Лонг-лист тематического конкурса Отчий дом

1 Родной дом у военных людей
Феликс Цыганенко
На снимках:
1. Отец братьев-офицеров - в центре (снимок 50-х годов) 
Слева: подполковник Пётр Яковлевич
Справа: полковник Николай Яковлевич

2. Село Лука Киевской области - родина семейства (современный снимок)

Фото из архива автора.

В начале 70-х годов,  будучи в отпусках, мы посетили с товарищем родные места моего отца и его младшего брата, бывших армейских офицеров. Это село Лука, что в Киевской губернии. В тёплых и по деревенски уютных хатах, что под соломенными крышами прошло их детство и юность, а как повзрослели - оставили родное село. Их ждали гимнастёрки и погоны, учёба в училищах, война и годы длительной службы в Красной и Советской армии...

Из Мурманска  мы добрались в Украину с Леонардом Зозулей, добрым другом и корабельным товарищем, старшим механиком торговых судов. После шумного города и утомительной дороги, деревенский воздух, настоянный на луговых травах, цветах и лесной зелени был прекрасен.  А простор сельской местности с ключевыми родниками?! С отличным настроением мы провели время в украинской деревне с её природой, гостеприимными и работящими людьми.

Обильная трапеза с родственниками и употреблением самогона из патоки (малясы) состоялась за большим деревянным столом в саду. Самогон был необычайной крепости, но имел…  неприятный запах и вкус. Даже мой приятель, бывалый моряк Зозуля, отведавший многие напитки Вселенной,  слегка морщился. После сытного обеда мы с удовольствием вздремнули в стогу сена из скошенной травы. Непривычный, но чудный запах полевых растений крепко и надолго сморил нас.
 
Легко и беззаботно отдыхали мы в деревне, совсем не хотелось вспоминать морские походы, бесконечный и тревожный океан, звёздное небо и сполохи северного сияния в высоких широтах. Мы наслаждались тишиной и окружающей природой сельской местности.  Деревенские жители пожилого возраста, по моей просьбе, рассказали про отца.  Будучи в подростковом возрасте,  он пас коров вместе со Стёпой, старшим товарищем. Однажды в грозу его ударила молния, свалив без сознания на сырую землю. Стёпка перепугался и побежал в деревню сообщить, что небо громыхнуло и, сверкнув чем-то ярким, якобы, загубила мальчишку! Но Петруша, назло всем, отлежался, вышло из него электричество. Земля на тот момент, тоже оказалась родной для сельского пастушонка, хлопчик поднялся и погнал коров в деревню.

Поведали селяне и за Миколку, младшего брата отца.  В  младенческом возрасте он упал  в бочку с рассолом и родственники решили, что так тому и быть. Босоногой детворы в хате хватало: пятеро сыновей и две дочери! Двое из них, будучи солдатами, погибли на войне, причём один - при форсировании Днепра. А пока, их любопытные головы виднелиь на лежанке печи. Что до Миколки, то он... выжил, его воинская служба началась 1-го сентября 1939 года в  Киевском училище связи. Во время войны Николай Яковлевич принимал участие в боевых действиях на Кавказе, а затем освобождал Кубань и Керчь, за что был награждён  орденами и медалями.

Служба в авиации послужила отправной точкой для дальнейшего поворота его судьбы. Через некоторое время после окончания войны дядя Коля поступил в Ленинграде в Военно-воздушную Академию  имени Можайского. В 1953 году, по окончанию Академии, он оставлен  в учебном заведении преподавателем. Николай Яковлевич имел ученую степень кандидата технических наук и ученое звание доцента. У него трое сыновей, которые окончили Ленинградский политехнический институт. Старший сын Владимир, доцент, много лет преподаёт в этом же институте. Отца, полковника в отставке,  наследники похоронили в Ленинграде, теперь это Санкт-Петербург, ставшего родным домом дяде Коле и его семье, где  он трудился и жил последние полвека.

Вообще, сельскую молодёжь того времени отличала огромная тяга к знаниям и неистовое желание вырваться в «люди» и по возможности, пойти в армию. Вот и мой отец в 1934 году поступил в Киевское артиллерийское училище. Будучи курсантом, отец проходил стажировку в родных местах, где и познакомился с моей будущей мамой, сельской учительницей с Киевской области, Галиной Степановной. В те годы на военных людей смотрели с гордостью и восхищением. В ладно подогнанной форме, коротко подстриженные и побритые, в начищенных сапогах, молодые люди были заветной мечтой для девушек на выданье. После тактических занятий в поле, будущие офицеры были не прочь провести время с местными чернобровыми и кареглазыми девчонками. Так вот и познакомились мои будущие родители.

В 1937 году, когда отец окончил училище, они поженились. В звании лейтенанта, молодой офицер отбыл на службу в Забайкалье. В 1938-39 годах он был участником совместных операций советских и монгольских войск по разгрому японцев в районе озера Хасан и реки Халхин-Гол. Отец был инструктором монгольской народно-революционной армии, которой командовал маршал Чойболсан. Он обучал цириков  (монгольских воинов) военному делу и как прятать в окопах при бомбёжке не только...  голову.

До 1946 года мы жили в Монголии. Перебирая домашний архив, я нашёл старенькие листочки-справки. На одной из них указано, что мама работала бухгалтером подсобного хозяйства 29 конно-артиллерийского полка, 15 кавалерийской дивизии. Вместе с отцом и его воинами нам довелось скитаться по монгольским степным просторам, перенося все трудности кочевой жизни. Одно время, когда мы жили в Улан-Баторе, мама преподавала в начальной школе для детей наших служащих.

В дальних гарнизонах была проблема с питьевой водой. Я помню, как её привозили в больших деревянных бочках на подводах за несколько десятков километров. А вот за кумысом мы ходили с мамой в отдалённую юрту. У монгол была низкая деторождаемость и каждый ребёнок – подарок небес. Однажды в дальней юрте маме предложили кобылу вместо сынишки. Будешь, мол, теперь всегда с кумысом! Испугавшись, она бросила бидончик, взяла меня на руки и убежала. Вот так мог и монголом стать, с кривыми ногами от пребывания верхом на лошади, не приведи Господи...    Ещё мама  вспоминала, как однажды взбесилась под ней лошадь и понеслась в степь. Страх, что она убежит в Маньчжурию, где находились японские войска, сковал маму, но к счастью всё обошлось...

После войны на Дальнем Востоке отца перевели в город Горький, в военно-политическое училище. Многолетняя  служба в полевых условиях и...  большой город, чистые аудитории учебного заведения. А курсанты? Некоторых из них украшали ордена и медали, как участников войны. Но через пять лет кончилось для отца "золотое время".  Уважаемый артиллерист, пожалуйте теперь с женой и детьми...   на западную границу, в бывшую Восточную Пруссию! Так что в 1951 году с двумя потрёпанными чемоданами и младшим братишкой на руках, мы переехали в Тильзит, названный после войны  Советском. На крайних рубежах страны было много воинских соединений и отец постоянно пропадал на учениях. А когда возвращался, загорелый и запылённый, комната наполнялась особыми армейскими запахами: от кожи офицерского ремня, гимнастёрки, шинели, сапог. И даже сейчас, когда я вижу по телевизору людей в офицерской форме, мне кажется, что чувствую эти запахи. А песня "Катюша", исполненная девушкой с мелодичным и трогающим душу голосом, записанная ещё в 1938 году?! Эта песня и сейчас вызывает у меня тёплые чувства и воспоминания об отце, отдавшего годы жизни воинской службе.

Однако, не дали нам покоя и в Тильзите-Советске! В 1955 отца перевели на службу в соседнюю Литву. Правда, недалеко, в 30 километрах от моста королевы Луизы - на правом берегу Немана, так что вещи перевезли на грузовой машине. Воинская часть располагалась в лесу, у глубокой, но узкой речки ЮрА с быстрым течением и множеством поворотов. Военный городок находился в нескольких километрах от небольшого литовского города Таураге. Очередным "родным" домом для нас стала одноэтажная деревянная постройка с комнатой и сарайчиком на окраине городка. Наружный туалет, сколоченный из досок, находился метрах в 20 от нашего хилого домика. Топать к нему приходилось по узкой тропинке дворика. В небольшую русскую школу добирались по шоссе на армейском автобусе, а возвращались - пешком. В нашем седьмом классе обучались... более 10 человек! Была добрая и приветливая учительница, изучали и такой предмет, как литовский язык. Надо признать, что познавать его было легко и приятно и я наловчился уже объясняться на нём в магазинчике... 

Через год отца вернули в Советск, где он и заканчивал воинскую службу. В начале шестидесятых годов руководство страны-победителя отправило на «вольные хлеба» миллион военнослужащих  Отца демобилизовали, и семья перебралась в Фастов, что под Киевом. Объехав страну от Востока до крайнего Запада, что составляло четверть окружности земного шара, родители надеялись найти уголок в родных местах и провести последние годы в мирной  и размеренной жизни.  Но как сказал поэт: "Чем больше Родину мы любим, тем меньше нравимся мы ей". Бывшему офицеру предстояло решить в Украине... проблему с пропиской и жильём. Спасибо, конечно, советскому руководству за его «заботу»…

Комнатку в частном доме, по приезду в Фастов, они сняли у ворчливой пожилой женщины. В то время я служил на Севере, а в отпуске посетил, вернувшихся на родину родителей и братишку, сиротливо сидящих на узлах с вещами. Было горько и обидно за отца,  отдавшего лучшие годы жизни служению Родине и её защите на дальних рубежах. Со временем проблему с жильём удалось решить, благодаря небольшой сумме накопленных за службу отца средств. Родители приобрели две комнатки в пятиэтажном доме.

Случалось, что на пенсии отца вызывали в военкомат по поводу вручения памятных медалей из  Монголии. Правительство небольшой страны не забывало  тех, кто помогал им в борьбе за независимость, создании и обучении бывших всадников, как воинов  современной монгольской армии. А вообще, у  Петра Яковлевича, отставного офицера - 17 орденов и медалей. Из них – три ордена Боевого Красного Знамени! Не обошлось и без монгольских наград, в том числе – ордена "Полярной Звезды" и "Боевое знамя за воинскую доблесть".

Прошли годы...  Жизнь у людей в погонах сложилась так, что родным домом для них стали... военные городки, солдатские казармы и стрельбища. Офицерские семьи, что сопровождали мужей и отцов, разделяли участь защитников Родины. Но душа и сердце всё-таки, беспокоили и напоминали в редкие часы досуга...  ОТЧИЙ ДОМ, родную деревню и отца, Якова Семёныча, родившегося ещё в 19-ом веке! Село Лука, где родились и выросли братья-офицеры, находилось недалеко от Фастова и добраться можно на автобусе. Как забыть родных и близких людей, хату с печкой и просторной лежанкой, босоногое детство, запахи яблонь, груш, слив и черешни?! Эти воспоминания не заглушили годы войны, забота о семье и новые места службы на протяжении многих лет.

После беспокойной жизни от Монголии до Восточной Пруссии, родители нашли упокоение в родной украинской земле. Пусть простит меня Всевышний,  но может и к лучшему, что  они не застали  смутный и печальный период в современной Украине. Отдав лучшие годы служению Родине, родители были вправе рассчитывать на заслуженный и спокойный отдых. Я с грустью и нежностью вспоминаю папу и маму: добрых, искренних, честных и открытых людей.

И всё-таки, их частичка осталась на Земле, возродив новую жизнь! Закон природы, называемый  продолжением рода! А как доволен был бы дедушка, узнав, что его внучка продолжила офицерскую династию, пусть и через одно поколение. Варвара закончила с отличием военную Академию, будучи переводчиком иностранных языков и пребывает в звании капитана. Память о родителях, вырастивших сыновей в трудное время, их беспокойной жизни по военным городкам, навсегда останется в моём сердце...    
    
2 Рассказы бабы Веры
Валентина Астапенко
                  
                            " ЗАБЕЛКА"                     
                                                 
      - Была я молодой, - начала рассказывать баба Вера.
      - Да красивой, - хором подсказывают ей внучата.
      - Да. Молодой да красивой, всем девкам «забелка», - соглашается она.
      - Как это - «забелка»? – удивляются ребятишки.
      - А чай молоком забеливали, вот как! Бывало, ни на одно гулянье девки без меня не Идут: «Без Верочки там делать нечего. Парни не придут». Прибегает раз Тоська Витява и говорит: «Верунка, там опять парни из-за тебя дерутся!» Кабыть я их заставляю…
      Внучата с любопытством, будто впервые увидя, разглядывают бабушку. И не верится им никак, что баба Вера, такая сейчас морщинистая, беззубая, но ещё с блестящими чёрными глазами и ямочками на полных щеках могла кружить голову всем деревенским парням.
      - Дед-то ваш, Виктор Фёдорович, когда нашёл меня (сам из другой деревни), зацепил, как коршун, и не выпустил. А я в ту пору гуляла с одним пареньком. Несмелый такой, стеснительнай.
      - Верочка, что он всё сидит окол тебя, губы грызёт? – это подружки-то мне. – Что ты такого-т не найдёшь, что ль?
      Я его и бросила. А два года гуляла с ним. Потом сАма моя подружка Та-
лька, Наталья Маврёнкова, и вышла за него. Стала Дунина. А сама несинпатичная, лицо длинное, как подойник. Так и прожил с ней век, не любя. Но сначала я вышла за вашего деда, а потом она. Сидели как-то на брёвнах, Дунин всё плакал и пел:
      - Эх, матанечка, брось сурьёзы, дай платочек, утру слёзы…
      Молоденькой я и замуж вышла. А через три дня после свадьбы принёс свёкор муки. Не килограмм, не два, а, как бы не сохвастать, целую пудовку. А у их квашня была ши-и-рока-широка, на девять караваев. Замешивать – на ведро воды. Наклонилась я в квашню тесто месить, а меня-то и не видно за ей. А тятька, дедушка вашего деда, за живот взилсЯ и целы сутки так ходил: перживал, что хлеб спорчу. Такой уж у его карахтер был.
      Утром встаю, а свёкор всё окол меня стоит, наблюдаит.
      - Мама, - говорю свекровке, - лепёшки-то мужики любют?
      - Любют, - отвечает.
      Напекла я к завтраку лепёшек. А свекровка не подымалась – навозилась. Всё к одному: бабушка померла, наша свадьба, - и свалилась. Я уж её только спрашиваю:
   - По скольку горстей на каравай?
А горсть в две руки бралась. Никак, «две горсти» сказала.
   Свёкор тут окол меня мельтешит. Расшвырял головёшки, чтобы под накалился. Когда хлеб поспел, беру широку лопату. Вот эдак.
   Баба Вера откладывает вязанье в сторону и показывает. Признаться, порой
её руки и лицо рассказывают больше, нежели слова. Однажды, повествуя о какой-то Марфуше, деревенской дурочке, баба Вера расплела свою косичку и встала на стул, на котором пряла шерсть. Внучата с открытыми ртами следили за ней и воочию убеждались, как страшна была Марфуша.
      - Достаю, значит, хлебы, ставлю на такие вот нары, мочу полотенце и  мо-
крым закрываю, а сверху сухим, чтобы корки отмякли. А тятька, покойный, (царство ему Небесное!) всё за живот держится. Дедов брат, Шура, - ширк полотенцы. Берёт нож, отрезаит. Как закрычит:
      - Маманька! Ты такого хлеба никогда не пекла. Вкусный!
      - Правда, Шурынька? - и тятька в первый раз руки отпустил от живота.
      Потом пошли вчетвером корову доить. Вымище большое, молока много давала. Только примусь доить, она как полыснет – и куды чего разлетелось: куды я, куды ведро. Я схитрила: подою в горшок, золовке в ведро вылью, она в дом несет. Корове уж и хвост к ноге привязывали, и ноги-то путали, и рога-то к колоде. Было дело!..
Да... семья была, не то что ноне, шутка ли - пятнадцать человек.
      - Вера, сёдни суббота, баню топить надоть.
      - Ну,  что ж, папаша, натоплю.
      А меня как мама учила, не то учила, а как говорила, полну бочку щёлока наделала – мыть голову заместо мыла – экономили. Я счас пол вымала, веники заварила, жар весь подгребла… и в горнушку, кажись/ вот уж и запамятовала, как называется/, поддала, горечь вся сошла. Ну и прихожу домой.
      -Чо так долго топила? - спрашивают мужики. Свекровка-то чуть истопит, вода нагреется, нет ли, щёлок еще не мылкий. Пойдут первы-те – и не напарются. Тот говорит, я пойду вперед, другой говорит, я пойду вперед.         
      - Сгорите, - говорю, - немножко погодите.
      Приходют мои мужики, раскраснелись:
      - Вера, спасибо. Спа-си-бо! Никогда так не парились.
      Я думала, смеются.
      -Да ладно-ти вам. Правда, что ль?
      Тятька пришел последний, довольнёхонький:
      - В кой день парются, в тот день не старются.
      Все перемылись, а пару полно. Давай родню сзывать. Все перемылись, давай опять соседев звать – и еще пару полно. Вот тогда свёкор и сказал:
      - Да… мал золотник, да дорог. А большая Федора – дура.
      Вот вам и «забелка»!
      На этом месте баба Вера всплеснула руками:
      - Ба! Закрутили вы мне голову. У меня ить картошка на плите!.


                      КАК ГАДАЛИ НА СВЯТКИ

      Новый год, Рождество, старый Новый год… Для нас, ребятишек, это самые долгожданные праздники. В доме – ёлка, пахнет лесом и мандаринами.
      Мы рассаживались поудобнее на голубом сундуке дедовских времён, аккуратно застеленном самодельным покрывалом. /На мешковину нашивались разноцветные, одинаковой формы лоскутки. И выглядело такое убранство очень нарядно./
      Управившись по хозяйству, мама брала вязанье и не спеша уводила  нас в своё сказочное прошлое:
      - Любили мы гадать с девчонками. Подслушивали разговоры. Если говорят про хлеб – жених богатый будет. А если про угли – за бедного выйдешь. Ну, а если в разговоре услышишь про мешок, про суму, тут уж точно жених нищим окажется. Горюшка с ним хватишь.
       Накануне старого Нового года наряжались мы кто кем и ходили по домам колядовать. Вот сговорились мы зайти в один дом. Там мужик с бабой жили вдвоём. Зажиточные были люди, но бездетные. В праздники никогда они не скаредничали, подавали щедро. А с нами-то увязался и брат подружкин, Тоски Ланковой - Енька, Евгений, значит. Мы его так захвостником и звали. Приходим. Спели песню, вот уж и запамятовала, какую. Угостили  нас пряниками да пирогами. Мы и подались со двора. Вдруг слышим: с крыльца мужик кричит нам вдогонку:
        - Эй, ряженые, нате-ка вам ещё гостинцев на дорожку. Марфа, неси скорее суму!
       А нам-то в головы втемяшилось, коли про суму говорят, так к худому. Мы с дуру-то и заорали, как оглашенные, да дунули за воротья, кабыть нас и не бывало. А Енька, не будь дурак, свою кошёлку-то, ну корзинку такую, подставил да все гостинцы себе и собрал. А потом ещё и надсмехался над нами.
      Ещё по-другому гадали. Ходили к проруби, ложились на спину, запрокидывали назад правую руку и доставали из воды камушки. Если светлый вытянешь – жених попадётся белый, красивый, а если чёрный, то и жених будет чёрным. Собрались девки на речку, камушки с полыньи  доставать. И Енька с имя тут как тут.  Я и говорю Клавде:
       - Клавденька, достань и на меня. В одну руку – себе, в другую – мне.
       Сама-то я не ходила: работы по дому полно, да и не верила я в это.
       Прибегают, замёрзли все, как собачата, трясутся, вытаскивают из карманов камушки. У Еньки – маленький, кругленький, в пятнышках. У Клавди – слиток, как шлак, только чёрный. Разревелась, насилу успокоили. Показывает и мой камушек, белую опоку, на мел похож.
      И вправду, Еньке жена досталась маленькая, толстенькая, веснушненькая. У Клавди жених был чёрный, корявый, рябой. А мой – голубоглазый, светлый. Не в поле обсевок, видный из себя.
      А ещё мама моя, Матрёна Маркеловна, ворожила на святки, в аккурат накануне старого Нового года. Вот так: нащипала лучин, сложила их – и под подушку. Ночью снится ей сон. Кабыть приходит мужик по воду к колодцу, в кафтанишке из самотканого сукна. Но его не узнала, кто такой. В тот же год и замуж вышла. А немного погодя, он и надел кафтанишко, в каком и привидился маме.
      А вот и ещё был случай. Девки собрались ворожить, а парни подслушали. Надоть было валенок бросить через забор. Куда носок валенка покажет, туда и замуж выйдешь. А ребята под забор-то и  спрятались. Девки валенки бросили, а парни их собрали. Стали искать – ни одного не нашли. Визжали, плакали: идти-то не в чем, ноги околеют. Ну чо, парни похохотали-похохотали да и отдали.
      Как-то я и сафьяновый сапог бросала, дак ить украли, не вернули  и вовсе. А сафьян – это кожа такая, овечья или козья, тоненькая, мягонькая. Красили в яркий цвет. Загляденье, а не сапожки были! По сю пору жалко их.
      И такое было гаданье. За тын / это частокол, ну забор такой, значит/  руками захватывали. Сколько тычек ухватишь, считали: любит-не любит. Дак я тогда чуть глаз себе не выткнула.
     Вот ить как было… Ну ладно, девчатки, хватит болтать, языком-то масла не собьёшь. Надоть ужин варить. Вскорости уж и отец подойдёт. Доставайте-ка картошку из подполья да рыжичков из кадушки наловите. Полну миску, чтоб поесть, так поесть, а не облизываться. Да беремя дров принесть… нелишне будет.         
3 Рождественская свеча
Альфира Леонелла Ткаченко Струэр
    Ветра не было. Раннее утро 6 января. До праздника осталось каких-то несколько часов, а я уже иду по улицам города. Трамвай простучал по рельсам мелодию зимы. Деревья вторили ему, иногда опуская ветви под снежинками -изморозью.   Улица была похожа на распускающийся рассвет, где солнце, охлаждённое зимней прохладой поднималось над холмами за рекой. На улице были те редкие прохожие, которым надо было сегодня по каким-то более важным делам. Вот прошла женщина с ребёнком и…  ушла.
   Ёлка стояла возле Дворца Культуры. Она была очаровательна в это раннее утро, когда ещё почти все люди спят и только самые отважные вышли на улицу ночью, почти в самое рассветное морозное утро перед Рождеством.
   «Кружись красавица, ты сегодня именинница! Сегодня ты радуешься всему и людям, которые придут днём или вечером и будут кружить хороводы, петь песни или кататься на горках» - думала я, останавливаясь перед зимней красавицей в канун Рождественского праздника, который вечером, в церкви начнёт ход своих часов.
   Вечер. Когда он наступит, то все люди сойдутся поздравить друг друга: обнимут  за нежные женские плечи, поднимут на руки самых дорогих себе детей и поцелуют куклу, которая спит у тебя в коробке и ждёт этого вечера.
   А сейчас трамвай уносит меня в сторону другого конца города и люди молчат, ожидая каждый своей остановки, на которой выйдут и уйдут по своей линии жизни.
   Жизнь?! Кто она такая? А может что? Я даже не знаю. Она сегодня зимняя, холодная, со снежинками красавицами, любующимися влюблёнными парами, с морозными вьюгами, завывающими за углом дома, под окнами и по крышам, разгоняя твои мысли о том, что где-то сейчас спят, тихо посапывая в подушку, и совсем не подозревая, что ожидает их завтра.
...Мамины руки мягко опустились на колени и она, молча, смотрит в окно. Там, бушевал ветер с особой жесткостью. Ведь зима. Она всегда в Сибири сердитая, с морозами. В печи потрескивают дрова, а сегодня, точно такое же 6 января, но много лет назад, в 70 годах. Чайник уже посвистывает на печи, ждёт, когда его снимут заботливые руки мамы. На столе на тарелке лежат пироги и ещё греются булки с брусникой, которые только что занесли с веранды, с мороза. В частном доме булки лучше заморозить, когда их много. Дольше хранят тепло печи и запах хлеба.
  А вечером ёлочка в зале заиграет всеми огнями на гирлянде и побежит жизнь по цепочке, по цепочке многих лет, где прошли и смерть близких, и любовь, и весёлые минуты праздников, солнечные дни тёплого сибирского лета, и детский смех первых шагов твоих детей и детей братьев, и вспомнятся рассказы отца о твоих первых шагах по дощатому полу своего дома...
   Трамвай везёт тебя далеко от дома, в котором ты живёшь, освещённый иллюминацией торговых зданий и сигналами проезжающих машин. Другая ёлка, городская, стоит и молча разглядывает темноту дороги и двери церкви.
   Я вошла в лавку и купила две свечи – красные с золотой ленточкой. Ведь сегодня Праздник Рождества.
   Подошла к крыльцу и перекрестилась. Небо надо мною тёмное, ещё не совсем открылся утренний рассвет морозного января. Тихо... Никого вокруг, только в зале церкви люди, они пришли на службу.
   Свеча загорелась сразу, и я опустила её в подсвечник перед иконой Иисуса Христа.
   «Защити меня, Боже от всех невзгод и болезней, дай Боже моим близким радости в этом году и жизни...»
    Слова остановились в моей душе и медленно, по невидимой цепочке передавались Иисусу Христу.
    Сегодня я стояла у иконы Иисуса Христа и просила о... Жизни!
    Завтра, такая же женщина будет стоять перед этой иконой и просить милости Господа Бога к её детям, которые возможно запутались в звеньях цепочки своей жизни, никто не смог подсказать им тот путь, по которому надо было идти с высоко поднятой головой  и радоваться дню, солнцу, небу, счастью своих детей.
    А свеча, красная с золотой ленточкой горела и жила новыми событиями Праздника Рождества. Она была сегодня центром внимания. А вечером у ёлочки люди соберутся и споют песни, восхваляя рождение Христа. И будет гореть звезда на небе, освещая путь простому люду, подсказывая выход из создавшейся ситуации на своём пути.
4 Воспоминания о моей маме
Вера Шкодина
ВТОРОЕ МЕСТО В ТЕМАТИЧЕСКОМ КОНКУРСЕ "ДАРИТЕ ПОДАРКИ" МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ


Моя мама..     Она родилась в далёкой сибирской деревушке в еще более далёких двадцатых годах в семье уральского казака.
   Моя мама….   
Я могу рассказывать о ней   с болью сердца. С чувством вины за недостаток внимания, да и понимания тоже.. Я теперь так часто вспоминаю  о ней.
В семейном альбоме осталась её фотография,  там она , юная и строгая, в пёстрой кофточке  и с гитарой в руках.
         Пытливые, светлые, широко  распахнутые глаза, упрямый маленький рот и удивлённо приподнятые брови.                                  

Я смутно вспоминаю , как  будто  из немого кино, одну картинку, она наплывает на меня неожиданно и словно поглощает…
Моя рука крепко схвачена сухой и горячей ладошкой. Мы идём рядом, входим в строящийся дом.
Сверху летят стружки, длинные, пахнущие сосной, чуть влажные, весь земляной пол в этих завитках, они шелестят под ногами.
     Я смотрю вверх и пытаюсь  поймать падающие жёлтые пружинки, и мы обе радостно смеемся.
Сколько мне было тогда?
Три – четыре года? Мама уверяет, что я не могла  этого  помнить.
А я помню. И знаю, что вела меня за руку она, моя мама.
Тогда строился наш дом.
Её дом, дом  и её матери, дом  родителей.
         Порой мне кажется, что  я   инопланетянка и только что ступила  на эту землю.
Такими обжигающе яркими вдруг кажутся мне жёлтые листья на чёрном асфальте, которые так похожи на жёлтые звезды…
       И  тёплый  тополиный снег, сводящий с ума в начале каждого лета… и дождь, дождь, дождь!      
Какое это упоительное, сладостное чудо – земной дождь!
«Ты что с Луны свалилась?- часто смеялись надо мной в детстве.-
Спустись на Землю, тебе же будет  проще и легче».
      А я смотрю на фотографию своей мамы с прекрасным именем Татьяна и не могу оторваться.
Что связывает нас? Откуда эти чувства, будто я и она – одно целое?
«Мама, расскажи мне о себе»,- просила  я.
И  она как бы  продолжает…
        …Двадцатые годы…
Одиннадцать детей в семье.
Она – последняя.
В живых осталось только четверо, остальные умерли от болезней и голода.
Умер от туберкулёза и её отец,- весельчак, гармонист, завсегдатай всех свадеб и торжеств.
Она была самой младшей в семье.
Когда разъехались старшие, на её руках, пятнадцатилетней девочки, осталась семидесятилетняя мать.
 Уже в девятом она начала работать… учителем математики в пятых классах.
Её упросил директор: учителей не хватало, а математиком, она была незаурядным. Кроме того  играла на гитаре, фотографировала и сама делала фотографии, увлекалась физикой и астрономией.
 Мама показала мне фотографию её выпуска.
 Это был  1940 год…            
 Из 16 мальчиков  с войны вернулись  только четверо.
Не вернулся и её любимый.
Когда его забрали,  она пошла на курсы  медсестер.
Пошла в военкомат. Не взяли: старая мать на руках.
Горькие слезы бессилия и обиды.
   А между тем фронту  требовалась  помощь  тыла.
После работы  она шла  на колхозный ток и грузила зерно, зимой  - на заготовке  дров, летом – всем колхозом косили сено.             Имея коров,  сдавали молоко, масло, мясо со своих подворий.
Не  было слов об усталости, не было понятий – своё или чужое.
  Всем миром спасали страну.
 Она получила медаль за самоотверженный труд в тылу, но это потом, потом…
 Пришло время заводить семью.
 В их колхоз с фронта после тяжелого ранения прибыл молоденький офицер.
   Долго она сопротивлялась, сказывалась незалечённая сердечная рана.
 Но мать настояла: «Не век в девках вековать, а он плотничает, дом-то  совсем развалился, без мужской  руки не прожить».
Вышла.  Родила троих. Двух сыновей и девочку.
«На радость старухе», - повторяла.
     Долгие и тяжкие были эти годы, годы войны.
Но вот пришла победа. А мужчин в деревне все равно, считай, что нет. Один без ноги,  другой контуженный, третий – инвалид израненный.
     Работала в школе в две смены. И дома – хозяйство.
Иначе не прокормиться.  Вскоре умерла первая и незаметная помощница – мать.
 Отец её детей целыми днями на ферме или в поле.
Огород  - на ней, распилить дрова – дети с одной стороны, она – с другой.
    А зимы в Сибири такие долгие,  и такие  злые морозы.
Поленница должна быть внушительной, а дрова сухими.
 Дом – развалюха тепла не держал.
    И затеяли они стройку, да в послевоенное время, когда каждый гвоздь – на вес золота….»


             Моей  маме...
 Я дарю тебе звездный дождь.
В жизни каждого человека бывают звездные дожди, чистые, удивительные.
 Если не дни, то хоть редкие часы, полные  звездного света, или хотя бы минуты, пусть даже мгновения…
   Я дарю тебе звездный дождь, моя дорогая  мама.
Взгляни, его капли я принесла тебе в ладонях….
               …Я очень люблю дарить цветы.
Учителям тоже часто дарят цветы, особенно в сентябре или в мае, такая уж у них профессия.
                  Я представляю, как ей тоже приносили цветы.
Гордые гладиолусы, которые молчат даже тогда, когда ломаются их хрупкие стебли.
 Скромные гвоздики и печальные георгины, томные лилии и коварные красные розы, готовые даже в счастливые для вас минуты исподтишка выпустить свои шипы.
                 А я люблю жёлтые розы, жёлтые, будто с  опалёнными лепестками, с лепестками, сожжёнными по краям.
                 Это потому, что они  обожжены огнём, который у них внутри…


..Дом был построен. Половина была собрана из старого, из того, что не сгнило..
          Выросли дети, Разлетелись из гнезда. Старики остались одни.
Она умерла рано, едва дотянув до шестидесяти.
         Вся деревня  провожала её.
Редко кто не был её учеником.
         Последний её путь был устлан цветами осени.
Багровыми, оранжевыми, белыми, жёлтыми…
                                                                                                                       Стоит  удивительная, теплая, светлая ночь.
Полнолуние. Низкие колючие звёзды….
Такие яркие  звёзды бывают только осенью.
        Они тихо-тихо звенели, запутавшись в листве ясеней и тополей…
С тихим звоном ложились на землю опалённые звездным светом листья..
           В день учителя я пойду в школу с большим букетом цветов…
Я поклонюсь до земли великому званию – Учитель.
Для меня эта профессия – основа, фундамент всей нашей жизни, её
сути.
         А сейчас я стою на старом.  замшелом крыльце и дирижирую ночным оркестром.
         Деревьями, луной, звёздами.
Осенним миром.
          И музыка эта для меня, для тебя, для всего мира.
          И музыка эта о ней тоже…
5 ДОМ 55-словники
Нина Гаврикова
ДОМ

Молодой человек придерживал за локоть мать, остановились около покосившегося от времени дома.
- Сыночек, все-таки я его выкупила, как долго ждала этой минуты.
- Мам, почему именно этот дом?
- Понимаешь. Отец вернулся из плена крайне истощенный, не смог работать в колхозе, продал дом, перевез нас в город. Каждую ночь снился...
Женщина вошла в дом:
- Здравствуй, я вернулась.
6 Спасибо тебе, мама!
Вячеслав Вишенин
                      Сегодня, когда мой  возраст перевалил за 4-ый десяток, когда я твердо стою на ногах, когда я сам отец, у которого уже довольно взрослые дети, когда я состоялся как человек, я хочу сказать тебе, мама, спасибо за все, что ты сделала для меня.


                      Спасибо за то, что дала мне жизнь, такую удивительную, интересную и необыкновенную. Такую яркую и увлекательную. Такую ослепительную и фантастическую.

                     Спасибо за то, что кормила меня своим материнским молоком. С этим молоком я впитывал в себя твою любовь и доброту, ласку и нежность.
                   
                     Спасибо тебе за твою заботу обо мне. Ведь я родился очень слабым и хрупким, и в младенческом возрасте болел постоянно. Врачи обнаружили у меня врожденный порок сердца и опасались за мою жизнь. Опасались за то, что я не дотяну даже до года.  И лишь твои хлопоты, твои бессонные ночи, твоя постоянная забота дали мне возможность остаться в этом мире, таком прекрасном и удивительном.

                      Спасибо тебе за то, что ты вырастила меня и воспитала таким, какой я есть. Сейчас я  понимаю,  как вам c отцом, простым советским служащим, было нелегко вырастить и воспитать четырех детей. Кормить, поить, одевать, обувать. Как вы  умудрялись делать все  на одну зарплату -  одному Богу известно. Но, тем не менее,  мы были всегда сыты, одеты – обуты , а к праздникам получали еще подарки и обновки. Как у вас получалось выкраивать деньги из скромного  семейного бюджета, чтобы делать покупки в дом, обставлять квартиру и делать ремонт? Уверен, что в этом огромная заслуга твоя. Ведь ты всегда была замечательной хозяйкой. Сколько себя помню, в доме у нас было очень чисто и уютно. Занавески на дверях, шторки на окнах, салфетки на тумбочках и столах, искусственные цветы в вазочках,  различные фигурки за стеклом в шкафу -  все это создавало очень доброжелательную и праздничную атмосферу в доме. И порядок тоже был идеальным. Каждая вещь находилась на своем месте – все разложено, расставлено, собрано. Вы поддерживали такой порядок с отцом сами  и приучали к нему нас. Я любил наш дом каждой частичкой своего организма, каждой клеточкой своей души. В такой дом хотелось всегда возвращаться. Наверное, поэтому я так не любил уезжать из нашего дома ни в пионерские лагеря, ни на соревнования. Никуда. Ни на день, ни на неделю, а тем более на месяц. Я не мог долго находиться без домашнего уюта и тепла.

                       Спасибо тебе за то, что ты всегда очень вкусно и сытно кормила меня. И всегда старалась угостить чем-то особенным. Ведь как вкусно ты готовишь – никто не оспорит. Я ем любое творение твоих рук, даже если вижу это блюдо впервые. Я все равно знаю, что это – вкусно. Ты замечательно готовишь любые супы, салаты, варенья, соленья. А уж твое фирменное блюдо – тушеная картошка с мясом... Ммм-м... Пальчики оближешь! Я очень люблю твои пирожки с картошкой. Я скучаю без них. Я всегда поражался тому, что ты умеешь придумывать новые блюда. Из остатков круп, овощей, кусочков рыбы или мяса, ты можешь приготовить вкуснейший салат или второе, которой исчезает в нас за считанные минуты. Это талант – подобрать необходимую комбинацию продуктов, которая станет не только  просто вкусной, но  еще и суперсъедаемой!

                          Возможно, поэтому в нашем доме всегда было много гостей. Соседи, друзья, коллеги, родственники, близкие и дальние, частенько  заглядывали к нам на огонек. По делам или просто так, попить чайку или обсудить дела. Потому что знали: в этом доме угостят чем-нибудь вкусненьким. А уж когда наступал какой - либо праздник – дом наш наполнялся вселенским весельем: безудержным смехом, застольными песнями и танцами до упаду. Это говорит о том, что вы с отцом были добрыми друзьями, хорошими собеседниками и радушными хозяевами. Спасибо вам за то, что вы давали и нам, детям, возможность поучаствовать в этих праздниках.

                        Спасибо тебе за то, что ты всегда поддерживала меня во всех моих начинаниях, словом и делом помогала мне в любых жизненных ситуациях и всегда вставала на мою сторону. Где бы я не находился, что бы я не делал, что бы со мной не происходило, я всегда был уверен, что есть на свете человек, который  меня выслушает, постарается понять и всегда протянет руку помощи.  За это я тебе очень признателен и благодарен.
Спасибо тебе за то,  что ты многому меня научила, давала добрые советы,  помогала определяться в различных ситуациях. Но самое главное, ты воспитывала во мне те качества, и обучала тем правилам, которые в дальнейшем стали моими  жизненными принципами. А многие навыки, полученные мною от тебя  в детстве, пригодились мне во взрослой жизни. И сейчас эти же самые навыки и привычки я прививаю своим детям.

                     Считается, что девочки ближе к отцам, а мальчики – к матерям. Наверно, это правда. Потому что я всегда тянулся к тебе. Отца я  тоже очень любил, но больше тянулся  к тебе. Ты была для меня чуть ближе и роднее. Возможно оттого, что давала своей материнской ласки немного больше, чем отец. Но я не осуждаю его за это. Сейчас, с высоты лет я прекрасно понимаю его. Кто-то в семье должен быть строг с детьми. Строг, но справедлив.

                    И сегодня, в день своего рождения, в день своего 43-х - летия, я хочу сказать своей любимой маме, своему самому близкому и родному человеку:  « Дорогая мама! Спасибо тебе за все! И долгих лет тебе жизни!»
7 Поездка
Татьяна Бирченко
   Я возвращаюсь домой. «Да-да, да-да-да-а-а», – гудят рельсы, стакиваясь с тяжёлыми ободами колёс, «нет-нет, вз-з-нет-нет», – злобно взвизгивает полуоторванный крючок на стенке вагона. За окном нависает, как плита, зеленовато-сизое рассветное морозное небо, по краям уже тронутое алым – солнце вот-вот пробьётся сквозь эту с виду плотную субстанцию.   
   Поездка, как всегда, сначала обременительна – тяжело заставить себя выйти в темноте из домашнего тепла на холод, чертыхаясь, пробираться по заваленному снегом двору, торопиться по неосвещенной улице к первому трамваю, перекладывая из руки в руку тяжеленную сумку. Потом – вокзальная толчея, в спешке хватаю билет, радуясь, что успела, и устраиваюсь в первом вагоне электрички. В такой ранний час люди немногочисленны, неразговорчивы, и я тоже сижу, закрыв глаза, представляя себе, как подъезжаю наконец к старым гаражам – это почти визитная карточка моего Бобруйска.
   Он всегда смотрит на меня тысячами своих окон, подбадривая и стараясь понять, всё ли благополучно; гостеприимно раскрывает улицы, держит меня на ладони своей площади; он возвращает любимые детские запахи – морозного снега, печного дымка, сена, оброненного дедком возле понурой лошади. Он похож на раскрывшуюся, осязаемую изнутри картинку, – старые голландцы владели великим секретом: ты идёшь по краю горы, рядом взлаивают псы, а внизу раскинулось озеро, замёрзшее и безмятежное, и детвора вперемежку со взрослыми упивается движением, великолепием импровизированного катка.
   Полозья по снегу скрипят… Вообще-то ассоциативно такую строчку притянула другая:

                                                      …а я оттуда, где колосья,
                                                      полозья по снегу скрипят…

   Да, именно так: и колосья, и полозья. Моя детская зима – сначала санки, потом коньки, страсть, длившаяся все школьные годы. С упорством истинного голландца я училась кататься на коньках, а набив шишек, но научившись, каждый вечер шла на лёд в Горсад или на стадион.
   А колосья шуршали вокруг нас с братом, когда мы тропинкой через поле бежали на берег речки возле Назаровки. Березина текла просторно, противоположный берег был так заманчив, и однажды я чуть не утонула, когда, в третий раз переплыв очень широкую в этом месте реку, совершенно обессилела и доплыла до своего берега только благодаря брату: он, страшно испугавшись за меня, плыл сзади и говорил, говорил, говорил со мной, голосом удержав, не отпустив на дно.
   Мне не суждено было погибнуть так рано, как не суждено было умереть в раннем детстве, когда я, хилое послевоенное дитя, отказывалась от еды, – и немудрено: кому понравится бесконечная манная каша, которую к тому же пытались заталкивать мне в рот насильственным образом, – и исхудала до того, что стала проситься на ручки, объясняя: ножки не ходят.
   Это он, мой город, открыл мне тайные сокровищницы целебной для меня еды – жирная чавкающая глина под лестницей, чистейшая (там никто по ней не ходил) и полезнейшая, которую я уплетала за обе щеки, торопясь, чтобы не отняли; побелка нашей небогатой комнатки – её я слизывала со стен; угли из печки, – помню, как расстроенная мама кричала: «Покажи язык, покажи язык, я тебе говорю!» – а я не показывала, упрямо мотая головой, потому что знала: язык у меня чёрный от угольков.
   Бедная мамочка, она не понимала, как нужны были её ребенку минеральные вещества, нехватка их у меня была катастрофической. Помню «баранчики», в изобилии росшие возле сарая, мы поедали и их, и цветы акации, и луговой щавель, и заячью капусту, и всё, что зелёное и растет.
   Трудно поверить при теперешнем изобилии продуктов, что так было, но именно так росли тогда многие дети. Для кого-то были не в диковинку конфеты, шоколад и даже мандарины, однако большинство детей этих лакомств даже не пробовало. Но всех нас объединяло любовное отношение к родному городу, к уютным, спокойным улочкам.
   Первая квартира – маленькая комнатка – была у нас на Пушкинской, на втором этаже длинного двухэтажного дома с верандой. Рядом находился краеведческий музей, нас, малышню, пускали туда беспрепятственно, и много часов я провела в компании рисованного мамонта и вылепленных на макете неандертальцев. С живыми «неандертальцами» столкнулись мои родители ещё до моего рождения: нашу комнатку обворовали, причем вынесли всё до последней тряпки, остался остов кровати и печка, и отец, приехавший из командировки, набравшийся в дороге насекомых, после мытья полез на печку голый и сидел на лежанке, накрывшись маминой юбкой, а мама в одной сорочке яростно обдавала кипятком швы снятой с него одежды.
   Потом до совершеннолетия я жила с родителями и братом на Советской. Квартира была хорошая, трехкомнатная, жактовская, как тогда говорили, и находилась она вплотную к автотехникуму, а уж в нём я обнаружила драгоценность – большую библиотеку. Я часами сидела там на приставной лестнице, – потолки были трёхметровой высоты, – выбирала сама себе книги, а что-то читала на месте и проглотила за свою школьную жизнь огромное количество книг. Тетя Соня, библиотекарь, жила в нашем доме и книги мне давала, какие я хотела, никогда не говоря: «Рано тебе, деточка, это читать», хотя ребятам из техникума так замечала частенько.
   Такое книжное обжорство сформировало мой характер. Я стала замкнутым, нелюдимым ребенком, не находила общих интересов со сверстниками, и гулять меня мама выпроваживала веником, причём, когда я сидела на поленнице дров у сарая, опять же с книжкой в руках, это называлось: дочь гуляет на улице.
   Когда началась моя взрослая жизнь (я семнадцатилетней уехала из родного дома, как оказалось – навсегда: поступила учиться в институт и осталась жить в Минске), родной Бобруйск часто приходил ко мне в сумбурных снах. Я то неслась на коньках по ледяному тротуару Советской улицы, то барахталась в тёплой Березине, и бог его знает, сколько мне в этих снах было лет…
   Последнюю квартиру отец получил незадолго до смерти на Минской улице. В маленькую родительскую двушку я и еду в гости, к маме и брату, и щемящее чувство любви и жалости к ним и к себе снова охватывает меня. И я знаю, что еду в гости к старому другу – городу моего детства, и он будет верен мне до последнего дня моей жизни.
8 Стенной шкаф
Евгения Козачок
Геннадий Петрович любил читать. Особенно зачитывался произведениями Артура Конан Дойля. До того его обожал, что и сына своего единственного назвал в его честь Артуром. Говорят, что имя передаёт свое душевное «Я» другому его носителю. Да  вот нашему Артуру досталось только имя. Впрочем, был один талант – талант вымогателя. Два годика стукнуло, как появился этот талант. Понравилась игрушка у соседского мальчика - такой ор устраивал, что не могли его успокоить пока не покупали такую же. И пошло – поехало. По первому его требованию подносилось всё на блюдечке с золотой каёмочкой.
Папа и мама души не чаяли в своём отпрыске. Все их мысли были подчинены тому, чтобы Артуру было хорошо. В детский сад к лучшей воспитательнице определили. В школе попросили зачислить Артурчика в первый класс к учителю-методисту, а без звания – не по сыночку шапка. В начальных классах учился на «отлично», чем вызвал у родителей восхищение и гордость. За первый, рассказанный на классном мероприятии, стишок сынок был вознаграждён роликами. Около года тешился ими, потом забросил, как и предыдущие некогда со слезами выпрошенные игрушки. Любимых, чтобы на всю детскую жизнь – не было. А ведь игрушки, словно члены семьи.  Детям и внукам рассказывают о своей игрушке, как о герое самой любимой сказки. Вот и Катерина Захаровна о своём медвежонке «Топтыжке» придумала много историй, которые рассказывала Артурчику. Но у него в одно ухо влетало - из другого вылетало.

