Запад-Восток -Врата памяти. Обряд Великого пламени

 Врата в государство бескрайнего неба – компромисс между последним словом техники и якобы стариной: настенные факелы трепещут язычками пламени, – поддуваемая воздухом трепещет лёгкая алая ткань, меж тем как современные светильники ровно изливают яркий свет, – ночь изгнана навсегда. Ночи нет в приемной могущественного властелина международный аэропорт в Дубае. Пассажиры – смиренные просители с бумажным клочком в руках. Смотрите в оба: перепутаете назначенное в «боадин каад» время, – штраф сдерут изрядный!
               
Стюардессы  в компаниях совершенно разные. Наши аэрофлотофские – слишком серьёзные, потрясающей любезностью не страдают. Ревностно поддерживая популярность компании, эмиратские стюардессы – элегантно одетые,  на каких языках только не болтающие улыбчивые девушки?! Если же какого-то языка и не знают, – учиться начинают немедленно в полёте. Стюардесса – весьма престижная профессия в безработных странах «третьего мира». Где-то совсем рядом за белыми аэровокзала стенами не так безмятежно светло и даже идет война... Не верится! Мы-то ведь отдохнуть летим. Кто куда, а я в Индию. Здесь в Дубае пересадка.

Под несмолкаемый многоязычный рокот течёт многостороннего движения людской поток: лица белые, черные, желтые... Отлетают - развеиваются доселе незыблемые убеждения о стандартах – в одежде, поведении, разрезе глаз. Удовлетворяя сиюминутной жажде  переодеться, усвоить подмеченную свеженькую манеру, процветают в аэропорту дорогие шикарнейшие шопы.

Вот мимо с ноутбуком шествует, красивый и богатый истый мусульманин. Пальцы в золоте. Белоснежнейшее, до пят, одеяние типа «ночная рубаха». Когда бы ещё был он в национальных тапочках сабо. Так нет же! из-под белого подола мерно выдвигаются - сверкают острые лакированные носы чёрных штиблет.  Следом семенит традиционная мусульманская жена с ног до носа в чёрной чадре, плюс выводок детишек сверкает черными глазёнками... Утомленный перепадами давления в полете и взрывами красок мой мозг жаждет сбежать – перенестись в заслуженно обдёрганное, такое знакомое петербургское кресло. О! это кресло много видело на своём не коротком веку! Но видело только своих родных граждан. Никаких ночных рубах в штиблетах!

Такие ностальгические порывы к оставленному дома советую безжалостно давить в начале пути, чтобы потом весь отпуск вместо удовольствия не тупить как пришелец на чужой планете. Не первый раз летающие по дешевому, с длинными пересадками тарифу стремятся устроиться в наименее суетном - поближе к табло и залу вылета месте. С минимальным отвлечением на тиранящее разнообразие чтоб. В таком вот боковом зальчике сижу, жду. Не спится, не читается, до вылета часов ещё что-то около четырёх. Поневоле начнёшь по одежде соседей гадать: кто да откуда? Ну, так, на соседних скамьях особенного.

 Слева от меня американец ноги во весь проход вытянул, со своей девицей жвачку на пару жуют. Он в майке с ликом своего президента. У неё на майке – череп смеётся. Американцы по улыбке куклы барби и безвкусью легко опознаваемы. Справа – дамы неопределённого возраста в прикиде под молодых: немки путешествующие. Немцы на пенсии либо закупориваются дома, либо всю оставшуюся жизнь путешествуют, навёрстывая нехватку впечатлений от унылого однообразия рабочих лет.
 
Что тут ещё интересного? На скамье передо мной долговязый лет за сорок субъект (старик в мои 25!) В потёртых, но чистеньких джинсах и в такой восточной рубахе из некогда яркой оранжевой, но уже застиранной ткани. Яркие индийские тряпки вообще мгновенно линяют. Значит, субъект домой в Европу летит. В жарких странах европейская одежка хороша только для мазохистов – любителей облиться потом.

В Европе же с востока цветные тряпки подходят только демонстрировать стиль запоздалого «хиппи». Восторженно рядящиеся в широчайшие пестрые штаны белолицые туристы долго не догадываются, что все эти броские шмотки измыслены в целях продажи наивному до глупости «европеен».  А современные турок или индус с удовольствием наденут везде удобные джинсы.

Долговязый вочках листал что-то на планшете: наблюдать за ним было удобно. Одет субъект «по делу»: видно, что сколько-то жил в жарком месте, – въевшийся загар подсказывал. (Шерлок Холмс – с детства мой любимый герой!) Лицо без обычной к  сорока нервозности: что-то слишком  спокойное лицо. Очки в тяжёлой оправе. Мог бы в наше время и линзы вставить. А книга какая рядом на скамейке?.. Боже мой! Роберт Бернс: натуральный позапрошлый век! Интеллектуал, чёрт возьми!..

Мысли, точно, передаются на расстоянии: ощутив к себе интерес, сосед отложил планшет, посмотрел на меня, кивнул, улыбнулся.  Уж если кому в дороге суждено разговорится – так тому и быть. Начали с признания в любви к Бернсу, перекинулись на архитектуру аэропорта.

– Здесь псевдостарина с модерном так забавно сочетается.
– Мне это место тоже в первый раз казалось странным: хотели, чтобы было удобно для всех, а вышло – никому: эдакая общая забарьерность: ненадолго - занятно, потом – тягостно.

– Да, человеку комфортнее привычное,–авторитетно согласился я. – Но иногда слишком долго привычное тоже утомляет. Как говорят в спорте: взгляд "намыливается".
– Точно так: недурно бывает от привычного отдохнуть, но и резкая смена его опасна: хитрая штучка – наше сознание. От себя не убежишь.
               
Это уж точно! Помню, подлечивался я как-то средствами китайской медицины у приятеля тёти. Этот ещё один странный человек учудил: бросив приличную должность завотделением советской больницы, на свой страх и риск вдруг рванул в Китай осваивать иглоуклывание. Освоил.  И вдруг под конец добавочный экзамен: пробыть десять дней в темноте в обычном помещении с мягкой мебелью. Еду приносят. Определенных занятий нет:  только молчи, – нельзя говорить, петь читать вслух стихи.
 
«Высплюсь!» – была первая глупая мысль.  Испарившийся после первых полутора суток сон оставил сосущее ощущение – вроде небытия. Не случалось вам ощущать свой мозг отдельно от себя? Оригинальное ощущение, – верьте на слово! Мозг дважды дипломированного врача заскандалил: разорвав темноту, рванулся во все знакомые места, завел воображаемые разговоры. 

Сутки так на четвёртые призрачные картины облеклись в ужасающую яркость японских мультиков: с начала детской памяти крутились олицетворенные обиды, страхи. И все это, прикрытое текущим днём, валяется в сознании нормального человека?.. И зачем всё это?! Но стиснул зубы, – сидит новоиспечённый иглотерапевт. На восьмые сутки стали видения блёкнуть, рассыпаться как истлевшая оболочка с мозгов сползала. По извлечению из темноты старый врач китаец только и спросил: "Теперь понимаешь, – что такое сознание? Лечи, но в душу чужую  не лезь, а в своё сознание не пускай. У вас, европейцев, с этим плохо... А у нас ещё хуже "
 
– Вижу, чётки у вас на руке: Востоком интересуетесь? – вытащил меня из воспоминаний вопрос, – Что ж, Гоа место для отдыха приятное, только на Востоке вообще надо осторожнее. (У него что, Шерлок Холмс тоже любимый герой?!)  Но мы не представились. Я – Джонатан. Да-да, имя как у Свифта. Но это длинно,б– можно Натан или Нат, если хотите.

– Лев. По-вашему – Лайен, – пожал я сухую крепкую ладонь: Можно – Лёва.
– Многообещающее. В честь..?
– Дедушки. Пожарник – на пожаре и погиб. До моего рождения. Но я привык беседовать с его фотографией.
– Это хорошо, – помнить. Моя мама тоже так любит напоминать: настоящая леди – леди всегда, какой бабушка была. Я, видите ли, из хорошей старомодной семьи... Простите, Лёва, профессия ваша?
– Художник.
– Творчество – это замечательно! И вы живете этим?

– В общем, да, – уклонился я от каверзного вопроса. Ответ «Пытаюсь.» незадолго тому назад американцы приняли за юмор. Немцы же решили, – деньги для меня не проблема: рисую для удовольствия, продаю из принципа, – чтоб ценили искусство.
– А я – переводчик, журналист, заодно и  психоаналитик. Словом, всё, что хотите.
Количество знаемых Натом языков поражало: мне до него с моим английским и немного французским было как до звезды небесной. Вот и вырвалось:
– И философ тоже?
– Кто с такими данными не философ? А почему вы спросили?
– Так. Вы похожи… Знаете, на старинные портреты в коридоре университета. Ещё бы парик такой с буклями и сюртук или фрак. И век под 17 готова натура.
– Забавно! Что, значит глаз художника! А вы не скованы догмами: воспринимайте как комплимент.  Да, и с философией я недурно знаком, но всё имеет свою предысторию. Вы не торопитесь?..  Хотите, о самом себе  философскую историю ? – Довольно близорукий, сосед мой снял очки, любезно облегчив мне разглядывание, а себе – рассказывание.

– Видите ли, в детстве я был странноватый чуток: вдруг начинал видеть виделось как бы в двойном стекле: через сегодня – в когда-то давно. Особенно в старинных местах это сильно работает. В Англии таких седых мест хватает: чтобы прошлое видеть, нужно всего-то – не двигаться, ни о чем не думать. Внутрь себя смотреть...

Родители считали, – детская богатая фантазия. Какие рыцари в наше время?! С возрастом, это побледнело: не вороши - и молчит. Жил себе – поживал: два факультета в университете, работа хорошая. И тут заказывает мне журнал статью о восточной философии, о религиях: Востоком не интересовался, - ничего не знаю. Но какой же журналист признается? Время есть, – отчего же не полюбопытствовать? Только не профессионально это по чужим статьям без личного впечатления строчить. Здесь проблемы нет: мало, ли в наше время проповедников - учителей с Востока?! И лететь никуда не надо. Журнал поэтому статью и заказал. У людей, знаете ли, есть такая привычка: не хватает чего дома – дополним  экзотикой.

– Познавать мир – чем же плохо?
– Замечательно! Если с умом и по делу. Знаете, бытует - побирается на границах Востока и Запада злая шутка: дескать, в Европе философия с востока – игрушка излишне нагруженных интеллектом и образованием. Хуже, когда вместо своей культурной базы одни дыры экзотикой затыкают… Такой, знаете ли, ядовитый коктейль получается!

О, мы всё любим без критики, без анализа хватать как своё: сразу вынь да положь! Так и я: здесь посидел, – скучно. Там послушал, – не лезет в душу с непривычки. Но упрямый я, азартный как в поговорке: заперты ворота – разбирай забор. На какой-то раз очередной с Востока учитель проповедовал доходчиво и неожиданно научно: дескать, в этом мире испокон веков одни страдания. Как было, так и будет, пока сознание своё не переделаем. Мы, европейцы, люди такие развитые, энергичнее его соотечественников, – в преобразовании мира он на нас возлагал большие надежды. Это льстило.

     Давно уже обосновался в Европе, этот господин Учитель. Знание твоего языка проповедником очень облегчает первое приближение. Одевался он чаще в современное, но, иногда торжественно выходил в парчовом халате. Золотого цвета халат: золотое сияние вокруг, – и душа, уж верно, золотая?!  Может быть, именно этого мне в жизни не хватало, а?

Все перед тем Учителем гнутся: так, дескать положено по традиции. Ну  я сел перед ним в первый ряд: заинтересованный человек современный, образованный  – имею право.  Однако неожиданно первые два дня отсидел с почтением: сильный человек восседал передо мною на вышитых подушках. Нескончаемым блистающим потоком текла его речь: гневаясь на создавшее нас прошлое, – на мнимого врага, на обстоятельства, разрушаем мы свое настоящее и программируем подобное прошлому будущее.

Что такое прошлое?! Наша фантазия. Привязанность к прошлому – бессознательная память-привычка определенных действий – заставляет бесконечно заставляет перерождаться и умирать. Избавление от фантазий преображает ум, – ведёт к высшей реальности... Потёр я тут лоб: верно, немало в прошлом плохого, но ведь прошлое ещё и вся культура?.. Ладно, потом на досуге успею подумать.

