Мешок муки

 Этот рассказ о земляках Зосимыча. О людях того же поколения, о тех, кто всю жизнь прожил с ним бок о бок в друзьях или соседях. Может быть, он и сам появится где-нибудь в рассказе. Пока ничего об этом сказать не могу - не могу до него дозвониться, чтобы узнать толком. Поди опять на охоте зайцев гоняет...

1

Пошли уже вторые сутки с тех пор, как Егору занедужилось. Не зная уже, что и делать, Марья  не находила себе места и металась по избе, пытаясь сбить жар у старика. Но ничего не помогало.
 
Набыстро управившись со скотиной поутру, вернулась она к русской печи, затопленной загодя и принялась стряпать. Дело это, неспешное и хлопотное, отняло у Марьи уйму времени и сил, и вот, вылезая с ведром картошки из голбца, услышала она сначала старческий кашель, и вслед за ним непристойную ругань.

- Как ты, Егорка? – осведомилась она, едва поднявшись на половицы.
- А… - простонало из спальни, и Марья почувствовала, как старик безнадёжно махнул рукой, – помирать, видимо, буду…
- Что ты, дурень! – встрепенулась Марья, закрывая крышку голбца. – Куда такую рань засобирался?
- Туда… - едва слышно простонал дед. – Куда Макарка телят угнал, да сам по сию пору не вернулся. Сподобиться, видать, пора пришла за грехи ответ держать.

«За грехи…», - Марья вздохнула и улыбнулась: вчера из её Егора  и слова было не вытянуть, только пот да стоны, а сегодня вон на тебе – разговорился.

Скинув тапки, в которых она лазала в подвал и отряхнув передник, старуха прошла  в комнату, нашла на комоде очки и, вооружившись ими, прошла к больному.

- За грехи, говоришь? – спросила она, строго глядя через толстые линзы, отчего глаза её казались большими и строгими.
- За грехи… - неуверенно, поёживаясь, под колким жениным взглядом простонал Егор, и укрылся по самый сизый нос одеялом, оставив только блестящие больные глаза, да мокрый от испарины лоб.

- То-то ты вперёд меня торопишься, - усмехнулась Марья, стряхивая градусник, – чтобы  без обличения проскочить… На, суй!

- А что, обличать будешь? – упавшим голосом спросил Егор. И было непонятно, шутит ли он или перепугался взаправду.

- Зачем обличать? – Марья проконтролировала, как градусник исчез под одеялом. – Всё, как на духу, расскажу. И за детей, которых народили да в люди вывели, и за внуков, и за жизнь нашу с тобой. Жили не без греха, да зазря не грешили.  Разве что… - Марья сделала вид, что запнулась.

Егор погрустнел.

- Прости меня… за то… - через минуту попросил он.
- Бог простит, Егорушка, - вздохнула Марья. – А я… Я давно уж простила.
- А что ж тогда…
- А чтобы в узде тебя держать, а не от сердца. Ох, ты ж Господи! – Марья всплеснула руками. – Весь морс выхлебал и лежишь тут всухомятку!

 Подхватив с табурета литровую банку с остатками ягод, Марья довольно быстро для своих семидесяти пяти ушла на кухню.

Похлопотав в холодильнике, она скоро навела нового питья и вернулась в спальню.

- На-ко вот…

Но старик уже спал. Поставив банку, Марья отогнула край одеяла и аккуратно достала градусник. Повертела его перед глазами, силясь усмотреть серебряный волосок ртути через толстые стёкла очков, и вздохнула. Тридцать восемь и пять.
Ведь говорила же ему окаянному: наймём Тольку, когда пропьётся, он все дрова перепилит и переколет. Так ведь нет: я хозяин, я. Ох ты ж, Господи… Ты хозяин, ты. Кто же спорит-то? Потому за тебя и пошла, и не пожалела. Кроме того раза. Да что уж теперь вспоминать – с тех пор тридцать годов птичьей стайкой упорхнуло… Ухватился за дрова-то свои, вот и застудился с пилой да колуном. Хозяин… Через два года восемь десятков на земле будешь хозяйничать, пора и меру знать, а не махать колуном, будто за полвека едва перевалило. Хороший хозяин - он ведь не только трудом славен, но и бережливостью…

Марья последний раз пошевелила угли  печи, разгребла их ровным слоем по поду и, сунув в печь чугуны с супом и картошкой, прикрыла цело заслонкой.
Ходики отстукивали уже одиннадцатый час, и, поддёрнув гирю, чтобы часы не задавились, Марья стала собираться.

Идти ей предстояло в село. Только там, за восемь вёрст от их деревни был аптечный пункт, да жила старая фельдшерица, которая уже лет двадцать, как ушла на пенсию, но соседских стариков советами потихоньку пользовала. Благо, опыт у неё был большой, а болезни у стариков всегда были одинаковыми и особого мастерства  не требовали.

Наскоро собравшись – времени было уже много, а путь предстоял неблизкий, - Марья снова заглянула в спальню. Егор тяжело сопел. Будить его не хотелось, но предупредить, куда направилась, Марье было нужно.

Не снимая почти новых ярко-красных резиновых сапог, что привезла по осени дочка, Марья прошла в комнату и взяла с комода карандаш и тетрадку...

Потом приткнув записку к банке с морсом, Марья тут же рядом притулила и свои очки. Искать егоровы и вовсе уже не было времени. Обойдётся и этими. Не книжки читать. Управится.

2

Юркнув за порог, Марья тихо притворила за собой дверь… Да, да, не смотря на возраст, Марья именно юркнула, ведь ни росточком в молодости, ни фигурой даже к тому времени, когда самые что ни наесть худышки и те набирают тело, Марья  выйти так и не успела… Да ещё и эта приметная горбинка, отличающая её от самого рождения, скрадывала и без того невеликий рост старухи. Впрочем, на Марьин горб обратите особое внимание – он ещё всплывёт в самом конце рассказа…

…А в общем-то, и не за что было ей жаловаться на Егора. Прожили всю жизнь душа в душу. Он - молодец, и она - труженица. Труженица, да не красавица. Другой бы на егоровом месте весь извертелся–изгулялся, ведь и девки в молодости и бабы в зрелости заглядывались на него. Да и сейчас старухи местные нет-нет да  и подмигнут, только успевай приглядывать, как бы не убёг к другой забор править...