Геннадий Петрович, наблюдая за безразличием сына ко всему, решил научить его ремеслу, необходимому для жизни. Потихоньку, словно минёр на минном поле, прощупывал интерес Артура. Начали с конструкторов. Энтузиазма сына хватило на полгода. Заскучал. Книги, в отличие от отца, читал не по интересу к ним, а исключительно по необходимости, чтобы быть первым в классе. С «первым» получалось до самого выпускного, хоть и с элементами вымогательства. Клянчил, умолял, ходил по пятам за учителем, чтобы исправить четыре на пять. Учителя не гордились «лучшим» учеником. Чем старше становился Артур, тем больше требований предъявлял к учителям, родным. От учителей ему были необходимы хорошие оценки, от родителей – материальные блага.

Геннадию Петровичу потребовалась подработка. Да такая, чтобы была существеннее основной зарплаты плотника колхоза. Мастер был отменный. Сделанные им стол, стул, тумбочка или табурет были на загляденье. К заказам подходил индивидуально, учитывая архитектуру дома, убранство в нём и имеющуюся уже мебель.
Мечтал о том, чтобы свой дар видения красивого в дереве и умение передавать эту красоту людям, наполняя её теплом и любовью своего сердца – передать сыну.
Задумал Геннадий Петрович построить сыну деревянный дом.
И пошёл по городам и весям выполнять любой заказ кому мебель изготовить, кому окна украсить резным деревянным кружевом - за всё брался. В соседнем районе такие карнизы, ставни, наличники, двери ажурные сделал на доме, что глаз не оторвать. Ворота и те резные. Отовсюду приезжали посмотреть на творения золотых рук.


Красных дней в календаре для Геннадия Петровича не существовало. У него был свой календарь: заказов, выездов, телефонов, адресов, размещённый на красивой, им же сделанной доске. Спал мало. Остальное время суток проводил в мастерской. По выходным просил сына помочь. Тот помогал нехотя и только потому, что дом его будет. Не было в нём отцовской любви к дереву, его неповторимому запаху. Проект отца и рисунки деревянных кружев одобрил. Родители и этому были рады, что сын оценил их замысел.

Екатерина Захаровна, видя, как муж изо всех сил старается заработать на строительство дома, устроилась ещё и уборщицей в конторе, где работала экономистом.
Накопили денег, заняли у соседей и друзей на покупку леса. Были счастливы дню, когда рядом с родительским, стареньким, дарящим тепло пяти поколениям, домиком, заложили фундамент нового дома. Строили вдвоём. На тяжёлые работы, нанимали мастеров. Через четыре года появился дом - игрушка. Кто видел его, оттаивал душой. Дом как бы излучал флюиды доброты и любви.

Но Екатерине Захаровне некогда было радоваться лесному аромату. Работала много, чтобы отдать долги. С долгами рассчитались сполна. А тут вдруг жизнь посчитала, что и она в расчёте с Екатериной Захаровной…
Артур учился на четвёртом курсе, когда матери не стало.

Геннадий Петрович устроился сторожем в детский садик. Ночь работает, двое суток дома. Ночи без Катеньки превращались в ад кромешный. Не успокаивали книги, любимая работа…
Друзья, соседи помогали, как и чем могли, видя, как он из кожи вон лезет, чтобы свести концы с концами и прокормить, одеть своего отпрыска.

А сынок приезжал домой всё реже. И только для того чтобы взять деньги и продукты. По дому не помогал, не спрашивал у отца ни о самочувствии, ни о проблемах.
Однажды приехал со своей невестой – Альбиной. Хорошенькая, но не душевная. За два дня так и не нашла темы для разговора с Геннадием Петровичем. Всё отсиживалась в тенёчке под дерево да домом любовалась. Отца с днём рождения так и не поздравили ни подарком, ни добрым словом. Не вспомнили. Его светлая дата просто совпала с воскресной датой. Да и Бог с ним, с днём рождения. Главное, прожить бы дольше после этой даты.
После окончания института Артур женился на Альбине. Свадьбу сыграли в городе на отцовские деньги. Какой была свадьба – отец так и не узнал. Не пригласили. Ни фотографий, ни невестки не видел около трёх лет. Потом приехали к нему на машине уже втроём.

- Отец, мы к тебе с деловым предложением. У тебя теперь есть внучка. В квартире Альбининых родителей стало тесно. Нам необходима своя квартира.

- Боже, сынок, так есть же где жить. Смотри, какой прекрасный дом. Для тебя строили. Так и живите в нём. А доченьке вашей на чистом воздухе да в таком лёгком, тёплом доме жить - куда уж лучше. Я на пенсии. Работать не буду. За внучкой присмотрю.

- Мы и приехали тебя об этом просить.

Альбина же ни пары слов снова для свёкра не нашла. То ли не хотела вмешиваться в диалог отца и сына, то ли считала ниже своего достоинства разговаривать с колхозником.

- Не мне же ехать с вами за тысячу километров? А дом как же без присмотра?

- За ним и не надо присматривать. Мы его продадим.

- Как продадим?

- В деревне мы жить не будем. А в городе нам нужна хорошая квартира.

- Я не продам дом, который строили с Катей.

- Вы строили его для меня.

- Теперь понятно…

Приезды сына участились. А ежедневные телефонные звонки набатом отзывались в голове Геннадия Петровича. Уходил от звонков к друзьям. Те уговаривали его не продавать дом. Пенсии на пропитание хватит.

- Хватит. И огород прокормит.

Не удалось устоять. Приехал Артур с покупателями. Уверял, что предлагают хорошие деньги, на которые можно купить четырёхкомнатную квартиру в центре города.
Противился противоестественному. Вчетвером так «нажали», рассказывая о перспективе для сына – сдался. Подписал все документы.

- Вот и хорошо, отец, поживёшь месяц - другой у кого-нибудь из своих друзей, пока мы купим и обустроим квартиру. Приеду. Заберу.

Ни к кому не пошёл Геннадий Петрович. Возвратился в отцовский дом, который требовал ремонта. Приготовил инструменты, необходимый материал, но силы как-то иссякли. Заболел неожиданно и надолго. Ждал сына или хотя бы звонка от него. А сынок появился только через восемь месяцев. Без объяснений и извинений заторопил:

- Вещи свои не бери. Купим другие. Инструменты тоже оставь здесь.

Как же не хотел уезжать Геннадий Петрович из отчего дома. Но видно, что не выжить ему одному при слабости то нынешней. Посмотрел он на старенькие почерневшие ставни, на покосившуюся крышу и сердце заболело, что в глазах потемнело. От неожиданного ощущения присел на лавочку. Открыл глаза от стука упавшего яблока на крышу, которое потом скатилось ему на спину. И Геннадий Петрович так ясно вспомнил маму и отца в тот момент, когда они убирали фрукты в саду. Мама выбирала для него самые крупные, самые ароматные яблоки, вытирала их фартуком и преподносила его ему так, словно драгоценный подарок. А он и был таковым из натруженных рук самого дорого человека – мамы…
Всё дорого было ему в этом дворе, каждое дерево, травка, доска старого забора и давно опустевшая собачья будка. Давно Барса нет. А другого заводить не захотел. Барса помнил. Всё о жизни в этом доме помнил. Жалко стало терять последнюю нить с родительским домом. С новым, красивым, рядом стоящим, его и Катенькиными руками выстроенном не так жалко, как с этим. Словно сердце вырывал. Не мог понять, что убийственнее: грусть расставания с родным домом или невыносимая боль сердца.

… Друзья, соседи переживали за Геннадия Петровича. Скоро год как уехал, а только раз пять и позвонил. А на днях получили письмо от него. Пишет, чтобы не волновались из-за него. Живёт он очень хорошо. Молодые даже выделили ему стенной шкаф для проживания. Одно плохо, что когда приходят к ним гости (а те приходят часто), он не может выйти из этого шкафа, чтобы, не дай Бог, гости его не увидели…
9 Щепки
Ольга Клен
   Автомобиль среднего возраста с английскими номерами с опаской двигался по латвийскому междугороднему шоссе, стараясь не угодить в часто расставленные ловушки-выбоины. Худшей дороги он не видел за всю свою жизнь. Но это было только начало.
   - Внучек, вот сейчас будет поворот направо, а от него останется всего два километра. - Бабушка, 83-летняя дама, в нетерпении то и дело протирала слезящиеся глаза, вглядывалась в незнакомые, но такие родные пейзажи.
   Она не была здесь с 25 марта 1949 года. С того самого дня, вернее, ночи, когда её, девчонку-подростка вместе с родителями и младшим братом забрали из родного дома, вытащив из спокойного сна и отправили в страшную, незнакомую Сибирь, загнав, словно скот, в товарные вагоны. Привезли их, неизвестно чем провинившихся перед новой советской властью, в Омскую область, и началась борьба за жизнь. Она выжила. Бог помог. Но вернуться в Латвию так и не пришлось. Вышла замуж за такого же высланного парнишку-латыша. Справили дом, вырастили сына. На чужбине. Теперь она и латышского языка-то не помнит. А вот сын уехал-таки в Латвию, так ему хотелось исправить несправедивость человеческую. Вернулся на землю предков. Обзавелся семьей, вырастил двух сыновей. Жизнь, казалось, вошла в колею, по которой двигались все латышские семьи испокон веку: жили на хуторе всегда три-четыре поколения. Пусть дедушка и бабушка сгинули в Сибири. Пусть мама и папа никогда не решатся на переезд из Омска. Ничего. Он станет старшим поколением. Но и этому, видимо, не суждено будет сбыться. Латвия, войдя в Евросоюз, за 20 лет обнищала настолько, что выросшим сыновьям просто негде было заработать на кусок хлеба. Пришлось и им отправляться в дальний путь из родного дома. Старший сын осел в Ирландии, младший - в Англии. И дети у них уже там родились.
   Автомобиль резко остановился перед табличкой "Частная собственность". Метрах в ста желтел только что отремонтированный сельский домик, во дворе  рвались с цепей две лохматые собаки.
   Бабушка стояла молча и улыбалась. По её щекам текли слёзы. Эту встречу с родным домом она часто видела во сне. Последнюю встречу. Как и чудесную встречу с сыном, внуком и правнучкой.
   - Дом почти не изменился, - обернулась бабушка к сыну. - А вот лес весь вырубили, одни щепки остались.
   - Tetis, tu biji ieksa? (Папа, ты был внутри?) - поинтересовался внук.
   - Daddy, where did we come? (Папа, куда мы приехали?) - малышка-правнучка никак не могла понять, чем эта чужая земля так заинтересовала взрослых.
10 История одного окна
Ольга Клен
   Каждый день я дважды проходила мимо этого окошка. Знаете, окна, как и люди, все имеют свои лица: одно - аскетичное, строгое, второе - яркое, праздничное, а третье - совершенно безликое...
   В этом окне всегда была жизнь. И дело даже не в том, что на той стороне прозрачного стекла я всегда встречалась взглядом с лучиками-морщинками на светлом лице старушки. Само окно утверждало жизнь!
   От соседок я знала историю этой старушки. В войну, ее, совсем девчонку, ранило шальной пулей. С тех пор она не могла долго ходить. Приберется по кухне, - и к окошку. Сидит, смотрит в дальний конец улицы, и столько веры в ее взгляде! Так и отца с фронта высидела, живого и бесконечно родного. Потом мужа пришлось ждать десять лет без права переписки... Дождалась! Пусть и не совсем живого: жизнь плескалась только в его огромных глазах на обтянутом кожей лице, но высидела, дождалась... После ждала сына из армии. Тяжелее всего ждать кровиночку свою. День годом кажется. Но она была уверена, что с родными ничего плохого не произойдет, пока она ждет их домой у этого окошка.
   Сын, конечно, вернулся. Возмужавший, выросший, похорошевший!
   В ожидании у окошка прошли годы, но это было не зря потраченное время. Это была ее миссия по спасению семьи: пока она ждала их всех у этого окна, она знала, что с ними ничего плохого не случится! И никто не смог бы убедить ее в обратном. Правды ради, никто и не пытался этого сделать.
   Дней десять меня не было в городе. Проходя мимо знакомого окошка, заглянула в него. Старушки не было. Зато на подоконнике стоял ее портрет. Старушка тихо отошла в мир иной, последним усилием слабеющих рук поставив вместо себя свой портрет, чтобы и после нее было кому хранить и беречь ее семью. 
11 Отчий дом
Елена Катрич
 
Зачем человеку дается отчий дом? Смешной вопрос. Конечно же для того, чтобы знать, что такое настоящее тепло. Как там еще жизнь сложится, а у тебя уже с детства есть мерило неподдельного тепла и покоя. Да не всех судьба таким счастьем наделяет.

В детском доме, где Степка оказался с десяти лет, не всем посчастливилось иметь воспоминания об отчем доме. У кого-то его никогда не было – с рождения на попечении государства, а у кого-то этот «отчий дом» оказался таким, где и пропасть недолго. А вот Степке было что вспоминать, когда он ежился ночами под казенным одеялом в тоске по тому теплу и той ласке, которые были бы дарованы только ему, Степке, а не так, когда всё всем поровну, как каша в столовой, чтобы никого не обидеть, но почему-то всё равно обидно всем. Обидно было даже таким, кому свою сиротскую жизнь и сравнить-то не с чем, разве что мечтать о счастье тех, кого по выходным «забирали» хоть какие-то родственники.

Степку никто не забирал. У него и отец, и мать погибли в один день, разбившись на мотоцикле. Из стариков осталась только прабабка, но к тому времени ей было почти девяносто, а деда, сына ее, еще раньше медведь на охоте задрал, ну а других родственников как-то не случилось. Так что Степка в детском доме был одним из немногих, кто не понаслышке знал, что такое настоящий отчий дом.

Будучи уже не Степкой, а Степаном, когда за плечами остались и армия, и институт, он часто возвращался к мысли, что не мешало бы съездить в родной поселок, взглянуть на знакомые места. Да вот только мысль эта всегда заходила в один и тот же постылый тупик: а кто Степана там ждет, кому он там нужен? Даже остановиться негде, пришлось бы за ради бога проситься к кому-то на постой. Конечно, его бы пустили, но уж очень не хотелось оказаться чужаком на собственной родине или – если узнают – тем, по кому жалостливо вздыхают: «Эх, сирота горемычная...»

Прошли годы. Настало время задуматься о том периоде, который тоже надо уметь организовать. Близился выход на пенсию. Но для Степана пенсия означала только одно: прекращение преподавательской работы на кафедре литературного института. Степану Плугину, автору двух поэтических сборников и нескольких довольно известных романов, бояться пенсии, как времени, наполненного бездельем и скукой, не приходилось. Значит, сейчас или никогда он должен осуществить свою давнюю мечту. А мечтал он пожить на земле, на природе, построить свой дом. Почему нет? Жена не против, взрослые дети живут по-своему.

Теперь в выходные Степан часто предпринимал дальние поездки и искал в себе то особое чувство, которое подсказало бы, шепнуло ему, что вот оно, это место, которое как нельзя больше подходит для неспешной, гармоничной жизни на заслуженном отдыхе. Такое место, где есть и речка, и лес, чтобы можно было и на охоту сходить, и с удочкой посидеть. Как хорошо под песню какой-нибудь камышовой птахи пристроиться у зеленой от нависшего леса воды, чутко вглядываясь в малейшее движение поплавка! Медленная, спокойная речка, над которой парят семена-пушинки одуванчиков и качаются стрекозы... Да это же картины детства! Все именно так и было. Степан вспомнил их с отцом вечерние и утренние зорьки, тишину, в которую мирно вливается речной шепот, синичьи звонки да шлепки хвостами в ведре – будущая уха беснуется.

...На почти забытом полустанке поезд выказал верность давней традиции: только Степан сошел – сигнал отправления, оглядеться не успел – мелькнул последний вагон, и вот уже деревенская тишина быстро поглощает шум уходящего состава. Раздался петушиный крик, где-то гавкнула собака, а рядом – прямо над ухом – лошадь фыркнула.
 
– Не в Речное? – коротко спросил старик на телеге. – Садись, по пути.

Дорога оказалась такая же – никакого асфальта, та же грунтовка, как и полвека назад. Отсутствие в родных местах прогрессивных перемен почему-то радовало, успокаивало гулко стучавшее сердце. И все тот же золотой закатный свет сквозь нависшие кроны густого леса.  Интересно, а те же это деревья, что и тогда, когда насупленного Степку увозили мимо них к поезду в чужую, холодную жизнь? А ведь здесь где-то и могила родителей. Как они там?.. Наверное, уже и не ждут...

Степану хотелось молча пережить встречу с давним, но надо было позаботиться о ночлеге, да и возница по дороге разговорился.

– А что рыбалка? Рыбалка у нас хорошая. А вот огурцы нынче не уродились, нет – и все тут. Вроде и цветут...

Степан слушал старика с необъяснимой завистью. И с чего бы это, причем тут завасть? А просто вдруг до боли захотелось быть причастным к этим бесхитростным деревенским заботам, обсуждать на правах своего с тем же стариком огородные проблемы, рыбалку, здешнюю погоду. Идти по поселку и здороваться со всеми...

– Новый магазин отстроили, а старый-то был удобнее, – делился новостями старик.

Проехали кряжистую, почерневшую от времени избу. Да это же поселковая баня! Все еще стоит, родимая. Рядом, на том же месте – колодец, и даже ручей остался, не высох! Степан вспоминал бумажные кораблики и то ли про себя, то ли вслух бормотал:

– Ну вот и хорошо, вот и правильно... Правильно.

Сердце все еще частило, но ритм уже выравнивался в гармонии с уверенностью: нашел! Вот оно, то самое место, где Степан хотел бы провести остаток жизни. Из самой глубины души струилось и обволакивало ни на секунду не забытое особое тепло, которое однажды так щедро дарил отчий дом.

Уже по темноте пришел Степан к заросшему лебедой пустырю на краю поселка. Вот здесь и находился тот очаг, у которого пролетели самые счастливые годы.  Наверное, пока Степан сиротствовал, дом еще стоял, еще надеялся обрести былой уют. Так же, как похоронившие тебя продолжают жить, вспоминать, и место твое за столом никем не занято, и вещи твои еще хранятся, и оживи ты сейчас - все было бы по-прежнему, но ты не возвращаешься, а время идет и стирает твои следы. Вот уже и вещи твои разлетелись, и любившие тебя люди ушли, и дом твой одряхлел... Степан чувствовал себя примерно так же, как тот, кого не смогли дождаться, а он вдруг вернулся, где же раньше-то был? Теперь тут и голову приклонить негде, придется ночевать под чужим кровом. Степан ощутил, как утонувшее на дне души чувство былой сиротской горечи потихоньку всплывает, поднимается, вроде темного шлейфа от кристаллика марганцовки в стакане чистой воды...

Ну вот, приехал и нюни уже готов распустить. Можно подумать, что не был к этому готов. Тоже еще, сирота казанская. Да, дом не сохранился, но место как будто ждало своего единственного хозяина.  Степан запрокинул голову и погрузился в ночное небо с таким же восторгом, как однажды в детстве, когда впервые обратил внимание на эти непомерно крупные и как будто живые звезды. Отец тогда показал ему созвездие Большого Ковша. Так долго не понимать, что всю жизнь мечтал увидеть это небо! На память пришло стихотворение одного из студентов, которое в свое время моментально легло на душу, потому и запомнилось:
                             Туда, где прежде часто удавалось
                             Напиться всласть из звездного ковша,
                             Туда, где детство давнее промчалось,
                             С годами громче просится душа.
                             А может быть, еще не слишком поздно,
                             Чтоб отыскать забытые пути,
                             Найти во тьме заветный ковшик звездный,
                             К губам его тихонько поднести?
                             В густой траве вскричит ночная птица,
                             Туман всплывет над медленной рекой,
                             И к дому отчему тропинка возвратится,
                             Где звездный ковш над самой головой...
12 Старый клен из моего детства. сказка-быль
Татьяна Домаренок
Старенькой улочке моего детства, Розы Люксембург города Минска,  и ее жителям посвящается.