Бисер слов проповедника свивался чарующей, освобождающей от повседневных забот нитью. Какие открывались божественные возможности! На третий освоившись, стал я на Говорящего пристальнее посматривать - надо же типаж для статьи взять: шарил - шарил глазами, да и уперся в золотое выпуклое зеркальце на его груди. Занятная вещица! Золотые волны сверкает сеет. Сверлил, обмеривал зеркальце жадным взглядом. Долго ли?! Не помню.
 
  Раз как чья-то рука голову к полу пригнула, второй – золотым лучом в лоб  попало, – как хлыстом обожгло. Третий – вспыхнули золотые круги: разрастаясь, потянули куда-то. Померк свет. Жарким едким дымом будто тошнотворно пахнуло. Вернулся свет, –  залы с проповедником нет. Ничего знакомого нет! Незнакомый, не наш – иной желтоватый мир окружал бывшего меня и кого-то совсем другого... Вам не скучно?.. Тогда продолжу.               
             
                ______________________________________________________
 
Р А С С К А З   М О Е Г О  С О С Е Д А.   ЖЁЛТАЯ   ПЛАНЕТА.   Земля была желтоватая, горы вдали – буро желтые, трава, листья – блёкло зеленые с желтизной. И на бесцветном небе жёлто-серые облака. Что-то не так было с красками на старой Жёлтой планете на четверть только живой: три четверти - пустые не жилые. Колючки только и росли. Какая-то в прошлом  огромная катастрофа сгубила?..

Дома здесь ставили на сваях, - подальше от бурой земли: чем богаче семья, – тем выше возносился дом. Сапоги носили на толстой, высокой подошве: через ноги из больной земли невидимыми змеями вползают болезни. Так верили жившие здесь – высокие, смуглые с желтизной и скошенным к виску длинным разрезом глаз. Оставляя по вискам две длинные пряди, местные женщины - модницы иногда стригли смоляные волосы до плеч, зато все мужчины связывали волосы в длинные хвосты или плели косы. Волосы – сила. Иной мир - иная мода.

Я-то был из бедной семьи: сын угольщика, годов трёх - четырех, чумазый, рядом с домиком на невысоких подпорках играл - копался в россыпи коричнево чёрных, на сломах радужных угольных камней. Когда с прищуром присмотреться - прижмуриться, – от гладкой жирной поверхности тусклый свет празднично отскакивал цветным фейерверком лучиков-искр: красный, желтый, зеленый, синий... Так уж мне разноцветные, затмевающие скучную желтизну лучики нравилось! Хватаю их – утекают сквозь пальцы.

В радужном переливе занятных лучиков нежданно незамеченными выскочили из-за ближайших холмов всадники на гнедых с бубенчиками скакунах.  Нарядные люди в ярких халатах от камней сплошь чумазого меня нашли и поклонились  зачем-то: перерожденец, дескать.  Интересу моему не было предела. Только вот выбежавшая с младшим братишкой на руках мать моя отчаянно как смертельно раненая птица закричала. Тут же без объяснений к ногам юной, на девочку похожей женщины кинули россыпью щедрую горсть монет и жемчуга, перемешанного с золой – за прошлое; слиток золота с алтаря – за настоящее; да бесцветный драгоценный камень –  за будущее. Достаточно, чтобы впредь жить безбедно. Таков был обычай. Оставив орущего ребёнка на земле и топча золото, мать пыталась закрыть меня собой.

 Появись перерожденец у знатных,  тогда император давал аудиенцию и брал кого-нибудь из семьи ко двору, но и в этом случае ребёнка  немногим более вежливо отбирали. Ни свиданий, ни известий, ни даже знать места, куда увезут: мирские, не священные связи отсекались сразу и навсегда. Забранный  умирал для обыденности; прошлое  умирало для него.

Заплетённые в мелкие косички и намасленные волосы матери да от работы с углём черным лоснящийся скинутый у порога старый халат отца, –  сам он в хижине без рубахи держа на вытянутых руках над головой моего новорожденного братца, счастливо смеется. Больше из раннего детства ничего – и имен даже не помню. Первого имени, каким мать звала меня, не мог припомнить: замененное новым священным, исчезло из памяти. Или вынули? Только вот увоз  –  последнюю картину детства не смогли вынуть. Ведь у перерожденцев нет детства.

В чёрные руки подбежавшего  отца сунули почетную бляху, дающую кое-какие привилегии: ездить верхом, носить оружие, торговать беспошлинно. Кажется, отшвырнув бляху, отец рванулся ко мне, но уже крепко державший меня на коленях всадник пустился в галоп. Да и как пеший и безоружный справится с шестерыми вооружёнными конными?! Я не успел даже опомниться и зареветь. Так, по обычаю расплатившись с родителями, немедленно – без объяснений и прощаний  меня доставили к Сиятельному - Верховному и старейшему жрецу планеты. Дороги не помню. А Верховного как сейчас как в тот первый раз вижу, только рассказать трудно.


Помню перевитые амулетами длинные косы. Как желтоватое небо  иссохшее от времени лицо. Горбатым острым лезвием – нос. Глаза сощуренные – как провал в ночь. Никого не было старше на планете: где жили около трехсот лет, но будто, уже за четыреста было сиятельному старцу. Про таких не скажешь: нравится - не нравится. Зато мне сразу так понравилось его золотое-золотое одеяние! Даже горе своё забыл: не знал ведь, что навсегда меня увезли.  Привёзшие СИЯТЕЛЬНЫЙ  ВЕРХОВНЫЙ  ЖРЕЦ.  Верховный жрец?! До колен ниспадали его серебряные меня низко склонились. Тем воспользовавшись, в восторге вцепился я в золотые складки одежды, на роскошной ткани чумазыми ручонками оставляя масляно ржавые пятна. Кинулись было меня оттаскивать...

– Оставьте! – хлопнул в ладоши Сиятельный. – В вымоленный день небеса даровали нужного нам рожденного. Так разве ткани пожалеть! Пусть он получит свое первое Посвящение, как желает. Да будет золотой цвет на его одежде! И возложите завтра рулон золотой парчи в благодарственный огонь! – на вес золота была дорогая ткань, и дорого оценил старый жрец чумазого мальчишку. Говорили, в прошлой жизни я был ему другом, ныне же прочил он меня себе в преемники.

  Потом, как водится, нагадав - назначив учителя, ребёнка отмыли, одели в яркий парчовый халатик и увезли в другой – в мой прошлый монастырь. Там я жил, учился один у многих учителей, раз же месяца в три возили меня к Сиятельному. Помню, он частенько сидел в саду молча, как будто бы дремал. Поездки эти мне маленькому очень нравились, потому что ничему определенному меня не уча и ничего не спрашивая, Сиятельный не мешал разглядывать да теребить золототканный рисунок  своего одеяния: то птицы, то невиданные цветы, – как будто менялась ткань под руками, или так только казалось?! И каждый раз, без слов узнавал я нечто новое. И после, когда я подрос и научился задавать вопросы, не любил он отвечать вслух: мудрый меньше всего слушает ушами.
                _________________________________


БУРНЫЙ  ДИСПУТ  СО  СКАНДАЛОМ В  ИТОГЕ. Не всё время безотрывно томился я над толстыми, каллиграфически изумительно выведенными трактатами. Дети – всегда дети: полюбил я сидеть на плоской части монастырской крыши. Высок был монастырь. Внизу и поодаль маленькие забавные человечки копошились на полях, иногда уходили по белой дороге в гору через перевал. Ушедшим я завидовал: когда-нибудь я тоже вырасту и уйду через перевал к чудесному! Там  – далеко от нашего монастыря – столица-большой город с императором. И не там ли  невиданные птицы и цветы с одеяния Сиятельного?..  На расспросы о тех цветах – где растут они? – печально качали головой наставники: были прежде, когда ещё не над жёлтой землёй небо было синее. Теперь не нет таких живых цветов: только рисованные.

  Ещё любил я с крыши спускать на воздух птичек из коры или тонких, смолой скрепленных щепочек – самолётики по-нашему. Удачно по ветру пущенные они даже могли перелететь через двор за внешнюю стену. Настоящий праздник был, когда удавалось добыть испорченный писцами лист шероховатой бумаги: такие мной размалёванные птички долго парили - кружили. Иногда они, описав в воздухе круг, – о восторг! – даже сами возвращались на крышу.

Раз держу я такую забаву - лёгкую птичку в руке. Глядь, – по узкой ленте дороги в клочкастом облаке мутной жёлтой пыли  с разноцветными знамёнами на высоких древках извивается пышный караван, гигантской змеёй ползёт к нашим воротам. Был такой обычай: жрецы других монастырей собирались у нас поспорить на священные темы. Ну, это меня пока не касается. Поглядел я на караван, да и занялся своей игрой. Только взвилась моя птичка в воздух, - вскочили на крышу запыхавшиеся прислужники – велели сей час бежать к учителю. Ах, как такую хорошую игрушку терять обидно: даже и приметить не успел, куда унеслась моя птичка по ветру?

   Приодели меня в праздничную парчу, отвели в большой парадный зал  учёные взрослые рассуждения слушать. Окна в зале закрыты, да ещё и занавешены совсем: пыльный ветер с их стороны сегодня. Душно и пахнет благовонными травами: роскошь монастырская, усыпляющая. Вокруг  помоста три полукруга жрецов: вся знать монастырская. Меня, как немалого перерожденца ещё и в первый ряд усадили: сиди смирно, не хихикай, зевоту дави. Пот утирай. Молодые в самом последнем ряду посажены, –  даже переглянуться не с кем.

Старших-то своих я давно всех знал: вот на помосте на  куче подушек весь лиловом кругленький настоятель. Плоховат он глазами, поэтому правым глазом глядитт через плоский полированный кристалл на палочке. Глаз в прозрачном кружочке колючий: нашалишь, –  враз просверлит. Так надо слева держаться: тогда и не заметит.

 Раз настоятель спрашивал, помню ли, как раньше мы с ним вместе через монастырскую стену лазили - бегали в деревню играть? Как лазил, вроде помню, а его не помню: как же ему, такому толстому, стену перелезть? Развдыхался от такого ответа настоятель: "Я же тогда был не толстый: совсем как ты теперь. Ты, –  говорит,  –  в нынешней жизни как и в прежней резок на язык... Со мной ничего – со мной можно. А в иных случаях не всё, о чём мыслишь, до языка допускай!"

    По левую руку от фиолетового настоятеля сидит щуплый, с жидкой седенькой косичкой ключник: на диспутах он дремлет, рта не открывая, но и ему никто никогда не возражает: кормит он и содержит монастырь. С другого боку по правую настоятелеву руку сгорбился длинный , весь в лимонно - коричневом мрачный учитель логики: вся жизнь над книгами в полумраке. На свету он часто моргает: год в тёмной пещере сидел, – в темноте лучше видит.

Острый подбородок как меч вперёд выпирает у логика: первый рьяный спорщик! Да кто же с ним один на один цитатами-то кидаться пойдет?! Давно уже скучает логик без соперников. Ну, и ещё другие жрецы.  В общем, на этот день беспросветная скука мне в одиннадцать-то лет обеспечена. Даже и узоры хитрые на одеждах с малолетства знаю.

Неизвестен мне был только приезжий. В пол-оборота к настоятелю надменно восседал на подогнутых ногах, –  ладони в колени, – статный такой носатый жрец в чёрном хате с золотыми по нему большими кружками как солнцами. Две косы тугие толстые сплошь в золотых бляхах - в священных печатях. Сразу видно: столичная штучка!  Высшая каста – белая кость. А всё же полностью-то золотое кроме Верховного жреца никто не смеет носить.

   Верно, уже немало времени  говорил  надменный, да я смыслом поначалу не утруждался.  Никто с говорящим не спорит: сопит серая косичка. Логик губы ехидно так скривил,  как склеил: молчит рьяный спорщик. Вот чудо из чудес! А у этого носатого голос такой зычный, как мёд липучий, – в уши сам лезет, просачивается: «Ум наш подобен зеркалу: отражая предметы, влечётся к ним, так в пространстве зря рассеивая свою силу...»

 Ну да?! В зеркале корчимые рожи здорово отражаются, я-то сам ведь не рассеиваюсь и даже не устаю? Вообще, если меня сюда привели, значит,  и спрашивать можно – как всем?! Вот спросил.
  – А ветер отражается? Его ж не видно,  –  так просто я брякнул, чтоб только возразить от скуки.

