Четверо. Бесцветное безумие. Глава 1

      Я вышла в сад и вспомнила, что мне могут пригодиться садовые ножницы, специально изготовленные под нестандартные драконьи лапы. К таковым я безо всякого сомнения причислила и свои, чтобы отмахнуться от мысли о своей неполноценности. Такие ножницы делаются только в Броге, и мне повезло утянуть последние с базара старого Терса, расположенного на берегу Агелана. Удивительно, что столь полезным в хозяйстве инструментом я обзавелась благодаря Лаверу, а не тридцати семи медякам, что были отложены у нас на нужды первой необходимости. Он, поднявшись в тот день намного раньше меня, позаботился, чтобы светлую часть суток я не провела в гамаке или под сенью остролистных, перебирая все несчастья, что свалились на мою голову. Тогда я считала, что отделаюсь неполноценностью вроде отсутствия крыла, но Матерь преподнесла мне еще одно испытание, которое, как я полагаю, должно научить меня смирению и направить мою внутреннюю энергию в другое русло. В таком случае между мной и слоеным пирожком, у которого из-за халатности пекаря потек смородинный джем, много общего. Точно бы знать, куда девать эту энергию. Не уж-то местное и незримое божество не могло ниспослать мне какой-нибудь знак, чтобы я продолжала гнаться за жизнью, продолжала страстно желать того, что всячески пыталось опередить меня на один шаг?
      Вообще-то, я ступила за порог за ножницами, а не за ответами на вопросы, на которые никто не знает ответа. Осмелюсь предположить, что мне доставляет удовольствие набрасывать их себе под лапы, чтобы чудно проводить время не только с опухолью, образовавшейся от постоянных переосмыслений и иллюзорных преобразований, но и с атрофированными конечностями и потерей внимательности. Было бы проще, имей я возможность не давать мыслям поражать глаза, уши и весь мир, палитра красок которого все еще богата для меня, но странным образом смешивается в одну массу. Белый наплывает на красный, образуя нежно розовый, зеленый небрежными мазками ложится на желтый, который медленно занимает все больше свободного пространства. Среди них я различаю и свой темно-фиолетовый, который светлеет, будучи неспособным противостоять тирании желтого. Я принужденно стараюсь принимать желтый как свет, отсутствие темноты и мрака. Как солнце.
      Я вынула ножницы из удобного ящичка, в который мы с Лавером просто спихнули все, что редко используется. Здесь можно найти не только три или четыре дюжины строительных гвоздей, но и кувшин со сколотым краем, пятидюймовую выцветшую статуэтку дракона с четырьмя крыльями (будто ему двух не хватает), песочные часы в деревянном корпусе... Наша маленькая сокровищница, которой мы отдаем почтение, когда без нее просто не обойтись. В обычные дни мы не замечаем ее сияния, так как позаботились, чтобы убрать ее под стол после того, как Лавер дважды приложился крылом об ее дощатый угол. Его изувеченное крыло по-прежнему не складывается как здоровое, и он задевает им все, что попадается на его пути. Я вижу, что он нашел в себе силы, чтобы смириться с потерей. Теперь он поддерживает меня, а не себя. Он нашел, куда истратить внутреннюю энергию.
      Я пошумела на славу: уронила металлическую заслонку для печной трубы себе на лапу, после чего вскрикнула от боли, перевернула пустое ведерко, которое шмякнуло, словно с трехфутовой высоты отправили на пол сучковатое полено, смахнула хвостом с соседнего стола медный подсвечник с причудливыми остатками от свечи. Мне следовало ожидать появления встревоженного Лавера, но все ограничилось осуждающим вздохом из соседней комнаты. Я невольно улыбнулась на источник звука, сполна передавший сторону личности Лавера, которая только со мной рисковала подвергнуться забвению. Я заняла челюсти тем, что искала, и зашагала в сад, стараясь придать походке беззаботный вид.
      Никогда бы не подумала, что вновь променяю город на деревушку. В первый раз я последовала за склизким камнем, тянущим мою душу на дно. Я тогда страдальческим образом решила, что смогу восстановиться с помощью утечек в памяти, что случаются, когда менее значительное и реальное заслоняет собой душевное и физическое влечение к тем, кого мы любим. Но теперь у меня в качестве награды за наблюдение за своей жизнью от первого лица имеется еще один вариант. В тот день, когда я решила бросить все, мной управляла трусость. Я не нашла в себе сил остаться и принять расставание как урок, а не ссылку. Почему я тогда пыталась убедить окружающих, что всесторонне сильна? Лучше бы занялась чем-нибудь полезным. Например, не стояла бы истуканом перед кустом с ножницами в зубах и не штурмовала свою голову прошлым.
