навсегда, на всю жизнь…
Без всякого стеснения, так говорят только единственный раз в жизни, прощаясь навек, продолжила страстно:
– Как мы нежно и трогательно целовались. И… как же я… любила тебя, как я любила тебя, мой милый. Ты был таким возвышенным и красивым, но ты меня так не мог любить… Ты был ещё юным, мне кажется, что я была намного взрослее тебя, опытнее в жизни...
Даже задохнулась, но мысль закончила:
– И я сама, я… сама хотела того, чтобы ты был моим… совсем… Так что ни в чём ты предо мной не виноват, не терзайся и не вини себя ни в чём. Я, я так хотела сама.
Он даже покраснел:
«Господи, как тот юнкер, что это я? Ведь жизнь уже прошла.
И всё в этой жизни было. И утраты невосполнимые, и кровь, и смерть – насмотрелся всего вдоволь: и в Афганистане, да и на своей земле не минула ни одна война.
Но так не волновался, как от тех далёких и давних воспоминаний…».
И даже синяя жилка на его виске, при этих мыслях, забилась часто и тяжело.
Он только и смог – что молча сжал Её руки – в своих красивых пальцах и жестом указал на цель их трудного восхождения – красивую, утопающую в зелени веранду, где летом всегда работал ресторан с таким тёплым названием «Лазурный».
Галантно усадив её за столик на двоих, он жестом, на голос не хватало сил, подозвал официантку:
– Милое дитя, пожалуйста, нам – воды, а всё остальное – потом.
Красивая, крупная белоголовая девушка, не торопясь, но споро, принесла им бутылку запотевшего «Боржоми», два бокала и тут же удалилась от столика, предоставив им возможность отдохнуть и утолить жажду, просто придти в себя.
– Ты позволишь, – обратился он к Ней, – я закурю? Я теперь мало курю, но сейчас – так хочется выкурить сигарету.
– Тебе нельзя уже курить. Но сегодня… нам всё можно.
И Она неотрывно стала смотреть на него, как он своими тонкими пальцами вынул сигарету из пачки, чёрной с позолотой, прикурил от дорогой серебряной зажигалки и вкусно затянулся пахучим дымом.
– Как красиво ты куришь, – обратилась Она, с нежностью в голосе, к нему.
– Впрочем, ты всё делаешь очень красиво.
Мечтательно улыбнулась:
– Господи, как же я мечтала об этой встрече. Молила Господа – мне бы только посмотреть на тебя и знать, что ты есть, что ты – живой, что ты, я это чувствую, не изменился, душой своей не изменился. Она у тебя так и осталась светлой, я это чувствую.

– А это что? – вдруг перешла она на другую тему и своими красивыми пальцами дотронулась до белого шрама, пересекавшего его лицо – от подбородка до правого виска.
И не дожидаясь его ответа, сама торопливо заговорила:
– А я знаю даже день и час, когда ты был ранен. В Афганистане?
– Да, в Афганистане.
– Так вот, это произошло с тобой… девятого мая, тысячу девятьсот восемьдесят восьмого года. Около полудня.
Он даже вздрогнул – всё было именно так, в одиннадцать сорок пять начался тот заполошный бой, которые чаще всего и возникали при передвижении колонн по горным серпантинам Афганистана.
И он, представитель Главного штаба Сухопутных войск, как рядовой боец, лежал с мальчишками-солдатами за камнями и вёл бой с бандой, как было принято называть вооружённых мятежников Ахмад-шаха Масуда. На самом же деле – с народом, взявшим в руки оружие, как это делали афганцы всегда, если их пытались подчинить, оккупировать, иноземные захватчики.
К несчастию, и наша страна в ту пору выступила в роли такого оккупанта, стремясь силой «осчастливить» афганский народ и даровать ему социализм, прямо из родо-племенного строя.
Он не почувствовал ни боли, ни страха, только почему-то на глаза, вдруг, наползла кровавая пелена и он потерял сознание.
Очнулся тогда, когда девочка-фельдшер батальона кричала кому-то, над его ухом:
– Он же погибнет. Посмотрите, сколько крови потерял. А у меня первая группа, его же. Надо срочно сделать прямое переливание.
И она, тут же – легла возле него, прямо на землю, а пожилой капитан-медик начал колдовать над её и его рукой, перевязывая их тугим жгутом.