  –  Рассуждение не о простом зеркале: изначально чистое зеркало ума не ведает границ. И всю жизнь бродят в отражениях своего ума низкорожденые смертные,  –  не повернув ко мне головы, снизошёл – пропел носатый, –  от бестолковой жажды обладания ум быстро замутняется. Такого уровня низкорожденные ничем  –  даже собою не владеют. Для высоко рожденного всё сущее – только иллюзия  – удобный объект для тренировки ума. Так, не отвлекаясь на самые образы, но забирая силу отражений, ум достигает большой силы. Овладей своим умом  – овладеешь вселенной.
– Ну да! и звёздами овладею?!

– Гм... Выражаясь для юного ума понятно, и звёздами овладеешь. Когда что-то есть часть твоего сознания  –  зачем ещё и желать?..
– Часть моего сознания за тем перевалом, откуда почтенный прибыл, только я сам ещё за тем перевалом ни разу не был. Мне же хочется самому, а не умом. А когда хочется есть, то еда сама не является: нужно взять на кухне.
– Ты рассуждаешь ещё как неразумный ребёнок: высокого обобщения темы разве можно решать с опорой только на грубые элементы?!
– Значит,  я не могу ещё, а когда вы хотите есть, еда сама возникает?!

Тут настоятель в ответ мне как-то слишком сладко и довольно улыбнулся. Логик же тонкими губами подёргал, как-то с алчным удовлетворением облизал их. И снова взрослые - старшие молчат. Когда они не хотят говорить, значит, мне продолжать можно?.. Отчего-то мнится: давным-давно уже идёт этот спор. Только я задремал – забылся в духоте. Не сегодня этот спор начался: не сегодня кончится. Зажмурился я: надо, надо бы вспомнить начало...  Ничего на ум нейдёт. Да как бы не ударить лицом в грязь: как бы что поумнее спросить?! А язык, как назло, мелет ерунду ради возражения только. Теперь думаю: развязанный язык иногда не правдивее ли земного разума?!

– Всё в этом мире только это... объект тренировки? А которые живые?
– Существа, то есть? Такой же иллюзорный объект отражений, как и камни, скажем. Разница: от существ возьмёшь больше энергии жизни.
– Разве им самим не надо?
– Существа от рождения не равны. Высшие призваны управлять жизнью низших: если надо, энергию забирать – направлять на высшие цели. Так следует мыслить юному жрецу.
 
 Чувствовалось, что при упорном молчании взрослых - равных надменному пришельцу вопросы ребёнка начинали раздражать говорящего. И я тоже отчего-то злился: он совсем-совсем не нравился мне, этот надменный, с косами в священных бляхах. Сиятельный мог бы сплошь увешаться такими, – только захоти! Но он не делает же этого?..
– Да-а... камню не больно ведь. Я ударюсь – больно. У нас повозка нечаянно щенка задавила: он так скулил! И умер.  Всем будет больно, – тебе тоже.
– Иллюзия страданий поглощается великой целью. Беря у низших энергию, ты...
– Так надо сначала договориться с ними: может, они не хотят отдавать.
– Пф-ф... – неприятно сморщился надменный.
– Почему же одним нельзя красть, а другим можно?! Вот у нас в монастыре не берут чужого: нельзя! Можно попросить, когда очень надо. Не дадут, так и нечего делать.
 
Сморкаясь, настоятель спрятал довольную улыбку в большой лиловый платок. Сзади хмыкнули. Щека приезжего спорщика нервно  дёрнулась. Непроглядно тёмные глаза впились в меня...
– Не знал, что здесь придётся учить одних детей, – с прорывающимся раздражением надменно выдохнул носатый.
– Поскольку изначально чистое сознание пребывает вне возраста, не следует ли в среде себе подобных любой вопрос считать дарованным небом? – елейным тоном наконец разрешился от обета молчания логик.

      В ответ приезжий как-то очень неприятно оскалился. Щёки мои жарко вспыхнули, кровь забилась в висках. Воздух будто заходил - головокружительно потёк отдельными слоями. Будто вдруг истончились, растаяли стены. Смутно мелькнули передо мною вспененные морды наезжающих друг на друга коней: его занесённая в ритуальном жесте проклятия рука. Свист с размаха бьющей плети с железным наконечником в моей руке. Вот же - вот теперь у носатого правый мизинец и рядом палец скрюченны: рассекло наконечником хлыста того, кто жил до меня, кого бесчувственного принес конь. Почему же все как в рот воды набрали?  Пусть бы произошло что-нибудь...

ВЕТЕР  СУДЬБЫ. В тот день ветер судьбы дул в мою сторону. Сухо хлопнула о внутреннюю стену поддавшаяся порыву ветра рама. Порхнула в залу моя улетевшая потерянная востроносая бумажная птичка. Над головами сидящих описав круг и перекувырнувшись, как живая птичка с налёту клюнула оппонента под правую густую бровь, отскочила назад и упала передо мной на спину. "Ах-а-ах!.." – схватился клюнутый за глаз.
– Больно, – обронили с заднего ряда слева.
– Иллюзия, – хихикнули сзади.
– Совесть всё же не мешает иметь, – бросил кто-то из среднего ряда.
– Иным и мешает! – непонятно откуда.

 До корней волос покрываясь зловещими тенями багрового гнева, самолюбивый лектор сорвался на мне:
– Рожденный нищими, как нищий и мыслит: другого не дано! Из вонючего навоза разве взять способности к чистому мышлению! Или учителя так тупы?! Высшей кастой – только высшей кастой давно пора ограничить выбор детей! – каменным градом ь - обвалом сыпались напоённые злобой слова. – Кто не умеет слушать слова силы, тот путь жалкими фокусами смешит народ на рынке!

 Мячиком выскочивший из подушек настоятель, логик, седенькая косичка - ключник да и все остальные разом загомонили - закричали носатому на тайном, до совершеннолетия закрытом языке. Никто не любил этого надменного. Он же в ответ затопал, зашипел...

Общий вихрь гнева совсем захлестнул моё беспокойное, ещё не усмирённое логическими упражнениями  сердце. Ах, меня нашли в навозе?.. Этого... которое чистое мышление – нет у меня?.. Ну да?!.. Как это было в книге: "И м е й т е  полное представление необходимого, – пусть пальцы вашегоразума без тени сомнения осязают, чего вы хотите достичь..." Изо всех сил яростно впившись глазами в золотые бляхи приезжего, выбросил я вперёд руки, будто срывая: от злости я ощущал их! Клянусь!  И случилось невероятное: не только бляхи с кос, но и круглые узоры с халата, оставляя ровненькие сквозные дырки, градом попадали, – со звяканьем сталкиваясь,  покатились по полу жестяные кружочки.

Бестолково растопырив руки, надменный остолбенело молчал, – случаются даже с сильными такие неприятные минуты. Из дырочек на халате шёл чёрный дымок... И длинная изумлённая тишина вдруг взломалась разноголосицей неистового смехом: «И-ха-ха!» – тоненько всхлипывал где-то в подушках настоятель. «И-хо-хо!» – прикрывая рот ладонью, басом давился логик. «Кхи-хи-хи!» – задыхалась щуплая серая косичка. Всё можно простить: только не смех, – я не знал тогда.

Помню ещё: в дикой ярости багровое лицо носатого и захлопывающуюся за мной дверь: поспешно вытащили - вынесли упирающегося юного жреца - спорщика из зала. И потом  не ругали – даже не напомнили. Настоятель вечером прислал сладких пирожков. И странен был завтрашний урок у лимонно - коричневого хитрого логика.

– Помни: должно красоту правильного довода ценить более личной сиюминутной победы в диспуте. Священное же бесспорно превыше власти и силы, и всех доводов. Но что такое священное? Одного без молитв осеняет оно, другому и у алтаря недоступно. Кто до конца познал?! Слова не всегда помогают. Знаю точно: смолчав в ненужном споре, – можно победить. Но самое трудное в мире – как свою ценить чужую жизнь: запомни!
– А этот носатый – он кто?!
– О!.. Хотел бы я того не знать... Он сильный и страшный человек. – Сегодня логик был как никогда без насмешки серьёзен, – Избави тебя небо один на один столкнуться с его яростью. По крайней мере, до срока. Потому что на его пути ты уже встал: такая уж, видно, судьба.
– А...
– Все мы не без недостатков. Опаснее же всего тот, кто весь мир мыслит только подножием своих целей. И стократно страшнее такой жрец. Он может говорить о чистоте святого учения, о милосердии, – слова его ничего не стоят. Он не спорит – чарует. Не убеждает – внушает.

– Ты сам учил меня: жрецы призваны смягчать чужие тяготы.
– Пойми: самое сильное, самое милосердное учение само по себе никого не делает добрым. Ты должен хотеть этого сам – только сам и всем сердцем! Иначе любые святые книги... не знаю, даже чему хорошему могут научить.
– Разве...
– Сегодня урок окончен: иди погуляй. Поиграй! – неожиданно ласково изрек логик, протягивая мне пару совсем чистых листов превосходнейшей для изготовления летучих птичек бумаги.
             
                    
ПУТЬ ЗА ПЕРЕВАЛ. Легкокрылой бумажной, не ведающей боли птичкой упорхнули следующие годы. Вот уже благородно рожденному и около двадцати: не мальчик – юноша. Косы у меня толстые, блестящие, – это  гордость.  Лицо так себе, смуглое.  Ну да всё равно уже скоро,  через какой-нибудь оставшийся год, торжественно усадят меня на священный трон: признают взрослым, введут в круг Высших. Когда вдуматься: что от этого изменится! Да ничего. Разве придётся доучить то, что я ещё не подслушал. Так стоит ли вообще беспокоится о внешнем?!

 К тому времени уже полюбил я бродить в волшебных лесах стройных строчек. Как и мои оторванные от мира учителя всласть склонялся над толстыми манускриптами, да  в тишине монастырских покоев  молился о благоденствии планеты. Так неспешно и незаметно текла монастырская жизнь: как было раньше; как давно положено; как всегда. И вдруг в одночасье всё привычное рухнуло.

Как-то ближе к блёклому вечеру в тревожном рваном облаке жёлтой пыли влетел на запаренном коне не с обычной почтой, – с императорским значком срочный измученный дальней дорогой гонец.  Гонцы самого Императора из его рук брали и не могли другому передать пакет со священной подписью. Только коней на пути меняли. Что же в том письме, – очень интересно!.. Стоп: разве мальчик я, – за любыми за новостями бегать?! Я выдерживал характер, а за стенами моей кельи взволнованно зашептались: вошли, оторвали от чтения, зазвали к настоятелю.

 Весьма озабоченный, настоятель велел мне утром в парадном облачении и явиться в тронный зал: он-де завтра же, не дожидаясь положенного срока, утвердит мое совершеннолетие. Так требуют обстоятельства. После чего надлежит мне с гонцом и свитой немедленно отбыть в столицу, где все высшие жрецы во главе с Императором и Сиятельным соберутся на великий обряд Великого Небесного пламени. «Я имею право сделать – и должен! Что ещё можно сделать?!» – хмуро и бросил мимо меня в пространство настоятель  вместо объяснений.

 В этот последний безжалостный год вереница фиолетовых гроз и пыльных бурь с несчастным постоянством приносили опустошающее разрушение, смерти  и горе. Бури уничтожили урожай, губили людей, а хуже всего был вводящий в оцепенение бездействия страх. В хвосте измученного императорского гонца подобная гроза и налетела к ночи, будто гнался следом обезумевший убийца.  Еле-еле успели захлопнуть тяжёлые внешние ставни на монастырских окнах. Тут то и рухнула буря даже в этом году невиданной силы и коварства.

Слепящие молнии, на клочки вспоров небо, яростно  набросились на окрестные горы. Под вой ветра и грохот  с  гор  в долину вслед за  погребальными лавинами щербня катились огромные валуны,  проламывая себе дорогу, увлекая за собой другие. Ураганный ветер срывал в окрестных деревнях крыши, как кучу мусора расшвыривал ветхие лачуги: гибель для не имевших под домом спасительной подземной комнаты, – участь бедняков.  Потом стеной повалил колючий ледяной град,  покрупнее иных камешков.