      Смешение красок. Это не означало, что дерево передо мной имело листву всех оттенков зеленого и что хуже – синюю или черную. Я представляла, что дереву с синей листвой никто бы не удивлялся, если оно росло бы в таком же количестве, что и с зеленой. Люди сходили бы с ума от синего золота, если оно изначально бы имело такой цвет. Я относилась бы к Лаверу не менее тепло и нежно, если бы он носил синюю чешую. Цвет для меня постепенно утрачивает значение, он становится неестественным, выдуманным и навязанным. Я вижу зеленый и подсознательно пытаюсь заменить его на красный, белый или даже черный. Кто бы или что бы передо мной ни было, их цвет утрачивает для меня всякую ценность. И теперь я сижу на хвосте и придаю кусту овальную форму, а позади меня – чудесные оранжевые розы, которые бывают на континенте синими, белыми, бежевыми и даже черными. Я думаю не о богатстве цветовых вариаций этих благородных и гордых растений, а о том, как они раскрываются поутру, пьют холодную росу и растрачивают себя на плотные и сахаристые запахи, которые, кажется, удается ощутить даже языком. Лавер не разделял моих чувств по этому поводу. Для него это просто цветы, которые вскоре засохнут, сморщатся, почернеют и обратятся в пыль. Конечно, он понимал, как важно уделять немного времени меленьким радостям, но предпочитал отмахиваться со словами, мол, так недолго упустить большую радость.
      – Что ты имеешь ввиду? – осведомилась я. – Неужели тот, кто не упускает маленькие радости, упустит большую?
      Взгляд Лавера всегда был полон любви и искренности. Но не в этот раз.
      – Большие радости всегда преподносят меньше, чем хотелось бы. – Что-то заставляло его хмуриться и медленно дышать. – Но в отличие от маленьких они не наскучивают.
      Я не отступала, озарившись одной из повседневных легких улыбок. Но, по правде говоря, у меня очень смутное представление о легких улыбках.
      – Как мы плавно перешли ко мне.
      – Та большая радость изначально была ненадежной.
      Ему, должно быть, гораздо больше нравилась неулыбающаяся и даже тоскливая Физалис. И он добился своего. Я понурила голову и только набрала побольше воздуха в легкие, как Лавер мастерски исправил свою ошибку.
      – Ну, не думаю, что ты тянешь на большую радость.
      И я не смогла окунуться в свое горе. Не успела. Даже лапы не намочила. Я подняла голову, уши, хохолок (да и крыло, пожалуй, тоже) и засмеялась.
      Мы были лишены острого слуха, чтобы слушать континент и острова. В курсе последних событий – это явно не про нас, несмотря на возможность это исправить. Терс находился в восьми милях от нас – старый и почтительный, как скалистый островок в безмятежном море. Этот город располагал не только добротным базаром, на который не стоит ходить с деньгами, чтобы не соблазниться на что-нибудь эдакое экзотичное и бесполезное, но и своей кузницей, и даже аккуратненькой бухточкой, в которой частенько бросали якорь торговые корабли. От одного я не могла глаз оторвать, пока Лавер не толкнул меня в плечо. Я до сих пор вижу на его носу фигуру Матери (которую каждые Земли изображают на свой лад. Эта стояла на задних лапах с развернутой пастью, а глаза и пара козлиных рог почти полностью терялись в нелепой косматой гриве.), вырезанную из породы красных остролистных, и – можно ли себе такое представить! – три мачты со смешными, кривыми парусами.
      – Физалис, – сказал Лавер и кивком указал на дорогу. – Пойдем. Уже вечереет.
      Я подняла лапу и уже было хотела развернуться, как замерла в нерешительности. Меня никак не хотел отпускать этот деревянный лебедь, несуразные крылья которого забавляли меня с каждой секундой сильнее, чем дольше я смотрела на них.