 Так ведь ладно бы свои деревенские, но и залётные городские, которым вместо жаркого юга врачи прописывали наш северный край, туда же. До её Егорки…

…Тот случай Марья хоть и простила, но помнила хорошо. Да и впредь уж никогда не забудет. Ведь поняла бы и пережила… С такой красавицей и в районе потягаться некому было. Да ко всему ещё и доктор наук каких-то. А бабье сердце… Да кто его поймёт кроме самой Марьи? Ведь не докторица Егором пренебрегла, а он от неё отказался. Есть ли за что Марье Бога гневить своими обидами? А в жизни всякое случается. На то она и жизнь...

Спустилась Марья в слепых сенях по лестнице, петлями входной двери едва скрипнув, хотела уж, было, дверь на накладку закрыть, но передумала. Палку приставила. И Егор выйдет, коли приспичит, и другие не пойдут, «собаку» эту издалека завидев.

Заперев таким образом дом, пошла Марья по деревне к воротам. Не знаю, где как, а у нас деревни с испокон веков огораживали, чтобы скотина летом по деревне паслась, а на сенокосные лужки, на загумнах не хаживала до самой отавы. Чтобы без ссор меж деревенскими и без потравы. Потом уж, после сенокоса, ворота, что на дорогу к большаку выводят, распахнут настежь: гуляйте, Зорьки да Ночки, до самого нехочу. До снегопада…

Велика ли, спросите, деревня-то? Семь дворов жилых, да десять пустых. В  трёх старухи живут. В трёх мужики по Марьиным меркам - молодёжь, да куда им, пьяницам, из деревни податься? Двое холостых уже, да с одним,  с Вовкой, жена ещё мается. Сама на Марью похожа стала. С лица пока ничего, а на руки взглянуть страшно. Да и грудь обвисла без мужских рук… А у тех двоих тоже жёны были. Когда-то… но то ли поумнее Вовкиной оказались, то ли жизнь пособила. Вырвались, в общем, и от алкашей своих, и из деревни проклятой. А что им деревня плохого сделала, если мужиков не считать? Но вырвались. Бог им судья. Детей спасли. Одна - в райцентр, а другую аж в город угораздило. Да к мужику под крыло. С тремя-то дитятями! А ещё говорят, что нет в жизни счастья… Да есть оно, есть. Марья это и сама знает. Только счастье это бабье иной раз ещё и разглядеть нужно. А эти ухарцы, что остались, то пьют, то грустные ходят: работы постоянной в деревне давно нет. Ждут, пока шабашка "с неба свалится".

 Вот тебе уже и шесть жилых домов. Да ещё Марья с Егором – седьмая хата.  Вот и весь деревенский «жилфонд». Ах да, ещё развалюхи, без мужицких рук, без присмотра хозяйского, век свой теперь уж недолгий коротающие. Среди них и этой вертихвостки дом ещё затесался. То она редко в деревню заглядывала, ведь что ей - воздух деревенский целебный без Марьиного Егора? Одно пустое сопенье. Да и уязвила тогда Марья горбом своим её самолюбие так, что хоть скорую вызывай, да пока та из района по колдобинам-то прискачет… Так что вертихвосткин дом теперь тоже за нежилой считай. Что это за изба, в которую хозяйка раз в пятилетку заглядывает, когда дышать от науки своей уже не в силах. Правда, была недавно два лета подряд, да и то один смех вышел. С тех пор-то и стоит такой-то домина без двери… Впрочем, дверь ему теперь уж без надобности: хозяйки нет, так тепло держать не нужно. А кто без неё в дом войдёт? Деревенские? Да не в жизнь в чужой дом без хозяина не сунутся. Даже алкаши. Не то воспитание. Да что воспитание – может и сунулись бы, да им ещё в деревне век куковать, раз нигде больше не нужны, а ведь старухи за такое херойство живьём съедят. И кости злыми своими языками обгложут. Нет... И они не полезут. Чужаки? Тем путь в дома заказан до тех пор, пока хоть кто-то из стариков в деревне жив. Даже если и крыша у дома рухнула. Если не твоё – не лазь. Закон в деревне простой, но строгий. Оттого  и палки вместо замков у каждой двери. А то ведь пойдёшь, если что, по миру, да кто тебя в свою деревню примет. Пустить пустят, потому как не пустить не имеют законного права, а вот про принять в бумагах не писано. Да и к чему в деревне бумаги, коли прозвище тебе дали. Но об этом чуть-чуть позже…

Так что вот и вся деревня. Два ряда. Но это тебе не село – здесь каждому двору огород положен, да с картофельником, а не закуток на две грядки, потому от дома до дома шагать да шагать. Пусть один из них слева, а другой справа. И всё…
Но ведь не всегда ж так было! Стояла деревня во все четыре ряда. Две улицы и один перекрёсток. Почти как в городе! Но в семьдесят втором пол-деревни красным языком слизнуло так, что ни ойкнуть не успели, ни пожарных вызвать. Да и как было вызывать, когда на все деревни ни одного телефона не было, а по всему району леса горели, как спички в коробке? Ни своих пожарных не хватало, ни соседских. Все - в лесу. Вот и осталось лишь то, куда ветер подуть не успел. А какая была деревня!.. И ведь мужики в ней были работящие, да все тогда по лесным пожарам бегали, и своих домов не отстояли, а потом уж, после пожара, по району разъехались, кому где жизнь глянулась, да где квартиру дали. Выгадали те, кто в райцентре осел – тогда цивилизация была, а сейчас - та же Марьина деревня. Только побольше. Но уже и не намного, чем та, что была до пожара…

3

Идёт Марья деревней. Изба да огород за ней. Дом быстро пробегает, а вот огородец долго тянется – тут тебе и баня приютилась, и грядки тянутся. Одно поле под картошку - соток в пятнадцать. А, может, и двадцать. Кто его  мерил? Когда копаешь картоху – не меньше гектара кажется, как в голбец снесёшь, так не больше сотки: полон двор скотины и всем есть подавай. А что в деревне есть кроме картохи с капуской? Разве что иной раз в колхозе зерна выторговали бабы. Так и то, весь овёс курям шёл, а рожь на мучицу для хлеба пускали. Долго потом ребятня с великим скрипом жернова по дворам вертела. Мучицу на жерновах намолоть дело плёвое, а потому детское. Но долгое. Вот и скрипели жернова, особо после батькиного подзатыльника – хочешь не хочешь, а надо…