Он ещё подумал:
«У неё из правой руки забирают кровь, а мне вводят – в левую.
Красивая девушка. Зачем ей это? Вон, мужиков сколько!»
Он испытующе смотрел ей в лицо и видел, как оно бледнеет, по мере забора крови.
Капитан-медик, посмотрев на него колючим, без сострадания взглядом, даже прохрипел:
– Всё, Виктория, хватит, ты уже триста граммов отдала.
– Нет, ещё берите сто пятьдесят. Я сильная, не тревожьтесь, я выдержу…
И он снова потерял сознание.
Пришёл в себя уже в армейском госпитале, в Кабуле, где вокруг него суетилось множество врачей – как же, столичный начальник.
Первое, что он спросил у врача, тушистого полковника, который привычно осматривал его рану:
– А кто та девушка, которая отдала мне свою кровь?
Полковник сжал губы, и даже как-то враждебно пронзив его ледышками своих глаз, отрывисто бросил:
– Виктория Гончарова, фельдшер батальона. Нет больше её. Вас спасла, а саму, через минуту, убил снайпер.
Как же заболело его сердце при этих словах военврача. Он, при этом, до хруста сжал пальцы сцепленных рук, да так, что они побелели.
Не сокрушался. Ничего больше не выспрашивал. Только – через сердце, на всю жизнь прошла эта кровавая борозда.
И зная, и помня, что жив остался лишь благодаря этой девочке, нашёл, после вывода войск, её родителей – простых учителей, в лесном посёлке на Белгородщине.
Приехав к ним, припал к руке её матери губами и встал на колено. Да так и застыл надолго.
А та, перебирая его густые и красивые волосы, в буйной уже седине, свободной рукой, почти без звука и уже без слёз – выплакала все – утешала его, словно родная мать:
– Спасибо Вам, что приехали. Значит, не зря наша Вика погибла. Её однополчане говорили, что она спасла генерала, а теперь и я вижу…
И уже буднично:
– Не казните себя. Знать, так Богу было угодно. Он – всегда… призывает к себе, до срока, лучших. В чём тут Ваша вина? Вы же не хотели её смерти, и жить не хотели ценой её жизни. Поэтому – не надо, не убивайтесь… так.
И уже, как радушная хозяйка, стала приглашать в дом – кормить, поить вкусным чаем.
А когда он попросил сопроводить его к местному кладбищу, где была похоронена его спасительница, она, с благодарностью, посмотрела ему в глаза и стала быстро собираться, переодевшись в чёрное платье и повязав голову чёрным утратным платком.
Сама же срезала в палисаднике, утопающем в цветах, букет багровых роз, и, молча, протянула ему, только слёзы наполнили до краёв её глаза при этом.
Долго стояла, затем, за калиткой оградки, положив ему руку на плечо. Он же, встав на колени, положил на надгробие букет роз и – по обычаю, дотронулся до земли рукой:
– Здравствуй, Виктория! Всегда помню тебя и всегда скорблю, что не сам перестрел ту роковую пулю. Только бы ты жила…
Мать его спасительницы, при этих словах, сжала его плечо рукой, и он ощутил на своём виске её слёзы, которые она даже не вытирала.
Он несколько раз приезжал в этот посёлок. И перестал ездить лишь тогда, когда в очередном отпуске, позвонив в дверь знакомого дома, увидел в проёме двери другое лицо.
Приветливая женщина, зная его, просто и уже без боли, сказала:
– Не стало и моей сестры, генерал. С дочерью рядом и упокоили. Пойдёте?
– Да, да, я непременно их проведаю, – и он торопливым, но тяжёлым шагом пошёл в направлении местного кладбища…
Всё это, без деталей, он рассказал Ей, сидя в ресторанчике возле Ласточкина гнезда.
И, Она, во время его рассказа, всё не убирала свою удивительно красивую руку из-под его ладони на столе, словно забирая от него всю боль пережитого.
И ждала, Господи, как же она ждала, что он увидит на её правой руке, то серебряное кольцо, которое он подарил ей в ту встречу.
Ей почему-то это было так необходимо, что она даже стала задыхаться от волнения.
И по всему её телу даже разряд необычайной силы прошёл, когда он просто, не жеманясь, сказал:
– Моя хорошая, я помню это кольцо, не терзайся! И всегда помнил, как тебе его воздел на безымянный палец правой руки.