      – Что сталось с его парусами? – спросила я, когда Лавер поравнялся со мной и устало опустился на хвост. – Я чего-то не понимаю? – Краешком глаза я умудрялась наблюдать за любимым, чтобы не упустить его скудноватую палитру эмоций.
      – Еще утром, – весьма заинтересованно отозвался Лавер, – у палатки с ракушками я случайно расслышал, как двое спорили о каком-то косом парусном вооружении, с помощью которого корабль способен идти чуть ли не против ветра.
      Прежде я никогда не видела косых парусов. Это опять-таки говорило о том, что мы серьезно отстали от меняющегося мира. Мы не могли знать, что где-то случилось землетрясение или пожар, нас интересовал мир друг в друге, на изучение которого мы потратили немало времени. И первые шаги давались непросто. Лавер упрямо не открывал дубовые двери своей души. А когда он впустил меня, то не удосужился осветить мне путь. И я, однокрылая, неогнедышащая драконица кралась по закоулкам на ощупь, с тревогой в сердце ожидая удара сзади. Но Лавер не знал, что мне было достаточно легкого испуга, чтобы повернуть назад и отложить исследование его неосвещенного подземелья на другой раз. Наверно, я малость утрирую, но даже сейчас, спустя шесть сезонов после возвращения с Механических Земель, я только-только начала различать в его темноте очертания некрупных предметов. И об этом я не побоялась рассказать однажды, за воскресным обедом.
      – Ты холодный, – печально сказала я, уставившись на хлеб и сыр. Аппетит редко подводил меня, несмотря на то, что не часто приходил. Но сейчас мне не хотелось есть.
      – Пламя огнедышащих драконов не греет, пока заключено внутри, – пробубнил Лавер, старательно прожевывая ломоть отрубного хлеба.
      Я расстроенно выдохнула.
      – Я не об этом.
      Лавер перестал жевать.
      – Что я еще могу сделать, открыв для тебя двери?
      Я была приятно удивлена, что он очень точно сказал то, о чем я всего лишь подумала. Но вида не показала, так как это не смягчало обстоятельства.
      – Указать мне дорогу.
      Лавер спустился со стула и приблизился ко мне. Мне ничего не оставалось, как встретиться с его взглядом, с его голубыми, чистыми глазами, по которым не скажешь, что душа их обладателя – потемки.
      – А если я не знаю дороги? – Он положил на мою лапу свою трехпалую, с длинными пальцами лапищу, которая заодно накрыла и вторую, и вновь заглянул мне в глаза. – Что, если тебе предстоит показывать мне дорогу?
      Мне нравилось довольствоваться минимумом. В нашем стареньком, но с каменными стенами домишке, было все необходимое для проживания, а за последний сезон появилось и кое-что лишнее. Мои пристрастия к ненужному или одноразовому барахлу всегда обострялись, когда мы попадали в Терс. Лавер заботливо и не без забавного раздражения напоминал, что медяки стоит тратить только на то, чем мы будем пользоваться хотя бы раз в несколько дней. Не то чтобы он порицал, называя меня недалекой транжиркой, и его не смущало появление пыльных ящичков с пожитками, подобным нашему сокровищу, вобравшему в себя только самое необходимое. Он просто лучше меня знал, что наше сезонное жалованье за заслуги перед континентом умещалось в человеческие ладони, сложенные лодочкой. Я никогда бы не подумала жаловаться, так как и эта горсточка позволяла не отказывать себе в каждодневном хлебе, сыре, молоке и тройке-четверке полезных в быту вещей. Но так как я иногда пренебрегала сыром и полезными вещами в пользу какой-нибудь статуэтки или людской деревянной игрушки, которых совсем скоро наберется на целую повозку, мне удавалось увеличить количество сборщиков пыли до девятнадцати, а порой, и до двадцати двух.
      – Я не против того, чтобы ты не взрослела, – сказал однажды Лавер, увидев, как я любуюсь своей коллекцией, оккупировавшей кирпичный камин, – но однажды они убьют нас во сне.
      Я метнула на него непонимающий взгляд.
      – Это просто игрушки, – с улыбкой вступилась я за свое хобби, переминаясь с лапы на лапу, словно ребенок, которого родители застали за шалостью. – Если они и способны убить, то уж точно не без нашей помощи.
      Лавер пожал плечами.
      – Когда дойдет до того, что одна из полок будет размещена над нашим ложем...