Долго идёт Марья мимо каждого огорода. Вот этот, у избушки Степаныча, что сейчас у Марьи по правую руку будет,  самый большой на деревне. Но весь сорняком зарос. Потому как крыша у избушки рухнула давно уж. Потому как схоронили хозяина ещё при советской власти. А за пять лет до этого и Марфу его на кладбище всем сходом деревенским проводили. Уважали женщину. И было за что…

А за этим огородом - другая изба. Другие судьбы. И тоже в прошлом. А за ними снова огород тянется. Здесь Зинка-аферистка живёт. Аферистка – это её за работу в сельпо прозвали. Тоже было за что... Так что ты не смотри, что её ни тогда не посадили, ни сейчас. Она уже лет тридцать на пенсии, а всё одно - аферистка. У народа память долгая, упорная. Так и похоронят…

Вообще, в деревне, как верно подметил Гоголь... Это я от себя пишу, не от Марьиных раздумий, потому как Гоголя она, конечно, учила в школе, да было то более полувека назад. Ну, не приезжал Гоголь этот в ихний колхоз ни разу. Лекторы те, да, приезжали. Как страда, сенокос там или уборочная, как дома корову подоить некогда, так их косяк тянется – только сиди да слушай. А Гоголь вот не приезжал ни разу. Потому и не помнит Марья о нём. Но сколько соли на банку груздей надо, она и после смерти вспомнит…

Так вот, (о чём это я? Ах да, о прозвищах!) второе имя было в деревне почти у каждого. Иногда и по родству передавалось. Иногда отдельно. Но это за особые заслуги. Вот Егорка её полжизни Малофеем отбегал. А за что спрашивается? За то, что детей они с Марьей только трёх нажили. Так ведь не в Егоре дело, в Марье было, а всё равно он стал Егоркой Малофеем. Ну а уж отмыться от прозвища, пусть даже доброго, не такого как Егорке приклеили, в деревне труда большого стоило. Ох, поверьте, большого! Почитай, подвиг совершить нужно. Опять-таки большой. Или маленьких несколько. Но кряду. Да и то, бывало, не помогало…

Вообще-то, деревенские привычки, если и известны городским, то только потому, что в городах этих много деревенских осесть успело. И как бы они из себя «дерёвню» не искореняли, но лезла она из них во все щели. И не столько плохим, сколько добрым. Работностью своей деревенской, простотой незамысловатой, честностью той же деревенские всегда и везде выделялись. Куда ни глянь, то тут, то там под самым модным платьем простушка деревенская встречается. Нет, не дура. Именно, что простушка. Ума ей не занимать – сама поделиться иной раз может после института-то. Да вот непосредственность деревенская всё равно нет-нет, да наружу вылезет. Смеются городские… А что смеяться? Деревня простотой испокон веков жила, и жила хуже города.  А прозвище потому, что люди так прозвали. И не всегда обидное оно, а просто суть человека этого отображает, и точнее, чем фамилия. Кто бы ни встречал Ваньку Ильина, через час про него говорил одно: «Лапоть!». А так, с прозвищем, и слова достаточно – сразу ясно. Тем более, что и дед, и отец тоже лаптями были.

Но мы опять от Марьи нашей отвлеклись. Ей ещё в село за восемь вёрст поспеть надо, а потом воротиться. А времени-то когда на ходиках одиннадцать уже было? Вот и я о чём. Поспешай, Марья, поспешай. Это я тут языком чешу и своё и чужое, так мне спешить некуда, а у тебя дело…

4

Так вот, идёт, значит, Марья деревней - домов мало, да идти долго. А тут вдруг скрип петельный. Да такой, что Марью аж передёрнуло. Марья даже рассмеялась: в позатом году опять приезжала Егоркина бывшая зазноба в домишко старика Михалыча, прикупленный под дачу еще в ту пору. И вот петли у ней также скрипели, что аж душа наружу… Не, не у докторицы скрипели, у двери входной, но всё равно каждый раз, когда дверь ту отворяли, казалось, что человека убивают…

 Марья она не злопамятная, но каждый раз, когда мучилась эта дверь, ложилась чёрной тенью на Марьину душу надежда, что ну вот теперь-то уж точно, так и есть - докторица с миром прощается… Тридцать лет ведь прошло, а вот поди ж ты... Но рассмеялась сейчас Марья не от тех воспоминаний, а от того, как развратница эта петли по уму своему маслом растительным помазала. И как на будущий год, когда она вновь сверх плана мужиков совращать заявилась, ни она, ни Толик-алкаш за обещанный пузырь дверь открыть не смогли. Да что Толик, когда петли насилу трактором вывернули. Правда, вместе с косяком. Так их масло приело. Ох, как вертелась докторица, чтобы Егор всё на место поставил, да другие петли наколотил… И ведь ничего тогда Марья мужу не сказала – отрезанный ломоть снова уже не прирастёт. Живое затянется, но не мёртвое. И точно – не ездит больше с того лета вертихвостка в деревню. Видно, последнюю надежду похоронила вместе с петлями. А дом теперь памятником надежде этой остался. И Егору…

- Марья, ты куда это, словно гусыня, в красных туфлях намылилась? – Серапиониха стояла на своём крыльце, опираясь на клюку, прямо перед дверью, наславшей на Марью эти воспоминания.

- До аптечки, да в магАзин, – отвечала та, для убедительности махнув холщовой самодельной сумкой, к которой Егор приторочил ручки от заводского пакета.
- В село что ль? – удивилась Серапиониха.
 
- А что, ближе есть? – Марья аж остановила свои баские сапоги посреди лужи из натопленного мартовским солнцем снега.