Много лет в старом городе клен жил как в самом настоящем раю. Вокруг него росли статные и красивые деревья, такие же как он сам. Этот райский уголок утопал в зелени могучих  дубов и пахучих акаций, стройных тополей и раскидистых лип, кленов  и берез, каштанов и рябин. С каждым годом деревья поднимались все выше и выше к небу, их кроны становились все шире и гуще.
Клен рос в ряду таких же как и он сам деревьев, когда-то очень давно посаженных вдоль старой узенькой улочки города. По обе стороны от нее стояли деревянные дома и бараки. Во дворах домов были сады и огороды.
Весной сады и палисадники  чудно расцветали. Всюду пели птицы и трещали кузнечики, а дворы наполнялись звонкими детскими голосами.
Старый клен знал всех, кто жил в домах напротив него. Рядом с ним построили маленький дощатый магазин. В те бедные и голодные послевоенные годы в нем продавали лишь хлеб, спички, соль да еще кое-какие мелочи. Молоко же на продажу привозили крестьяне в бидонах из близлежащих деревень. За ним каждое утро бегали заботливые хозяйки, они покупали его для своих детей. Люди тогда варили еду на примусах и керогазах. 
Клен изо дня в день наблюдал  жизнь своей родной улицы. Вдоль нее стояли старые деревянные столбы. На них держались провода, из которых свет поступал в дома, а на проводах  висели маленькие электрические лампочки. Вечерами лампочки раскачивались из стороны в сторону, освещая тусклым светом улицу и деревья.
Дети ходили в школу, которая была расположена довольно далеко, в конце другой улицы.  Темными вечерами возвращаться из школы по немноголюдным улицам детишкам было как-то страшновато. Потому они старались идти вместе, те, кто жил близко друг от друга.
 Рядом с кленом построили клуб тонкосуконного комбината. В нем был кинозал, где по выходным дням показывали фильмы, и дети часто бегали туда, выпросив у своих мам десять копеек на билет. Потом улицу заасфальтировали, и по ней стало ездить больше грузовых машин. Ведь там далеко, в конце города построили кирпичный завод.
Клен был старым, но крепким и красивым деревом. Можно даже сказать, что ему повезло – по своей красоте и пышной шевелюре он выделялся из всех деревьев своей улицы. Дети, бегая по новому тротуару, невольно любовались старым кленом. Ведь он создавал большую тень и укрывал от летнего зноя. И всем казалось, что так будет всегда, что никто никогда не нарушит счастливую жизнь их утопающей в зелени улицы.
Но время шло. Дети подрастали, а их родители старились. Одни люди умирали, другие рождались. А город рос, и его уже не устраивали старенькие узенькие улочки. Ему нужны были широкие просторные улицы и проспекты. Кто-то дал указание, и жителей деревянных домов начали переселять в новые благоустроенные квартиры, а их дома постепенно, один за другим, снесли. Чтобы расширить улицу, пришлось следом за домами разрушить и всю ее зеленую красоту. Деревья, кусты, столько лет росшие здесь, безжалостно срубили и выкорчевали. А на их месте построили новый широкий проспект. И от всего того зеленого рая сохранилось лишь несколько яблонь, вишен да один тот самый старый клен, потому что по счастливой случайности эти деревья оказались немного в стороне от новой магистрали.
Невдалеке от клена сделали автобусную остановку и все вокруг заасфальтировали. Вместо старых домов построили несколько новостроек, а  клуб, куда дети ходили смотреть кино, перестроили в новое здание и открыли в нем театр.  Вот так круто изменилась жизнь вокруг нашего клена.
Теперь он жил совсем один, и рядом с ним не осталось ни одного,такого же как он, старого дерева.  Зимой клен обдувался холодными ветрами, летом жарился на солнце. Но ничто не сломило сильный жизнелюбивый дух могучего дерева. Он слышал людские голоса, звуки машин и постепенно привык к своему обновленному месту. Конечно, клен не забыл ту старенькую узенькую улочку, где рядом с ним было много его друзей. Он часто вспоминал  свою безвозвратно  ушедшую жизнь и очень скучал по ней.
Прошло много лет. Никто не вспоминал о клене. «Видно, все, кто жил тогда рядом со мной, состарились и умерли, – думал он. – Это я такой живучий. И потому одинокий». Но вот однажды весной, когда клен только еще выпустил свои маленькие липкие угловатые листочки, к нему подошел старик с палочкой. Он погладил ствол дерева, огляделся вокруг и сказал:
– Да, только ты, старина,  здесь растешь, только ты один остался из мира моего детства. Тогда, очень давно, ты, может быть, помнишь, я жил в доме напротив тебя. И подходил, чтобы сорвать несколько твоих  вертолетиков. Мы, дети, клеили их себе на носы.
От этих слов старика клен встрепенулся, его листики зашелестели, казалось, даже сок быстрее побежал по стволу. Дерево не могло скрыть своего волнения, так же как и человек. Они стояли рядом друг с другом, единственные, кто помнил все то, что было тогда, когда-то очень-очень давно. Дерево и человек вспомнили ту далекую прожитую жизнь, она сейчас всплыла в их памяти, и им было так необыкновенно хорошо рядом друг с другом! Потом старик вновь погладил ствол старого клена, постоял  немного и ушел, пообещав, что, если будет жив, то еще обязательно придет к нему в гости.
Да, иногда вот такое, самое неожиданное и случается в жизни. С того необыкновенно счастливого дня клен понял, что он не одинок. Что в мире еще осталась одна близкая ему душа, душа человека, который приходил к нему. А старик сдержал свое обещание. Однажды, он вновь подошел к нему вместе со своей внучкой. Девочка потрогала листики клена, погладила его ствол и улыбнулась:
– Знаешь, кленик, хотя ты и старый, но такой красивый! Я буду приходить к тебе. А ты не грусти, ты жди меня и моего дедушку...
Вот так, каждый день, теперь клен думает о них. Он ждет своих друзей и знает, что его не забыли. О нем помнят...
В плену каждодневных забот люди часто забывают о чем-то главном, важном, что было когда-то в их жизни. Но проходят годы. Они начинают вспоминать прожитую жизнь, их тянет в родные места. Воспоминания детства и юности, как никакие другие воспоминания, дороги человеку. И он старается вновь попасть в то место, где прошло его детство. А попав, бесконечно рад найти в настоящей жизни этого уголка хотя бы маленькие отзвуки и картинки прошлого, вспомнить свои ощущения из того почти забытого им мира детства и юности, вспомнить и вновь прочувствовать все то, что так глубоко запрятано в его памяти и душе…
Как приятно пройтись по улице, где когда-то стоял дом, в котором ты родился! Как приятно найти в старом, но обновленном здании, в котором когда-то была твоя музыкальная школа, окно своего первого класса! Как приятно приходить в такие места и находить в современном мире кусочки сохранившегося лишь в сладких снах мира твоего детства.

p.s. сейчас на этом месте в городе Минске можно увидеть Музыкальный театр (он в то время был пристроен к старому клубу тонкосуконного комбината, где находи-лась музыкальная школа №3), площадь Богушевича, улица Немига и проспект Дзержинского, школа №12 переехала с улицы Мясникова в Малиновку, сейчас это гимназия №12)
13 Не забывать
Леонтина Шостак-Комкина
               
      Воспоминания о прожитом начала писать в 2006 году в Венесуэле. Ностальгия измучивала меня, начала усиленно "забываться" в творчестве. "Ностальгия моя - неизменная спутница. Как тебя излечить? Ты сводишь с ума". Такое состояние осталось на многие годы вне родины. 
Возможно мои мемуары не будут безразличны читателям. Я полна благодарности тем, кто проявит к ним интерес, заодно вспомнит и своё: счастливое, печальное и прекрасное.

      Когда росла не очень интересовалась: кто мои предки. Дедушка, вкратце, что-то сам любил рассказать, эти эпизоды сохранилось в памяти. Сейчас сожалею о том, что когда-то это меня мало интересовало. А как это интересно знать: кто были и как жили наши прадедушки и прабабушки? Только помню, что вышивки трудами наших бабушек и мам раньше принимали за мещанство. Это было при советской власти. Фотографии на стенах, в рамочках, смотрелись нам дикостью и считалось полной безвкусицей. Цветы на окнах тоже входило в ряд безвкусицы. А какие у нас были перины и подушки пуховые! Ведь их делали руки наших бабушек и дедушек! Слово: «устаревшее, не модное» действовало разрушительно на наши мозги, и мы быстренько избавлялись от всего этого. Дедушка, в разговоре со мной, часто употреблял пословицу: “Покажет чёрт моду, а сам скорее в воду”. Колесо моды тоже повторяется, как и все процессы на земле, и всё заслужено вернулось. Цветы на окнах, вышивки, вязанные крючком скатерти заняли исконное своё место, придавая комнатам домашний уют, красоту. А сколько было выброшено, за своей “ненужностью”, нами разрушителями, семейных реликвий, поистине, антиквариата. Мамины серёжки, колечко золотое и серебряное, я - беспутная, не сохранила. Даже не знаю куда они делись... А как было бы интересно сейчас посмотреть, прикоснуться руками к дорогим воспоминаниям. Там ведь сохранился ЗАРЯД ЭНЕРГИИ взаимодействия с миром, который ушёл, оставил нам опыт для последующих поколений. Спасибо, что фотографии остались, с момента маминой смерти уже прошло полвека. Мы с семьёй, объездили многие страны, но фотографии остались. Почему-то в голову часто приходила мысль, а куда, когда-то денутся фотографии? Привычка что ли, что всё должно исчезнуть?

      Сейчас сожалею о том, что не сохранила, овчинный тулуп дедушки и большую чугунную сковородку. Может это покажется смешным, но мне кажется, что эти вещи меня бы грели душевным теплом родного, Напоминали о моём самом добром и близком человеке - дедушке. В памяти сохранился рассказ дедушки о его отце. Дедушка был тогда ещё мальчиком, их лошадь подвернула ногу. Его отец, гладя ногу лошади, шепча какие-то слова, в момент, выправил её. Лошадь, как ни в чём не бывало встала и пошла. Как его отца раскулачили и отобрали всё зерно и съестные припасы для семьи, забрали коров и лошадей. К сожалению, даже фотографий отца и матери моего дедушки и родителей моей бабушки нет, у дедушки их тоже не было. Революция, Вторая мировая война всё смели собой. Остались только неразрушенные воспоминания, которых тоже всё меньше остаётся...
Мне пришла мысль написать для своих детей о моём детстве. Может быть, когда-то им это будет интересно, не пожалеют времени на мои мемуары, прикоснуться памятью обо мне и я снова буду рядом...
Иначе : уйду из жизни и память постепенно смоет суетой личной жизни. Каждый человек должен после себя оставить: посаженное дерево, дом или ещё что-то сделанное своими руками. К сожалению, всё, что мы сделали с мужем за время совместной жизни, в большем проценте осталось на нашей родине. Но пусть “искры” моих творческих "потуг": стихи, песни, мемуары и пр. согреют теплом их души.

       То, что рассказывал дедушка, тогда мне казалось чем-то доисторическим. Его повествования слушала, как сказки. Сейчас задаю себе вопрос: «Почему не поинтересовалась многими подробностями обо всех, о нём в частности, когда был жив? Он с большим удовольствием поведал бы интересные, правдивые истории. Спохватилась, когда некого спросить и послушать.
Дедушка мой – чистокровный белорус, родился, если не ошибаюсь, в Пушкаревском районе, точно не помню в каком селе. Рассказывал о том, что природа у них была необыкновенной красоты: сосны, ели, берёзы, грибы, ягоды, дремучие леса. Снега зимой выпадало очень много, ветра почти никогда не было. Снег лежал на лапах елей огромными шапками, было так красиво, сказочно. Ягод и грибов столько, что глаза разбегались. Леса такие дремучие, что можно было и заблудиться. Отец его брал с собою на охоту, пушнину сдавали. Когда он мне рассказывал об убитых зверях я всегда спрашивала:
- Что убивали бедненьких?
- К этому надо привыкнуть, чтобы не задавать таких вопросов как ты, - отвечал он. Сказки его перемешивались с жизненными историями. Он их дополнял эпизодами своего детства, добавляя искусно мистические нотки. Глаза у него и в старости остались голубые, голубые. Представляю какие были в молодости! Он был очень добрым, последним кусочком мог поделиться с людьми. Дедушку уважали за честность, справедливость и бескорыстность. Бабушка родилась в Виннице, чистокровная украинка. Встретились они в Одессе, туда переехали родители бабушки. Дедушка в это время служил там. Когда поженились, переехали в Севастополь. Дедушка служил на эсминце, пришлось принимать участие в потоплении Черноморского флота. В 1918 году. Я это хорошо запомнила, что на эсминце был поднят сигнал: «Погибаю, но не сдаюсь», но на каком служил – название не запомнила. Позже его племянник, когда дедушки уже не было в живых, а я стала более внимательна, но теперь уже в воспоминаниях о нём, узнала название эсминца - «Гаджибей». Затопление кораблей было в Цемесской бухте Чёрного моря. Затопивший корабли эсминец «Керчь» ушёл в Туапсе и там сам затопился.
Дедушка отзывался не положительным образом на факт потопления целой эскадры. У служащих на эсминце «Гаджибей» моряков и офицеров на глазах были слёзы, Каждый испытывал внутренне чувство протеста, возмущённого недоумения. Необходимо было подчиниться приказу советского правительства о перебазировании Черноморского флота из Севастополя в Новороссийск. Таким образом это отразилось и на судьбе нашей фамилии. Мама родилась в Севастополе, где жили дедушка и бабушка, маленькой девочкой её перевезли в Новороссийск. Дедушке пришлось найти работу на берегу. Через три года родился сын Володя, а ещё через три года, Ольга - уже в Новороссийске. Построили дом, жили в мире и достатке. Дедушка работал мастером цеха на цементном заводе, бабушка воспитывала детей.
14 В. Чеботарёв Суп из кукурузной крупы рассказ
Василий Чеботарёв
В. Чеботарёв "Суп из кукурузной крупы" (рассказ)

В январе одна тысяча девятьсот сорок пятого года я заболел. Мне было, то не выносимо жарко и душно и рубашонка на мне была мокрая, хоть выжимай, то вдруг неимоверный холод охватывал всё моё тело, я замерзал. И все одеяла и даже кожух тётки Алёны набрасывали на меня. А я дрожал и клацал зубами. Мама подтыкивала под меня концы одежды, чтобы нигде ни ветерочек не охлаждал меня. Дрожь била меня всего, и я начинал бредить. Перед глазами вспыхивали огненные оранжевые бубновые тузы. Они то были маленькими, то увеличивались до громадных размеров. Меня подташнивало. А по деревне разнёсся слух - у беженцев хлопчик умирает...

- Чо ж делать? Щё ж делать, - всхлипывала мама возле меня, вытирая слёзы со щёк концами белой косыночки.
- Шо робыть, шо робыть? - вмешалась тётка Алёна. В деревне её все звали тётка Олэна. Она нас с мамой и бабушкой и приютила вот сейчас, когда "у беженцев хлопчик умирает".
- Хвэдька, а ну бигом к брыгадиру, хай дае быкив - повэзэшь малого в Первомайку, до врачей!. Цэ нэ дило, шо б вин тут...

Фёдор - старший сын тётки Алёны, парень лет шестнадцати, вскоре выносил меня, укутанного какими-то одеялами и поверх всего, белым кожухом с потёртыми боками к бричке, где на соломе сидела моя мама.
От морозного чистого воздуха я чуть не задохнулся. Но мне стало легко дышать.  И я увидел хмурое небо, с которого слетали какие-то серые пушинки. Вскоре наша телега тронулась с места, заскрипел снег под колёсами и мы поехали. Ехать шесть километров...

Фёдор внёс меня прямо в кожухе в коридор сельской больницы, в котором перед приёмной врача сидело и стояло много крестьян. Но они пропустили меня без очереди в кабинет. И вот я стою на стуле перед врачом. Врач... Я испугался его и потянул руки к маме. Меня испугала его большая чёрная борода. Она была огромная! Аккуратно подстриженная. И кроме бороды и белого халата, завязанного на спине, я ничего не видел. Но, вот в руках врача появилась какая-то блестящая трубочка. И его глаза черные, как и борода, заблестели, и появилась, сквозь бороду, приветливая улыбка. И я успокоился.

Бородатый врач долго выслушивал меня через блестящую трубочку и спереди и со спины. Выстукивал красивыми длинными пальцам через свою ладонь.
Потом сел за стол, что-то записал, расспрашивая у мамы.  Налил в маленький стаканчик из графина воды,  высыпал в него что-то белое, как мел.
- Дайте ребёнку, обратился бородатый врач к маме.
Мама поднесла этот стаканчик к моим высохшим, даже чуть потрескнувшим губам и я медленно выпил сладковатую водичку.
- Вот рецепт, - потом немного подумав и внимательно посмотрев на маму, врач продолжил, - А, а впрочем. Вот эти порошки будете давать ребёнку три раза в день, по одному. Тут хватит вам на три дня.

Дома, у тётки Алёны, мама уговаривала меня: «Вася, ты б поел, что ни будь. Хочешь молочка с хлебушком?»
 
И однажды мои губы разжались и я, заикаясь, тихо произнёс: «Сюп, суп из кукурузной крупы…». Голова моя склонилась как-то набок. И слезинки покатились двумя струйками из моих глаз.

Забегались женщины, засуетились. Тётка Алёна Федору: «А ну, Хвэдько, быстро толчи кукурузу в ступе!» И вскоре суп из только что столчённой кукурузы был готов. Заправленный кусочками сала, суп издавал такой вкусный запах, что я посмотрел на маму и тихо произнёс: «Супа дай, мама». Мама из миски набрала ложку этого долгожданного супа, подула на него и поднесла к моим губам. Я тихо приподнялся, немного отхлебнул супа из ложки, почувствовал тёплую влагу во рту и чуть твёрдые кукурузные крупинки. Проглотил суп и тут же откинулся на подушку. И замотал головой – больше не хочу…. И с этого момента я начал быстро выздоравливать.

Что же случилось со мной? Почему я заболел, где простудился?

В небольшую деревню Песчанка Ростовской области мы с мамой приехали пятого ноября тысяча девятьсот сорок четвёртого года. Я узнал эту первую дату в моей жизни от своей родной тёти Кати,  маминой сестры. Её семья вместе с бабушкой попала сюда из Котельниково в сорок третьем году, а в это время мама завербовалась на год в только что освобождённый от немцев Сталинград. И вот теперь мы вместе.

Я радовался встречи со своими двумя двоюродными братьями Валентином и Володей и сестричкой Таей. Они все уже ходили в школу. И мне так хотелось заглянуть в класс, что они там делают, как учатся…

Закончились ноябрьские праздники. Зимушка развернулась во всю ширь. После проливных дождей, начались морозы. И  снежок посыпал, повалил на землю. Крыши хат нарядились белыми красивыми шапками, стёкла окон разукрасились такими рисунками, что человеку, пожалуй, и не под силу так же нарисовать. Днём стрекотали сороки, перелетая с места на место, весело лаяли собаки. По вечерам окна хат тускло освещали узкое пространство. Но и от снега было светло.

Тётка Алёна жила не далеко от того дома, где наша теперь большая семья временно снимала квартиру. И мы, дети, бегали к ней в гости. Она всегда угощала нас чем либо вкусненьким. А однажды мы ели у тётки Алёны из деревянных мисочек деревянными ложками вкусный, вкусный суп из кукурузной крупы. Мне он показался таким вкусным, что лучше я и ничего не ел до этого. Поэтому-то мне и так его захотелось во время болезни, перед самым выздоровлением.

А потом наступили зимние праздники. Я тогда и не знал, что есть праздник - Новый год, есть Рождество Христово. В один из праздничных вечеров, когда собралось много гостей, нас, детей, стали подзадоривать - пробежать босиком вокруг хаты. Тая и Володя только выбежали во двор и сразу возвратились в хату, виновато улыбаясь. Я же, расхрабрился. И раздетый, в одной короткой рубашке и босиком., сделал бегом круг вокруг хаты. Мороза я не боялся. А вот за глухой стеной было страшновато ,  да и снегу было чуть ли не с головой мне. Но я всё-таки пробежал этот тёмный уголок двора и быстро вскочил в комнату, отряхивая снег с головы. Встретили меня взрослые громким криком. И кто-то даже захлопал в ладошки. А по деревне потом говорили - у беженцев дети закалённые - бегают по снегу босые и не болеют, мол.

Но, я заболел…
 
В школе, да и при разных медицинских осмотрах, меня спрашивали - болел ли я воспалением лёгких. Я уверенно отвечал, что нет, не болел. Обычно на меня смотрели с удивлением в это время. Неужели есть какой-то признак воспаления лёгких?

А потом всадник с развевающимся красным знаменем принёс нам весточку о Дне победы! Все ликовали! И только моя бабушка тихо всхлипывала о своём сыночке, пропавшем без вести. Потом в начале июня я увидел первый в моей жизни фильм, "Маленький погонщик слонов". Сначала я смотрел на стрекотавший аппарат, из которого исходил белый сноп света. Но кто-то  подсказал мне смотреть на экран. И я заворожённый не мог оторваться от действий на этом экране.

В этот же победный год я пошёл в первый класс. И к нам, в школу из районной больницы часто приезжал бородатый врач. Теперь это был мой знакомый, почти друг. Я его не боялся, когда он делал уколы или постукивал серебристым молоточком по колену.
Все наши родственники разъехались, кто куда: кто на Урал, на тракторный завод, кто в Грузию в город Рустави. Мы же втроём, мама, бабушка и я остались жить в этой деревне Песчанка, в  которой и прожили ровно десять лет. Я и до сих пор считаю Песчанку своей второй Малой Родиной.

* * *
Только что отпраздновали семьдесят лет нашей Великой Победы  над фашистами. Отцвели акации белым цветом с ароматным душистым запахом, отлетел назойливый пух стройных тополей, да и Солнышко стало сильнее и сильнее пригревать нашу матушку-Землю. Наступило долгожданное лето…

И откуда только что берётся? Вдруг поднялась температура до тридцати восьми, потом выше.  Разболелась голова. И становилось мне, то жарко и душно – дышать нечем, то вдруг сильнейший озноб охватывал всё моё тело. Начал пить спасительные таблетки, разводил тёплой водой современные порошки.   И на четвёртый день мне стало легче.

Вспомнилась мама в белой косыночке, шумливая заботливая тётка Алёна и… суп из кукурузной  крупы. Захотелось есть. Подумалось: пойду - ка я в «Пятёрочку», возьму пачку риса и сварю…. Я улыбаюсь.  А две тёплые струйки ползут по моим щекам.  Но мне не грустно.  Я живу…
15 Блики
Людмила Клёнова
       Как далеко я ушла от тебя по своей дороге, мой старый дом! Как долго  не  приходила  я к тебе, тёплая колыбель моего детства...
И вот, наконец, забросив все дела и преодолев тысячи километров, разделяющих нас, я иду – К ТЕБЕ! – по узенькой, еле видной тропке МОЕГО сада – вслушиваясь... Вспоминая... Узнавая...
И  солнечные  блики,  щедро  разбрасываемые  октябрьским  солнечным  днём, стелятся  мне под ноги...

      Вот  он – с уже потемневшим от времени срубом, но всё ещё дающий свою живительную влагу всем живущим рядом – старый колодец - с длинной цепью и оцинкованным ведром – у калитки во двор, открытый для входа с улицы – чтобы каждый желающий мог набрать из него удивительно вкусной чистейшей воды... Его выкопал мой дедушка. Дед Димитрий... Живым его не помню... Но  отчётливо  вспоминаю лежащим на столе со скрещенными на груди руками – в белой рубахе,  с аккуратно расчёсанной роскошной бородой – знаменитой дедушкиной бородой, за красоту и величину которой держали его швейцаром в очень дорогой гостинице... И свечи  вокруг, и запах ладана – печальный  и тёмный... И людей, сидящих и стоящих вокруг в  большой комнате с занавешенными зеркалами... «Отмучился», - слышится тихое... Одно из самых ранних моих воспоминаний...
      Потом, много позже, бабушка Саня рассказывала, что дед, будучи человеком очень набожным, всю войну прошёл без единой царапины – хранила его иконка с ликом  Богородицы, которую он носил на груди. И лишь один раз выронил  в окопе... Вернулся ночью, когда стихла стрельба, чтоб найти и забрать – и остался единственным  выжившим из тех, кто   ночевал в захваченном доме...  Убила его тяжёлая болезнь - уже после войны...
 А иконка эта – маленькая, в серебряном окладе, со светлым ликом Богородицы на тёмном дереве – до сих пор висит на стене в квартире брата – и светит – памятью и добром...
        ...Несколько шагов по направлению к дому – и узнаю нашу печь – настоящую русскую печь – вот она, всё ещё стоИт... Она и поставлена была не  в доме, а во дворе – чтобы каждый, кто хочет, мог ею воспользоваться... И на Пасху все родственники и все соседи пекли в ней куличи... Таких куличей, какие выпекала в этой чудо-печке бабушка Саня, я не ела больше никогда и нигде... И помню бабушку очень отчетливо – вот здесь, у печи, быструю и спорую, с ухватом в руках, ловко вынимающую из горячего нутра этого громоздкого сооружения различной величины формы с ароматной, румяной сдобой...

    ... Дальше по дорожке – утоптанная квадратная площадка...
 Проступает в памяти, как на проявляющейся фотографии – отец - молодой, сильный, стройный, красивый...  Папа Петя  занимается  спортом. Сняв гимнастёрку и оставшись в галифе и майке, он,  разбегаясь по дорожке, ловко взлетает вверх в прыжке и, сделав сальто, «приходит»  руками  на загодя поставленный здесь табурет, оттолкнувшись от которого, делает ещё одно сальто – и касается  ногами дорожки впереди... И малышка, которой я была тогда, с восхищением смотрит   на все эти цирковые номера, который проделывает обожаемый Петруша – так я называла его в детстве...
      Лишь  однажды он, помнится, промахнулся... Приземлился мимо табурета – лицом вниз... И мама, смеясь и плача, несколько дней приводила в порядок его лицо, отмачивая то, что от него осталось – стёсанную и стянувшуюся коричневой жёсткой коркой кожу – отваром из стеблей полевого хвоща, щедро растущего за домом...
 