Под натиском воющей за стенами стихии закупоренный на все засовы храм, казалось, вздрагивал.  Задуло  малые светильники. Ставни тряслись: прорывавшийся в щели фиолетовый свет делал лица мертвенно бледными. Тогда-то под перекрываемые наружным громом и бесовским воем урагана гимны с холодным содроганием ожидая последней убийственной небесной змеи, взошел я на древний трон и принял священный жезл. Странные - зловещие предзнаменования!

 Однако к следующему полудню рассеялась буря, как и не было её. Чёрно жёлтые тучи разбежались, обнажив на бесцветном небе пятна бледненькой реденькой голубизны. От сердца отлегло, но наставники мои остались мрачны.  Настоятель со слезами простился в тронном зале, по привычке не забыв велеть в столице быть почтительным, вовремя мыть руки и не кидаться во всех, кто мне не понравится бумажными птичками.

  За одну только эту ночь постаревший, сгорбившийся логик провожал почти нежно. Мы сильно сдружились с ним за последние годы. Сидя уж на коне, с нарядного седла нагнулся я за последним благословением, он же сказал, что больше мы не увидимся: тотчас после моего отъезда сядет он в затворный дом на склоне горы, чтобы превозмочь дурные знаки. Он уже стар и хотел бы ради благополучного исхода подарить небесам именно свою жизнь, если будет на то их воля!..
 – Острый подбородок его дрогнул, а губы покривились.

– Но я, ведь, вернусь после обряда. Тогда мы встретимся?
– Да услышит тебя небо: да не скроют от него тучи наших благих пожеланий
– Ты опасаешься новой грозы?
– О нет, в ближайшие дни здесь грозы не будет. Гроза  уйдёт за тобой в город.
–Чего же бояться в столице? Там теперь Сиятельный.
– Да, он там, – последняя наша надежда. Лови же внимательно малейший звук с его губ! 
 
   Мало чего уразумев тогда, я тронулся в путь: наконец-то и настал мой час двинуться по белой дороге туда - за горный перевал, как мечталось мальчиком... И где же бурная радость?.. Так оставляемого, оказывается жалко! В последний раз обернулся с ребра перевала: внизу красноватая плоская крыша и на ней ветер развевает лимонные полы халата такого сверху крошечного логика: «Будь смел! Будь удачлив!Не поддавайся ответному гневу!» - вслед за взмахом руки летели догнали меня прощальные мысли. Как странно: подобного той яркой и хрупкой бумажной птичке, прочь от единственного знаемого дома куда влечёт меня ветер судьбы?!

   О юность! Беда – не беда, а неведомое всегда манит, и горечь расставания отступает перед новизной впечатлений. В двадцать лет в первый раз вырваться из замкнутого пространства, – как огромен и удивителен мир! Солнце пока не жгло. Пыль прибило. В придорожных канавах белели кучки ещё не растаявшего града. Две старухи со стайкой оборванных детей собирали крупные градины в кожаный мешок: будет очень чистая вода. К дороге выбегавшие под благословение чуть не под ноги коню, истерзанные бурей, со свежими увечьями люди. Над книгами-то мало видел я просто людей... Как не похожи они на жрецов: правда ли, что молитвами мы смягчаем их тяготы?!

От дороги – то справа, то слева – в развалинах окрестных поселений разносили едкую жирную гарь дымки: сжигали убитых молниями и обвалом тела людей и животных. День, другой: не менялась картина. Дымки нагоняли скуку, печаль, смутные мысли. Одна смерть ранит душу навылет. Смерти многие – притупляют.  Манившее - столько лет дразнившее воображение неведомое представало не слишком гармоничным. Погребальные дымки нагоняли печаль, новые смутные мысли.
_________________________________               

Слава Великому Небу! Утром третьего дня, как раз к назначенному сроку наконец-то чинно въезжаем мы в императорскую столицу, по кольцу объезжаем согласно обряду. В центре этого кольца на огромной площади шли последние приготовления к Великому обряду. В призванном усмирять грозы и бури обряде неопытные юнцы вроде меня участвовать могли только зрителями - подмастерьями. Кто же на доверит столь юным судьбу всей страны?!

 Ах, где-то за пределами дневного разума мгновенно вспыхивающие картины прошлого так трудно облечь в слова! Как на словах бледны чувства! И  я мало знал тогда - в той жизни: даже не успел приступить к познанию тайным премудростям. Позвольте мне из нашего времени попытаться попроще объяснить суть обряда Небесного пламени. Кольцом вокруг обширной площади замыкался город. В кольцевом центре, как кривой язык застывшего чёрного пламени, устрашающе вздымалась к небу никаким пламенем несокрушимая ноздреватая, по преданию упавшая с неба скала, со многими уступами и впадинами – пустотами. В пустоты закладывали необычное – императорское горючее.

  На угасающей Желтой планете алхимия – почтенная бабка нынешних химии и физики – бурно развилась. Из добытых в горных провалах специальных камней умельцы добывали мощное горючее вещество: наподобие используемого в реактивном или даже в ядерном двигателе, быть может?.. Умели и зажечь его: на разных уровнях заложенные в скальные пустоты разные слои разного горючего, поджигая друг друга, постепенно раскаляли и  воспламеняли  главное ядро ближе к вершине. Всё немалое время горения опытнейшие жрецы, сменяя друг друга по мере усталости,  гимнами и молитвами направляли пламя вверх – к небу, что есть бред с точки зрения нашей земной науки.  Бред, если не помнить, – приобретая новые знания, наша последняя цивилизации немало и утратила из знаний древности. Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось современным мудрецам!

    Кто скажет мне теперь, где – в какой части вселенной эта проклятая, скучная и всё-таки родная мне планета?! Существует ли она ныне хотя бы мёртвая или развалилась на обломки астероидов – стала космической пылью?.. Почему память о ней через несчётные сотни тысячелетий ныне так бередит сердце? Чтобы со всеми оттенками чувств помнить бывшее сколько-то сотен миллионов лет назад, – нет такого механизма в дневном сознании!

Как, в сущности, мало знает наша наука: как тут ей в противовес не вспыхнуть рецидиву древних иноверческих религий! Путь к ним известен: сознание даже завзятого атеиста упорно не желает верить в навсегда смерть. Свою национальную религию атеист всегда отвергал: остаются религии экзотические. Ах, из бывших атеистов немало получилось фанатичных – с пеной у рта неофитов! Коль скоро есть спрос, то найдутся и проповедники, в родной стране которых потускнел притягательный ореол  исконной веры. Так и выходит, что для Востока экзотика – христианство; для Европы – индуизм с буддизмом... Но я, кажется, нечаянно уклонился от прямого действия рассказа.  В сторону их – науку вместе с безверием! Я обряд Великого Пламени видел: я был там.

Стрела пламени пробивала нижние грязные слои атмосферы, пронизывала – прошивала стратосферу, и через образовавшийся на время просвет на угасающую планету лилась из космоса энергия, которой так не хватало. Когда бы пламя не удержали, то город, послужив топливом, погиб бы со всеми людьми и восседавшей близ священного огня семьей Императора: такова была плата за власть. Кому много дано, – с того много и спросится! Так и случилось в прошлой столице с тысячу лет назад, когда император, по преданию,  посмел вмешиваться в избрание перерожденцев. Город погиб. Погиб в жадном всепожирающем пламени и император с семьёй.

С тех пор уже тысячу лет без помех восемь сильнейших жрецов при нужде исполняли опасный обряд: четверо заклинали пламя, четверо поочередно подменяли уставших. Это делало исключительное положение касты жрецов незыблемым. Оставалось наитруднейшее – сохранить согласие внутри касты. Увы! Властолюбие трудно искоренить, да и возможно ли?!
             _______________________________________________________


ВЕТЕР  СУДЬБЫ. Под золотым балдахином, по старости в кресле с высокой спинкой, весь в золотом пребывал ( восседал в удобном кресле – уступка старости!) Сиятельный и Драгоценный. Поддерживаемый под руки взошел он по ступеням на трон, ибо ноги уже отказывались служить ему, но по обычаю подведенные черной тушью огромные глаза смотрели с не старческой ясностью. Преклонившись перед своим кумиром (Мудрейший всегда был так добр ко мне!), по движению его руки пристроился я на ступенях трона вместе с другим высоким перерожденцем – моих лет юношей.

Напротив трона Верховного, на другом конце площади высился роскошный, под лазоревой шёлковой крышей – балдахином помост императора. Там он пребывал в алом огненном облачении, а с ним супруга, вдовствующая императрица-мать и первые министры. Первым рядом вокруг площади на скамьях находились жрецы, должные непрерывно петь гимны - славословия Небу. За ними - стража, далее, кто, как может, располагались горожане и жители окрестных деревень: в крайнем случае разом сгинуть в священном огне лучше, чем мучительной смертью задыхаться от жара и смога в домах.

С невольным товарищем вместе с интересом ожидали я видеть ещё не явившихся главных исполнителей Великого Обряда: какие они? Мудрые как Сиятельный? Величественные как император? Или может быть... даже и не знаю! Увидеть бы поскорей избавителей от постигшего бедствия! Мы ждали, ждали... Солнце подкатывалось к наивысшей точке дня, но кроме Сиятельного, меня и юноши ещё никто из главных исполнителей не прибыл. Заставлять ждать самого Сиятельного? И Императора?!  Не, нет! Просто не так уж близко от города – у подножия гор раскидывались монастыри.  Мы - двое юных перерожденцев перешёптывались:
– Гонцы могли опоздать или буря настигла жрецов в пути?
– Буря не может быть страшна полностью посвящённым.
– Жрецы ведь не птицы и не летают: по заваленной горной дороге конь как проскачет?

     Тоже уставшая от бесплодного ожидания толпа вдруг заволновалась, загудела. По ковровому проходу, не торопясь, шествовал какой-то прибывший из Высших. Ближе, ближе... И вышел статный с золотыми клеймами на халате. Смотрите-ка! Именно тот носатый, на диспуте клюнутый моею бумажной птичкой в глаз. Я его сразу узнал! Прибавилось у него священных блях в косах, но кажется прибавилось и злой надменности. Всё же перед троном Сиятельного склонился явившийся на обряд  до земли.  Затем будто с брезгливостью к самому себе за поклон, с прямой спиной в ожидании застыл бессловесным, со скрещенными на животе руками. Что же дальше? Дальше пошло хуже: в этот день ветер судьбы дул не в нашу сторону!

Прибывавшие гонцы торопливо, с испугом шептали что-то на ухо Сиятельному. После, прикрывая рукавом лицо, смущённые гонцы спешили к Императору. Один, второй, третий... Пятнадцать гонцов и с ними – никого. Время расцвета жреческой касты  миновало: священная сила убывала. Из немногих перерожденцев кто умер, кто был слишком стар или ещё ребёнок. Странные неожиданные хвори постигли зрелых. А кто-то и просто не пожелал ехать.

 Говорят, что ранее даже умирающих жрецов доставляли к обряду на носилках, и они, будто бы, на нужный срок вставали. Теперь же ветер судьбы оставил нас – улетел прочь, а отменить назначенное действо было уже невозможно. Заменить судьбой предназначенных к исполнению низшими жрецами – немыслимо. И среди оглушительного, неправдоподобного для огромной толпы испуганного молчания Сиятельный хлопнул в ладоши:

– Ветер судьбы всесилен. Ждать долее времени нет. Думал я быть сегодня зрителем... Я не могу ходить, но отсюда, с трона, начну и поведу, – остальные исполнят до конца. Молитвы мои услышаны небом. И уход мой завиден: на этом последнем обряде дух мой вознесётся вместе с пламенем к небу. Не расплетайте мне косы!

Священнодействующие на больших обрядах распускали волосы. Когда жрец умирал, заплетенные косы до половины обрезали и возлагали на алтарь, а тело торжественно сжигали, и священный пепел закладывали в монастырские стены. Конечно, Сиятельный стар, но вот так внезапно уходить?! Кажется, я заплакал, но сжёгший мои слёзы ответный взгляд старца мог бы осушить и океан.

– Подайте мне текст Великого обряд Небесного пламени! И встаньте рядом, Предназначенные. Я вынужден внести сокращения и перераспределить роли.
Тут фиолетовой змеёю молнии вспыхнувшее осознание наконец настигло меня запоздалым ударом: так вот что сулила гроза в ночь моего возведения на трон! Предназначенные – вместо восьми сильнейших – старец, двое неопытных юнцов и только один в силе...