- Машь… - в голосе Серапионихи явственно угадывалась будущая мольба. – Машенька! Хлебушка буханочку купи, сделай милость. К лавке в субботу не дойти было – недужилось…
- А урчали? – спросила Марья вроде бы невпопад, но Серапиониха прекрасно её поняла и ответила, завыв при этом, да ещё и с прихлёбом. – Нет, окаянные… С пятницы тишина…

Марья вздрогнула. Тащить восемь километров лишний килограмм ей было совсем не с руки – она сама хотела закупиться поносом  на обе руки, но ведь и Серапионихе не откажешь…

 Когда-то в шестидесятые, несмотря на молодость или благодаря ей – бабы разное судачили, - была та бригадиршей в деревне. Раньше ведь как у нас было: как сельсовет, так колхоз. Как деревня, так бригада. Так вот, заправляла Серапиониха, да какая она тогда была Серапиониха, так, Танька – оторви да брось - деревенской бригадой. И бригадиршей стала (как поговаривали) за свои большие глаза и прочие немалые прелести, что председателю глянулись. Вот и тащила всю бригаду на себе, процент из упыря всеколхозного выжимая до тех пор, пока другого не назначили. А потом… потом… что потом? Потом так без мужа (хоть свечку ей с председателем никто не держал) и осталась, тяжела слава деревенская,– не отмоешься. Зато вытянула всю деревню в ту голодную пору, когда шесть шкур с крестьян драли. Сколь с тех пор вокруг деревень пустыми осталось? Митино, Шишкино, Ефремий, да тот же Погорелец. Не смотри, что колхозная усадьба была. Дворов богато было - под сотню. Школа и больничка. А вытянули там жилы из мужика, выжили в райцентр на ставку вместо трудодня. Где теперь те деревни? Где Погорелец - усадьба в сто дворов? А их деревня на двадцать изб осталась…

Но кто бы что ни говорил, как Таньку ни звал, а нутром чуял, что это она деревню их спасла, всех и каждого на добре своём большом из беды вынесла. Как тут ей, теперь уж хромой, откажешь в малости, когда старый долг, пусть трижды оплаченный, дороже двух новых, ведь всю свою жизнь она без мужика сдюжила. Вот только детей прижить не смогла.

Это я пока ещё только пояснил, почему Марья не могла отказать Серапионихе: деревенские дела, они иной раз не годами тянутся. Поколениями.
Всё это местные помнят. И будут помнить сколько бы их не осталось. А вот что значит Марьино «А урчали?"… О… это рассказ особый…

5

Были времена, когда, как сельсовет - так колхоз, как деревня - так бригада. Были времена, да в прошлое канули. В ту пору за околицу вышел - и уж на колхозном поле трудишься или в лесу жилы рвёшь. А как не рвать, когда пила одна на бригаду была, и та «Дружба-два». Один с одной стороны, другой - с другой. И каждый на себя тянет, но дружно. По очереди. А то ведь ничего не получится. Да уж, пила лучковая - не одеяло: чем больше на себя тянешь, тем сильнее пуп трещит, а толку на самую малость прибавляется. Тут сноровка особая нужна…

А затем деревни повымерли. Нет, не на смерть – народ разъехался-разбежался по большим сёлам. И стали оттуда на поля людей возить. На грузовиках да автобусах. Словно в городе каком. И до леса тоже далеко стало, а потому сначала бригада за десяток вёрст по ухабам едет, а уж потом лесовозы за ней потянутся. Лесники-то на «уазике» ещё затемно проскрипят быстренько, лёд на лужах даже не ломая, так что их никто из деревенских и не услышит, а потом уж когда лесовозы идут, с рёвом землю со снегом или грязью мешая, то полдеревни в курсе. С урчанием идут, надрывно. Так что если вокруг деревни с утра урчало, то можно будет на попутном лесовозе и до села добраться. Туда на гружёном. Тут самое главное встать после горки, что сразу за деревней, а то не остановятся: «не втянуть, - говорят, - бабушка, с места-то. С разгону надо». Обратно уже на порожнем, что только ещё в лес едет. Так что на пути в село надо успеть на первый гружёный, чтобы обратно на последнем пустом приехать. А не пешком топать. Но ребята на лесовозах работают добрые – завсегда старух посадят, подвезут, коли по пути ехать и не на горке стоять.
Да где они, ребята-то сегодня? Нету. Эх, Марья!

Идёт Марья пёхом километр, идёт второй, потом третий. Идёт, на жизнь не жалуется. Только район деревенскими словами ругает. И начальника его главного. А как же не крыть, если по осени в один день снежку слегка сыпнуло, в другой ещё лопатку подбросило и на третий ковшик подмело… Вроде бы каждый день и чистить нечего, а  к зиме, глядишь, и навалило уже изрядно. Бросятся чистить, да куда уж там! Лесовозы, зимы заждавшиеся, чтобы в делянки въехать, к тому времени так снег прикатали, что теперь его уже ничем не сколупнёшь. Зимой-то это и ладно, даже  хорошо – ям нет, а вот сейчас, весной, когда всё и вдруг начинает таять… В общем, у нас так и говорят: дорога рухнула.

Вот так вот от осеннего разгильдяйства и получаются у деревенских весенние заминки. На неделю. Но это, если весна выдастся дружная. А коли начнёт тянуть в марте кота за хвост, то и две недели только лесовозы на своих больших колёсах по дорогам нашим пробиваются. А уж по их-то колеям и вовсе не проехать на маленькой машинке. Только старики пешком пройти могут. Молодёжь уже к таким подвигам не приучена. Не те. Те, кому сейчас за сорок перевалило последними в школу за пять вёрст бегали. И весной тоже. А те, что потом настроганы, уже неженки. Сельские ещё, но уже не деревенские.

Так и идёт Марья, осинками да берёзками любуется. Ну и что, что край у нас северный? Да тайга, хоть и южная. А откуда елям да соснам взяться, особенно вдоль дорог, если кругом одни делянки? И чем ближе возить, тем делянки эти и больше и чаще. Вот и тянется вокруг еловых пней листва. Пока-то она тень даст, в которой хвоя будущего леса расти начнёт.
Так что Марья через шаг районное начальство кроет, а через второй - лесное хозяйство. Никогда при её жизни такого не было, чтобы лесу в их лесном-то краю не было. Ведь помнит Марья, хорошо помнит, как в детстве выйдешь за околицу, и если бы не деревенские собаки-пустобрёхи уже и заблудиться можно было. Зимними ночами, бывало, зайцы по деревне накуролесят, а то и лоси на поле выйдут. Даже охотники встанут да любуются, а уж ребятня всю загородь облепит. И каждый пальчиком тычет. А лоси стоят. Любуйтесь, мол, люди…

И теперь есть, конечно, лес-то. Есть. Ездят ещё за ним куда-то лесовозы, возят. Но там, куда Марья ещё босоногой девчонкой  за черникой бегала, осинник вытянулся толщиной в руку, а там, куда дед за груздями первые разы водил, березняк плещется. Есть где-то лес ещё, остался. Да что в нём толку теперь, кроме кубометров…

А вообще-то поёт Марьина душа. Поёт птичкой малой. А то как же? Есть ведь ещё силы, есть. Вон сколько отмахала. Да по такой-то дороге. Рано нас ещё хороните. И деревню вместе с нами. По силам ещё нам самим себя содержать. Тот же Егор её. Ну, слёг, так ведь поднимется. Поднимется, и хоть лучше прежнего уже не будет, но ещё покашляет лет пяток. Мог бы и больше, ежли бы курить бросил. Но разве ж заставишь? Да что Егор?  Егор вчера слёг, завтра встанет. А та же Серапиониха? Ну не может она в село сходить, так другие на что? Неужели не выручат? Пусть бы и не было у Таньки заслуг перед деревней, всё равно бы не бросили, потому как своя есть, деревенская. Почти родная. Да какое уж там «почти».

