Комсомольцы - беспокойные сердца

ИРИНЕ МАКСИМЕНКОВОЙ

               
                В начале 1953-го года устроился на работу. Киевский механический завод им. Калинина принял меня в своё лоно в качестве грузчика. С перспективой  последующего обучения профессии токаря. До этого около пяти лет работал обойщиком. Клепал матрасы, диваны, тахты и прочую мягкую мебель. По молодости лет и врождённой неугомонности остыл к этой стороне человеческой деятельности. Пережив несколько лёгких скандалов с мамой, которая убеждала меня не менять место работы из-за стабильного заработка, близости к предприятию и пр., всё-таки сумел добиться своего.

 Моё поколение ещё помнит это время. Только что отсушил корни вождь всех времён и народов, в разгаре процесс по делу кремлёвских врачей-вредителей, витает терпкий душок антисемитизма. Ни один номер газет не выходит без разоблачительных статей, в которых на одну русскую или украинскую фамилию приходилось с десяток еврейских.

Как правило, злобствующие евреи втягивали в преступный сговор несчастного, не думающего  ни о чём плохом, директора завода, института, магазина (перечислять можно дальше) и доводили его до суда. Директор в дальнейшем отделывался выговорком с занесением в личное дело. Своё отсиживали, естественно, подлые евреи-провокаторы.
               
Я попал в бригаду с весьма однородным национальным составом. Сплошные славяне. Этот факт трудно скрыть от истории. Не тянулись евреи, за редкими, раритетными, буквально, случаями к работе грузчиками. Мой приход навёл их на некоторые размышления. «Яша, - проницательно спросил меня бригадир на одном из перекуров, - а кто тебе посоветовал идти на такую нелёгкую работёнку? Мама или папа»?

 Бригада дружно улыбнулась. Что я ответил, уже выветрилось временем. Но со временем, когда они убедились, что я не хватаюсь за более лёгкую часть груза, не отлыниваю, не сачкую, грубо говоря, отношение ко мне изменилось. И даже снята была  некоторая часть вины за «убийц» в белых халатах.

 «И евреи не все плохие, - обнадёжил меня тот же бригадир, - сильно за  докторов не переживай». Почему я должен был переживать за врачей, которых не знал, хотя в душе им сочувствовал, оставалось загадкой. Тем более, вскоре всё, благодаря ещё одному верному ленинцу, Л.П.Берии, объяснилось, встало на свои места. Одна лишь всенародная нелюбовь к носатым не потеряла актуальности, и даже окрепла в нелёгких испытаниях. Во всяком случае, я продолжал усердно таскать металл и ждать, когда же переведут  в ученики токаря.
             
На прежней работе активно комсомольствовал. Избран был на должность секретаря фабричной организации и членом бюро Подольского райкома комсомола. Из того самого райкома, откуда в 1918-ом году киевские комсомольцы ушли бить гимназистов и студентов.

Главным образом уничтожали цвет киевской молодёжи красные полчища под командой  бывшего офицера царской армии Муравьёва.  А комсомольцы только оставили плакат «Райком закрыт. Все ушли на фронт». Или, как схохмил кто-то из наши мигрантов уже в Германии: «Все ушли на…фло».

 Но сразу признаюсь, что в райкоме конца сороковых заимелась «мохнатая рука» в лице первого секретаря Левина. Инвалида войны. Его, в конце концов, срубили с должности в разгар борьбы за чистоту рядов. Это событие весьма негативно отозвалось на моём, до этого, весьма  оголтелом патриотизме. Но это пришло несколько позже.

 А на заводе меня немедленно захомутали местные активисты молодёжного движения. И для начала убедили написать статью в стенгазету. По своей неумирающей наивности и неуёмной страсти давать правдивую информацию накатал статеечку в заводскую газету. Раздраконил, как сумел, предыдущий материал.

 Сейчас, по истечении более, чем полувека с тех времён, забылось, о чём, конкретно, сообщалось в той статье. Запомнилось только, что больше всего досталось изображённому, в качестве иллюстрации, голубю мира. Птицу изобразили мрачно-чёрного цвета, (возможно местный Рубенс творил шедевр после запоя?) с весьма увесистым клювом и орлиными когтями.

«Такой, - изгалялся я в статейке, - все глаза в борьбе за мир выклюет. Любому, на кого покажут». И тому подобное. Видимо провидение уже в те, молодые годы, наградило меня сомнительной способностью везде видеть, на мой взгляд, негативное. И вроде не хотелось сообщать подобное, критиковать,  умником себя выставлять, ан нет! Будто нечистая сила за язык тянула.
            

 Статья вызвала немалый переполох у нашей комсомольской братии. Не без вмешательства, естественно, вышестоящих товарищей. Через некоторое время меня срочно вызвали на ковёр к Коле Юдину, нашему освобождённому секретарю и его ближайшему окружению. Коля в молодости, видимо, тянул лямку в ВОХРе. Невысокого роста, крепко сбитый, с белесыми ресницами и бровями.

 Полустроевая, но  выправка. Ведь главное на службе в таких войсках не носок тянуть и чеканить шаг, а на вышке от холода колотиться или млеть от жары вкупе с комарами. Эта организация оставляет глубокий отпечаток на лице и речи. На всю оставшуюся жизнь. Ничем уже не скроешь, никакими ухищрениями, гримом, работой под своего в доску.

 К своему несчастью он, к тому же, женился на усатой еврейке, с помощью которой усилил свой вологодский диалект бердичевскими интонациями. Коля интуитивно чувствовал, что с таким выговором полезнее для себя и окружающих помалкивать. Не оснащать обильно афоризмами свои высказывания.