    А вот и МОЙ клён – я посадила его сама рядом со своим окошком,  когда пошла в школу... Какой же ты стал красивый и большой, мой друг! И ты уже смотришь свысока на старенький дом, роняя на его крышу мудрый шелест своих осенних листьев...
    ...Здравствуй, Дом мой! Наконец я могу прикоснуться к Тебе ладонями... Как же ты постарел, дорогой... И сколько ещё хранишь в себе – МОЕГО...
 
    Деревянная веранда, вся испещрённая отверстиями от осколков – Харьков  обстреливали очень яростно, как рассказывала мне  пережившая и немецкие бомбёжки в Великой Отечественной, и оккупацию  всё та же бабушка Саня... Вот крупная, удлинённой овальной формы рана на серебристых, выцветших от  многолетних дождей и снегов  досках веранды... Памятна она –  Даша, старшая из  шестерых  бабушкиных  детей, при очередном обстреле наклонилась над колыбелькой, где лежала её новорождённая дочь – и приняла этот осколок, пробивший  хрупкую  деревянную  защиту  - спиной, чуть пониже левой лопатки...  Успев прикрыть собой маленькую Ларису...
Лариса осталась жить – а могилка Даши – а потом и мужа её, Мити, была чуть дальше – вон там, у заборчика, рядом  с крепким, старым уже тогда дубом...

...Бог ты мой – любимый  стульчик... Лежит себе в уголке, возле кладовки... Краска уже  облупилась – только синие пятна  прежней весёлой расцветки проглядывают кое-где... Сколько с него было пропето песенок и прочитано стихов маленькой голосистой Люсенькой для маминых гостей!..
     Мама Оля,  синеглазая шатенка,  маленького росточка, но очень стройная и какая-то стремительная, работала в школе преподавателем  - и  часто собирала дома своих коллег. А я всегда радовала их чем-то новым из своего  чтецко-песенного репертуара... И к этому вечеру я готовила что-то интересное, конечно же... Но  утром,  гуляя по саду, увидела  за  забором,  на  улице,  подводу,  гружёную  тяжёлыми ящиками – застряла  она  в  какой-то колдобине, в грязи – и  бедная лошадка, рыженькая, худая, никак не могла сдвинуть её с места.  Мужик, соскочивший с подводы, то настёгивал беднягу кнутом, то, схватив  под уздцы, пытался помочь ей сдвинуться вперёд, то подталкивал  подводу сзади  - и при этом всё время что-то громко и безостановочно кричал...
Память у меня была замечательная, слух – и того лучше...
И вот вечером,  встав  на  свой любимый «концертный» стульчик, я  и  выдала  маминым  гостям – очень  выразительно! – весь  тот  многоэтажный  и, судя  по  реакции  присутствующих,  очень  щедрый  и  кучеряво-забористый  мат,  которым  поливал  возница  с  утречка  лошадку...
    И  мама,  и  её  коллеги  долго  ещё  вспоминали  этот - потрясающий  по  силе  эмоционального  воздействия -  мой  «монолог»...

    А здесь, где  более светлый  прямоугольник  на  полу,  я  помню,  стоял  старый  массивый  шкаф – и в  нём  висело  моё  самое  любимое  платье - из  полупрозрачного  батиста,  молочного  отлива,  и  синий  горошек... Я  казалась  себе  в нём   сказочной  феей...  И  одела  я  именно его,  когда  в  единственный  клуб  нашего  посёлка  приехал   с  выступлением   Симфонический оркестр Харьковской  филармонии. Вся  местная  элита,  конечно  же,  пришла  на  концерт – зал  был  забит  до  отказа – я  очень  хорошо  это  помню. И  помню,  как  зачарованно  смотрела  на  музыкантов  и  их  инструменты – скрипки,  виолончели... Тогда  я  и  понятия  не  имела,  как  они  назывались... но  это  выглядело  очень  красиво...
И вот  вышел  дирижёр, поднял  руки – и...
Всё  для  меня  окончилось  в  этот  миг -  когда  зазвучала  самая  первая  нота – и  ВСЁ  - началось...  Меня  подхватила  волна – огромная,  тёплая,  сияющая – и  унесла  с  собой  в  неведомые  мне  прежде  края,  где  звуки  пели  и  смеялись,  разговаривали  со  мной,  растворяли  меня  в  себе – и  мне  не  было  страшно – только  РАДОСТЬ – всепоглощающая  радость  затопила  всё  моё  существо...
      Это  потом  я  узнала,  что  за  дирижёрским  пультом стоял  Натан  Рахлин – замечательный  музыкант,  и  что  оркестр  исполнял  Первую  симфонию  П.И. Чайковского  «Зимние грёзы» - я  её  узнавала  потом  с  первого же  звука...
     А сейчас  четырёхлетняя  Люсенька   соскользнула  с  маминых  коленей  и   медленно  подошла  к  дирижёру,  не  обратив  никакого  внимания  на  мамино  тихое: «Ой,  нельзя...».  Помню,  он  оглянулся,  улыбнулся,  кивнув  мне  головой – и  продолжал  вести  оркестр...
Так  я  и  простояла  позади  него   два  часа  концерта,  вместе  с  Натаном  Рахлиным  продирижировав  всю  программу...
Это  он  сказал  потом  маме,  что  меня  нужно  обязательно  учить  музыке – талантливейший  дирижёр  Натан  Рахлин... 
И потом  была  и  музыкальная  школа,  и  консерватория...
А  пока... а  ТОГДА  - была  только  МУЗЫКА  - МОЯ  музыка...

... Она  звучит  во мне  и  сейчас - у этих окон, в этом саду - и я не могу отойти  от  тебя,  Дом моего счастья, моего детства...
Я не могу оторвать ладони от твоих стен... Я не могу оторвать души от твоего тепла...
Но нужно, необходимо уйти... Отойти  на  безопасное  расстояние...  Снова... Успокоиться... Вдохнуть  холодного воздуха...  Просто перевести  дух... Вернуться в ту действительность, которая СТАЛА моей - теперь...Иначе  не выдержит сердце – слишком много воспоминаний, ничуть не потускневших,  оказывается, всё ещё живут  в нём...
     И  я  перевожу  взгляд  на  листья  моего  клёна – и вижу  чуть  размыто,  во  влажных  искрах,  облик  МОЕГО  ТАЛИСМАНА -  прозрачными  золотыми  бликами  мерцающий  в  тихом  солнечном  свете  чуткой  и  по-прежнему  любящей  меня  осени...
16 Ветераны Антон и Мария Елашко
Виктор Панько
ВЕТЕРАНЫ АНТОН И МАРИЯ ЕЛАШКО

Мы беседуем тёплым июньским днём 2015 года в беседке за столиком перед домом в огороде семьи Елашко в городе Глодень. Всё в этом огороде ухожено, продумано, аккуратно, красиво. На всех строениях, дорожках, грядках, цветах, кустах винограда, чувствуются следы внимания и заботы хозяев дома. Рядом – маленькая теплица. У дома – колодец. Небывалой красоты кусты красных, оранжевых и белых роз.
Прежде, чем возникла эта сказочная красота, этот благоустроенный домик на земле, этот колодец и эти розы, их хозяевам - Антону Ивановичу и Марии Константиновне Елашко пришлось пройти немало трудностей и испытаний. Об этой дружной семье ветеранов - мой рассказ.

Об Антоне Ивановиче Елашко я услышал впервые от заведующей детской библиотекой села Дану Анны Ивановны Слободской, которая задумала собрать материалы по истории села Николаевка. Она разговаривала со многими жителями этого небольшого села, которому исполнилось 100 лет, интересуясь работой местной школы, фельдшерско-акушерского пункта, почты, клуба, библиотеки в разные периоды времени. С большой теплотой вспоминали многие собеседники Анны Ивановны о двух замечательных медиках, работавших одно время в этом селе. Заведующим фельдшерско-акушерским пунктом был Антон Иванович Елашко, а его супруга – Мария Константиновна – работала акушеркой.
С тех пор прошло более полувека, многое в селе поменялось, люди приходили и уходили, но эта супружеская чета запомнилась многим односельчанам своей добротой, внимательным отношением к людям, готовностью прийти на помощь к человеку в любое время суток, в любую погоду, сделать всё возможное для предотвращения несчастий. Об этом и рассказала мне Анна Ивановна, добавив, что в раннем детстве ей, по рассказам родителей, им однажды тоже пришлось обратиться к Антону Ивановичу. Она тогда только-только начинала ходить, упала и повредила губу. Пришлось её зашивать, что и сделали очень аккуратно супруги Елашко. Шов теперь незаметен, а память осталась.
Своими впечатлениями об Антоне Ивановиче и Марии Константиновне поделилась, вспоминая свои детские годы,  и  заведующая отделом Глоденской районной публичной библиотеки имени Василе Коробана, жившая тогда в Николаевке, Алла Касьяновна Люлява:
- Моя мама, Елена Михайловна Кривая, заведовала библиотекой в Николаевке, а супруги Елашко были нашими соседями. Конечно, мы были всегда в курсе всех событий, проблем и разных случаев, происходивших в их работе, тем более – Мария Константиновна и моя мама быстро нашли общий язык и, можно сказать, дружили. К ним домой приходили односельчане со своими проблемами, бедами и болячками, особенно, если речь шла о срочной медицинской помощи или родах.
Антон Иванович и Мария Константиновна были в любых условиях внимательными и доброжелательными к людям, преодолевали многие трудности сельской жизни. Сообщение в селе и  между Николаевкой и районным центром особенно затруднялось осенью из-за грязи на дорогах, зимой из-за снегопадов, но эти условия молодые медики преодолевали с энтузиазмом. Об одном эпизоде, происшедшим в те годы, о котором вспоминают до сих пор ветераны Глоденской станции «Скорой помощи», где много лет проработал Антон Елашко, рассказал мне начальник станции Виктор Викторович Баранецкий:
- Об этом происшествии у нас вспоминали много лет при всяком удобном случае не без улыбки. Молодые супруги Елашко жили на квартире в Николаевке, а их девятимесячный сын Игорь был в Глодянах у родителей. Однажды Антону и Марии понадобилось поехать в райцентр, навестить ребёнка. Был зимний день. Антон Иванович попросил у колхозного конюха лошадь с санями.
Лошадь была очень старая. Поехали, побыли там, а на обратном пути случилась неприятность. Встречный ветер был таким сильным, а лошадь – такой немощной, что на повороте по пути из Глодян в Николаевку, у кургана «Могила», где теперь  находится мост через железную дорогу, лошадь упала и не могла двигаться дальше. С большим трудом Антон и Мария подняли её и так и повели её, поддерживая с двух боков, до самой Николаевки.
Подробности этого события рассказали мне недавно и сами супруги, когда я пришёл поговорить с ними, готовясь написать о них в нашу районную газету.
- Конюхом тогда был Поворознюк, - улыбается Антон Иванович, - а лошади было, наверное, более 30 лет. Да и ветер был очень сильный….
Работать приходилось нелегко. В экстренных случаях, когда в Глодянах возникала необходимость в срочных хирургических операциях, за Марией Константиновной приезжали и забирали в райцентр: она специализировалась как операционная медсестра. По этой причине после Николаевки супругов перевели на работу в Глодяны, где Антон и Мария продолжали отдавать свои знания, умения и энергию любимой работе – медицине.
В общей сложности Антон Иванович проработал в медицинских учреждениях района 35 лет, Мария Константиновна – около 30, если учесть, что она начала свою трудовую деятельность санитаркой ещё во время учёбы в Бельцком медицинском училище, более известном тогда под названием «ФАШ – фельдшерско-акушерская школа». Там же, в ФАШе и познакомились студенты Антон Елашко и Мария Букатка и впоследствии поженились. После училища молодые медики получили направление на работу в Глодянский район. Сначала – в Болотино, она – медсестрой в фтизиатрической больнице, он – медбратом в общем отделении районной больницы.
- Примечательно, - вспоминает Антон Иванович, - что в Болотино мне приходилось работать - и в общем,  и в детском, и в хирургическом отделениях, и, что интересно - на всех должностях медсестёр там тогда работали почему-то одни мужчины. Инвентаря медицинского не хватало. Шприцы кипятили. Но – справлялись.
После Болотино последовала работа супругов в Николаевке, затем – до пенсии – в Глодянах.
Антон Иванович сначала был фельдшером на приёме у врача И. И. Рязанцева, затем – на «Скорой», в приёмном покое районной больницы. Мария Константиновна – медицинской сестрой в гинекологическом и терапевтическом отделениях, довелось работать и в детском отделении, приёмном покое и диспетчером  «Скорой помощи».

Антон Иванович вспоминает, как ему приходилось вытаскивать пострадавшего водителя из кабины попавшего в аварию «газона», на которого буквально наехала «Колхида» на Данульском перекрёстке. Пришлось использовать лом для того, чтобы уберечь шею шофёра от удушения. Потребовались неимоверные усилия, но помогали подоспевшие на помощь люди. Вспоминает, как принимал особо тяжёлые роды, и пришлось ещё до рождения ребёнка разрезать ножницами пуповину, дважды обкрутившую шею младенца и представляющую опасность для жизни ребёнка и матери. Как однажды он пришёл на вызов к роженице, а она поздно обратилась и  родила у калитки своего дома. Хорошо, мать догадалась подставить тазик. Но ответственность за исход родов лежала всё же на нём, Антоне Елашко.
- А Вы знаете, у той девочки, что родилась тогда, недавно родился ребёнок, всё у неё благополучно. И мы этому – рады.
Ещё бы!
Антон Иванович обещает поискать старые фотографии и вырезку из районной газеты, где о нём писал когда-то журналист Эдуард Кляйн. Мария Константиновна говорит о множестве Почётных Грамот, которыми были награждены она с мужем, но многие из них, к сожалению, не сохранились.
И всё же несколько по моей просьбе через пару дней удалось Антону Ивановичу отыскать. Из них следовало, что Мария Константиновна по итогам районного конкурса «Лучшая медсестра 1975 года» заняла первое место, а её супруг много раз награждался Почётными Грамотами разными  инстанциями, в том числе и министром здравоохранения республики. Основная формулировка у них обоих: «За добросовестный труд, достигнутые успехи в деле охраны здоровья населения и активное участие в общественной жизни больницы».
Они оба говорят о том уважении и чувстве благодарности, которое испытывают по отношению к бывшему главному врачу района Василию Павловичу Гуцулу и нынешнему – Алексею Николаевичу Гурьеву за их внимание к их семье.
Эти люди, Антон Иванович и Мария Константиновна Елашко, умудрённые большим жизненным опытом, воспитавшие двух замечательных сыновей, обладающие большим вниманием к людям, заинтересованностью  и душевной теплотой, сделали много хорошего для огромного количества людей.
Поэтому и остались их имена, образы и поступки в памяти людской.
Виктор ПАНЬКО
P.S.
Через месяц после публикации этого материала в районной газете ко мне подошёл младший сын Антона и Марии, Иван Елашко, и сказал:
"Спасибо Вам за то, что Вы написали о моих родителях. Я плакал".
17 Тебе не тяжело, сынок?
Борис Лембик
ТЕБЕ НЕ ТЯЖЕЛО, СЫНОК?

Из сборника «Погружаясь в прошлое…»

Степь.  Пусто на месте бывшего степного хуторка. Нет, не совсем пусто. Вот стоят отдельные уже одичавшие деревья от домашних садов, заросли бурьяна и репейника на месте снесенных домов, и сохранились только небольшие бугры от отдельных фундаментов.  Не слышно людского говора, лая собак, гомона домашней птицы, гула работающего трактора. Казалось бы этой пустоте должна соответствовать полнейшая тишина, но степь наполнена, как и века назад, своими звуками. Где-то, невидимые в небе, поют птицы, стрекочут в траве кузнечики, шумит трава. Но самый сильный шум издает ветер, он теперь здесь главный.

Я медленно иду по траве, ногой задеваю кустик степной полыни и останавливаюсь. Сколько лет не ощущал этого такого знакомого с самого детства запаха! Что-то как будто обрывается внутри,  и я снова и снова шевелю ногой полынь, впитывая в себя этот запах.   

Хочется найти пригорок, зайти на него, сесть, опершись сзади руками, и закинув голову смотреть на небо, закрыв глаза, впитывать в себя окружающие звуки и запахи. Почему у меня, никогда не курившего, рука вдруг тянется в карман за несуществующей сигаретой, чтобы дымом отогнать те щемящие ощущения, нежданно-негаданно прихватившие меня. Потом положить руки на колени и не спеша смотреть по сторонам на всё до боли известное и знакомое, но такое изменившееся с тех пор за многие годы. Память понемногу рисует картинки из прошлого. Я помню эту местность разной.

Были зИмы. Всё вокруг покрыто слоем белого снега,  лишь дорога, накатанная санями и тракторами. И как было интересно носиться с санками и барахтаться с друзьями в мягких сугробах. Потом, на крыльце или в коридорчике, полынным веником, заготовленным еще летом и высушенным на чердаке, обметать от снега валенки и пальто.

Были вЁсны. Степь зеленеет, только черной лентой выделяется дорога по раскисшему чернозёму. В колеях блестят лужи, и пешком можно передвигаться только по твердой обочине. И чернозем так налипает на сапоги, что через пару шагов приходится стряхивать с них комки грязи. Если повезёт, то недалеко от дороги можно увидеть одинокий цветок тюльпана.

Лето. Жаркое степное лето. Степь уже поменяла свой цвет на светло-серый и немного желтоватый.  Высохшая и окаменевшая дорога двумя параллельными серыми нитками-колеями уходит за бугор. Вот проскочил на велосипеде по дороге мимо нашего дома мой приятель. Эх, за ним бы сейчас. Но…
- Мам, купите мне новый велик, побольше. Я уже не могу на таком маленьком ездить.  Мне их не догнать, они все от меня уезжают.
Мама смотрит.
- Нет, сынок, бери большой и учись ездить.

Я выкатываю на дорогу большой велосипед. Мои плечи чуть выше рамы, голова еле торчит над рулем. Пытаюсь просунуть ногу под рамой  и немного проехать. Толчок ногой и я покатился. Бац, упал.  Снова ногу под раму и ещё одна попытка. Неудачно. Мимо проносятся друзья, а я раз за разом падаю вместе с велосипедом. Ставлю правую ногу на педаль  и пробую угнаться за ними как на самокате. Но куда там, они снова впереди.

Но как-то само собой я проезжаю дальше и дальше. Вот уже удалось прокатиться несколько метров. Это трудно, висеть сбоку велосипеда и крутить педали. Но, виляя и раскачиваясь, я еду. Получается! Мы носимся с товарищами по пыльной дороге и им уже не надо долго дожидаться меня: я тут, рядом. Мне хочется похвастаться, я разворачиваюсь и еду к нашему дому.
- Мама, я поехал! У меня получилось, смотри!
Я отталкиваюсь от крыльца и еду, еду.
- Ты аккуратнее на дороге.

Мама постоит на крыльце, вытрет фартуком мокрые руки, посмотрит на дорогу. Снимет с головы сбившийся набок платок, расправит его и снова повяжет на голову узлом на затылке: нельзя в эту пору без платка, горячее солнце быстро напечет  голову.
Потом она возьмет коромысло, ведра и отправится за водой на пруд. Вечером вернутся корова и овцы,  и обязательно побегут к ведрам с водой. Да и у  кур вода в поилках должна быть.

Скоро я подрасту, и меня тоже отправят за водой, с советом набирать по полведра и нести с перерывами. Я схвачу ведра и вприпрыжку побегу на пруд, до него метров триста-четыреста. Пустые ведра раскачиваются на коромысле  так, что того и гляди разлетятся по сторонам. Я зачерпываю полведра, как приказано, выставляю их на длину коромысла, зацепляю, подныриваю под коромысло и вперед.
 Весь путь мысленно поделен на участки, вот сейчас я должен по дороге дойти до тропинки,  и там сделать первую остановку. Коромысло давит на плечо, но силенки ещё пока есть и этот этап одолеваю легко, прихватив ещё метров пять.

Недолго стою, разогнувшись, укладываю коромысло на левое плечо и снова вперед. Но вёдра уже потяжелели, давят на плечо сильнее, да и натирают тоже. Но и этот кусочек пути позади. Снова остановка и пауза уже побольше, немного саднят плечи, а ещё половина пути.  Отдых, потираю плечи, поднимаю коромысло. На этот раз одного плеча хватает на половину участка, и на ходу пытаюсь переложить коромысло на другое плечо, прихватив и спину. Всё, осталась четверть пути, последний перерыв, и хочется постоять, но внутри какое-то чувство толкает тебя вперед:  надо, ты же будущий мужик, тебе надо силу накачивать, терпи.

И вперед, уже быстрее и мельче перебираешь ногами, сильно согнувшись и уложив коромысло на оба плеча стремишься к дому, сопя и потея. Вот ты во дворе, ведра поставлены у лавки, поднять их на неё сил нету.
- Мам, я принес!
- Тебе не тяжело, сынок, - спрашивает мама.
- Не-е, мам! – отвечаю я, заскакиваю в хату, залпом выпиваю полкружки воды и убегаю на улицу.

ТЕБЕ НЕ ТЯЖЕЛО, СЫНОК, - повторяю я и долго сижу молча. За окном шумит городская улица, в соседней комнате бормочет телевизор, мерцает экран монитора и в горле почему-то стоит комок. Всё это только что нарисовала моя память, вытащив эти видения из своих закоулков. И эти мамины слова тоже.
И почему-то очень не вяжется эта фраза из прошлого с нынешним избитым ответом-цитатой из очередного ментовско-бандитского сериала
-А кому сейчас легко.

Те мамины слова они как из другого мира, другой планеты, другой вселенной, под названием Детство, где ты, ещё маленький, учишься преодолевать свои первые трудности и испытания. Сколько их ещё будет в твоей жизни? А пока и мама такая молодая, и вся жизнь ещё впереди. И будут эти слова сопровождать тебя по ней.

ТЕБЕ НЕ ТЯЖЕЛО, СЫНОК?
18 Слёзы дождя
Галина Кошель
                                  Конец октября. Поздний вечер.
                                  Лариса подошла к окну… Десятый этаж, город - весь как на ладони, расцвеченный в черноте ночи яркими светлячками окон, рекламы… Рядом с её домом пролегает оживленная трасса  и даже в такой час машин было ещё много и вся дорога покрыта движущимися огоньками. Лариса взглянула на небо, усыпанное звездами. Луны не было видно,  но вскоре она вышла из-за облака  и приветливо одарила Ларису своим холодноватым светом.
                                 