Шлёпает Марья по самый верх красных сапожек в снежной каше на воде талой заваренной, шлёпает и на мир смотрит. Изменился мир с её детства. Да только они не изменились. Потому как горбатого как известно… Хоть Марья и горбата, но я не только её имею ввиду. И даже не столько. Хватает горбатых и без Марьи. Даже если спина прямая. Такие-то, кто спину не гнёт, чаще горбатыми бывают...
 
Но, скоро сказка сказывается, а Марья ещё скорее топает. Добежала, наконец, Марья до села и сразу - в аптеку.

6

Какая это аптека? Так - пункт аптечный с йодом да корвалолом. Настойкой боярышника и то не торгуют – вмиг разлетается. По десятку пузырьков в одни дрожащие руки. Настойки пустырника тоже нет. По той же причине. Но Марья не за этим шла – Егорка её на все руки мастер, так что водку последний раз покупали ещё под сургучом, на свадьбу, чтобы Емельяновым нос утереть. Да и не торговали такой водкой в магАзинах на деревне ни тогда, ни тем более сейчас.

- Здравствуй, Клава, - а что ещё должна была сказать  аптекарше Марья, когда они с Егором и её родителями, тем самыми Емельяновыми, в один день свадьбы гуляли? Да ещё и Клава в Емельяновской семье была последняя, шестая…
- Здравствуйте, Мария Митрофановна! -  радостно отозвалась та.
То уж был далёкий спор за свадьбы, тем более родительский. Да и редкая обида здесь живёт долго и почти никогда не передаётся следующему поколению. Скорее дети, не зная родительского разлада, снова объединяют семьи своей дружбой.
Так что Клавдия даже и не подозревала о том, что когда-то давно было между её родителями и Марьей с Егором. Знала она то, что все они из одной деревни, а потому должны помогать друг другу.

- Как дядя Егор? – спросила аптекарша.

- Слёг, Клавушка, слёг в пласт, - вздохнула старуха, надеясь на Клавину выручку – мол, войдёт в положение, чего из-под прилавка вынет-достанет. Чтобы сразу Егор и забегал. Но, вот вздохнула Марья уже просто от того, что Егор её лежит сейчас хворый, один, без присмотра, а она толкётся сейчас здесь, на селе, в этой пропахшей больницей аптечке. Запах уж больно для деревенских непривычный. Ведь если и попадали они в больницы эти, так, как назло, в самый сезон. Главный районный хирург Верховский, герой войны, так тогда говорил Егору, пока аппендицит резал: «А когда вам, деревенским к нам попадать? Зимой, когда работы не так много? Только летом, пуп на сенокосе сорвав. Вот и твой аппендикс на этот раз  издевательств над организмом не перенёс. Хорошо хоть от обиды разлиться не успел. Лежи, пока жив». Да не все доктора слушались. Крестьянин, он ведь летом о зиме думает, а не о том, что на другой день помереть может. От того и вдов молодых по деревням хватало. Впрочем, и во вдовцах недостатку не было.

Вот и сходились друг с другом лямку общую тянуть. У него трое, да у неё четверо. Своих ещё пару-тройку заведут, не без этого. В деревне ведь радостей раз-два и обчёлся. И обе уже есть просят. Одна уже хлебушка просит, другому кроме титьки ничего пока не надо. Вот и считай, многодетная это мать или нет, кто ей свои и сколько приёмных. Не зря же за троих детей Егора Малофеем прозвали. Да, кто это прозвище теперь поймёт, все кругом культурными стали. Декреты у них теперь. А Марья как последнюю Юльку рожала? Ты Юльку не знаешь? Да как же! Она школу уж в районе закончила, потому как в округе других школ к тому времени не осталось. И даже с медалью. Золотой, вроде. По ней же все одноклассники сохли. И даже трудовик. Ага. Вспомнил?

Ещё бы! Она у трудовика тогда права тракториста получила, а взамен фингал оставила. Бой-девка была, такой же женщиной и осталась. Марья вон сейчас в юлькиных красных сапожках перед Клавой и стоит. Неужели не вспомнить Юльку!
Да. Кстати, о Марье… Привязала она тогда, когда Юльку-то рожать собралась, колхозного коня к коновязи у правления, дескать, сдала казённое имущество и домой скорее рожать. По пути бабку Астафьевну кликнула и завалилась на кровать: делайте что хотите, сил больше нет. Да пока старая дура Астафьева ещё у себя дома мешкалась, родила Марья. И всё чином у неё вышло. Откуда только силы нашлись. Может, потому Юлька и вышла такая умная да работящая, что с рождения привыкла помогать матери…

- Вот, тётка Марья, держи, - сказала Клава, достав из ящичка на стене таблетки, – по одной три раза в день, пока не встанет.

- Сколь пить-то? – осведомилась тут же Марья, не поинтересовавшись даже ценой. Отношение к деньгам, надо сказать, у деревенских, а уж особенно у стариков, всегда особенным было. Во-первых, Егорка ближе и дороже денег, а во-вторых, никто и никогда не поймет, как наши старики при их-то минимальных пенсиях до сих пор умудряются скапливать приличные даже по городским меркам суммы. Хотя, вроде бы и ответ известен – как жили на своём труде всю жизнь, так и до сих пор тянут. Оттого и излишки, что мяса да картохи с капустой покупать не надо. Ну как не надо: может быть, кто бы и прикупил, да не разбежишься купить в деревне, потому и держат свою скотину, пока ходить могут. А как перестанут, так быстро не надо становится. Сколько человек в деревне лёжа прожить может, коли помощникам его самим уж помощь требуется. Оттого и излишки, что тратить не на что. Да от привычки работать. С нею всю жизнь жили, с нею и помирают.