 Он так зловеще не нравится, мне, этот носатый, но на кого же как не на сильнейшего возложить ведущую часть обряда?! А я со своею частью как справлюсь?! Это тебе не бумажные птички с крыши пускать! Ну, как-нибудь да постараюсь…  Да, видно, небо ещё не исчерпало запас тяжелых неожиданностей на этот день. Ветер удачи нынче дул особенно не в мою сторону: ветер  судьбы  уносил прочь мельчайшие песчинки удачи.
 
  Стараясь не глядеть ни на кого – в особенности на Сиятельного, неприятный носатый знакомец мой заговорил немыслимо цветисто и говорил долго: вообще сомневаясь в изначальном правильном выборе ребенка, он имел претензии, что на трон возвели меня незаконно – до срока. Как же ему поступиться принципами иерархии? Тем более не мог он священнодействовать вместе со вторым юношей, чье совершеннолетие признано ещё не было. Хитрым плетением слов покрытый смысл был короток: надменному всё не нравилось. Обряд исполнять он наотрез отказывался. По свойственной молодости прекраснодушной наивности я ошалел: какая иерархия, когда гибель грозит стольким людям; быть может - всей планете?!
 
Площадь издала единый протяжный стон. Даже каменные лица стражей из оцепления отразили недоумение: в такой день Высший жрец отказывается?! Дело небывалое! На другой стороне площади, на царственном помосте удивлённо взметнулись брови императора. Помедлив и будто снисходя к капризам ребёнка, Сиятельный ответствовал: пока он ещё в этом мире, силы его мысли хватит сгладить мелкие несоответствия. Сомневается ли в этом уважаемый жрец?! И кто может усомниться в непогрешимости решений Императора?! – испарина выступила на крутом лбу отказчика. Скулы пошли яркими пятнами. Скрещенные руки дрогнули, но он смолчал, одевшись мрачными тенями как панцирем.
 
 Воспитанный в четырех стенах у алтаря, ещё ничего не успел я узнать о борьбе партий: непокорный сводный брат императора жаждал занять трон, к нему на пару находились жаждущие золотых одежд Высшего жреца, что никак не могло исполнится обычным путём... Не дождавшись от непокорного жреца ответа, с печалью Сиятельный очень просто сказал: что перед лицом общей гибели следует забыть разногласия. И на этой печальной земле рожденные – каковы бы они ни были! – жаждут милосердия и достойны его. Небу милосердие всегда угодно, а навыки жреца обязаны служить тому, чтобы в нужный час явить угодное небу. Но упорно разглядывая золоченые носки своих сапог, отказчик упрямо безмолвствовал, только грудь его под парчовыми одеждами нервно вздымалась. Тяжело было противостоять Сиятельному, но он не желал уступать.

Второй раз Сиятельный заговорил на тайном языке высокорожденных. До совершеннолетия запомнив лишь отдельные фразы, из той речи учителя улавливал я только общий зыбкий смысл: о сроках жизни планеты, об истекающем из глубины сердца истинно священном отречении от личных целей и позоре предательства. Теперь властные глаза говорящего горели жгучим плещущим пламенем. И этим пламенем обожжённый,  до корней волос зардевшись пунцовым огнём, отказчик не выдержал – подался назад. Развернулся, растолкав стражу, ринулся вон с площади. Ведь и сам Император не мог велеть одному из высших жрецов священнодействовать против воли. И тогда второй раз устало и негромко, даже вяло хлопнул в ладоши Сиятельный.

– Нет, останься! Судьба твоя да будет связана здесь со всеми: с ними ты умрешь или останешься жить. Более же всего отныне и в дальнейшем будешь зависим ты от тех, кто будет держать Священный огонь: хочешь не хочешь – здесь добавишь им сил. Это тебе говорю Я – пока ещё Верховный жрец!

 И будто на верёвке влекомый жрец вернулся. Лицо его от натуги противостояния блестело потом. Глаза налились кровью. Плечи вздрагивали. Сопротивление не помогло: как пригнутый невидимой рукой сильный мужчина против воли опустился на ближайшую скамью. Да так, словно приклеенный, и застыл  на скамье по прежнему с судороржно сцепленными на коленях руками. Более не обращая на него внимания Священный старец велел зажигать внешний круг.
                ______________________________________________


ОБРЯД  ВЕЛИКОГО  ПЛАМЕНИ.Усадив друг напротив друга, мне и другому юноше с ритуальным пением да с поклонами, начали расплетать и расчесывали попеременно золотым - серебряным - костяным гребнями косы. Не в силах прозреть дальнейшее, в первый и последний раз смотрел я перед собой на товарища, такого красивого, в лазоревом с серебром – одеянии, стройный, волосы как шелковые. Будто свет от него исходил.

  Сам-то я носил оранжевый с золотым и зелёным цвета. Резковато малость. Да и красотой с изяществом, честно говоря, я не отличался. Зато в кости широкий, в монастыре сверстников часто побарывал. Ночь и день, вода и пламень – так и мы с напарником были. Для такого ли взрослого жребия предназначало нас - слишком юных, небо?.. Говорят у судьбы один неизменный лик. Неправда! Много возможностей теряется на пути, и каждое наше слово и мысль меняют лик будущего до никому неведомой точки невозврата, но и та зыбка и подвижна.

 Когда поднял я глаза к трону верховного жреца, расчесанные длинные и жесткие волосы мои чуть не встали дыбом от ужаса! Беззвучно шевеля губами, Сиятельный решительно иные листы откидывал, на иных перечеркивал целые куски, взамен быстро вписывая угольным карандашом короткие рваные строчки в великий обряд Небесного пламени: в золотом начертанный боготворимый текст, которого из почтения даже не касались, не обернув руки парчой! Безжалостно исчерканные листы разделив надвое, Сиятельный велел нам прочесть. Держали мы потом в руках или нет те листы во время обряда – не помню. Рукой Сиятельного вписанные строки сами выскакивали из памяти.
 
   Между тем первый внешний круг огня уже прогорел. Сиятельный и печальный старец возложил холодеющие невесомые руки нам на головы: мне - упрямому и красивому перерожденцу - юноше.
– Священнодействуя, смотрят только в огонь и в себя – в своё сердце. В огонь и в глаза друг другу: никуда более, дабы не утерять силу! Во имя многих жизней, – помните! Особенно же тебя прошу, – он тревожно заглянул мне в глаза: нетерпеливый и жалостливый сдерживай себя. Не смей оборачиваться ко мне,  –  заклинаю! Не мешай мне последний раз помочь тебе и всем рожденным! Всё. На наставления более времени нет. Теперь идите в Священный круг. Да пребудет с вами Великое небо, и да вторят прибывшие на обряд жрецы обновленному священному Слову с верой и радостью!

Я выполнил наказ Сиятельного... По крайней мере, вначале Я не оборачивался к остававшемуся прямо восседать на троне телу. Должно быть, Сиятельный ушёл из этого мира раньше предположенного, ибо много сил ушло на исправление Священного текста, – кощунство в других руках. Должно быть, мы пели – вели обряд уже долго: для исполняющих внешнее время прекратилось. От докрасна раскаленной скалы ширился над площадью огненный дрожащий столп с радужной тоненькой линией - иглой в центре. Огненный столп жалом упирался в небо – протыкал небо.

Вокруг площади в первом круге жрецы пели с монотонной непрерывностью. Когда кто-то из них, закашлявшись дымом, сбавлял голос, во втором круге дублёров немедленно подхватывали слова. Помню: вот уже легкие зеленоватые дымки с огоньками - бабочками подбираются к розово курящейся скальной вершине. Красиво, когда бы не жаркое дыхание смерти! Основной-то жар, впрочем, рвался вверх, к небу. И небо это знало: разметав над площадью жёлтые облака, раскрывалась в небе синяя бездонная воронка: врата вечности....

На террасе под лазоревым балдахином молоденькая супруга императора в ужасе закрыла лицо руками в браслетах и кольцах, так ярко от отсветов пламени сверкающих, что, казалось, они вместе с руками текли раскалёнными каплями. Годовалый мальчик скатился с колен императрицы, но оцепеневшие придворные не подбирали плачущего наследника. Ребёнок плакал беззвучно: из центра воронки я видел, но не слышал его крика. И это почему-то было страшно. Забыв  супруге и сыне, император сидел недвижно как каменная статуя. Всею властью своею бессильный что-либо сделать император! Почему же я осознаю всё это, – ведь я не должен смотреть?! Я забылся!

Кругами в разные стороны ритмично танцевали: ходили - сходились и расходились мы вокруг костра. Только красивый юноша - напарник мой вдруг как-то стал медлить, сбиваться с такта. Потом, зашатавшись, споткнулся и медленно, как землёю притягиваемый, лёг на неё... Никто не мог подойти с помощью туда, где у самого огня были мы двое, защищённые только силою священных слов. Да и помощь тому, улёгшемуся на землю, была уже не нужна. Не знал я тогда и ныне не знаю: почему так случилось?! Нарушив внешнее правило, возвели меня на трон. Не нарушив правил, не возвели на трон красивого юношу: как знать, что будет благом в такой день?! Такой с виду не чуждый благ земных настоятель моего монастыря оказался прозорливее прочих или следовал неведомым мне законам?! Или просто отмёл все законы, вспомнив былую дружбу?!

Бывает, – и единой капли сил смертельно не хватает. Единая капля сочувствия может помочь. А капля ненависти – убьёт. Теперь-то понимаю, как нашего монастыря рассеянный толстяк настоятель был смел, а мой старый учитель логики – дальновиден! Удивительно ли, что два почти мальчика оказались слабее восемью должных бы отправлять обряд мужчин?! Чудо, если второй ещё живой мальчик теперь сравняется с восемью. За что же так немилосердно ко мне Небо?! Сзади было золотое, но уже не живое остывающее тело Сиятельного. Его глаза более не смогут придать мне сил. У моих ног – недвижное тело красивого юноши. Я один отвечаю за всё: я один перед грозящим расколоться и упасть небом!Отчаяние внезапно настигло меня вместе со смертельной усталостью: как смертельно хочется лечь рядом с недвижным мальчиком и немного отдохнуть...

Словом, случилось, чего не должно было случиться: отчаяние всегда чревато проигрышем. Лихорадочно скользя взглядом вдоль бесконечных, окаймляющих площадь людских лиц, невольно уперся я в того, отказавшегося исполнять обряд носатого жреца: упёрся – и не смог оторваться от его тёмной надеждой пылающих глаз. Ведь он тоже погибнет здесь вместе со всеми!.. Почему же не поможет?! чего хочет: согласен погибнуть, – но ради чего?!
 
  В минуту острой опасности задавшийся вопросами теряет силы. Опасность требует действия. Снопом соломы разметали внимание мечущиеся мысли. Напевные строки ледяным комком застряли у меня в горле. Священный мотив осёкся, – торжество блеснуло в тёмных зрачках надменного соперника. Палящий жар дышал мне в спину. Гудящий рвущийся воздух сминал волю бесформенным комком. Ноги сделались  ватными, – с новою силой потянуло к земле. Победно сжав кулаки, – перехватывая невидимую нить обряда, носатый тряхнул косами, – звякнул остро сверкавшими бляхами - печатями. Меня ударило в грудь - пресекло дыхание. Скала лохмато в стороны страшно полыхнула, изошла черным жирным дымом. Стон покатился над площадью.

И вдруг нарушая предписанный порядок, женщина-простолюдинка протиснулась к центру через толпу, оттеснила оторопевшую стражу за спиной того надменного чёрного, в бляхах. Вот уже за ним возникло белее лучшей императорской бумаги лицо и распахнутые в исступлении глаза. Перевитые в мелкие седеющие косы волосы рассыпались по дрожащим плечам. Мысли мои лихорадочно, неистово искали в памяти нечто забытое и крайне нужное и не находили... Но ветер судьбы вернулся ко мне, словно вырвался из тех в меня впившихся глаз – ветер судьбы овеял мои пересохшие губы. Вздрогнув, машинально я затрубил призывно в ритуальную трубу: что и следовало сделать.

Сжав кулаки, – пытаясь снова перехватить невидимую нить обряда, тёмный жрец тряхнул косами – резко звякнул остро сверкавшими бляхами - печатями. С неожиданной силой отталкивая его с пути в сторону, медленно как во сне протягивая ко мне руки, женщина крикнула что-то до боли знакомое... И до неба взметнувшаяся за моей спиной золотая тень махнула рукавом: горячий дым пахнул на тёмного жреца: вычернил лицо, едкой гарью забил глаза, опрокинул навзничь.

