Выбор

Каждому из нас в этом мире отведена своя ниша, свой отсек, свой коридор, выбираем который мы сами, сами решаем, в какую дверь нам войти. Перебирая найденные в ящике стола старые письма, лишний раз убедился в этом. Вырванные из тетради, согнутые пополам и исписанные сверху донизу листки как будто разговаривали со мной, воскрешая в памяти картины из не такого уж далёкого прошлого...
Началась эта история осенью 1987-го. Тогда, пересев со школьной парты на студенческую скамью, я только-только стал привыкать к лихой, сумбурной и тяжёлой университетской вольнице. Каламбур в «общаге», дебаты на лекциях, блуждания в поисках приключений по улицам города, попытки доказать недоказуемое в аудиториях.
Но с этим парнем я познакомился не в коридорах или лабораториях «альма-матер», а в обычной больнице под номером двадцать, (построенной в Харькове, специально для студентов).
Так вот, пришёл туда я по сугубо «общественным» причинам. Военкомат тогда был нещаден к будущим молодым специалистам и выпускникам вузов, безжалостно гоняя будущих защитников Отечества по многочисленным медкомиссиям и проверкам.
Как мы тогда познакомились, помню плохо. Помню, что в ожидании приёма к врачу, в конце длиннющей очереди, я читал то ли Купера, то ли Стивенсона, а он подошел ко мне  и задал какой-то вопрос по поводу книги, которая была у меня в руках. Разговорились. Время летело незаметно, и так же незаметно подошла наша очередь. Расстались мы в твёрдой уверенности увидеться снова.
Так и случилось. Слишком уж много было у нас общего. Мне 17, ему 18. Я физик, он математик. Земляки и «компатриоты» по взглядам на жизнь, будущее и мир, который нас окружает. Даже одевались мы тогда одинаково: костюмы, ботинки, чистые рубашки. Знакомство быстро переросло в настоящую мужскую дружбу.
Жили мы в одном районе, на Алексеевке. Я у родственников, он в общежитии. Часто вместе возвращались из университета домой, играли в шахматы, спорили о философии, религии, по выходным ездили на побывку в родные пенаты. Так продолжалось два года.  Затем я тоже перебрался в «общагу» (находящуюся почему-то далеко от мехматовской), и видеться мы стали реже. У меня появились новые приятели, приятельницы и товарищи, он начал готовиться к защите диплома. Иногда Сергей (так его звали) заглядывал ко мне в комнату, или же мы на пару занимались в одной из свободных аудиторий огромного «ХГУ-шного» здания.
Несмотря на то, что встречались мы теперь нечасто, я заметил - с другом что- то происходит. Серёга стал угрюмым, замкнутым, нелюдимым, во время разговора он мог ни с того ни с сего замолчать, мрачно уставившись немигающим взглядом в одну точку, а во время партии в шахматы надолго задуматься, отрешённо держа в руке ненужную фигуру и как будто забыв, где он находится.
Между тем приблизилась дипломная страда. Защитив диплом, Сергей поступил в аспирантуру. Я же, как младший его на курс,начал вгрызаться в перспективную тему по физике твёрдого тела. Редкие наши беседы прекратились совсем.
Однажды, возвращаясь из Харькова в Горловку, где я жил, случайно наткнулся на Сергея в вагоне поезда. Поначалу я его просто не узнал. Жутко похудевший (он потерял где-то 25 килограммов веса), осунувшийся, ещё более угрюмый, с невыразимой тоской в глазах, он походил на привидение, мрачную пародию на самого себя в былые годы.
На мои расспросы отвечал вяло, с неохотой. Уже въезжая в родной Донбасс, он немного разоткровенничался. Сказал, что обращался к врачу-психиатру за помощью, который определил у него тяжёлую депрессию. Много говорил о Боге, Христе, Библии.
Расстались мы на станции. Это была наша последняя встреча, больше я его не видел.
Где-то спустя год после защиты дипломной работы я решился написать Сергею. Через две недели пришёл ответ, переадресованный мне его матерью. Привожу его почти полностью:
«Здравствуй, Олег! Сейчас я на подворье Николо-Шартомского монастыря при Воскресенском соборе города Шуи Ивановской области. Я здесь уже три с половиной недели. Пока думаю, что в ближайшее время останусь здесь, а там - одному Богу известно. Если хочешь со мной переписываться, пиши по адресу...» Далее следовал адрес и благие пожелания о Спасении.
Я написал ответ, и между нами завязалась переписка, строившаяся по принципу вопросов и ответов на них:
«Как я попал сюда? Когда почувствовал, что в миру погибаю, Бог дал мне силы (сам я не способен был на это) поехать к старцу в Троице-Сергиевскую Лавру (город Сергиев Посад Московской области). Этот старец сказал - рассчитывайся с аспирантурой, приезжай сюда. А там всё устроится. Я так и сделал».
Меня интересовало всё: быт, история, порядки. Вот выдержки из его писем:
«Собор сейчас буквально восстанавливается из развалин. Когда нет Богослужений, ведутся реставрационные работы. Духовная жизнь народа тоже буквально возрождается из руин. Мне известно, что в тридцатых годах атеисты-фанатики расстреливали здесь священников и верующих прямо во время Богослужений. На место убитого священника становился другой, и служба продолжалась, пока не погубили всех».