- Три раза в день по одной таблетке, - отчеканила Клава, а потом неуверенно добавила: - Дня  два, может, три…
 
- Сколько? А поядрёней ничего нет? Чтобы завтра забегал?

- Есть… Но в таком возрасте уже не стоит… - Клавка тут же отругала себя, что по простоте своей высунула язык, сказав правду, но и нашлась сразу же. – Потому как в этот же день может и отбегаться.

- Ой, это не надо.

Аптекарша облегчённо вздохнула. Не враг же она тётке Марье с дядей Егором. Свои ж... Тем более, что отец перед смертью рассказывал, как его дядя Егор обдурил: батька на водку тратился, а тот самогону в бутылки налил и сам сургучом запечатал. Так ведь ни по сургучу, ни по вкусу никто опознать не мог. А… а, может, и пошутил тогда дядя Егор? Может быть, у него не самогон был, а водка настоящая, а наговорил уж он на неё… Зачем? Да качеством похвастаться.

7

Сделав главное, Марья отправилась в магАзин. Хлеб печь Марья умела и любила, но дело это было хлопотное. Даже из покупной муки. Но из неё, как раз, такой же хлеб и получался. Такой же – значит казённый. Тот, который только хлебом пахнет, без других запахов.  Рук женских. А ещё души…

 А хлеб печь, действительно, долго. И сложно: только с печью под опару успеть, и то - целая наука. Остальное ещё мудреней, а без этого любой хлеб казённый, безликий. Вспомнилось тут Марье, как, играя в детстве с подругами, выносили они по очереди - нет, не каравай, - а хоть по четвертинке хлеба и делили на всех. Сегодня - одна, завтра - другая. Ох, как любили они хлебушек Злюмишны, который Катька выносила! И хоть дома сиди, когда Таньки Косой очередь была делиться… Ведь что интересно: Злюмишна, Катькина мать, женщина была худая, строгая, говорила, словно собака их дворовая лаяла, а хлеб какой был!.. И никогда от Катьки ни Марья, ни другие девчонки голодной не уходили. Чем есть, тем и накормят. А что в деревне в достатке было? Да ничего. Молоко, правда, водилось, да хлебушек домашний. Каша да щи. Случалось и с мясом. Но по праздникам. А откуда ему каждый день было взяться, если война только кончилась? У Катьки отец без ноги пришёл – какой уж из него работник? У Марьи, правда, целиком вернулся, а вот Танькин как написал последнее письмо в сорок втором, так и затих… Танька треугольник этот как-то по глупости поиграть с подругами вынесла. Ох, как мать её потом била...
 Если бы не мужики деревенские, убила бы точно. Ревела потом мать Танькина, дочку к себе прижимая, да легла тень меж ними тот раз. До самой смерти легла. Танькиной смерти. Не смогла она мать даже мёртвой простить. Может, от того и хлеб у неё был горек, что на слезах бабьих замешан? Кто знает…

Так что хлеб – дело сложное. И уж коли мочи нет самой печь, так нечего и париться у печи. Проще купить. А свой хлебушко по празднику испечь, с силами собравшись. Редко, но так, чтобы лучше пирогов вышел. Душистый. С душой. От такого хлеба и праздник ярче, да вкуснее. А пока… что ж, пока и магазинным насытиться можно. Много ли им, старикам, надо?

- Здравствуйте… - кротко поздоровалась Марья с девочкой-продавщицей.

- Здравствуйте, - ответила та.

Дай Бог - лет двадцать. Откуда Марье её знать: если и местная, так внучка чья-то. Может, и видела, когда та под столом пешком ходила. Так ведь, сколько лет-то с тех пор прошло? И девчушка подросла, на лицо краше стала. Поди, узнай. Заробела старуха. Старую-то продавщицу народ со всех окрестных деревень знал, а это кто такая? По виду пигалица-пигалицей, а очки на носу. И вид серьёзный. До смешного. Ах, Марья, Марья. Ты и сама такой же была полста с лишним лет назад, когда тебя шестнадцатилетнюю председатель назначил фермой руководить. Сто коров, три доярки и скотник. Что доярки – бабы в телесах, что дядя Ваня: без вершка два метра, и она, Машка, - тяжелее барана только в фуфайке с валенками, да ростом с аршин, и тот посерёдке погнут. А дядю Ваню трезвым, между прочим, никто никогда не видел. Поговаривали, что сразу пьяным родился. Да и доярки были - оторви да брось: сколько раз председателя, забежавшего по глупости на ферму, грудями прижимали к стойлу с быком. По очереди, не все сразу. Тогдашнего председателя любая из них под себя подмять смогла б. Да ещё бык сзади. Стойло-то не сплошь огорожено, а бык хоть и на цепи, но туда-сюда шевелиться мог, так что рогом-то меж досок водил отменно. А мог и разом ткнуть. И что интересно – никогда не промахивался мимо председательской задницы. А куда председателю деваться, как не приехать: ферма худшая в колхозе, потому и остальные на неё ровняются. Почему не на лучшую? Да потому, что это колхоз при трудоднях. Оттрубишь за палочку, и бежишь быстренько на себя работать Да сама-то ладно, а сколько их по лавкам сидят. Ты что думаешь, баб-то с дармового молока с фермы разнесло? С молока, только с того, которое у них у самих не переводилось. Мужья-то не у всех на войне поженились…
 
Толи дело в забое: человек там с уголька кормился и кормится, а потому после душа  мог и бутылочку себе позволить, а потом любку свою потрепав, спать завалиться. А в деревне вместо бутылочки этой у Любки с Ванькой работа только начиналась. Так что смотрел народ зорко, кто хуже работает, на тех и старались равняться. На погост-то кому охота раньше времени?

Ох, как боялась Марья доярок этих, перед тем, как заступать бригадиршей! Но сдюжила. Не то что председатель. Ведь как Марья доярок на стыд взяла? Да просто. Пока одна из них прихворнула аж на месяц, Марья её коров доила к своей норме впридачу. И подняла удои почти на пятнадцать процентов. Дорого это Марье стоило, думала, что без рук останется, пальцев почти не чувствовала, но доярки того стыда, что какая-то сопля гнутая их утёрла, перенести не смогли...
 