Дальше... дальше время совсем распалось: времени не стало никакого. Расколовшееся небо вылилось на землю. Невесомое послушное тело кружило, кружило у огня или в небесной высоте? Город, скала, толпа и сам я, – всё виделось сверху. Слышался чей-то поющий перевитый трубным звуком голос. Верьте, –  реанимация ничто перед этим: меня уже не было, но телом моим доделалось - совершилось необходимое. Великое пламя ушло в небо: обряд благополучно завершился. Жители Жёлтой планеты обрели ещё сколько-то лет жизни.

Старейший и Великий знанием золотой жрец и две бедные, спалившие яркое оперение, бумажные птички бездыханными остались на земле. Здесь же, на площади три тела высоко рожденных возложили врозь голова к голове и с почестями предали огню. Каким образом помнится то, чего уже отошедший не мог видеть?! Что такое память: чему подчинена она?
                ____________________________________________________

Когда чаша терпения Великого Космоса до краев
                переполнится: переполнится – разольется.
Пошатнется безмолвие звездное гулким колоколом.

У Великих Дверей стражи затрубят – призовут на суд,
И мы вместе придем: Я и Он – недруг, соперник, враг –
                неразлучные: Он и Я – тень его, тень моя...

И в ничто – в никуда распахнутся тогда Вечной ночи врата
                перед кем из нас?... Пусть исполнится!
                _____________________________________________

ТЕНИ  ПРОШЛОГО. Миновал положенный срок – пять лет. И вновь полетели гонцы на белых, вороных, рыжих, гнедых конях: своя масть на каждую из четырёх сторон. «Именем Императора!» – искали всадники и нашли двух мальчиков – перерожденцев. Первого привезли гонцы на белых конях, другого - меня – на гнедых. Перерождение Сиятельного не искали: благополучно исчерпав круг рождений, не возвращался он на планету более. Так говорили.

Но – клянусь! – он снился мне, и позже, взрослым, перед возложенными на алтарь косами часто я вспоминал его с непонятной старой – старше моей юности тоской. Странные стихи слагались - слетали сами: прошлая жизнь длилась. Смерть на обряде вычеркнула из текста лишь малый кусочек времени. Найденных - связанных прошлым детей доставили в столицу, чтобы признать торжественно в императорском храме. Помню, к нам, уже наряженным в парчу, с пальцем у губ - призывом к молчанию склоняется некто совсем седой: вкладывает в детские руки по камню-подвеске с кос Сиятельного. Священным амулетом хочет уберечь от чего?

 Всего-то детям следовало пройти к трону императора по широкой дорожке алого ковра, – по обе стороны на полу, на подушках разноцветные жрецы. И на потолке – смотрите-ка! – такие же летающие жрецы нарисованы! Задравши голову я шёл себе, шёл... и вдруг споткнулся: не вышагивают ноги далее. Из первого ряда носатый, надменный с обожжённым лицом жрец, на меня презрительно так кривит губами: "Рожденный нищими, как нищий и мыслит..." Помню, помню! И он помнит: много власти стоил ему обряд, однако, не  смягчился он сердцем. Бывают такие люди, каждое слово которых источает скрытый яд. И ныне кое-кто из не видевших последний Великий Обряд склонял слух к язвительным речам: в прошлый раз уже чуть не погубили императора неправильно избранные дети. Не хватало ещё и теперь... Мнение это, правда, осталось в меньшинстве.

    Со сжатым в кулачке камешком напротив надменного, первый хорошенький мальчик в серебряном халатике заплакал и побежал вперед. Зато второй... На том же месте второй ребенок, сам вспыхнув как пламя, замахнулся детским кулачком и с птичьим выкриком изо всех сил швырнул камешек в противное усмехающееся лицо!.. Пятилетний ребенок кинул малую нефритовую подвеску во взрослого мужчину! – что кроме заминки могло бы быть?! Говорили, правда, что золотая тень, заслонив дитя, взмахнула гневно рукой, и летящий камень вспыхнул оранжевым солнцем. Так ли, иначе, да только правая ударенная часть лица ударенного подвеской опухла и потемнела, будто от пощечины великана.

И стали с тех пор с надменным случаться неприятности: то крыша обрушится, то конь понесёт. Или невесть откуда выскочившая бешеная собака халат изорвёт. Вступится стража, – как сквозь землю провалилась собака. Стали шептаться: священный защитник-де отступился. Что бывает, когда обеты нарушены?.. Посмеивался, посмеивался напоказ надменный жрец, да в конце концов собрался в дальний свой монастырь отсидеться. Только не доехал он. Упал горной дорогой невиданно густой, непроглядный туман. Свита отстала: как в густом молочном киселе плавая, аукалась – глохли голоса. Рассеялся туман: нет носатого. Только дрожащая в пене испуга лошадь с лопнувшей подпругой у самого края пропасти.

В то очередное новое рожденье семья моя была знатна, а правила смягчились: мать моя сколько-то раз виделась со мной. Была ли красивая, в дорогих шелках женщина с надушенными волосами слишком сдержанна?! Отрава ли памяти прошлого неизлечима?!  Не увидев мелких намасленных косичек, к  э т о й  матери остался я равнодушен. От  э т о й  мне ничего не было нужно: в монастыре знаменитого ребенка и так любили и наперебой баловали. Когда подрос, узнал я, что мой из прошлой жизни старый учитель логики покинул свое тело примерно вместе со мною. А старый настоятель прожил не более месяца. Они пытался спасти меня: да преумножится сила их благих намерений во всех жизнях! Сколько же всего жизней невидимо забрал тот костер?!

    Ещё шёпотом поведали очевидцы: пока готовили погребальный костёр, женщина из простых, сидя около моего тела, всё напевала детскую колыбельную. Двое мальчиков - подростков и высокий мужчина, по виду угольщик,  не могли её увести. Стражники, отворачиваясь, будто поющую не замечали: и они ведь тоже были рожденные женщиной. Когда же тела сожгли, и священный прах развеяли над площадью и императорским дворцом, – потом... потом, верно, она всё-таки ушла?..

  Откуда она была?.. Осталась ли жива?.. Её имя?.. Я мог бы велеть искать или просить откровения у алтаря, но кроме горьких воспоминаний, что взрослый чужой парень мог принести чужой семье?! В той срединной жизни был я умнее, чем прежде и теперь. Перерожденец из меня получился мрачноватый: вопреки традиции не украшенные отягощающими бляхами косы скалывал на затылке, потом и вовсе остриг. Один часто сиживал у пропасти в горах. Одевался же просто – почти бедно: слишком уж яркая парча воскрешала картины прошлого!.. Что ж, прославленному всё сочтут за дозволенную системой оригинальность.

В зрелых летах открылись мне и внутренние пружины действия того, последнего Обряда Великого пламени: собрались - спаялись в единую цепь прошлые события. Утеряй жрецы контроль над пламенем, тогда бунтующие в изломанной спиралеобразной форме скалы волны огня хлынули бы на площадь. Но высокая скала полыхала уже сверху, поэтому уничтожающий жар – высокий гребень волны, испепелив семью императора на возвышении, перехлестнул бы через первые ряды. Значит, ценою многих жизней ведущие обряд имели бы какое-то время вновь овладеть силой огня?!

 Ведущие обряд?! Это был, конечно, не я и мой несчастливый напарник! Это в представлении властолюбивцев был даже не Сиятельный Верховный жрец. В благодарность за трон сводный брат погибшего - новый император предложил бы спасителю титул Сиятельного... Мой друг! Стоит ли извлекать из могилы непомерно далекое прошлое, чтобы заодно извлечь властолюбие и корыстолюбивую бессердечность?! С самомнения и себялюбия зачинается чернота души.

Бывает, самомнение рождается с нами. Бывает, долгие годы таясь, оно в итоге вспыхивает пожирающим душу пламенем. Рано или поздно сопряженная с титулом Верховного жреца огромная власть может попасть в недостойные руки! – так мыслил уже не  погибший на сломе юности мальчик. Там мыслил тогда уже не слишком юный благородно рожденный. Посему и моими усилиями  титул Сиятельного никто не посмел принять на себя: никто более не носил подобное солнцу золотое одеяние. Я первый отказался, склонив остальных изменить закон. Иные согласились искренно. Иные же...

Ради общего блага да простится мне, когда в уговорах сыграл я на тех же на извечных струнах – властолюбии и желании власти. Мелькают жизни, рождаются и распадаются планеты, но опасные струны сознания – всё те же. Не могут исчерпать эти струны ни древнейшая на планете Земля благость индуистского бога Кришны, ни великое милосердие Будды Шакьямуни: он был милосерден, а его последователи всегда ли?! Что же тогда говорить  о вторичном, запятнавшем себя великой кровью Инквизиции  христианстве и ещё более молодом – по-детски безжалостно рьяном  в уничтожении иноверцев  исламе?!

Золотое одеяние Сиятельного жреца возложили на алтарь, и совет Высших правил с тех пор: я входил в него, и вы тоже. Да, да! помню: вы были разумны и всегда жалели людей в тяжёлые голодные годы...

Тут сосед задумался, замолчал. Я же, не ощущая ни времени, ни места, раздвоился: один "Я" был в дубайском аэропорту. Другой "Я" – теперь смуглый, с длинной в священных бляхах косой – почтительно внимал господину со связанным на затылке тяжёлым  узлом волос; с изогнутыми лепестками странно скошенных - вытянутых к вискам глаз, огромных и печальных, как бархатная беззвездная ночь.
– И вы больше не встречались в той жизни с Тем – носатым: он больше не рождался? – спросил то ли Я – сегодняшний, то ли тот с косой и в синем халате.

– Встречался, к сожалению. Когда по нынешним земным меркам перешло мне за сорок – там, на Жёлтой планете лет за сто пятьдесят, – опознали и привезли в возглавляемый мною Священный совет ребенка. Вообще,если суждено быть новому рождению, то оно следует не позднее сорока дней. Рождался до того надменный властолюбивый жрец, - не ведаю. Но видно, он остался прежним. В окно наблюдал я, как надменный мальчик, развлекаясь, прутом стегал по ногам шарахавшихся лошадей. Всмотревшись ближе в тёмные, не по-детски злые глаза поставленного передо мной, ясно увидел я... Ну, неважно. Зачем повторяться?

Что же важно?! Тогда по обычаю хлопнув в ладоши, возвестил я, что священные знаки утрачены: в сословие жрецов привезённый войти не может. Будто плеснуло тут яростное пламя, удушающее пахнуло черным дымом. Закашлявшись, я огляделся: другие - прочие ничего не заметили. Дымное пламя ударило только в меня: полыхало лишь в моём сознании.

Столетия уже не звучало подобных заявлений об утерянных священных знаках. Совет, однако, со мной не стал спорить: согласился. Отвезенный назад к не бедным родителям, к любящей матери, не нагруженный тяжело священными правами ребёнок мог бы ещё перемениться?! На мой взгляд, то было благо. Свободный в жизни выбор, – как я завидовал в глубине души! Клянусь: тогда больше ничего я ему - тому  ребёнку не сделал! Молва ходила: юношей удачливый при дворе, попался он на заговоре. Осуждённый, бежал. Потом снова вошёл в милость. Изветшавшей одеждой меняются тела и мелькают жизни; рождаются и в прах рассыпаются планеты, но дух - склонности остаются прежними. Забавно и горько помнить.

На моем веку Обряд Небесного пламени совершали четыре раза, и один я мог  заменить трёх недостающих жрецов. Великую силу даровали вписанные Сиятельным строки, да мало кто решался пропеть их! Стареющий и потом новый молодой Император – оба щедро дарили меня: глаза их красноречиво открывали, что я могу требовать всё желаемое. Однако когда нет гибельной надобности, лучше бы мне пребывать подальше от столицы. Логика моих противников логика понятна: пятилетний ребенок кинул камешек, – и вот... Что же, когда взрослый кинет?.. И в кого?!

С другой стороны, этот странный строптивый перерожденец – на случай человек нужный: так мыслили при императорском дворе. И я пользовался этим: по моему желанию выстроили новый монастырь высоко-высоко на горном уступе, там, где низкие желтые облака не затягивали небо, и звёзды гирляндами висели над самой головой. О, как прекрасна необъятная, мудрая, всеохватывающая бархатная вечность!
   