«Обстановка внутри - совсем не такая, как в миру. Конечно, все люди, но в основном обращение простое. Ко мне все относятся с любовью. Нет лицемерия. Можно с любым помыслом, какой бы он ни был, обратиться к духовному отцу - он всё поймёт, даст нужный совет, успокоит. Ты пишешь, какие у меня обязанности - здесь и слово «обязанность» нужно  понимать не в официальном смысле. Когда мне понадобилось попасть к зубному врачу, одна из женщин-прихожанок совершенно просто в 3-30 ночи заняла очередь, чтобы я пообедал и не опоздал на вечернее Богослужение».
«Ты просил описать обстановку комнаты, где я живу. Обстановка - самая простая - несколько кроватей, стол, шкаф, тумбочки и иконы. Эти комнаты называют кельями. Сейчас со мною в келье два послушника, в других два священника, и ещё один священник сам. В целом это - обыкновенный дом, который снимается у хозяев».
«Ты спрашиваешь, вижу ли я маму, сестру и переписываюсь ли с ними, - да, я могу их видеть, если бы они приехали ко мне, но сейчас это невозможно, потому что дорога сюда и тяжёлая и дорогая. К некоторым братьям приезжали родственники — здесь их принимают  и есть, где поселить. Переписываюсь с мамой, даже можно разговаривать по телефону (но только тогда, когда в этом есть необходимость)».
«Здоровье моё физическое сейчас, слава Богу, лучше, чем когда бы то ни было. В душевном отношении - в миру я погибал от уныния и теперь чувствую, если вернусь - погибну. Здесь - лечебница душевная».
«Питаемся мы в трапезной.  Едим в основном го, приносят прихожане, и на самом деле, стол здесь значительно разнообразнее, чем был у меня в Харькове и даже дома. В посты и особые постные дни исключается пища животного происхождения. В обычные можно всё, кроме того, что связано с мясом. Естественно, едим не когда хочется, а когда положено, и не где попало, а в трапезной. Обычно в 11-30 — обед, в 16-00 — чай, после вечернего Богослужения — ужин. На чай можно не приходить. Вообще пост и другие телесные ограничения хороши и имеют значение, но только как средство, но не цель. Поэтому если кто-то будет поститься и изнемогать физически или — еще хуже, тщеславиться своим постом, - то от этого только вред душе, а не польза.
Обязательная одежда у послушников — подрясник (вовсе не рубище) и скуфья. Когда надо, я могу надеть и свитер, и пальто, и всё, что требуется. У монахов и священников какие-то другие одежды, в которых я не разбираюсь. Мыться я хожу в баню, а монахам и священникам сложнее - им в общую городскую баню ходить нельзя. Купаются в монастырской».
«Ты спрашиваешь о возрасте послушников, которые живут со мной. В основном их возраст от 18 до 23 лет, но есть и пожилые. В монастыре я видел детей, но не знаю, кто они там - может, случайно».
Как в старые добрые студенческие времена, мы спорили и полемизировали: о вере, о религии, сектах, духоборах, Священном Писании и Священном Предании, но в основном о Православии:
«Здесь чисто опытным путём убедился, что Православная Церковь установлена Богом на Земле, в ней есть действительно благодать Бога»,  - писал Сергей. И далее:
«С точки зрения православного человека, существует одна-единственная Истина, которая исповедуется Православной Церковью. Всё, что содержит Истину частично или не содержит её, - есть ложь».
Так продолжалось более года. Послания я получал почти регулярно - раз в две недели и также регулярно отправлял ответы. Наконец в конце ноября 1993-го пришло письмо, в котором были следующие строчки:
«Вчера 15 ноября, уже год, как я в Воскресенском Соборе. Чувствую, что никуда отсюда мне уходить нельзя»
И в следующем:
«Чувствую, здесь самое лучшее место из всего, что можно бы было для меня представить. Это не значит, всё гармонично, потому как я сам очень повреждён грехом. Но здесь самые благоприятные условия для душевного спасения».
В марте 1994-го, после продолжительного двухмесячного молчания, я получил конверт с вложенным листком следующего содержания:
«Здравствуй, Олег! Получил твоё письмо, когда болел. Здесь стояли сильные морозы... У меня произошли некоторые изменения. Мне дали помощника, и я получил возможность читать на клиросе в будние дни. Еще временно провожу занятия в Воскресной школе...Из тех, кто был здесь, когда я приехал, остались только два священника. Все остальные теперь в монастыре. А меня, возможно,  тоже переведут туда. Прости меня. Поклон тебе и твоим родителям. Пиши».
Это было последнее письмо. На все мои дальнейшие отправления ответа не было. В конце лета — начале осени мне позвонила его мать, проживающая в Краматорске, и сказала, что теперь ее сын не Сергей, а отец Серафим. В таежном поселке, где-то в российской глубинке, в далеком сибирском монастыре он нашел свою судьбу, свой коридор, приведший его к Отцу, Создателю, Наставнику и Спасителю.

Напечатано "Вечерняя Горловка", январь 2000 г.