Мелькнула перед Марьей молодость молнией, да пропала. Стоит теперь старуха и думает, что от этой пигалицы ждать? С характером девка али как? Хотя Марье-то какое дело? Бери за чем пришла, а про характер пусть женихи выясняют…

Женихи. Кабы Марья сама была без характера, так разве бы добилась своего Егора? Кто он был и кто - она. Он – тракторист эмтээсовский, передовик. Ему, пацану, самый лучший, почти новый трактор доверили. С фарами. Егор – это чуб, Егор – это стать. А она? На лицо хороша была, этого не отнимешь, да вот в глаза-то эти глубокие снизу надо было заглядывать. А кому спину гнуть охота? Вот и я о чём… Но не переламывала Марья Егора,  не переламывала. Сам склонился. Потому у фельдшерицы, тьфу, у докторицы курьвьих наук такой конфуз и вышел – не смогла мужика отбить у бабы деревенской. Да ладно бы просто у деревенской, так ещё и горбатой. Деревенские-то не больно этому конфузу удивлялись, Марью зная, а вот у развратницы глаза больше очков стали, когда она всеми городскими разносолами не смогла Егорку прельстить… На что-то это дурёха способна будет? Это Марья уже к  пигалице-продавщице вернулась мыслями. «А ничего девка, ничего. Характер только какой?», - подумала Марья и сказала:

- Доча, мучица есть?

- Пшеничная только. Ржаную давно не возят – никто не берёт. Хлеб теперь сами-то не пекём, - в голосе продавщицы послышалось сожаление.

«Своя, деревенская. Жить будет!» - подумалось Марье. Потом она прикинула обратный путь,  свои силы оставшиеся, и, помня о том, какой вкусный хлеб она пекла, переняв это от матери, спросила килограмм десять. Правильно, Марья. Когда ещё снова в село-то попадёшь? Сейчас весна окончательно нагрянет – разольются овраги. Кто тогда в лес поедет? Да и дороги закроют для лесовозов. Одна надёжа на охотников, да кто знает, когда им власть популять ноне разрешит. Да и что с них взять – приедут на наделю, постреляют, вина попьют, а в село поедут, только когда водка кончится. Да все бутылки перестреляют. С ними если и напросишься – ребята-то они неплохие – прихватят старуху на попутке, не откажут, но всё равно жуть ехать с пьяными. Дороги-то у нас вон какие – сначала в овраг валишься, потом в гору карабкаешься… Нет, надо уж сейчас урывать момент счастья. Всё равно уж в магАзине…

- Вы знаете, есть мешок. Его заказывали, да не взяли – заказчицу инфаркт прихватил, еле в районе откачали…, - грустно сказала девчушка. – Так вот хозяин велел продавать только мешком, - она вздохнула. – Боится, что по частям не раскупят…

О весе мешка Марья даже не подумала спросить. Да и не знала она за долгую свою жизнь других мешков, кроме пятидесятикилограммовых. Ох, ты мама! У старухи едва не хлынули слёзы… То что у Егорки день рожденья через месяц, так то стерпеть бы можно, а вот хоть килограмм муки ей был сейчас необходим. Не больно-то верила Марья в Клавины таблетки, за которые пришлось отвалить пятьсот рублей. Верила же Марья в хлебушек деревенский.

Думала, что спекёт завтра хлеб свой, пусть и из магазинной муки, но свой, круглый. Пусть не с таким забористым духом, как со своей мучицы, но всё же не магазинный кирпич. Хватит Егорка духа хлебного, вспомнит молодые годы, да отступится от хвори… а теперь? Куда ей старой полста кило тащить за восемь вёрст?
Нет, вы просто сейчас найдите мужика, который этот мешок на себе по селу бы протащил до дома… О женщинах, тут и говорить нечего.

 Сколько Марья последний раз весила? Столько же… Надеется, старуха, что за те семь лет, что прошли с тех пор, успела она жиру нагулять, а потому в чистом весе с тем мешком сравняться. В одёже так она, пожалуй, ещё и тяжелее будет…

- Беру, - сказала Марья, и когда формальности купли-продажи были закончены, попросила, смерив пигалицу критическим взглядом. – Пособи, - и показала на свои плечи.

- Так давайте я водителя позову! – не двинувшись от прилавка, сказала девчушка, не понимая ещё, что ни машины, ни тем более водителя, за большими окнами её магазина не наблюдалось…

8

Магазин, так уж случилось, располагался на окраине села, почти у самой дороги на деревню. Вышло так от того, что когда захотели новый магазин строить, в самом селе ни свободного места не нашлось, ни свободного дома. Вот и отстроили рядом с дорогой. И то ладно, потому как раз в неделю повадился в магазин этот "крокодил" ездить, товар возить. «Крокодил» - это ЗиЛ-157. Колёса большие, все шесть гребут, пути не понимая. Оттого и дороги на деревню не было почти, что такие вот "крокодилы" перепахали её не хуже, чем поля. Так что, слава Богу, что на закрайке тогда магазин построили. Это уж потом, когда асфальт положили, стали местные сетовать, что ходить далеко. А Марье что, ближе?

…Хорошо лег мешок на спину. Только та его часть, что под горбом висит, к низу тянет, съехать норовит, а всё то, что сверху пристроилось, ровнёхонько лежит, и остальное сползать не пускает. Потянула Марья голову чуть вперёд для противовеса и поволоклась по талому снегу. Со спины посмотреть: мешок только видно, а если присмотреться, то можно увидеть, как снизу сапожки красными пятками сверкают. Но перед тем, как идти, остановилась Марья на перекрёстке, глазами к району повела, слух навострила: не шумит ли, не гудит ли что там… Может ведь и не в село ехать, а дальше. Особенно если лесовоз. Во-первых, лесовозу в селе точно делать нечего, ну и дальше его слышно на дороге, чем блоху легковую. Так что и подождать бы можно, коли гудит где.

Но вокруг была тишь мартовского дня. Только лаяли в селе собаки, да и то как-то сыто...