Она в волнении закрыла лицо руками, при этом пальцы её задрожали, а из глаз полились слёзы благодарной памяти и счастья.
А когда он достал из внутреннего кармана пиджака своё служебное удостоверение, и протянул ей маленький пакетик, в котором была чёрно-белая, небольшого размера её фотография, она даже с каким-то страхом и восторгом вместе с тем, стала вглядываться в его одухотворённое лицо:
– Господи, мой родной, как же так? Почему же тогда жизнь нас разлучила? Если мы так помнили, …помним друг друга…
Это несправедливо. Так не должно быть…
И она, уже не сдерживаясь, заплакала.
Официантка красиво накрыла их стол к этому времени, понимала, что в данном случае не надо вмешиваться в ситуацию и предлагать какую-то помощь.
Нельзя ведь помочь людям найти утраченное счастье. Никто не придумал, как это сделать…
Он, дождавшись, пока она успокоится, не спрашивая её, что Она будет пить – налил, доверху, две изрядные рюмки коньяку и, поднявшись из-за стола, сказал:
– За всех, кто не с нами. За все наши утраты.
Она тоже выпила свою рюмку до дна и, выдержав минутную паузу, с какой-то виноватой улыбкой, сказала:
– Можно, я поем немножко, а то у меня голова сразу закружилась.
Он всё время подкладывал ей вкусную еду, уже понемножечку подливал коньяк в её рюмку и всё время слушал Её бесхитростные истории.
Да их и не было много – работа, дом, забота о дочери, а теперь – о внуках, которые стали высшим смыслом её жизни.
О личной жизни и судьбе ничего не говорила, не спрашивала и его об этом, бережно обходя эту тему.
И только один раз, всё же ему сказала, с такой грустью и болью, что он даже вздрогнул:
– Замуж я так и не вышла. Были достойные люди, предлагали руку и сердце, а я не могла. Не могла изменить памяти о том курсанте, который мне встретился в те далёкие годы…
При этих Её словах зазвонил телефон. Она взяла трубку, и, выслушав того, кто ей звонил, ласково и тепло ответила:
– Нет, нет, доченька. Всё хорошо. Я сейчас сижу в ресторане, возле Ласточкина гнезда.
И вновь стала слушать дочь, а затем, засмеявшись – красиво и звонко, с отчаянной гордостью ответила дочери:
– А что, твоя мать уже не может никому понравиться? Ты бы только видела, какой у меня красивый и благородный кавалер, – и она лукаво, заговорщицки ему подмигнула.
– Нет, ты приезжай за мной в «Лазурный», часа через… – и она посмотрела на него.
– Часа через два, – ответил он, посмотрев на свои часы.
Разговор с дочерью Она больше не комментировала, только обдала его таким жаром взгляда, что он, торопясь, вновь закурил свою душистую сигарету.
Но уже после разговора с дочерью, как-то виновато спросила:
– А твоя семья?
– Двое детей, было двое детей, сын – тоже военный, дочь – мать двоих детей, занята ими, до этого – дизайнер-оформитель.
– А… жена…
– Жены нет, в девяностом году погибла в Баку, во время известных событий. Врач, спасала людей, снайпер убил в спину… Я… женился на вдове, с двумя детьми, жене бывшего своего товарища, который погиб у меня на руках в Афганистане…
В этом, наверное, и вся причина того, что мы не встретились более.
Хотел, но не мог…
– Прости…
После наступившей паузы, искренне порадовалась за него, когда он коротко сообщил, каких успехов достиг в службе – стал генерал-лейтенантом, академиком, профессором. До сей поры преподаёт в академии Генерального штаба, возглавляя кафедру.
– А это – тоже за Афганистан, – и она дотронулась пальцем, осторожно и бережно, до Золотой Звезды Героя Советского Союза на левой стороне его пиджака.
– Да, это за Афганистан, ещё за первый раз, – и он больше не стал развивать эту тему.
В его сумке оказалась его последняя книга, посвящённая памяти его сына, который сложил свою голову за Отечество молодым, 36-летним полковником, и он, положив её на стол, стал думать, как её подписать в этом особом случае.
Он ведь, кроме её имени, не знал ни фамилии, ни отчества.