                                  В квартире тепло, уютно, но у Ларисы на душе неспокойно. А тут ещё барабашка какой-то завелся, уж которую ночь спать не дает. То стучит тихонько где-то в квартире, когда Лариса уже ляжет в постель, то волосы ей начинает путать, накручивать… Уж она и говорила  с ним по-хорошему, и блюдечко с молочком ему поставила на кухне. Но он все не угомонится. Почему-то Ларисе кажется, что он хочет сказать, что скоро этот дом ей станет совсем-совсем чужим…
                                 
                                  У Ларисы две дочки, которые тоже жили в этом городе своими семьями, но вот старшая пару лет назад перебралась в Питер, а за ней в этом году потянулась и младшая дочка со своей семьей. Прошло уже четыре месяца, как она уехала и Ларисе стало очень одиноко в этом, давно уже ставшем родным городе, несмотря на наличие друзей и родственников. Просто сердце Ларисы дочери, не спрашивая её, увезли с собой в Питер. Да и внук с внучкой, которых она обожала, теперь так далеко от неё, за пять тысяч километров. Конечно, каждый день они переговариваются по скайпу, но так хочется обнять, почувствовать тепло их рук…
                               
                                  Девчонки сразу стали уговаривать Ларису тоже уехать в Питер и она долго не раздумывала.
                                 - Всё, переезжаю, - приняла она решение и стала готовиться к отъезду.
                               
                                  Но легко сказать, сложно сделать. Нужно продать квартиру, уволиться с работы, и завершить здесь все свои дела. Однако не это беспокоило Ларису. Самое главное – это то, что после переезда нужно будет начинать совершенно новую жизнь на новом месте. А возраст ведь уже не юный – несколько месяцев назад Лариса вышла на пенсию.
                                 
                                 - Всё у меня будет хорошо, - успокаивала себя Лариса. Там рядом будут  мои девочки, мои внучата. Привыкну.
                                 
                                  Правда климат питерский не очень нравится, так как Лариса привыкла, что здесь на родине в большей степени деньки солнечные, лето жаркое, хотя зимой иногда морозы бывают и за сорок, но это так привычно. Любит Лариса свой край. А вот в Питере погода очень неустойчивая, сырая, небо часто затянуто низкими, тяжелыми тучами.
                                 
                                  - Привыкну, - вновь подумала Лариса.
                                 Тревожные мысли одолевали её и вот опять ей не спится. А тут ещё сегодня позвонил брат и пригласил Ларису в следующие выходные на день рождения жены. Отчего-то все это разбередило душу, она мысленно перенеслась в прошлое…
                                 
                                  Лариса виделась со старшим братом не часто, потому что они жили с ним в разных городах, расстояние между ними триста километров. Он живет в небольшом городке, где она родилась, закончила школу и откуда уехала в краевой центр учиться дальше. После учебы Лариса вышла замуж, да так и осталась жить в столице края.

                                  Однако, в свой родной городок она со своей семьей приезжала довольно часто, когда были живы родители. И тогда они все вместе собирались у родителей, которые жили в частном доме, построенном отцом своими руками. Особенно здорово было, когда Лариса с семьей приезжала в гости к родителям в теплое время года. Обязательно приходил и брат со своими домочадцами , во дворе под березкой все дружно накрывали большой стол и подолгу сидели, разговаривали, пели, шутили. Иногда далеко за полночь окрест раздавались взрывы смеха, а то вдруг душевно неслось со двора:
                                                      Целую ночь соловей нам насвистывал,
                                                      Город молчал, и молчали дома…
                                                      Белой акации гроздья душистые
                                                      Ночь напролет нас сводили с ума...
                              
                                 Это был любимый романс Ларисы. Она пела его, вкладывая всё сердце и душу, и все вокруг замирало... Даже соловьи замолкали, а ветер затихал, дивясь её пению и заслушиваясь… Какое же славное было время. Но давно родители ушли в Вечность, а в их отчем доме живут чужие люди.
                              
                                - Ладно, пора спать, - сказала себе Лариса. – Барабашка, пожелай мне спокойной ночи. 
                              
                                 Неделя пролетела незаметно и  в субботу Лариса на машине с племянником поехала в гости к брату. Как же любит она эту дорогу, эти бескрайние поля, уходящие далеко за горизонт… Жаль, что сейчас глубокая осень и на полях все уже убрано, кругом голо и пусто. Природа приготовилась к зиме и теперь застыла в ожидании…
                              
                                 Наконец, они приехали, вот уже и дом брата. Стол накрыт, все ждут только Ларису. Теплая встреча, тосты, праздник идет своим чередом.
                              
                                 - Лариса, спой нашу любимую, как когда-то, - попросила именинница и Лариса запела. Когда она дошла до последнего куплета, все тихонько подхватили:
                                                      В час когда ветер бушует неистовый
                                                      С новою силою чувствую я…
                                                      Белой акации гроздья душистые
                                                      Невозвратимы как юность моя…
                              
                                  Песня напомнила давно ушедшие годы, когда все были молоды, счастливы, здоровы, и были живы родители. Как жаль, что хотя бы одним глазком невозможно заглянуть в ту далекую вешнюю пору…
                              
                                  На следующий день Лариса попросила брата:
                               - Давай съездим на нашу улицу, взглянем на родительский дом, а то я скоро уеду далеко отсюда, кто знает, когда ещё приеду…
                              
                                Брат с радостью согласился. Они въехали в район, где все было с детства знакомо, дома на родной улице почти не изменились, только многие обрели других хозяев. А вот и тополя около забора, которые брат посадил в детстве, они давно выросли и стоят как великаны, покачивая оголившейся кроной…
                              
                                Дом изменился, постарел, стал как будто ниже, приземистее... И только красавица-березка по-прежнему украшает двор, хотя и была уже поздняя осень. Вдруг налетел небольшой порыв ветра и березка, взмахнув тонкими ветвями, протянула их навстречу сестре и брату, будто желая обнять… Казалось, она узнала их, своих родных и хотела сказать,что очень ждала встречи с ними, а они так долго не приходили…
                              
                                 Лариса почувствовала, что и дом также узнал их, такой старенький, но такой родной… Неожиданно пошел дождь, он забарабанил по крыше, застучал по окнам и Ларисе почудилось, что дом  совершенно живой, он радуется, он печалится и он плачет…  Капли дождя  катились и катились по стеклянным глазницам-окнам отчего дома. Он плакал от радости, что встретился, увиделся с дорогими людьми, так надолго забывшими к нему дорогу… Сердце Ларисы щемяще сжалось.
                              
                                  - Прости меня мой родной дом, прости, что так давно не видела тебя, - проговорила Лариса и совсем неожиданно для себя поклонилась ему.  Слёзы текли по её лицу, но она не вытирала их… А может это были не слёзы, а просто капли дождя…
19 Семья
Простой Русский Человек
       Мой дед вернулся с Великой Войны живым и здоровым с двумя орденами и четырнадцатью медалями на груди. Среди них на отличие была «За взятие Кенигсберга», но тогда, в сорок пятом он, конечно, не знал, что главным желанием в его семьдесят семь лет будет успеть уехать из немецкого города, который он штурмовал, чтобы не лечь в чужую ему прусскую землю. Желание, сбывшееся только наполовину. Обменяв уже купленный на конец мая билет на поезд, он вернулся в Москву десятого числа, но до родной деревни добраться не успел и похоронен в ближнем Подмосковье.
       Бабушка, вышедшая замуж весной сорок первого и не успевшая ни пожить с молодым любимым мужем, ни родить ему детей, овдовела через месяц после начала войны, а сразу после Победы вышла замуж второй раз – за моего деда. Первых детей, двух мальчиков как оказалось, она потеряла, упав в погреб в конце беременности, но в сорок восьмом у них с дедом родилась дочь, а в пятидесятом вторая девочка. Моя мама и тетя Таня. Девочки росли, ходили в школу, а дед был начальником почтового отделения и мировым судьей. Жили они тогда на казенной квартире, которая занимала половину деревянного здания почты, а бабушка хотела свой дом и, главное, сад с яблонями. Село наше растянулось на несколько километров вдоль бывшего арзамасского тракта с одной стороны, а другой стороной загибалось и шло между опушкой соснового леса и подножием холма. На холме раньше стоял барский дом, в котором до войны была школа, и вниз от парадного входа уходили липовые аллеи.
       Поддавшись уговорам, хотя самого его полностью устраивала жизнь на почте на городской лад – без огорода и скотины – дед купил развалюху у самой границы холма, в точке села, равноудаленной от почты, сбербанка, магазина и клуба и одновременно с тем на его окраине. Купил ради земли, на которой они планировали строиться. Чтобы накопить денег на лес, кровельное железо и прочие материалы, они стали выращивать поросят, завели вторую корову, за что деду вынесли строгий выговор по партийной линии. Советский служащий не должен развивать в себе буржуазный наклонности! Выросших из поросят свиней обязали сдать по закупочной цене, которая была на порядок ниже рыночной, лишней корове определили ту же судьбу, а самого деда сняли с должности судьи и уволили с почты.
       Он пошел в лес, и полтора года отработал в лесничестве, добыв там строевую сосну, а железо на крышу купил старого, снятого с почты, потому что она переезжала в просторное новое здание. Ко времени строительства моя мама оканчивала второй курс Рязанского Института, зарабатывая красный диплом и маленькую стипендию. Тетя Таня же учиться после школы не пошла – у семьи не было на это денег – дед устроил ее почтальоном в соседнее село, куда она ходила пешком через поля за пять километров. Дом они все же построили, а деда восстановили в должности начальника отделения почтовой связи – очень тихо, чуть ли не тайком, тогда как снимали с помпой и оркестром, с разгромной статьей в районной газете.
       Окончив институт по специальности переводчика, мама вернулась домой и стала работать в школе, которую к тому времени, как и почту, перенесли в новое кирпичное здание, учителем английского языка. Она выпустилась с красным дипломом, и получила несколько заманчивых предложений, одно даже с загранкомандировками, но, по ее словам, устала от общаг и хотела просто пожить с родителями в родных стенах просторного нового дома.
       Тетю Таню дед вскоре смог устроить по лимиту в Москву на уже знакомую ей работу почтальона. Помог ему в этом районный прокурор. Благодаря руководящей работе у деда было очень много знакомств среди районного и даже областного начальства. Почта в те годы была организацией гораздо большей, чем просто отправка доставка писем и газет. Дед отвечал за линию правительственной связи и одно время даже носил табельный пистолет. Впрочем, были у него и враги. Когда его снимали с должности и рушили частное хозяйство, у деда случился инфаркт, который он перенес на ногах только из боязни лечь в больницу и быть зарезанным на операционном столе. Чаще всего врагами его становились обманутые им и собственными женами мужья-рогоносцы. Дед был низкого роста, щупленький, в очках, но что-то находили в нем все эти женщины. Впрочем, я догадываюсь что – железную волю, решительность и твердость, харизму и умение красиво говорить. Он был крепким человеком, мой дед. Ни инфаркт, перенесенный вне стен больницы и без курса реабилитации после него, ни многолетнее курение, ни этиловый спирт не смогли сломать его железного здоровья, он прожил до семидесяти семи лет. И как примечательно, что уже на пенсии, когда сердце прихватило вторично, и врач сказал ему очень просто «или ты бросаешь пить и курить или очень скоро умрешь», дед очень просто бросил и то и другое на следующий же день. А скольких я знал людей, которые предпочли умереть, которые курили и после операций на сердце и после инсультов. И умирали, умирали, умирали.
       Мама моя дольше сестры задержалась в деревне, девять лет после института она учила детей, прежде чем подвернулось место переводчика в Институте Пчеловодства в городе с именем Рыбное под Рязанью. Там она сразу устроилась на общественную, а потом и на постоянную работу в ОбКом, получила однокомнатную квартиру и так же быстро обменяла ее на двухкомнатную на окраине Калининграда. Она много раз говорила мне о своей серьезной болезни в те годы и о том, что восемь лет сидела на строжайшей диете без соленого, жареного, жирного и острого, но о причинах этой болезни я так и не узнал. Возможно, что не знала и она. Переезд в Калининград тоже был связан с советом врача сменить климат на приморский – в Прибалтике или на Кавказе.
       Мама приехала сюда в восемьдесят четвертом году, а через год родился я – ее единственный поздний и желанный ребенок. С отцом они разошлись почти сразу, и я совсем не помню его. Мама быстро вышла на работу, а со мной приехала нянчиться тетя Таня, сама только что родившая дочку, мою двоюродную сестру Свету. Муж тети Тани, дядя Юра, скоропостижно умер от инфаркта прямо на рабочем месте, когда она была на третьем месяце беременности. Они не успели довести до конца обмен ее и его комнат в коммуналках на однокомнатную квартиру, и тете Тане пришлось жить на двенадцати квадратных метрах с дочерью и старой мамой следующие восемнадцать лет.
       Мама до самой смерти не говорила мне о причинах развода с отцом, а когда я подрос, взяла с меня обещание не встречаться с ним и ни о чем не спрашивать. Вообще этот период ее жизни, несколько лет перед перестройкой, с момента работы в ОбКоме и до их развода покрыт для меня тайной. Единственным свидетельством того времени стало письмо, написанное отцом, и случайно найденное мной уже после ее смерти. В нем туманно говорилось о следах обыска на ее квартире, о его нежелании искать ее по всему Союзу и специально подчеркнутые слова о сыне, о котором он «даже не будет спрашивать, потому что еще в утробе он наблюдался в столице у светил советской медицины». В то время мама было как-то связана с диссидентскими кругами, а с рождением ребенка отошла от дел.
       Она родила меня семимесячным в возрасте тридцати семи лет, и первый месяц моей жизни прошел под стеклянным колпаком. Наверное, от моего деда, а ее отца, маме досталась по наследству бесконечная твердость характера и воля к достижению поставленной цели. Даже все повидавшие на своем веку врачи удивлялись ее упорству по выхаживанию меня в первый год жизни.
       Свой первый день рождения я встречал в доме деда на Рязанщине, как и второй, третий, десятый. Я родился третьего июня, в самом начале летних каникул, впрочем, пока не пошел в школу, я жил в деревне не по три месяца, а по полгода, приезжая туда в апреле в весенний паводок и даже раньше, когда за окном еще мела вьюга, и уезжая в октябре.
       Первую зиму со мной сидела тетя Таня, а на следующий год бабушка, оставившая хозяйство на деда. В третью зиму моей жизни они уехали из деревни вместе, зарезав корову, овец и свиней, а кур отдав соседям. Дед поехал в Калининград нянчить меня, а бабушка – маленькую сестренку в Москву. С тех пор и на долгие годы моего детства наша семья вошла в такой ритм жизни. Весной мы с мамой и дедом приезжали в Москву, откуда вместе с тетей Таней, бабушкой и Светой ехали в деревню. Там родители оставляли нас на попечение старикам, а сами возвращались в города зарабатывать деньги. Забирали нас осенью, а до этого времени тетя Таня успевала приехать к нам несколько раз на выходные и привезти с собой уже ставшие дефицитом конфеты, печенья, колбасу. Один раз она приезжала надолго – в отпуск, и один раз, тоже в отпуск, приезжала моя мама. В конце октября они нас забирали. И так проходил год, год моего взросления. Год за годом.
20 Утопленница
Шарай Денис
( последняя дорога домой)

Весна в том году выдалась прохладной и  сырой: бесконечные грозы и смерчи сменялись моросящими дождями, вершины гор утопали в молочно-белом тумане, а солнце редко выглядывало из-за плотных, темных туч.
Речка несколько раз выходила из берегов, грозя затоплением нижней части села.
Одна была радость,-   в лесах дружно повылезали  весенние опята. Все сельчане,  стар и млад, устремились на заготовку грибов. Ведь грибы здесь – главная статья дохода: хорошо продаются на трассе и в свежем, и в консервированном виде…

Дождливым утром, когда дети еще спали, молодая хозяйка Алла не спеша пила  горячий кофе. Её муж Лёва спозаранку уехал "таксовать"  на своих стареньких «Жигулях». "Жигуль"  был совсем ветхий, с проржавевшим дном, и все таксисты  над Левой смеялись: «Смотри, не потеряй пассажиров по дороге, когда дно отвалится!»
Смех смехом, а лицензию Леве еле-еле выдали, за взятку и подарки. Так дряхлая  машина стала единственной кормилицей их семьи...
Алла размышляла: Лева оставил ей сегодня деньги только на хлеб и молоко. Чем кормить детей, она не представляла. Кислые щи из крапивы надоели до оскомины.
«Схожу-ко  я за грибами,- решила Алла,- из грибов много чего можно сделать: и суп сварить, и пожарить, и впрок засолить!»
Она быстро собралась: надела старые галоши, теплые, с начесом брюки и курточку-ветровку. А на голову - большой платок с кистями повязала,- и тепло будет, и красиво.
Она решила взять два рюкзака, чтобы набрать грибов как можно больше: «Ничего, дотащу как-нибудь! Своя ноша не тянет!»
Позвала соседку, бабу Шуру, за детьми приглядеть, как проснутся. Шура пришла с плошкой творога и ехидно поджав губы, констатировала : «Опять твой жмот  денег на еду не оставил! Ох, гляди,  девка,  уморит он вас всех! Как пить дать, уморит!»
Алла засмеялась: «Да не жадный Лева, а целеустремленный! Дом-то надо достроить! Он ведь для нас и старается,  рвется изо всех сил. Зато скоро в настоящем дворце будем жить. Ради этого можно всё вытерпеть!»
Кликнув для кампании собачонку Линду, Алла заспешила к реке. Лес, сумрачный и влажный от непрерывных дождей, начинался сразу за рекой и тянулся по предгорьям без конца и края…
Алла подошла к броду: течение реки было стремительным, но уровень воды в этом месте невысок. «По колено будет!- прикинула Алла и, сняв галоши, закатав брюки, быстро перешла реку, осторожно переступая по скользкому каменистому дну. На обоих берегах речки сновали и кучковались грибники: отовсюду слышался смех, детские голоса и шутливое  ауканье.
« Эх, надо подальше в чащу зайти! Здесь столько народу, что много грибов не наберешь!»- огорчилась Алла.
И вместе с Линдой они углубились в лес: спуск- подъем, спуск- подъем,- забирались  всё выше и выше …
Сначала грибы попадались редко. Но вскоре удача улыбнулась: одна грибная семейка, другая, третья – и первый рюкзак быстро наполнился.
Алла надежно закрепила его на спине, отрегулировала поудобней лямки, а концы промокшего от дождя платка выпустила поверх рюкзака, как бы устроив дополнительную защиту от влаги собранным грибам.
Второй рюкзак она примостила на шею спереди…
Время летело быстро, а сбор грибов  опять стал продвигаться медленно.
«Наверно, я зашла слишком высоко в горы!»- засомневалась Алла.
Но хотя опята попадались  на этой высоте редко,   все грибочки  были меленькие, ровненькие, чистенькие. И Алла не торопилась спускаться…
Ну вот, наконец, второй рюкзак наполнился. Пора и в обратный путь к дому.
Решив немного передохнуть, Алла кое-как присела на ствол поваленного дерева.
И только присев, ощутила страшную усталость во всем теле. Ноги дрожали, на лбу выступила испарина, к горлу подступала тошнота, а пустой желудок выкручивали спазмы…
Она вспомнила, что утром не позавтракала.  «Вот глупая!- ругала она себя,- ведь могла бы хоть хлеба с собой взять! Да  ведь рассчитывала быстренько обернуться! А оно вон как вышло!»
Солнце уже медленно двигалось к закату. А Алла  с ужасом поняла, что не помнит, в какую сторону нужно идти…
Долго плутала Алла по лесу.  Она чувствовала, что силы оставляют ее. Чтобы прогнать поселившийся в душе страх, она  ударилась в воспоминания.
… В этом селе они были пришлыми, беженцами. Всё своё  житье – бытьё  начинали с нуля.  Земельный участок купили ( а земля  здесь ох, какая дорогая!), но у Лёвы мечта была: жить среди гор и чтоб море было рядом.  Дом строили сами, вдвоём. Лева хотел большой и красивый дом построить, такой, какой они видели в одном иностранном журнале: не просто дом, а виллу. Чтоб туалет в нём был не типа «сортир» на улице , а как в квартирах - уютный,  теплый, с выложенными кафелем стенами и полом.И чтобы ванна была большая, и сауна...
Вот и работали , не покладая рук: сначала Лёва огромную яму под фундамент рыл, а Алла на тележке землю увозила. Потом опалубку заливали: Лева монтировал, а Алла  цементный раствор училась делать. Потом Лева стены клал из алого, яркого кирпича и Алла ему раствор свой подвозила. Хорошая кладка у Левы получалась,- все соседи любовались. А когда второй этаж под крышу подвели, у Аллы первенец родился. И стала она плохой помощницей мужу: то агушки, то постирушки…
Крыша дорого обошлась: пришлось помощника  нанимать.В кредит залезли. Алла тогда говорила «Давай,  сделаем крышу из шифера,- дешевле обойдется!» Но Лёва упрямый : «Ты что, забыла нашу мечту – только из металлочерепицы будем делать! И будет она у нас темно-синяя, как твои глаза!»
Не хотела Алла  больше детей рожать, пока на ноги не встанут - с врачом договорилась спираль вставить. Да Лева воспротивился: « А для кого же мы такой большой дом строим? Рожай, Алла! Сколько Бог даст детей – все наши будут!»
И Алла рожала. Четверых родила : все погодки, мал мала меньше…
Но дом-то  пока  недостроенный стоит: ощетинился как ёж стальными балками на втором этаже, - это Лева галерею по всему периметру задумал сделать. Вот красота-то будет!
Только денег на еду   меньше и меньше остается. Да и  кредит как петля на шее  душит…

…Уже смеркалось, когда Алла вышла, наконец, к броду. Оба берега реки были совершенно безлюдны. Уровень воды сильно поднялся.
«Ой,  небось,  по пояс уже будет!- забоялась  Алла. При взгляде на стремнину голова ее закружилась. Но она постаралась взять себя в руки : « Да что же это я испугалась! Дети, старые бабки речку переходят. А я – молодая, ловкая – перепорхну разом!»
Она заторопилась. С трудом , освободившись от тяжелого заплечного рюкзака, поставила его на тропинку и приказала собаке: «Сторожи, Линда, пока я не вернусь!»
С одним передним рюкзаком стало легче,  спина разогнулась, ломило ее не так  сильно. Алла отломила тонкую палку орешника ( ломать толстую не было сил). «Тонковата, но какая ни есть, а опора не помешает!»- рассудительно подумала Алла и , не снимая ни промокших галош, ни набрякших от дождя брюк, шагнула в воду…
Холод  горной реки пронизал ее разгоряченное долгой ходьбой и обессиленное усталостью тело…
Собрав всю свою волю и остатки сил, скользя и упираясь палкой в каменистое дно, Алла успешно дошла до середины потока.
 Но тут из-за поворота  вынырнула и  стремительно понеслась  прямо на Аллу огромная коряга с растопыренными во все стороны,  останками былых корней.
Заспешив  уйти с  опасного места, Алла всем телом навалилась на палку и попыталась сделать большой шаг. Но ее опора вдруг надломилась, ноги предательски соскользнули с донного валуна, и она, окончательно потеряв равновесие, упала в воду. Один из торчавших корней коряги  запутался в бахроме длинных концов ее платка, коряга завертелась на месте, наматывая и наматывая на себя Аллин платок…
Затем коряга медленно возобновила своё движение по стремнине, увлекая за собой Аллу…