Вздохнула Марья и пошла. За муку деньги плачены,  и потому на весенней дороге мешок не скинешь передохнуть: сколько потом мокрой муки на себе тащить надобно будет, чтобы потом дома выкинуть? Да и кто потом снова поможет мешок на горб взгромоздить? Так что идти придётся на раз, а потому и рассусоливать нечего.
Привыкла Марья ещё со школьных времён, когда бегала она с деревенскими ребятами после третьего класса в это же село на уроки, к пешим походам. Они, ведь, никогда в деревне за труд-то не считались. Отмашут, бывало, бабы на сенокос пять вёрст, а потом весь день сено ворошат. Вечером отмечут в копны и - домой. Пока идут, отдохнут  и снова за дело. Так что невелика беда Марье восемь километров отмахать. Два часа. Ну, по каше весенней да с поклажей – три клади. Что, Марья к этому не привычная? Привычная, конечно…  Но ты и про возраст, баушка, не забывай. Так что зря ты, Марья, так вот бездумно подхватилась, ой, зря. В твоём-то возрасте всего ждать можно. И чего взбеленилась? У тебя дома Егор больной. Кто его лечить будет? Да и переживёт ли он, коли с тобой что случится? Хлебушка ему испечь, чтобы на ноги встал? Так ведь застыл он сильно только и всего. Не помер бы и без хлебушка. Или опять твой характер наружу лезет? Где всё на хребте. Не те уже времена, Марья, в мире пошли. И у тебя не те. Старость...

Идёт Марья. Километр прошла, не запыхалась. Второй прошла, вздохнула глубоко. После третьего и сама поняла, что хватила лишку. Да что толку, когда ещё пять осталось? Идти-то надо. Потому и идёт Марья, пот со лба утереть не может – обе руки мешком заняты…

…Что-то посерел снег на обочинах, пожух как-то, не блестит уже на солнце, а всё чёрными тенями мечется. Вроде бы мёртво лежать должен. А они, тени-те, туда-сюда, взад-вперёд, а потом, раз - и на ёлку метнутся. Хорошо, что Марье глаз кверху не поднять, не посмотреть, что тени там вытворяют, а то бы… Да что бы она сделала, коли тени уже солнце собой загораживать начали? Вон как потемнело… вроде бы и рано ещё смеркаться, а дорогу уже едва видно… куда идёт старуха, зачем – сама не помнит. Только манит её что-то белое, светлое, зовёт к себе вперёд. Потому и идёт она ещё, а иначе…

Вся жизнь теперь Марьина в одной точке, что впереди белеет. Ещё она помнит, знает, что Егором зовут. И всё. Ни каши уже под ногами, ни ноши сверху не чувствует, ни…
Вы что думаете, что я зверь какой, что мне Марью не жалко? Ох, как жалко, я ж с ней знаком лет двадцать. И с Егором её столько же. Они мне давно как родными стали, хоть я и райцентровский родом. Но что делать, если история эта – чистая правда? И пишу я о том, что было на самом деле. Прошлой весной дело было… Это такие люди, что… что… Господи, о них всю жизнь писать можно, и то всего не напишешь. Но вернёмся к Марье. Недолго уже осталось.

9

Идёт Марья, белого света не видит. Ни каши уже под ногами, ни ноши сверху не чувствует, ни…

- Эй, ты, шелудивый! Верни мучицу-то! – вдруг вскрикнула Марья раненой птицей, и мгновенно развернувшись, ухватилась обеими руками в рвущийся вверх мешок. – Засужу!

Мешок от неожиданности юркнул было вниз, туда, где снег с водой пополам замешан, но Марья перехватила его на полпути. Подхватить-то подхватила, да веса снова не почувствовала. «Померла, значит, - подумала Марья, не думая отпускать мешок, – как есть померла. Не иначе, ангелы мешок держат. Как теперь там Егорка?..».
Но эту мысль Марья додумать не успела, потому как увидела над мешком лицо «ангела» в беличьем рваном треухе, сильно напоминающем физиономию Ваньки Прохорова, былого собутыльника Егора.

- Ты что, старая … (следующее слово, сказанное то ли ещё ангелом, то ли уже Ванькой, было своим, деревенским, почти ласкательным, но всё равно непечатным), совсем сдурела? – теперь голос был истинно Ванькин, а значит, дело шло всё ещё тут, на земле грешной. -  Орём ей, сигналим, а она хоть бы хны. Прёт и прёт. Давай подвезём!

Возвращаясь к жизни, Марья, наконец, начала понимать, что от неё хочет этот старый хрыч Зосимыч и улыбающийся мужик, одетый в охотничий камуфляж…
Потом уж, развалившись на заднем сидении джипа, Марья могла, переведя дыхание, выслушать сетования своих спасителей.

- Ты что забыла, что Клавка-аптекарша мне племянницей приходится? – удивлялся Зосимыч. – Она же знает, кто я с твоим Егором и с каких годов. Тут же мне брякнула. А у меня Славка, - Зосимыч кивнул на водителя, – приехал глухаря послушать. Я его за хибот и к вам, а тут по дороге… мешок шарахается от обочины до обочины, точно пьяный. Только красными пятками сверкает. Ты где такие баские сапожки оторвала? – вмиг осведомился Зосимыч.

- Юлька подарила…

- Младшая?

Марья кивнула. И хотя кивок это мог видеть в зеркало заднего вида только водитель, Зосимыч всё прекрасно понял.

- Ну, я-то ко всему привычный, и то нехорошо поначалу стало: мешок по дороге семенит… А вот Славка…

- М-да, - неопределённо крякнул водитель.

- .. чуть инфаркт не хватил, - вздохнул Зосимыч. – Между прочим, Вячеслав – без недели кандидат наук и, самое главное – отец почти на сносях. А ты …
Далее прозвучало то же самое, родное слово. Очень уж оно обоим старикам напоминало их молодость. Марья засмеялась в голос. Мужчины тоже ударили вслед за ней.

До деревни оставался ровно километр – спуститься в овраг да подняться. Уже и деревенские ворота были видны: ехать-то оставалось только прямо. А там, за воротами ждал их больной Егор, о котором так пеклась Марья, переживал Иван, и даже наслышанный о нём только как об одном из «первопроходцев» Термоса*, Вячеслав желал познакомиться с живой легендой, о которой рассказывал ему старый друг Иван Зосимыч.

* - история "Термоса" рассказана в "Погосте"

30 ноября 2015 года

В продолжение этого рассказа - рассказ "Июльские грузди". Это здесь:
http://proza.ru/2016/04/11/176