И Она, взяв книгу в свои руки, увидела на обороте обложки его портрет, в форме, долго вглядывалась в его лицо.
А затем – просто и тихо сказала:
– Так и подпиши её мне – Ольге. Просто – Ольге, не забыл ещё, как меня зовут?
– Нет, этого я не забывал никогда…
И когда она открыла первую страницу книги, рыдания стали сотрясать её красивое тело:
– Господи, мой родной, что же выпало на твою долю.
Какой красивый у тебя был сын…
И они надолго замолчали.

***

Незаметно, за разговорами, пролетело время.
И когда у их стола остановилась яркая, очень красивая молодая женщина, не более сорока лет, он вздрогнул, а в области сердца у него загорелся какой-то негасимый внутренний пожар:
«На кого она похожа? Нет, нет, материнского – очень много. Но иная порода властно прорывается в чертах её лица» – и он, напрягая свою память, старался припомнить, кого же напоминает ему дочь женщины, которая сидела напротив него, и тихо и счастливо улыбалась при этом.
Насладившись его растерянностью, а также дочерним изумлением, с которым та так же не могла справиться, увидев его, Она, наконец, произнесла:
– Знакомься, Виктория, это – твой отец – Владиславлев Святослав Иванович…
Тут же вскинулась, как птица, и торопливо договорила:
– Нет, нет, доченька, ты не думай, он самый лучший из людей. Это я виновата, что он так и не узнал о твоём появлении.
О том, что ты есть…
Земля качнулась и медленно куда-то уплыла из-под его ног.
Последнее, что он услышал перед обмороком, были Её слова.
Она не кричала, а положив его голову себе на колени, сидя прямо на полу, тихо и бессознательно повторяла:
– Не уходи, не уходи, родной мой…
А как же я? Не оставляй меня…
Я не хочу жить без тебя, я больше не смогу жить без тебя, ни дня…
Я и так всю жизнь жила без тебя, но всегда – с тобой в своём сердце…
И когда её слёзы полились ему на лицо, он вздрогнул и медленно пришёл в себя, крепко, насколько мог, прижал её к своему старому и изболевшемуся сердцу, счастливо улыбаясь при этом запёкшимися в кровь губами:
– Я с тобой, я теперь всегда буду с тобой, светлая моя…
Дочь, их дочь, встала на колени пред ними и тоже заплакала слезами облегчения и счастья, и без раздумий, естественно и просто, поцеловала его в висок, прошептав через слёзы:
– Здравствуй, отец! Как я хотела видеть и знать тебя… И всегда своим детям рассказывала о тебе, даже не зная тебя…

***

А поздно вечером, когда дочь, вместе со своим мужем, еле увезла от них упирающихся внуков, которые сразу и безоговорочно, признали в нём родного деда, только старший, а ему уже было 14 лет, всё говорил:
– А почему, если ты генерал, то не в форме?
И все счастливо смеялись при этом, а он дал слово старшему внуку, что через несколько дней предстанет пред ним при полном параде – и в форме, и со всеми наградами.
- И со Звездой Героя?
- Непременно, и со Звездой...
Проводив дорогих гостей, он нежно прижал её к своей груди:
– Спасибо тебе, моя хорошая. За всё спасибо – за жизнь, за дочь, теперь у нас их две, за то, что хранила нашу любовь и память.
– Подожди, одну минуточку, я сейчас, – сказала она, даже не предпринимая попытки освободиться от его объятий, а только подняв голову вверх.
– А помнит ли тот курсант мелодию, которая звучала в парке в тот день?
– Он помнит всё, милый Ангел.
И эта мелодия сопровождала меня всю жизнь: « Ах, эти чёрные глаза, меня пленили…», правильно?
– Тогда подожди.
Она отошла к столику, на котором стоял старинный граммофон, с серебряной трубой, и из большой стопки пластинок, в старинных конвертах, вытащила одну и бережно поставила её на вращающийся диск этого необычного и такого редкого сегодня музыкального аппарата.
Её уютная квартира наполнилась незабвенным голосом Вертинского, который пел о необыкновенных и неведомых чёрных глазах, которые любили…
А на него, снизу вверх, так как он был высокого роста, смотрели, при этом, пусть и не чёрные, но такие близкие и родные, обретённые им наконец, любящие и любимые глаза.

***