Поздно вечером домой вернулся Лёва. Аллы дома не было. Взволнованная соседка успокаивала плачущих малышей. Сквозь зубы сообщила, что Алла еще утром ушла в лес за грибами  и до сей поры   не  вернулась.
«Заблудилась!» - забеспокоился Лева. Собрал соседей- мужиков с фонарями и побежал к броду. В кромешной тьме леса, на другом берегу реки, истошно выла собака.
Мужики кое-как перешли широко разлившуюся, вспенившуюся  реку.
Рюкзак с грибами и Линду они нашли сразу. Но Алла не откликалась на  зов.
До самого утра  сельчане безрезультатно прочесывали лес…
И только когда  забрезжил рассвет, наткнулись на корягу с растопыренными корнями, прибившуюся к берегу на крутой излучине  реки.
Под корягой белело мертвое лицо Аллы. А сбившийся красивый платок, плотно затянувшись на шее,  обрамлял ее головку причудливыми складками материи, издали похожими на пышный, яркий венок…
Посиневшими пальцами она судорожно сжимала горловину тяжелого рюкзака с грибами…
21 Старый двор
Валерий Протасов
ТЕНИ БЫЛОГО


О, память сердца! Ты сильней
Рассудка памяти печальной…

К. Батюшков

 
СТАРЫЙ ДВОР

 Иногда, бог знает почему, вдруг всплывают со дна души полузабытые воспоминания, грустные и нежные, смешанные со слезами благодарности к прошлому, лучше которого, кажется, нет ничего на свете.
 Память… Что это такое? Наказание или  утешение? Не о смутном времени мифических фараонов, скифов, Александра Македонского, а о том, из которого протянулись к свету слабые ростки нашей жизни. Может быть, для кого-то всё, что осталось за холмами лет, давно уже не жизнь, а страница археологии, для меня же ; суть, соль и корень существования. Эта жизнь прошла, но осталась в клеточках мозга не как застывший отпечаток, а как запах и влага вод речных, миновавших одни берега и проплывающих мимо других. Сотни, может быть, тысячи километров остались позади. Но это всё та же река. Достаточно войти в неё, смыть с себя пыль времени, и каждый из нас ; снова ребёнок. В детском неведении будущего, в остроте и свежести чувств нет смерти. Нет, конечно, и мудрости. Но зачем ребёнку горький мёд знаний?
  … Полувыцветший снимок тысяча девятьсот сорок шестого года, сделанный бродячим фотографом. Кирпичная стена старого дома. Простые славные детские лица, все чем-то похожие и всё же разные, каждое со своим несмываемым, нестираемым выражением. Жизнь раскидала нас, как ветер ; сорванные с веток  листья, но все мы помним друга друга, конечно, если кто-то не умер, потому что есть и такие. Мёртвые не имут участия в делах живых, вряд ли и что-то помнят. Но они продолжают своё существованье в нашей памяти. Если есть другая жизнь после земной, то, говорят, попавшие туда существуют тенями до тех пор, пока их не забыли.
 Лица тех, с кем выпало мне пройти начало пути, оживают в воображении, как кадры старой киноплёнки. В случайной хаотической свободе ; свой порядок, но доискиваться его тайных пружин нет смысла. Магия ли театр теней ; или что-то другое, для самих воспоминаний совершенно неважно. Главное, что они наполняют наше сознание и дают иллюзию второй, третьей и какой угодно по счёту жизни.
 Первым на движущейся киноплёнке оживает Вовка Ерофеев, смелый весёлый парень, прыгавший с крыши трёхэтажного дома на дерево, в подражание Тарзану.
С восхищением и завистью следили за Вовкиными прыжками  Димка, Ворона, Игорь Думанский, но никто не решился повторить этот отчаянный голливудский номер. Даже Никола, длиннорукий, цепкий, понимал, что ему это не под силу. Смельчак по характеру, неистово самолюбивый, заядлый в играх и спорах, он был лишён возможности  совершить этот подвиг по причине  болезни позвоночника. Бабушка и дед, у которых он жил, поместили его в какую-то лечебницу, где врачи пытались выпрямить ему спину. Полгода пролежал Никола в гипсе. Все ребята во дворе ждали его возвращения. Слухи были  сначала обнадёживающие, потом всё более скептические и наконец вовсе удручающие. Увы, чуда не произошло, всё осталось по-прежнему. Никола сделался угрюм,  ещё более неуступчив, но по-прежнему любил играть в футбол, оставаясь незаменимым вратарём. Учился в какой-то особой школе. Дома прилежно штудировал учебник по теории шахмат и самоучитель игры на гитаре. Вечерами, сидя на каменном крылечке парадного, удивлял ребят чудесами музыкальной гармонии. Длинные пальцы так и бегали по струнам. Прихотливые аккорды "вариаций на темы Паганини", мелодии романсов и народных песен сменялись щемящими звуками, имитирующими плач гавайской гитары.
Рядом с ним, да и с прочими бледными детьми городского каменного колодца, Юрка Антонов, лукавый, курносый крепыш, казался крепким дубком, готовым распустить свежую зелёную крону. По воскресеньям он уезжал в подмосковную деревню Малаховку, откуда был родом, и возвращался с лоснящимся от свежего воздуха румяным лицом. 
Не все брошенные здесь пятнами, лёгким намёком лица обрели определённые черты. В памяти автора они так живы, что не нуждаются в прорисовке, тем более, в акварельном или масляном мазке. Слова не рискуют прикасаться к ним. Они слишком близко на экране памяти, а на таком расстоянии приметы и подробности почти не различимы. Но некоторые выписываются легко.
Вот Виталий, студент в очках, старший брат Толи-сухоручки, рослый, статный, с правильными чертами лица, совсем не похожий на своего курносого младшего брата. Виталий проходил по двору, никого не замечая. Однажды разнёсся слух, что он арестован. У него в книге нашли фотографию голой женщины рядом с портретом Ленина. Поговаривали, что её подложили туда нарочно. Через несколько лет он вернулся, но уже совсем другим человеком, словно обмякшим на тюремной мякине. Со всеми здоровался первым, много шутил, словно хотел от чего-то заслониться, что-то забыть.
В том же парадном, на первом этаже, в квартире с большими окнами на улицу, жили Володька и Светка Берг. Он, белёсый, с телячьими ресницами, широкого телосложения, жилистый, с мощными кистями рук, как будто с виду нездоровый, был наделён невероятной силой. В вытянутой руке поднимал и держал на весу полное ведро воды. Этого никто, кроме него, сделать не мог. Светка же была вполне обычная девчонка. Но от обоих веяло неосознаваемой нами едва уловимой немецкой чуждостью.
В раскрытом окне на третьем этаже вижу округлое, нежно  белое, в блеске гладко уложенных на прямой пробор тёмных волос, лицо красавицы Нади Рабиновой. Сквозь мутнеющую дымку времени проступает ангельский лик Вали Викулкиной, зазнобившей мне сердце первой любовной болью, о чём она вряд ли догадывалась. Обе они в образах рыбы и вилки изображались в настенных рисунках углем или мелом, своеобразном шифре, изобретённом чьим-то незаурядным умом.
Во двор заглядывали Белка, нежная маленькая блондиночка из другого дома, и с ней ; Тамарка Яговкина, пепельноволосая, сероглазая, статная, словно окружённая невидимым облаком вожделенных ароматов. По ней вздыхал Абрам Болеславский, большеголовый мечтательный блондин. Он мог бы обращаться к ней про себя, а, может быть, так и делал: "Девушка моей мечты", по названию немецкого трофейного фильма с Марикой Рок. Вслух же называл её "Яговка". О том, чтобы она ответила на его тайное чувство, и мечтать не смел. Кто он? Некрасивый, застенчивый, потеющий от волнения еврей с альтовым негромким тенорком и таким именем, которое обрекало его носителя на презрительные насмешки. Бледным воздыхателем смотрел он на царицу грёз своих. Вот уж над этим, при всей безжалостности мальчишеских сердец, никто не смеялся. Все скорее сочувствовали его безответному страданию. Он пробовал увлечься другими девушками. Ходил на танцы в парк возле Марьиной Рощи. Стесняясь своего имени, придумал себе другое: Саша. Но, кажется, это мало помогало. Второе имя скрывало того, никому не известного человека, каким этот мечтатель хотел видеть себя. Разве не к нему обращалась "белая цыганка" Изабелла Юрьева в песне "Саша, ты помнишь наши встречи, в приморском парке, на берегу…?" Это имя стояло на этикетке флакона с модным одеколоном. Запах его должен был пробуждать в прекрасной половине рода человеческого чувство обожания светловолосого красавца с парфюмерной рекламы. Мечты так и остались мечтами. Иногда страсть достигает такого накала, витает в таких сферах, смотрит на своих избранников из такого прекрасного далека, что всякое посягательство на сближение с  "прекрасной дамой"  кажется ей почти святотатством.   
Вполне по-земному был влюблен в "Белку" Мишка Самозванцев, небольшого роста, юркий, с  живыми чёрными глазами. И, кажется, это приносило вполне земные плоды. Во всяком случае, на это намекали его друзья: Генка Латышев, коренастый рыжеватый силач, презиравший "слабаков", и Колька Александров, красивый, мускулистый атлет, немного позёр и хвастун. Эта троица была нашей дворовой аристократией, эталоном мужественности. На успехи Мишки товарищи взирали снисходительно, не очень одобряя эту слабость. Александров вообще не стал бы страдать из-за какой-то "бабы", будь она хоть Мэрилин Монро  или Любовь Орлова. От женщин, даже таких, как Тамарка Яговкина,  можно было получать только удовольствие. Он мнил себя кандидатом в артисты, и однажды по двору лёгким неуверенным лепетом пронёсся слух, что Александров работает в театре. В это верилось с трудом. Театр был из другой, не нашей жизни. Вскоре, правда, выяснилось, что Александров пробился всего-навсего в рабочие сцены, но всё же и это возвышало его над среднедворовой посредственностью. Он шёл по жизни победителем, красавцем-арием. Достоинства сильного человека и мужская дружба стояли для него выше сомнительных любовных  приключений. На арочной стене и на деревянных воротах, оставшихся чуть ли не с дореволюционных времен, выкрашенных некогда в тёмно-красный цвет, почти всегда распахнутых настежь, долго была видна неподвластная дождям надпись: ЛАС-точка, что означало Латышев, Александров, Самозванцев. Годы шли, а надпись держалась, как и связка друзей. В этой дружбе было что-то от "трёх товарищей" Ремарка, но в те годы мы не слыхали ни о таком романе, ни об его авторе. Да и не захотела бы наша дворовая троица быть на кого-то похожей, кроме разве трёх мушкетёров из одноимённого кинофильма. В те годы была "у всех советских собственная гордость". Три товарища-немца после страшной войны вряд ли стали бы примером для кого-то из них.
Время шло, дворы постепенно пустели.
Теперь в старом доме не осталось почти никого из тех, кто жил в нём раньше. Прежних игр  нет и в помине. Во дворе не видно детей. Почти все друзья детства разъехались по новым квартирам, затерялись песчинками в людском водовороте. Стойко держатся только Виталий и Толик. Оба не женаты. Виталий окончил свой институт, где-то служит, собирает книги. Толя после работы поёт в церковном хоре. Вовка Ерофеев женат, но детей не имеет. Живет в другом районе и говорит, что никак не может привыкнуть. "Ворона" тоже переехал на новую квартиру, появляется редко и называет наш дом "деревней". Никола, так и не вылечив позвоночник, живёт где-то в пригороде у матери с отчимом. У него первый разряд по шахматам, и гитара так же слушается его длинных пальцев, как и в давние годы. Девочки, наконец, вышли замуж. Счастливо ли, бог весть. "Саша" по-прежнему ездит по субботам на танцы ("святое дело!") только в другой парк, где "бабы не так задаются". Он всё ещё помнит Тамарку Яговкину. Никакая другая женщина не будила в нём такого острого и сладкого чувства. Мы иногда перезваниваемся. "Саша" тоже давно на новом месте, но никого из нас ни разу в гости не пригласил.
Александров, все такой же мужественный и красивый, слегка погрузневший, при встречах спешит сообщить, что он кандидат каких-то наук и на нём держится весь институт. Самозванцев куда-то пропадает время от времени, говорят, ездит за длинным рублём в Монголию. Латышев иногда звонит, заходит. По-прежнему презирает "слабаков", но, кажется, уже не так ценит грубую силу. Юрка Антонов, ещё мальчишкой вкусив тюремной баланды, зажил, наконец, спокойной семейной жизнью, такой же курносый, лукавый и обаятельный. На него и теперь приятно смотреть.
Кто ещё? Да много. Я всех их помню, но не хочу тревожить зря. Что сталось с остальными, не знаю. Да и что толку знать? Каждого ведёт по жизни своя судьба. Прошлое можно только вспоминать, а будущее покрыто туманом неизвестности.
22 Отчий дом
Галина Червова
Отчий дом…. Когда-то я представляла его таким – чтобы в нём жили вначале бабушка с дедушкой, потом их дети, внуки, правнуки и так далее.
Но у нас всё было не так.
Мой отец – военный, и его часто по службе направляли в разные города, страны, и мы с ним кочевали….  Квартиры у нас были всегда служебные, с казённой номерной мебелью, и с удобствами в общем коридоре. Мы привыкли к такой жизни, и вдруг отец заканчивает  свою армейскую службу, и нам выделяют двухкомнатную квартиру со всеми удобствами. Это такое счастье, хотя она была маловата для четверых – моих родителей и нас с братом. Но нас это не огорчало!

Мы стали обживать свою новую и теперь уже постоянную квартиру. Одна комната стала спальной родителям и общим залом, а в другой – мы с братом разместились. Я к тому времени училась на первом курсе института, а брат  - в девятом классе. Наши кровати перегораживал большой платяной шкаф. Вот так мы и жили, как говорится – в тесноте, да не в обиде. Нам было тепло, уютно и комфортно.
Наша квартира была в пятиэтажном кирпичном доме, в нём  четыре подъезда. Это очень симпатичный дом с двориком, который постоянно занимал первые места среди домов нашего района. Старшей по дому была одна замечательная женщина, Любима Ивановна. На самом деле её имя Людмила, но, за доброту и активность, её все любили, поэтому так и звали. Двор был ухоженный – цветы на клумбах, деревья, детская площадка, которая обновлялась самими жителями каждый год – красили качели, скамейки.
Как-то устроили субботник по высадке деревьев. Мы с отцом выбрали среди саженцев две берёзки и посадили их в глубине дворика. Под окнами мы разместили цветы и небольшие кустарники.
А какие прекрасные люди жили в нашем доме! Таких жителей я больше нигде не встречала – все они были дружные, заботливые, а если кто-то болел, то непременно его опекали и помогали, чем могли.
Жаль, мне мало пришлось пожить в этом доме. После окончания института, я уехала по направлению в Сибирь. Мне захотелось романтики и самостоятельности. Вскоре я вышла  замуж, родились дети, так и  осталась там жить навсегда.

Шли годы. Мой брат тоже женился, и на его свадьбе гулял почти весь наш дом. На второй день свадьба вообще переместилась в дворик, принесли столы, и «свадьба наша пела и плясала» на свежем воздухе. Было очень весело, соседи выходили со своими баянами, гитарами, оказалось так много у нас талантливых людей!

После свадьбы, брат уехал жить к жене, там и родился сынок. Мои родители были рады внуку – ведь он  будет им отрадой в старости!
У брата было больное сердце с рождения, и вот, когда сыну исполнилось семь лет, его не стало…. Жена брата решила поехать на заработки в Москву, оставив сына на бабушку с дедушкой. Вначале она часто писала, но вскоре переписка прекратилась. «Наверное, вышла замуж, и сын ей не нужен там, в Москве» - так размышляли мои родители.
Больше мы её никогда не видели. Мои родители стали для внука отцом и матерью. Время шло, внук рос, окончил школу, и его призвали в армию.
Оказался он в «горячей точке», в Чечне. Родители ежедневно поверяли почтовый ящик, ждали писем от внука, но они приходили очень редко.
Пролетели полтора года. Вдруг звонок, это был внук.
 – Здравствуйте, мои дорогие! Дед, прости, что не писал! Я был в плену вместе с другими солдатами, но сейчас нас освободили. Я нахожусь в госпитале, и мне разрешили долечиться у себя на родине. Но у меня нет документов, только справка. Если сможешь, приезжай, забери меня, я не смогу один добраться, совсем нет сил. Пожалуйста, деда, не оставляй меня!

У моего отца побелело лицо, задрожали руки, и он еле вымолвил в трубку.
 – Диктуй адрес. Я приеду.

Отец занял денег у соседей, ведь предстояла дальняя дорога, и выехал к внуку. Приехал и, оказалось, что не всю правду ему рассказал внук, который находился в тот момент под арестом для выяснения всех обстоятельств его плена. Отец, как бывший военный, знал, что это не произойдёт быстро, а ведь он уже находился там больше недели.
И тогда отец решает выкрасть внука, потому что тот слабел с каждым днём, у него была тяжёлая контузия головы после плена, и он часто терял сознание. Ждать дальше было нельзя, надо спасать внука, лечить его у хороших врачей! Отец многих подкупил, чтобы вытащить внука.
И вот они едут в поезде. Отец еле уговорил кассира на вокзале, чтобы купить билет внуку по справке, а не по паспорту. Отец с внуком боялись милиции на каждой остановке, а вдруг их поймают и вернут назад.
Наконец, они приехали, но отцу пришлось какое-то время прятать внука, ведь он считался в бегах. Лечил его на дому, а сам ходил по всяким инстанциям, хлопоча о его документах и убеждая всяких начальников, что внук не дезертир, ему надо лечиться, он всем показывал единственную справку о контузии. Отец писал даже и в Москву, просил помощи разобраться в деле арестованного внука.
Усилия отца не пропали даром. Пришли документы внука и выписка из решения Правительства  об его амнистии.
Внук вылечился, хотя получил инвалидность на всю жизнь.
Жизнь налаживалась. Спустя какое-то время, он женился, уехал к жене на квартиру.
Вот так появились у моих родителей и правнуки. Но здоровье подводило их всё чаще и чаще. В один из дней не стало мамы.
После похорон, я предложила отцу переехать к себе, чтобы там ухаживать за ним, он становился совсем беспомощным.
Мы продали его квартиру. Сердце щемило – нет больше, отчего дома.… Отец плакал. Пошли по соседям прощаться. Простились и с нашими берёзками…
Простились с могилкой мамы, но я ей пообещала, что буду приезжать хотя бы раз в три года, проведывать её и наш дом…

Отец прожил у меня пять лет, и в девяносто лет его не стало.
Но я приезжаю в свой родной город, бываю на могилке у мамы, сажу там цветочки, посижу, поплачу, поговорю и уезжаю.
Обязательно заезжаю в свой отчий дом. С волнением подхожу к нему, рассматриваю его, он меняется, деревья подросли, а берёзки наши стали настоящими красавицами! Также красивые цветы под окнами растут, скамеечки разноцветные.
Смотрю в своё окошко – нет там маминых глаз…. На кухне шторки не наши, всё чужое…. За столиком играют мужчины в шахматы, но я никого уже не узнаю, другие люди. Жители многие уехали, умерли, и знакомых почти нет. Но те, кто еще меня знает и помнит – подходят, обнимают, как родную, приглашают на чай, и слёзы блестят на наших глазах…

Мой милый и родной мой Отчий дом, пожалуйста, живи! Я буду приезжать к тебе, пока у меня будут силы и здоровье позволит… Долгой тебе жизни, мой Отчий дом!..

Родных не стало, как там в небесах?
Не в силах позабыть я отчий  дом.
Пришла, смотрю, и слёзы на глазах –
Мы жили там одним большим гнездом.

Кто в нём сейчас? Ведь всё совсем не так –
И шторы на окне не те висят,
Не мой отец здесь шахматный мастак,
Не вижу больше мамин тёплый взгляд.

… Прощай, мой дом, живи немало лет,
Теплом своей души согрей других.
Ты в сердце у меня оставил след –
Минут прекрасных
                                     и часов благих…
23 Моя милая мама...
Ирина Кашаева
"Моя милая мама... Свет твоих глаз вечно рядом со мной... Иду по жизни, бродяга... Ты от беды меня, любимая, укрой..." - душевно, по-доброму льётся песня, и на глазах моих непрошенно проступают слёзы. Моя мама, Вера Филипповна, или баба Вера, как звали её все соседи, умерла три года назад. Говорят, последний год она трудно болела: лежала, и малейшее движение причиняло ей боль. Ухаживали за ней соседи: приносили еду, кормили с ложечки, меняли бельё и даже топили печь. Говорят, умирала она тяжко, долго и всё время звала меня:

"Шурка, сыночек... Шурка... "

Соседи нашли-таки номер моего мобильника у неё за иконой и несколько раз звонили мне.

"Шурка, матерь твоя болеет трудно. Приехать бы тебе..." - заикаясь от волнения выпалила в телефон тётя Зоя, мамина соседка.

"Тёть Зоя, приеду. Закончу дела и, может, приеду... Через месяц..." - ответил я.

"Месяц? Месяц!.. Шура, фершал сказал, гангрена у неё... Помрёт, не ровен час. Зовёт всё тебя, приехай, сыночек. Не захватишь ведь через месяц-то..." - зашмыгала носом соседка.

"Ничего, выдержит, она крепкая... Да и вы там все рядом..." - буркнул я, думая не о матери, а о том, что пора уже отключаться, иначе опоздаю на деловой ужин. Тётка Зоя, всхлипнув напоследок, отключилась-таки сама.

"Пора бы поменять симку... Будут названивать, а мне это вовсе ни к чему..."

Однако, я так и не сменил номер - дела, видите ли... Соседи звонили ещё дважды, настырно бормоча о том, что мать умирает, зовёт меня, что привозили к ней доктора и он, сказав, что она безнадёжна, советовал им оповестить родных.

"Ты извиняй уж нас, Михалыч... Помирает матерь-то, такое дело... Знаем, что человек ты занятой, однако матерь же твоя! Приехай, сделай такую милость!" - бормотал в трубку Иван Иваныч, муж тётки Зои.

В кабинет своей роскошной походкой вплыла секретарша Лёлечка, длинноногая блондинка, и я отключил мобильник, не найдя, что ответить порядком надоевшему уже соседу.

"Кто звонил?" - усевшись напротив и призывно глядя в глаза мне, поинтересовалась она.

"Так, ошиблись номером" - ответил я, ласково дотронувшись до пышной, полуобнажённой её груди.

"Александр Михайлович... Не надо... Все эти знаки внимания..." - кокетливо покраснев, засмущалась красавица.

С Лёлечкой мы встречались, но хотя отношения наши были далеко не целомудренны, жениться на ней я не собирался. Зачем нужна мне эта глупая индюшка, в голове которой сплошная беспорядочная свалка из шопнингов за мой счёт, брюликов, туфель и отдыха где-нибудь на Лазурном берегу? Которая двух слов связать не может, зато умеет пудрить свой хорошенький носик, подкрашивать пухлые губки дорогущей помадой, купленной на мои деньги да ещё как бы невольно задирать юбчонку выше колен при виде меня? Ей жутко не терпелось затащить меня в ЗАГС, да, видно, орешек попался не по зубам и дальше постели дело никак не шло...

