Рукопись

Текст, который лег неровными строчками, неверными словами, с ошибками в пунктуации и кляксами на бумаге, будто стремится сказать что-то свое, важное, и кто знает, насколько он отличен от рукописи без помарок с настолько ровными страницами и особенно их углами, будто их никогда не касалась рука пишущего.

Они лежали рядом - толстая старая тетрадь, вся истрепанная и с пожелтелыми,  будто осенние листья, страницами и стопка белоснежной бумаги, утолщенной оставленными на ней принтером одинаковыми строками слишком ровного текста. К какой хотелось прикоснуться первой? Они были настолько разными, что будто представляли миры, которые разделяли столетья. Будто двух людей - одного из юридической конторы с галстуком и безукоризненной стрижкой, а второго - то ли неряшливым, то ли вляпавшимся, неуместным будто везде. Будто два дерева по обе стороны одного забора - погнутое ветром, покрученное нелеченной болезнью и ухоженное садовником, что любовно выстригал все его ветки.

Каждому смотревшему неизменно тут виделся бы забор между этими предметами на её столе. Виделся он и ей. Ей нужно было смести его в своём воображении, чтобы хотя бы прикоснуться к тетради с состарившимися листами. Мгновениями ей казалось, будто они просили огня, желая исчезнуть, превратиться в пепел, замолчать уже сказанным. А в другие минуты у неё возникала жалость к обездоленной вещи, за которую когда-то кто-то даже заплатил. Заплатил за неё пустую, ещё просто линованную, а потом долго любил её, испещряя её своим равным почерком. Носил с собой, ел с ней, таскал в сумках разной чистоты и старости. И, видимо, даже, спал с ней, всегда бережно кладя ее под подушку. Но чаще всего это подобие тетради вызывало у неё отвращение, никак не ассоциировалось с текстом, работе с которым была посвящена вот уже большая часть её жизни. Не с этим текстом именно, вообще. Но этот все же занял изрядную часть внутренней и внешней её.

Она вздохнула и села за стол. Обрывок жизни, речи, чувства, смеси вычурности и балаганства, благородства и глубины, оставленный неприятным отпечатком на этих листах, как ей представлялось, утратил свою ценность, пройдя через руки наборщика, превратившего вот ЭТО в завершенную книгу, которая обещала в будущем году стать лидером продаж среди книг, выпускаемым её издательством.

Перед ней лежало две формы одного и того же, а она все никак не могла подавить неприязнь к тому, что лежало рядом со стопкой бумаги, испещренной печатными буквами. В её голове все ещё продолжали звучать (почему-то шёпотом) слова автора этой почти родившейся книги: "С рукописью можете сделать, что захотите."

И вот она лежала перед ней. И нужно было принять решение. Текст был не только набран, но уже и сверстан. Книга вот-вот пойдёт в тираж. Но перед ней лежала тетрадь - потрепанная, залапанная, плохо пахнущая (ей захотелось от непереносимости сказать "простите" и сделать книксен). Она была уже никому не нужна, она уже выполнила своё предназначение - рассказанное в ней прочтут миллионы, купив её в дорогих презентабельных обложках, уж об этом она позаботится.

Она вздохнула, встала из-за стола взяла полиэтиленовый пакет с блистерной застежкой и кончиками пальцев пальцев вместила в неё тетрадь. Застегнула. Потом в несколько выверенных движений, которых никто никогда не видел, открыла сейф и положила туда книгу. Это был её личный сейф, не для рабочих бумаг.

Потом повторила все действия с сейфом в обратном порядке и положила на место ключ. Зашла в примыкающую к кабинету ванную, включила воду и долго-долго мыла руки. Потом так же тщательно вытирала их. Когда же она подняла глаза к зеркалу, она замерла на миг и позволила себе расплакаться.