      – Да, да, – отмахнулась я, закатывая глаза, – она рухнет, и мы умрем под тяжестью деревянных рыцарей, драконов и морских коньков.
      – Верно, – кивнул Лавер. – Они убьют нас с твоей помощью.
      Иногда меня бросало в дрожь, когда я напоминала себе, что может сделать со мной повседневность. Может ей и не под силу изменить меня до неузнаваемости, но сил для корректировки, для легкой лепки, как люди подправляют свои глиняные и еще не затвердевшие творения, вполне хватит. Я все чаще замечаю, что занимаю по отношению к Лаверу не атакующую и даже не мятежническую позицию, а просто принимаю любое его мнение, как собственное. Но мои чувства не переставали крепчать и сейчас, когда красочность моего взгляда на мир пошла на убыль. Лавер не пользовался своим титулом главы семейства и не вкушал плоды моей покорности. Он был влюблен в непокорную Физалис, до последнего извивающуюся в изначально обреченных спорах. Его осторожные намеки, воскрешающие прежнюю Физалис, что я имею полное право перетащить наш лежак на солнце, трогают меня больше, чем поздравления тысячи драконов с прошедшими именинами. И я пытаюсь не упускать такие шансы, чтобы дать ему понять, что он не зря старается. Но вместо этого Лавер вздыхает еще тяжелей. И я не могу понять, что делаю не так.
      Первые признаки смешения красок я приметила несколько недель назад. Был обыкновенный день. Небо было одной огромной лупой, через которое солнце спустя несколько мгновений прекращало ласкать и бралось за жгучий кнут. Я обходила наш с Лавером маленький садик и упивалась ароматом цветущих фруктовых деревьев. Их медовый аромат, от которого моментально увлажнялся язык, покорял меня, приказывая сделать уже шестой заключительный круг. С полуопущенными от удовольствия веками и приподнятой головой я неторопливо вышагивала по зарастающей сорняками каменной дорожке. Где-то совсем рядом две птицы соревновались между собой за право скрасить мое послеобеденное пребывание в саду. Поэтому и шестой круг оказался не последним после последних.
      Я остановилась из-за легкого покалывания в области затылка. Ну, с кем не бывает. Но это меня удивило. Мне никогда не досаждали головные боли – я буквально не верила в их существование. Покалывало не сильно, но сделать вид, что меня это не тревожит, я не могла. Коснувшись лапой хохолка и правого уха, я опустилась на хвост и принялась ощупывать затылок, стараясь не навредить себе своими же когтями. Боль пульсировала в такт спокойному сердцебиению. Я сосчитала до двадцати и убрала лапу. В конце концов, должны же недуги не обойти меня стороной? Когда я поднялась и побрела к дому, в затылке кольнуло так сильно, что я чуть не вскрикнула. Я была не властна над своим сердцем и дыханием. Учащением они защищали меня против моей воли. Ощущения можно сравнить с тем, что меня словно подбросило и, не дав приземлиться на лапы и коснуться твердой, безопасной почвы, подкинуло еще раз.
      – Лавер! – беспомощно закричала я. – Сюда! Скорее!
      Боль в затылке прекратилась. Последнее громкое напоминание о ней, похожее на вхождение в плоть раскаленной иглы, испарилось бесследно.
      – Физалис! Что стряслось?
      Лавер стоял на пороге со своим растрепанным крылом, на котором непривычно не видеть белую повязку. Наверно, он приложился им обо что-нибудь твердое, пока петлял среди наших нажитых сезонами богатств. Я смотрела ему за плечо и не могла ответить. Возбужденность болью сменилась ужасом. Лавер безрезультатно пытался сложить свое изувеченное крыло, часть которого буквально слилась с древесным цветом распахнутой двери. Оно было ее частью, ее продолжением. Но когда шарообразное изображение ручки двери потекло к краю крыла подобно кляксе, образованной от встряхивания кисточки, я окончательно остекленела, не в силах сделать вздох. Изображение ручки вскоре собралось на крайнем длинном пере, превращаясь к прозрачную каплю.
      – Физалис! – пытался достучаться Лавер. – Что с тобой?
      Кап-кап. Я смотрела, как прозрачные капельки с его крыла падали на порог. Они исчезали, не оставляя после себя крохотных алмазных брызг.