 Внешностью он страшно напоминал одного из советских «писателей», которых регулярно показывали в кинохронике тех времён. Инженер человеческих душ, как называл писателей тов. Сталин, страстно призывал с трибуны какого-то очередного  сборища своих коллег…исключить из Союза писателей Михаила Зощенко. С последующими карами на голову проштрафившегося юмориста.

До сих пор, хотя прошло больше полувека, помню фразу Коли на одном из собраний. Хоть что-то надо же было вещать с трибуны. Продрав с наждачком нерадивых комсомольцев за слабую активность, отсутствие дисциплины, разгильдяйство и рвачество, он уселся на самую больную тему: неуплату членских взносов.

 «Чего вы все оправдываетесь, - горячился вечно, кстати, отсутствующий на заводе комсорг, - что никогда на месте меня нет? А надо прийтить, секретаря найтить и взносы уплотить»! Могу поклясться всеми святыми: не я выдумал фразу. Такое не выдумаешь. Такое возможно только отгенерировать лично. Таким даром природа, в отличие от Коли Юдина, меня не наградила.
               
Вспоминая те годы, нередко умиляешься, пускаешь по щеке невидимую миру слезу ностальгии, человечности отношений и прочей «чепухе». Самое светлое из тех времён наша беспредельная молодость, которая скрашивала многое, смотрела в будущее с некоторыми надеждами. А в голову нам вбивали, и вбили - таки, столько светлой лжи, что диву даёшься.

Тот же Юдин, пронюхав о моих поэтических потугах, сказал просто и веско. «Ты, Подорожный, (он всех, думаю, даже близких называл по фамилии, спасибо, что «зека» не добавлял) вместо того, чтобы критику разводить, разразился лучше бы стихом на горячую тему. Вон на сборке вагонеток комсомольцы наши сраные опять ночную смену сорвали.

Все, как один, надрались водяры. Кто-то принёс несколько бутылок на работу. У него, видите ли не то развод очередной произошёл, не то день рождения навалился. А Килиевич (начальник цеха, такой же, как Коля, бывший эмвэдэшник) застукал всех на месте преступления. И на меня потом накинулся. Работу комсомольскую  вроде развалил.

 А те тоже хороши, друзья! Даже не позвали. Что он про развод только узнал. Или про день рождения? Я потом встретил именинника и предложил ему серьёзно взяться за свою голову, - продолжал Коля, - а то неприятностей не оберёшься». Я не совсем уразумел, как можно было взяться не за свою, а за чью-то голову, чтобы избежать неприятностей.

 Скорее всего, тогда вот и начнутся настоящие неприятности. Но спорить не стал. Более того: что-то непотребное, но в рифму  слепил. Как тогда гордо произносилось или пелось в одной из песен: «Партия скажет: надо, комсомол ответит: есть»!
               
В нашу редколлегию приносили время от времени прочно сбитые, или слегка спотыкающиеся, вирши, требуя немедленно их разместить в боевом листке комсомольцев. Тогда же я заимел привычку на всю жизнь: записывать самое, на мой взгляд, выпадающее из обыденного, неординарное, живое.

Попадались те ещё перлы словотворчества. Вот отрывок из одного стиха, принесенного для широкого распространения в заводской прессе. Автор смело брал наиболее, на его взгляд, заметное, из сделанного в советской поэзии, разбавляя своим, домотканым.

 «По долинам и по взгорьям/ Шла дивизия вперёд,/ Чтоб буржуям сделать горе,/ А другим наоборот.  Этих дней не смолкнет слава,/ Не померкнет никогда./ Если кто-то шёл не с нами,/ То ждала его беда». Лично я преклоняюсь перед искренностью написанного выше. Некоторые невзгоды с рифмами полностью компенсировались глубоким знанием темы, следованию заветам партии и правительства. И лично товарища Сталина, который, хотя и перекочевал к тому времени в иные пределы, всё ещё руководил страной.
            
 И ещё одно из светлых воспоминаний моей комсомольской юности. В вечерней школе №9, в девятом классе, влюбился я по уши. Девица из десятого «Б» класса, Люда Отрошко. Подойти и познакомиться с ней мешала врождённая застенчивость. Но проследил, тайком провожая её из школы, место проживания; узнал, сколько лет отроду, встречается ли с кем-то другим.

Все любовные потуги оказались, увы, тщетными. Мои зазывные взгляды, будто бы нечаянные проходы неподалёку от предмета воздыхания, некоторая игра бицепсами, слабые попытки о чём-то заговорить успеха не имели. Никакого. Люда даже ухом не вела в мою строну. Хотя и с другими парнями, к моей вящей радости, не контачила. По крайней мере, в школе.

 Правда, осмелившись, подошёл к ней как-то и о чём-то спросил. Без всяких последствий. Обменялись несколькими школьными фразами об уроках и прочей ерунде и всё. Как выразился один из безымянных пиитов: «Любовь промчалась стороной,/ А я смотрел, вздыхая тяжко,/ Как под руку с другим ушла,/ Меня не пожалев, бедняжку».

Потом Люда начала довольно успешно заниматься академической греблей и даже стала чемпионкой СССР или Украины в четвёрке. А может, восьмёрке? Сейчас уже подзабылось. Но вот однажды в наш цех пришёл новичок. Молодой парнишка со светлыми волосами и отсутствующим взглядом. Я глянул на него и вздрогнул. Копия Люды. «Брат, - немедленно сделал я вывод, - родной. Надо будет поговорить, может с сестрой поближе познакомит».

 Встречаясь на работе, я смотрел во все глаза на этого парня. Что думал он, ощущая на себе мой взгляд, не знаю. В нынешние прогрессивные времена такие жаркие взоры сразу же классифицировали бы  с точностью до микрона. Но тогда думали иначе. А сейчас? Всё перемешалось.
    Ян   Подорожный.     Любек.