               
ЕЩЁ  НЕ  КОНЕЦ. И это ещё не конец! Конца потока сознания нет, а значит,  нет конца воплощениям - жизням, мой друг! Конечность  единственной жизни – ошибка ли христианства?! Одной жизнью, видите ли, можно управлять: кнут и пряник хорошие управители. Но как овладеть чужими многими  жизнями да ещё в разных пространствах?! Церьковь разумно сбавила амбиции.  Вы знаете, надеюсь, что до Никейского собора в  331-м христианство включало веру в перерождения, но её пока ещё тихо вычеркнули.

В 551-м  Константинопольский  Собор постановил: «Если кто уверует… в нелепейшее перерождение после смерти, того надлежит предать анафеме!» Всех же несогласных с новым пунктом уничтожили.  А мы с вами теперь, не опасаясь пыток инквизиции, можем спокойно рассуждать о прошлом. Проблема: приносит ли память прошлых жизней пользу?! Если память помогает сохранить благие черты, значит способна укреплять и неблагие?!

О, во всех жизнях я бывал  нетерпелив и резок. Знаете, никогда не следует кидать камни в храме даже правому:  храм  –  зеркало искусственное, но всё же зеркало памяти! Не кинь я камень, может быть, ослабела бы сковывающая нас цепь жизней  –  исчерпалась бы дурная связь. Ребёнок или взрослый ли кинул камень  – равно новое звено в связующей цепи. Я не принял его в священную касту:  значит, суждено нам было ещё столкнуться.  Когда бы принял,  – тем более столкнулся бы и поставил под удар других.  Где же выход?! Не знаю, не знаю…

 Сколько жизней протекло до следующей последней встречи на той планете?.. Что толку их вспоминать! Под угасающим солнцем на уже сумеречной планете оставались – могли доживать лишь немногие, владеющие определенными техниками: магией, в обыденном понимании. Тем ярче разгорелась напоследок вражда. И вот на краю священной пропасти стояли Двое Старых Врагов.

Перевернулись - перекинулись местами отражения в великом зеркале жизней: снова он  был  старше, опытнее, сильнее, – все шансы победить, оставшись в живых. И одна для меня надежда: самонадеянность сильных  –  их слабость. Один мой шанс: увлечь соперника с собой в пропасть. В ту пропасть, у края которой слова бессильно замерзали на губах, и тело, казалось, распадалось на атомы. В таком месте в таком смертельном поединке и оружие нужно особое! И вот под тусклой ущербной луной исступлённо заклинал я ритуальный,  холодной синевой мерцающий – безвозвратно поглощающий слова клинок. Возврата назад уже не было: иначе заклятие обратится на произнёсшего. Таков закон зеркального отражения. Кто балуется заклятьями в наше время,  должны бы это знать?!

Слова, слова... Острый блеск лезвия скрыл как будто колючий иней: напитавшийся заклятием клинок утратил отражения. Я создал зеркальный слепок: таким же вот, заклятым клинком владел соперник. Его должно было потянуть и потянуло за мной.  Безумно поддавшись испепеляющей сердца вражде, с края жизни оба мы рухнули в бездну небытия  –  в тёмную, в ледяной космос вырывающуюся бездну пропасти. И создали новую связь  – напророчили будущую встречу в этом нашем мире.

Мой друг! Любое  –  тем более, на смерть заклинание  –  непоправимо искажает нечто в мироздании. С каждым заклинанием чуть холодеет солнце и блекнет звёздный свет... Никогда! умрите  –  на смерть даже злейшего врага не заклинайте!

Низвергаясь в бесцветное тусклое безвременье, я  –  ныне живущий изо всех сил отчаянно рванулся из могилы безжалостного прошлого: рванулся из ледяных объятий коченеющего соперника или собственной памяти? Каково это: и со стороны видеть, и телом ощущать тяжелое неумолимое падение, - вот-вот разобьется твое уже исковерканное падением тело... Воздух скользкими ледяными змеями скользил, ранил, свистел мимо: ни единого глотка жизни, ни капли живого воздуха! Наши немеющие руки наконец разжались,  и пространство разделило тела смертельных соперников: тела, но не сознание, как оказалось.
   
  В последний раз остро и холодно блеснув, со свистом вспарывая воздух, стремительно низвергся вниз мой заклятый клинок. За ним, за врагом – моя очередь: иного не дано. Знаете, ведь падая в пропасть человек ещё мыслит: вот-вот прервется память, навсегда угаснет сознание... Каким богам молиться о спасенье?! Тут вспыхнули-выскочили в памяти никоим образом к делу не относящиеся строки Китса, любимые в этой земной жизни моей мамой… Я имею в виду, когда меня затягивала в былую пропасть память прошлого выскочили в памяти этой жизни строки замечательного поэта божьей милостью Джона Китса (1795-1821):

Зачем, о, рыцарь, бродишь ты,
Печален, бледен, одинок?
Поник тростник, не слышно птиц,
И поздний лист поблек.
Зачем, о, рыцарь, бродишь ты,
Какая боль в душе твоей?

...И на холодной крутизне
Я всё забыл в глубоком сне, –
В последнем сне... (Перевод - Самуила Маршака)
     *  *  *

Разве я сам хочу забыть: разве себя потерять жажду?! В самом деле, – зачем полез я в эту страшную бездну?! Какого чёрта лысого мне здесь надо?! Наша мысль так могущественна: всю жизнь учась, едва ли  мы как следует понимаем это, и то, что поэзия – единственное дозволенное небом заклинание! И из бездонной, безвременной пропасти прошлого я выпал - брякнулся назад в зал: на первый ряд прямо на место перед троном проповедующего носатого с Востока учителя: всеблагого учителя, – как все, кроме меня, верили... Я  стал в жизни отщепенцем: доказать самому себе право жить или умереть, – иного пути не было. Любой другой путь страшный соперник мой уничтожил своей ненавистью. Но дарованный Великим Космосом путь жизни никто  –  и даже церковная анафема не может до конца перекрыть, путь люди помнят!
                ____________________________________________________


ВОЗВРАЩЕНИЕ  В  РЕАЛЬНОСТЬ. Не сразу решился я пошевелиться, не сразу ощутил тело. Заложенные уши отказывались воспринимать внешние звуки. По каплям возвращалось в пусто звенящий, вибрирующий мозг нечто называемое «личность» настоящего. Когда же кое-как я очнулся, - похлеще бреда из прошлого обступило настоящее: правую щёку сидящего на троне сводило – дёргало жестокой судорогой. Надменный носатый жрец с площади и из храма и тот, с краю пропасти, теперь с трона сверлил меня горящими глазами, в бешенстве, - куда девалась его благость!? а разговоры о милосердии?!

  А куда девалось мое почтение?! Попеременно бешенство отскакивало от нас друг к другу резиновым резвым мячиком. Незримая, но тяжкая, пронзающая время связующая цепь намертво захлестнула обоих: оранжево бурый закат. Летящая в мрак степь. Конский храп и ржание. Его занесённая в ритуальном жесте проклятия –- лишения силы жизни левая рука... Моя рука, в ответ справа тяжко хлещущая плетью... Как! После всего он смеет носить золотое, - краденное одеяние?!
 
  Злые глаза мои вонзились - впились в золотой халат: черноватым контуром проступили на халате круглые дыры. Соперник дёрнулся, невольно хватаясь за бока... Хлоп!.. Мрак накрыл зал, - вырубило пробки. Противно потянуло горелой проводкой. В душной могильной черноте я нашёл силы уйти – выползти, точнее. Но вот что непонятно: если он, правда, преодолел силу страстей, откуда такое бешенство? Отчего не посмеяться над богатой европейской фантазией? На этом все бы могло и кончиться, а? Или не могло?! Да, отказаться от прошлой не очень-то светло накопленной силы не так то просто: ты откажешься, -- а она от тебя нет.

- Эй! Друг мой, вернитесь! В основном я уже закончил, -- он потряс меня за плечо.
- А?! – не темные закошенные, - обычные голубоватые, без всякой примеси безумия - глаза смотрели на меня, и я приземлился обратно в аэропорт тоже, - желаете дослушать?
- Конечно!
- Ну, оставшееся не очень интересно, зато поучительно. Три года кошмара. Когда невидимые руки днем и ночью на горле. Когда ни с того ни с сего у здорового молодого мужчины сердцебиения, давление, отказывают почки и скручивает позвоночник. Эскулапы рассуждают о нервах и наследственности. Старухи шепчут о проклятии.  Влияние мыслью на расстоянии, - оно ведь существует! Мысль – волна энергии: отчего же волной нельзя влиять?..

Он уничтожал меня, как демона своего сознания. Жёг как опасный дневник прошлого. Но я-то был живой, и мне было больно! И память моя не погасла: из прорванного под ударами мешка прошлого сыпались страницы встреч с ним – одного рода. Знайте, - на Востоке в подобные дуэли никто не вмешиваются: уничтожили тебя, – твоя карма, не превозмог соперник, - так ему и следует. Что же делать: прикажете о Жёлтой планете поведать отечественной медицине!? Дом скорби не так уж привлекателен.


 Только смертельным порогом проверяется цена якобы строгой морали. Признаться ли?! Я жёг кусочки золотой ткани, представляя... как корчится в огне его тело: в синеватых огоньках извивались неповинные золотые клочочки. Торжество мести так бездумно упоительно! Слышал, - дом у него вдруг сгорел, но руки с моего горла он не спускал. И вдруг я начал терять разницу: где он - где я? Ледяная пропасть поглощала, высасывала душу, леденила сердце. Неужели я так бездумно жажду смерти этого человека?.. Должны же быть какие-то вне злобы способы защиты?.. Чего он не умеет? Что я лучше умею?

Учил языки, - это очень помогает в трудную минуту.Упрямо – с новым жгучим интересом вгрызался в историю культур. Думал - сравнивал. Помните у Киплинга: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, не встретиться им никогда – Лишь у подножья престола Божия, в день Страшного Суда! Но нет Востока и Запада нет, если двое сильных мужчин, Рожденных в разных концах земли, сошлись один на один».  В прозе это будет примерно: механизм «сознание человека» на Востоке и на Западе работает не совсем уж одинаково: две половинки мира – как полушария одного мозга.

А если не сошлись во мнениях двое сильных? Тогда месть или война. А у меня с соперником и того круче вышло: столкнулись – в одном общем прошлом взаимно неправильно отразились сильные зеркала разных культур, - со страшной силой вырвавшееся прошлое чуть не смело обоих. Я - прошлый был ему нынешнему опасен. Но с какой стати воображал он, - новое ему подвластно? С какой стати все на земле так считают?!

Личное сознание я бы сравнил с ажурной решёткой купола: сквозь его искусно вырезанные фигурки просачивается свет космоса. Нечто вроде детских песочных куличиков: каковы формы - такова по сути и полученная энергия. Но узоры эти - основа нынешней жизни. Нижняя - подкладка опора - национальные, генетические узоры. А выше - общественное в данное время. Личный купол подвижен: фигурки изменяются, меняются местами. Общественное - меньше изменчиво. Не личное, глубинное - совсем жёстко: легче сломать, чем изменить. А сломаешь впопыхах - и личности тоже конец. Против природы - не пойдёшь.

Ныне у нас международный туризм: в экзотические восточные религии в том числе. А религия - из самых жёстких, стремящихся к изменению встречного схем. Замечали, как европейские адепты восточных религий иногда становятся нетерпимы к оставленному прошлому? Всё у них в чёрном свете, - яркий признак развала личности. И чем же тогда постигать новую культуру?!

Ведь, какая главная разница между куполами Востока и Запада? Уважение к личности наш идеал, и все мы за него с обществом боремся, - подустали от борьбы за две тысячи лет. А когда и лично устаём, то кидаемся на Восток отдыхать от самих себя и от общества. Там тепло, там на нас никто не давит. На первых порах кажется, - полная свобода личности, - но нет такого понятия на Востоке. Есть некий обретший силу учитель, у ног которого положено лежать: не перед одним, так перед другим. И начнут нарушающего традиции гнуть, - давить на сознание вплоть до... Это на Востоке нормально, - это вроде игры такой... И тут выскакивает какая-нибудь Жёлтая планета. А сколько в нашем общем сознании ещё неведомых нам желтых, красных и синих планет?! Сколько брошенных камней и заклятых ножей?! Осторожнее бы надо быть и Западу, и Востоку.

И вот пока я так размышлял, сравнивал, в порядке излечения своих странных немощей  йогой занимался , - понемногу, по капле прошлое бледнело, бурные эмоции и ненависть угасли, а вместе с этим развеялась и ответная уничтожающая сила – сила отражения моего гнева. Остался жгучий интерес к эти двум описанным куполам: как в деталях устроены? как работают?! Я снова жил здесь и сейчас. Я забыл Жёлтую планету, но она меня не забыла.

 Однажды, в каком-то аэропорту среди кучки восторженных последователей пожилой носатый мужчина приволакивал нездоровые ноги. Забранные сзади в жидкий пучок седые пряди, смуглая желтизна лица, массивные перстни... Как то всё это не совпадало со временем: театрально выглядело. И блестело из по шёлкового шарфа золотое зеркальце. Шаркая, взирая поверх голов, носатый шествовал. И мы упёрлись взглядами, - лезвиями скрестились клинки.

Тень набежала на его лицо, губы зло дрогнули. Кровь нервно стукнула мне в виски... Но не было золотого одеяния. Просто пожилой, нездорово одутловатый человек, а перед ним кто? Перед ним долговязый очкарик - европеец с рюкзаком. И что же дальше: драться что ли?! Бой в стиле Гарри Поттера и Волан де Морта? Завтра на первой полосе крупно – «Дуэль магов на взлёте»... Как глупо! Смех выскочил сам собой. Был ли я невежлив? Странен? Зато не потянуло дымом. Ничего не затмилось. Не проронив звука, носатый обошёл меня, смешался с толпой. Ветер из прошлого прохладно дул, разнося нас разные стороны. Навсегда ли?

Могли бы мы хоть кивнуть друг другу? Поздороваться? Может быть...  В этом мире нет ни совсем не правых, ни совсем правых, - главная сложность! Купил мороженое в хрустящей шоколадной корочке. Безумно, невероятно вкусное, - настоящее. Люблю мороженое, - успокаивает. В некотором роде нам дана за тонкой пеленой от ошибок прошлого единственная жизнь, чтобы что-то с ней сделать новое, - красивое. Но полезно помнить, - прошлое есть, все мы от него зависимы – на Востоке и на Западе. Нахрапом не пропрёшь.

- А если... если этого не было - ничего, что вы рассказывали, - осмелился я. - Если все это - фантазия - вроде помрачения?

- Хм. Вся культура, в некотором роде, - высокая фантазия: силой чужого таланта мы учимся на примере вымышленных героев: они никогда не рождались, но мы-то с нашим отношением к миру существуем. Обыденно считают: сознание – незыблемое, отдельное от мира «я». А оно – зеркало: всё отражает и незаметно – без нашего ведома меняет угол отражения, - как скользит рамкой прицела. Красивые музыка, стихи даруют силы, брань портит настроение, - это не все равно, правда? А сколько всего неосознанного мимоходом лезет в глаза, отражается в нас, - как же неосознанным можно управлять, а?

    В таинственной глубине бурлящего котла сознания  впечатления  - картинки, слова и понятия – сплавляются и перекипают, безостановочно пересоздавая «я» -  личность – мораль, отношение к миру. Вдумайтесь: старое сознание планирует себя новое, -  будущие отражения! Только человек может выбирать, во что ему верить, - и изменяться до неузнаваемости, - чудо! И опасность! Я хочу знать, что есть мое сознание? Для этого одной европейской культуры мало, и одной восточной мало, да еще не проскочить бы мимо друг друга! И не следует ничего насильно и торопливо сталкивать: новое проявится само, - останется разумно выбрать подходящее
- А вы встречали ещё кого-нибудь из прошлого?
- Везде. Постоянно. И сейчас тоже.
- Севэн-файв-зиро-файв. Пасенджес атендед… - во время пробилось к слуху. !
- О! Мой рейс. Лондон. Не говорю, - прощайте, - будьте удачливы!
- Спасибо!
- Ничего не бойтесь и никогда не сдавайтесь! Вы Лев, - так и будьте львом, но не кровожадным. Бросят вам в лицо несправедливое обвинение, - не соглашайтесь, но не швыряйте в ответ камней! Обдумайте! – надетые очки сразу отдалили его.

 В стеклах очков удвоенно отразился востроносый бледный молодой человек с забранными в хвост волосами и открытым от избытка внимания ртом. Рот я закрыл. Мы  улыбнулись друг другу и не обменялись адресами. Натягивая на ходу спортивную куртку, сосед шел к регистрационной стойке. Современная серебристая курточка скрыла восточную рубаху, - ничем таким не выделяющийся пассажир слился с разноликой дубайской толпой. У него нужные преображения продуманы. У меня с этим хуже: надо обмозговать.
_______________________________________________
                ________________________________________________


     Дубай - Бангалор. Стюардесса еду везёт. Какой мне сок? Манго… Ну, апельсиновый. Для видимости уткнувшись на экран в спинке кресла, - в бесконечный индийский фильм о превращениях принца в нищего и обратно нищего – в счастливого принца, я чувствовал себя так, как будто из моей головы вымели мусор. Настоящее стремительно катилось в прошлое и ткало невидимый мост в будущее.

   Опасно бездумно хватать – примерять чужое, - крутилось в мозгах. В чужой дом входят с почтением, - соблюдая ритуал! Есть потрясающий рассказ Киплинга:  четверо успешно служащих в оккупированной Индии британцев без личных трагедий и на хорошем жалованье к каждому воскресенью собираются - по дикой жаре скачут к одному из них в в гости, чтобы вспомнить всех, кто уже не выдержал, - ушёл от лихорадки, холеры, зноя или – по расcеянности чистил не разряженный пистолет. Печальная пародия на светский раут: вместе плохо играют в надоевший вист, ругаются, бренчат на увечном фортепьяно... Зачем? Затем, чтобы окончательно не спятить в чужой стране.  Одному даже начинает казаться, - Англия ему только снилась. Может, он никогда и не рождался?

Человек не может без общества, но и слишком долго в гуще общества не может: как по лезвию ножа всю жизнь ходим. Религия - высшее собрание в обществе всего наилучшего и дурного. Хотите возражать, так вспомните костры Инквизиции. Но и кроме католичества всё остальное не мёдом помазано: войны, войны, войны. Нищие индийские дервиши и буддийские монахи проповедуют милосердие, - для всех? Нет, и они только для себе подобных. Для них в глубинах ума всё европейское... Презрение - самое мягкое слово. Есть ли религия, на практике не разделяющая людей и культуры на агнцев и козлищ?! Когда найдётся, - я уверую.

Тут мысли мои, не выдержав вселенского напряжения, произвольно въехали обратно в Петербург, на родную лестницу. Окутанная короткими модными мехами и французским благоуханием, современная милая дама с верхнего этажа, при встречах всё косилась - косилась на мои четки в свободной от хозяйственной авоськи руке. И вдруг в один прекрасный день заявила: от своих квартиры, машины и прочих удобств она совершенно независима. Просто имидж такой, - почему это ей нужно от всего отказываться?! Стоит ей только захотеть... Освоила же она стойку на голове?!

   Авоська с картошкой и молоком оттягивала мне руку. А дамочка всё говорила – длинно и  цветисто. Из приоткрытых ближние дверей высунулись заинтересованные носы соседних старушек. В конце концов, я как-то не так на блестящие под норковой шубкой черные лосины посмотрел, что ли?  Век живи – век учись: не подозревал за собой прожигающей силы взгляда! Только дамочка вместе с шубой и лосинами как испарилась. Теперь вижу только заблаговременно захлопывающуюся у подъезда дверцу её машины, да аромат в воздухе, - нечто вроде призрака моего сознания.

При столкновении двух мощных культур издержки, конечно, неизбежны: лучше смешные, чем трагические.
____________________________________________
                ________________________________________________


  Месяц пролетел. Испарился. Хорошо отдыхалось в Гоа. И с деньгами в кармане Мейсур симпатичный такой уютный городишко. И вот снова аэропорт: рейс - Бангалор - Дубай - Петербург. В Дубае жду пересадки. Бывает, у отдохнувших от самих себя в экзотических условиях «крыша едет» прехитрым образом: тут являются прослоенные кусками из Библии пироги из Вед, чудеса ясновидения с наркотиками, и секс без оков, и т.д и т.п.

   Собственно, на уровне обыденном - чего мы ждем от иной половины мира? Отдыха и зрелищ. Свободы, - освобождения от навязываемых родным обществом жестких ролей! Кто же хочет быть безвольным винтиком во все ужесточающейся машине цивилизации? Но разве марсиане эту машину создали?!  И какой злодей обманул нас, - уверил, будто на Востоке жестких общественных «ролей» нет? Не хватает ещё этим двум машинам столкнуться.

А как же мой сосед? Ведь он-то ещё и выиграл? Позвольте: здесь не рядовой случай. А уж сколько сосед всего переосмыслил, - какой культурный материал переварил! Хорошо, не дошло до «престола Божия»! Возражаю сам себе: "Сосед ваш от напряжения мог временно повредился рассудком".

- Да здравствует воображение, помогающее в итоге обрести милосердие и здравый взгляд на вещи! Но здесь, уж знаете, можно судить только по результатам! Так и норовят сами собой соскочить из под пера… то есть с клавиатуры компьютера строки: «Как странно, как непостижимо играет нами судьба наша!».
- Прикажете верить, - прошлые жизни существуют?!
- Почему бы и нет?! Верить - не верить – в прошлые жизни, коммунизм, технический прогресс – вопрос привычки, - это психологи подтвердят, уклоняясь от ответа: действительно ли заранее существует то, во что верим? Что как сосед прав: материализовать желаемое мы все отлично мы умеем?! Только не осознаем до конца, - чего хотим-то?! Ну, и не совсем правильно возникает... Вагон анекдотов!
________________________________________________________
                ____________________________________________________

 
 Дубай – Петербург. Воду после взлёта разносят. Из жаркой, шумной Индии лечу домой, в зимнюю Россию, к своим книгам и холстам. Зачем  я мотаюсь по миру, - зачем множу образы? Мир и без того переполнен. Хочу делиться – красотой. Я видел такую картину!

  Дели. Бедный квартал. По тесной, кривой и местами зловонной индийской улочке, резко облитая солнцем, пританцовывает молоденькая девушка: в дешёвом, но новеньком и ярком сари. Гирлянда оранжевых мелких цветочков в смоляных волосах и носик к небу, - нет для неё сточной грязи под босыми ногами. Мимо бесконечных крошечных лавчонок хрупкое, яркое и смуглое создание не шествует – почти летит, не касаясь земли босыми ступнями.

  Красива ли танцующая - идущая? Солнце слепит, - глаза застилает... Она прекрасна как счастье! Королева на бархатном ковре в шелках и золотых туфельках так ли счастлива?! Вот местная королевна уже скрылась за поворотом... Нет! Убежала по лучу – растаяла в солнце! А продавцы – индусы в крошечных лавчонках, верно, видят обычную девчонку?!

Дома, в Петербурге, идёт снег: от аэропорта до города рейсовый автобус томительно долго прорезает белые поля и лесочки. Ненастный после новогодний уже обыденный денёк. Бессолнечный. Обрывки мишуры, бутылки от шампанского. Обиженно крутясь, у метро резкий ветер швыряет в лицо ледяную крупу. Прекрасно, если ты уже месяц не видел снега! Всё прекрасно в этом мире, когда не затёрто равнодушной привычкой: да здравствуют срывающие мутную пелену перемены!
    ______________________

P.S. Недавно в одном английском журнале я вдруг увидел фото моего из Дубайского аэропорта соседа. В переводе статья называлась "Фантастический психоаналитик". В смысле, что он, будучи успешным психоаналитиком и переводчиком, ещё и фантастические рассказы и стихи пишет. Лично я не нахожу в этом ничего удивительного. Кроме того, он успешный актёр-любитель. Профессионалом быть не хочет: свободу сохраняет. Что же... На адрес журнала я выслал эскиз маслом старо петербургского проходного дворика. Ответ получил вместе с очередным номером: "Спасибо. Повешу в рабочем кабинете. Как будто я там был..." - А вы приезжайте, - много интересного покажу, чего даже вам с вашей кучей языков не снилось.