Шло время, о матери я не думал, да и думать-то мне о ней некогда было. Молодой ещё, преуспевающий бизнесмен, презентации, деловые ужины и не менее деловые вечеринки... Я даже о Лёлечке вспоминал только в деловом смысле, понимаете?.. Однако, спустя полгода, после всей этой кутерьмы устал настолько, что, выпуская пар, наорал на неё, эту глупую фарфоровую куклу... Мобильник запиликал свою тошнотворную мелодию, и я нутром почувствовал, что звонят эти настырные деревенские дебилы, соседи. Ну да, они и есть... Вот идиоты, сказано же им!.. В гневе швырнул я ни в чём не повинный телефон в стену. Жалобно пискнув, аппарат разлетелся на запчасти, а я наорал на потерявшую дар речи трясущуюся Лёлю:

"Сию минуту чтоб новый телефон был с симкой! Марш!"

Спустя пятнадцать минут новенький мобильник загадочно светился в кармане моего пиджака, а Лёля (больше походившая тогда не на Мальвину, а на её бойфренда Пьеро благодаря чёрным ручьям, непрерывно стекающим от глаз к подбородку), трясущимися руками отсчитала мне сдачу, И всё же Лёля простила меня и спустя несколько дней мы с ней улетели в Париж.
Днём посещали его многочисленные бутики или просто бродили по улицам, взявшись за руки и болтая ни о чём. А ночью Лёля, как обычно, согревала мою холостяцкую постель... Спустя несколько дней, с сожалением возвратились мы в вымокшую от серых осенних дождей холодную Москву. О матери, признаться, я и думать забыл... Соседи не звонят (во всей этой кутерьме я забыл, что симка у меня новая), стало быть, жива ещё моя старушка, дышит. Да она крепкая здоровьем, говорю я вам... Тем более, с ней рядом соседи, они ведь всю жизнь рядом прожили. Да что им, в конце-то концов, жалко принести старухе тарелку щей, ну, или супа? Подать стакан воды? Тем более, что если бы со старушенцией моей что-то произошло, тётка Зоя с Иванычем с меня б с живого не слезли. Стало быть, всё окейно, мать дышит, и не стоит заморачиваться по этому поводу. Тем более, завтра у меня серьёзная деловая встреча, и если этот контракт сорвётся, я перестану просто-напросто сам себя уважать. Я даже Лёлечке, несмотря на её новую чёрную прозрачную кофточку, открывшую моему мужскому взору столь аппетитные формы, выдал отставку. Не хотелось мне выглядеть помятым перед потенциальными партнёрами, хоть и не мальчик уже, пятьдесят лет отбухало. Спать в тот вечер завалился я прямо с вечера, отключив телефон и наглухо зашторив окна.

...Утро следующего дня встретил я в машине. Алексей, молодой и шустрый водитель (нанял я его месяц назад, раньше сам ездил), уверенно вырулив на шумный, живущий своей жизнью МКАД, привычно помчал в офис.

"Сколько ты со мною испытала, мама, прежде чем встал на ноги я..." - авто наполнил мужской бархатный голос, и я невольно поморщился.

"Лёша, выруби эту хрень" - попросил водителя.

Обернувшись, водитель кивнул и выключил музыку. Какое-то время мы ехали молча. Алексей привычно вёл машину, как вдруг... Помню, что какой-то белый джип жёстко подрезал нас, удар... А дальше... Дальше - ничего. Темнота, холод и какая-то сила неумолимо несёт меня ввысь... Я вижу свой джип, вижу наши неподвижные тела в его смятом, как консервная банка, салоне... Вижу хозяйку белого джипа, размазывающую чёрные слёзы по лицу, гаишников, прибывшую "Скорую"... Вижу всё, что происходит там, внизу, но это всё для меня безразлично.

Я легко лечу над шумным, живущим своей жизнью огромным городом, влекомый всё той же неведомой мне силой... Картинки вихрем проносятся перед глазами, и вот я уже не в Москве... Старые, выкрашенные тёмно-зелёной краской стены, белёный потолок, полная женщина в белом. Она стоит подле лежащей на белой кровати глазастой девчушки, гладит её по светлым волосам, как бы успокаивая. И я слышу их голоса...

"Ничего, Верочка, ничего, дочка... Вырастет сынок, и не заметишь. Опорой в старости будет! Я завсегда помогу тебе, ты, главное, грудь мальчонке-то дай, авось и молочко придёт... Так бывает, сначала нет молока, а потом - хоть залейся... Не бойся, детынька, дай ему грудь..." - и, взяв из кроватки орущего младенца, подаёт его ей. Девчушка неумело берёт малыша на руки и смущённо, неуверенно, подносит его к своей груди. Она улыбается, из голубых глаз текут слёзы... Сынишка захватывает ртом маленький тёмный сосок, сосёт, перебирая пухлыми розовыми ручонками грудь матери...

...Поток свежего ветра небрежно подхватывает меня, словно лист осины или клёна и уносит. Вновь неумолимо уносит куда-то... Я вижу зелёную летнюю лужайку и кучу-малу из босоногих мальчишек. Они что-то кричат, машут руками, ногами, и я понимаю, что пацанята бьют маленького рыженького мальчика, бьют беспощадно и не по-детски жестоко.

"Лупи его! Лупи безотцовщину! Нету у него никакого папки! Врать другой раз не станет!.."

Я попытался вступиться за бедного парня, да только меня почему-то никто не видел... Изо всех сил колотил я забияк кулаками, но странно: не чувствовали они моих ударов, продолжая избивать бедного того пацанёнка.

"Ах вы чертенята! Что вытворяете! А ну марш по домам!" - услышал я знакомый до боли голос и обернулся. Юная белокурая женщина бежит к нам, размазывая по щекам слёзы. Она хватает избитого, плачущего малыша, успокаивает, прижимая к себе его худенькое тельце и уносит с собой. А я стою и смотрю им вслед...

Картинки одна за другой вновь мелькают передо мной... Я вижу высокого, худощавого паренька в солдатской форме и её, ту женщину, только теперь она гораздо старше... Морщины предательски опутывают её счастливое, побледневшее лицо, она крепко обнимает того солдата, что-то торопливо шепчет ему и плачет. Плачет...

Потом вижу я свой родной дом, ветхий, сиротливо покосившейся и с прохудившейся крышей. Всё та же неведомая сила вталкивает меня внутрь, и я вхожу, не в силах сопротивляться...
На ржавой железной кровати лежит худенькая, высохшая старушка. Измождённое тёмное лицо её, сплошь исполосованное морщинами, словно маска, застыло... Впавшие глаза её плотно закрыты, тёмные губы словно замерли в немом укоре...

"Эх, бабка Верка... Жалко её... Хорошая и добрая старушка была, никогда словом никого не обидела, да вот, видишь, смерть-то у неё какая... Сына одного-разъединого вырастила, жизни своей ради него не жалела... Замуж не пошла из-за своего Шурки, а ведь красавица-то была редкостная и женихов-то навалом у неё было. Эх ты, Господи... Померла, бедняга, так и не дождавшись подлеца этого, Шурку. Выкормила иуду..." - угрюмо бормотал бородатый старик, и я узнал в нём соседа Иваныча.

Мама! Это же моя мама мёртвая лежит на кровати, а говорят они обо мне...

"Мама! Матушка, милая!" - завопил я что было мочи и бросился ей на грудь... Меня никто не видел и не слышал, а тело матери было холодным, как лёд...

"Однако, похороны третьего дня, надо бы сыночка её как-то известить. Дозвониться не выходит, не знаю, что и делать..." - молвил Иваныч своей жене, тётке Зое, сокрушённо вытирающей слёзы кончиком чёрного траурного платка.

Моё невесомое тело вновь подхватывает поток воздуха и несёт, несёт ввысь... И вот я на зелёной цветущей поляне, и ко мне идёт моя мать... Она очень красивая и молодая, словно в моём далёком-предалёком детстве... Лучистые голубые глаза сияют счастьем оттого, что она видит меня... Я понял вдруг, как устал, устал от жизни и как же хочу я остаться здесь с ней, со своей матерью... И я с радостью протягиваю руки ей навстречу, но мама отстраняется, не позволив мне обнять её.

"Мама... Мамочка, родная моя, прости... Я хочу, очень хочу остаться здесь, с тобой... Мама, милая..." - изо всех сил, отчаянно завопил я.

"Сынок... Не пришло ещё твоё время. Мы обязательно будем вместе, но не сейчас. Я люблю тебя, сын. Возвращайся же..." - шепнула она.

"Мама..."

Потом какой-то провал, темнота, черным-черно вокруг... Я открыл глаза и хотел шевельнуть рукой, но тело моё вновь было тяжёлым, неуклюжим и больным. Я был весь в трубках и железках, пытался повернуться и застонал. Худенькая девушка в белом, сидевшая с книгой, испуганно вскрикнула и бросилась ко мне.

Чудом выжив после тяжёлой автоаварии и отлежав в больнице положенное время, был я отпущен домой. Водитель мой выжил тоже, слава Богу... Ходить всвязи с переломом позвоночника пока не могу, но это для меня уже не столь важно. Я продал бизнес, женился на Лёле и перебрался вместе с нею в родной свой деревенский дом. Доктора твердят, что необходим мне свежий воздух, и жена часто вывозит меня в сад. До сих пор, бывая на могиле матери, прошу я у неё прощения... Если бы мог я повернуть время вспять, если бы мог... Я так и не успел сказать маме, как люблю её и как она мне нужна. Но... Увы... Время... Оно неумолимо жестоко. Неподвластно оно человеческим капризам и желаниям. Но вот сегодня, в день рождения матушки, когда я вновь навестил её, тёплый ласковый ветер ответил мне, прошелестев её голосом:

"Простила, сынок, простила..."

Прошу вас, друзья, не забывайте своих матерей...
24 Я в весеннем лесу...
Ирина Кашаева
"Я в весеннем лесу пил берёзовый сок... С ненаглядной певуньей в стогу ночевал..." - звучит любимая моя песня, навевая историю, рассказанную мне недавно одним молодым человеком, и я постараюсь пересказать её по памяти. Итак...

"Месяц назад случилось ехать мне на дембель. В купе было нас трое: колоритный седой мужчина лет сорока пяти, полный и очень живой гражданин примерно тех же лет и я, зелёный двадцатилетний пацан, а беседа зашла у нас о счастье...

- Вот вы никогда не задумывались над тем, почему жизнь не ко всем ласкова? Кому-то всё и даже погончики сержантские, а кому-то - шиш с маком... - задумчиво произнёс я.

- Э-э-э, нет, вы не правы! Нужно добиваться своего счастья, бороться за него, и тогда оно будет... Вот я мечтал открыть свой собственный магазин стройматериалов, всё делал для этого. Администрация препоны злостные чинила, но ведь открыл же! А главное это то, что Нинель, бывшая жёнушка, - редкостная, кстати, змея! - едва не захлебнулась своим собственным ядом! Во как! - краснея от гордости, выдал мне полный гражданин.

- А бывает, что счастье рядом, стоит только руку протянуть... Только вот всё не так просто, как кажется... Но, Вы, в принципе, правы, хотя счастье и магазин стройматериалов - немного разные вещи, - горько усмехнувшись,произнёс седой пассажир - Знаете, - продолжил он, бережно вынимая из чёрного чехла гитару. - А я вот, похоже, всю свою жизнь бегал от счастья, боялся его... Теперь немолод уже и не знаю, достоин ли я счастья.

Мужчина договорил, любовно погладил гитару и небрежно бросил пальцы на струны. Купе заполнил его глубокий, с лёгкой хрипотцой голос:

- Я в весеннем лесу пил берёзовый сок,
С ненаглядной певуньей в стогу ночевал...
Что имел - потерял, что любил - не сберёг...
Был я смел и удачлив, но счастья не знал...

- Эх... Грустная песня...Давайте знакомиться, что ли! Илья Ильич, - с глубоким вздохом произнёс полный гражданин, которого про себя я окрестил уже Колобком.

- Артём, - протянул свою широкую ладонь гитарист.

- Михаил, можно просто Миха. На дембель, к матушке еду, - представился в свою очередь и я.

- А-а, поздравляю, молодой человек! Ждёт ли вас зазноба сердца, позвольте спросить? - накрывая на стол, живо поинтересовался Колобок. Не успел я открыть рот для ответа, как всезнающий Илья Ильич поспешил сам себе ответить.

- Есть, а как же настоящему мужику без зазнобы! - радостно провозгласил он, нарезая колбасу.

- Да нет... Пока нет у меня девушки. Нравилась до армии одна, да только я не в её вкусе... - отвечаю я, явно разочаровав Колобка.

- Ну-у, Михаил Батькович, я так не играю... Однако же, вы юны, хороши собой, и все девушки непременно будут у ваших ног! Артём, Миша, прошу всех к столу! Дёрнем по рюмашке за наше знакомство да и закусим чем Бог послал! Давайте, молодые люди, ну же... - радушно возвестил Илья Ильич.

Меня долго уговаривать не пришлось - с утра маковой росинки во рту не было: я быстрёхонько уселся за стол напротив Колобка. Артём же, не обращая на нас внимания и вглядываясь в морозную даль, продолжал задумчиво перебирать струны своей семиструнной подруги.

- Артём, ну что же вы! Присаживайтесь... Война войной, а обед - по расписанию... - окликнул его Илья Ильич. Артём, с сожалением оторвав гитару от себя и бережно положив её наверх, всё-таки присоединился к нам, однако водку пить отказался наотрез.

- Не пью уже давно, зарок дал, - объяснил он недостойное нашей развесёлой компании своё поведение.

- Однако, неволить не стану, - не обиделся-таки хозяин стола. - Позвольте спросить, а что это за зарок такой? - добродушно поинтересовался он. Артём промолчал, и Колобок, извинившись за своё чрезмерное любопытство, погрустнел.

- В ногу ранение в Афгане получил... Пока в госпиталь отправили - гангрена началась. Поклялся я тогда, что если жив останусь, спиртного в рот - ни капли. Операцию сделали, доктор сказала, что повезло мне. Только по колено отпилили, а могли бы по самое не хочу... Вот и весь мой зарок. - печально усмехнувшись, поведал Артём.

- Простите... А семья, детки имеются? - осторожно спросил Илья Ильич.

- Была девушка любимая до армии, - глухо ответил Артём и умолк. Его тревожное молчание передалось нам, и мне стало немного не по себе...

- Любил я её! И она любила, готов поклясться чем угодно, что любила... До сих пор помню тонкий, волнующий запах её тёмных волос, жемчужную улыбку и манящий малиновый запах кожи... Моя милая малиной пахла, даже зимой... Помню, как робко спрашивала она, подняв полные слёз глаза: "Ты меня любишь?" - и сердце рвалось и выпрыгивало из груди моей от счастья, когда она рядом была да вот так в глаза мне смотрела... "Люблю, люблю, люблю! Как же можно не любить саму Любовь?" - шептал я милой, хватая её на руки и целуя.

Так уж вышло, что с ней, с Любушкой, довелось мне познакомиться за три месяца перед уходом в армию. До этого я с другой роман крутил. Как же её звали?.. Впрочем, это совсем не важно... Целовались, гуляли до рассвета. Я не любил её и мои планы дальше страстной ночки на сеновале не шли. Молод был да горяч, как необъезженный жеребец, и как о жене о девчонке той не помышлял. Вот отслужу, стану мужчиной, тогда и о женитьбе подумать можно. Однако, по другому всё вышло... Знойным летним вечером на танцах в деревенском клубе заметил я незнакомую девушку. В воздушном голубом сарафанчике, она стояла немного в сторонке от остальных девчат и украдкой восторженно как-то взглядывала на меня. Объявили "белый" танец, и музыканты заиграли "медляк".

"Я в весеннем лесу пил берёзовый сок..." - проникновенно запел солист, и я вижу, что девочка та идёт прямо ко мне. Не поверите: душа в пятки ушла почему-то... Мы танцевали, и я держал её в объятьях, такую хрупкую, невесомую и нежную... Язык к нёбу просто присох, да и двигался я, как медведь, не единожды наступив на её маленькие ножки. Я даже имени её тогда не спросил. Почти сразу после того танца девушка исчезла и я, не обращая внимания на свою пассию, бросился на улицу искать её.

Увидел я её босиком идущую по прохладной ночной траве...

"Отдавил вам ноги? Простите, такой уж я медведь неуклюжий" - произнёс я, догнав девушку. Она нежно улыбнулась, и сердце моё заколотилось, как бешеное.

"Да нет же, не отдавили. Просто люблю я босиком ходить. А вы разве нет?" - вновь улыбнулась она. Улыбаясь в ответ ей, снял я тогда кроссовки и носки и, держа всё это в руках, босиком пошёл рядом с нею... Мы познакомились, и девушка назвалась Любовью... Оказалось, она библиотекарь, приехала к нам по направлению, работает в сельской библиотеке и стоит на квартире у одинокой старушки. И я тогда уже понял, что ждал её столько лет и более не смогу без неё...

С тех пор мы встречались каждый вечер и надышаться друг другом не могли. А в ноябре пришла мне повестка в армию.

Помню... До мельчайших подробностей помню тот наш вечер после проводов, которому суждено было стать последним. Сговорившись, сбежали мы с Любой тогда прямо из-за праздничного стола. Наверное, никто и не заметил нашего отсутствия, кроме моей мамы. Разглядел я тревогу в материнском взгляде и то, как она тогда покачала головой. Но ничто не могло помешать нам с Любушкой провести вместе тот вечер... Держась за руки, бродили мы с ней по чёрным ещё тропинкам, целовались и говорили, говорили... Моя любимая обещала ждать меня, сказала, что эти два года - ничто для нашей любви, ведь она будет жить моими письмами.

Помню, что с рассветом небо над нами закружилось снежными хлопьями и земля чудесно преобразилась, одевшись в белое покрывало. Пора было уже возвращаться, а мы всё никак не могли оторваться друг от друга... Любушка пахла малиной, была нежной и милой, и я запомнил её такой навсегда.

Призывной пункт... Материнский плач и полные слёз глаза моей любимой... Учебка, потом - Афган.

Я всегда помнил о Любушке, но, понимаете... Не до писем мне тогда было, не до любви. Хотя... Думаю, что выжил я в том аду благодаря их любви - материнской и её, моей Любушки. Я видел, как рядом со мной гибли мои друзья. Видел, скрипел зубами, кричал и плакал, палил что было мочи по врагам, но ничего не мог поделать...

Под Шали осколком гранаты ранило в ногу, тогда и был я отправлен в санчасть. Осколок извлекли, но кость была раздроблена, и нога начала гнить. Вскоре меня и ещё несколько раненых парней переправили в госпиталь. Пожилая женщина-хирург, осматривая меня, сокрушённо качала головой.

"Ну что там, доктор?" - скрипя зубами от боли, прохрипел я.

"Резать, сынок, резать. Иначе финал близок" - ответила она, не глядя мне в глаза, что-то шепнула сёстрам и вышла. А мне так вдруг захотелось жить! Господи, как я хотел жить, видеть маму, отца, Любу! Видеть солнце и звёзды! Вот тогда и поклялся я, что, если жив останусь, спиртного больше ни-ни...

И всё же перед операцией я кричал, рвался, материл медицину, всех, всё и вся... Однако, мне что-то вкололи, после чего я отключился. Очнулся уже в палате...
Ногу ампутировали по колено... Провалявшись в госпитале довольно долго, превозмогая адскую боль, я заново учился ходить, теперь уже на костылях. Домой за всё это время не написал ни разу. Понимаете, став инвалидом, недочеловеком, не хотел я... не имел права быть обузой для матери и для неё, для Любы, губить их жизнь.

Более двадцати лет скитался я по госпиталям, нищенствовать и стоять на паперти приходилось тоже. Однажды, в начале позапрошлой зимы, полумёртвого от холода и голода подобрал меня возле церкви священник, отец Валентин. Батюшка спас мою никому не нужную жизнь, обогрел меня, вылечил мои болячки и даже помог сделать деревянный самодельный протез... Поселился я в церковной сторожке, посещал службы и даже иногда помогал что-то по мелочи, по мере своих сил. Отец Валентин и уговорил меня написать письмо матери, впервые за столько лет... Ответ пришёл довольно скоро, вот оно, это письмо...

И Артём протянул сложенный в четверо листочек в клетку...

"Тёмушка, сыночек! Я всегда верила и знала, что ты живой, что бы не говорили люди... Молилась за тебя, свечи за здравие ставила, просила Бога нашего, чтобы он направил тебя на дорожку домой! Возвращайся, родной мой, а то ведь не молодые мы с отцом, боимся, не успеем тебя увидеть... Ждём, Тёмушка! Да хранит тебя Господь!"

Я читал, и буквы расплывались перед моими глазами...

- Позвольте, Артём, а о невесте вашей тут ни слова? А если она давно замужем? - произнёс Колобок.

- Думаю, да. Скорее всего, Люба давно замужем...Так и должно быть, такая женщина не должна жить одна... - вздохнул Артём.

- Позвольте, а как же тогда вы? Вы ведь её любили все эти годы да и по сей день ещё любите! - возмутился неугомонный Илья Ильич.

- Я? Я... Я не имею права даже думать о ней... Она чиста и прекрасна, как ангел, я же старый и больной инвалид без ноги, прошедший через такое, что самому вспомнить страшно. И я очень рад буду тому, что она замужем, любит мужа и счастлива с ним... - глядя в бегущую даль за окном, ответил Артём.

Мы как-то примолкли, приуныли что-ли... Или просто очень хотели счастья этому больному, рано поседевшему человеку. А он, вновь взяв в руки свою семиструнную подругу, нежно тронул пальцами её струны, и полилась, зазвенела песня...

"Зачеркнуть бы всю жизнь и сначала начать..."
25 Ребята с нашего двора
Александр Мамнев
                     "Стыдно"
 Подсыхающий шоколад эклеров обсыпался коричневыми чешуйками на хрустальное блюдо. Розовые розочки на черствеющих бисквитах оплывали, погребая под собой зелень кремовых листочков. Желтоватый крем, под взглядами Тимурика улитками вжимался в недосягаемые глубины слоеных трубочек.
  Мишка пирожных не жрал. Мало того,  он их не просто не ел, и даже не кушал, хотя бы изредка, по кусочку от разных или слизывая крем.  Может поэтому он не стал предлагать Тимурику пирожных. А может, потому что жлоб - этот Мишка. Но не конченный. Мишка забрался на буфет и достал с полки одного из толстых сахарных зайцев. «На»,- протянул он отломанное ухо, вгрызаясь в заячий бок,- «Я пирожных не люблю. Я люблю сахарных». Тимурик погрыз ухо. «Ну и дурак»,- подумал Тимурик,- «Сахар и сахар. А пирожные пропадут». «Я бы питался одними пирожными. С утра и до вечера, если бы и моя мама  работала на кондитерской фабрике. И с вечера до утра, если бы и бабушка выносила мимо знакомого вахтера такие пирожные»,- тоже не сказал Тимурик.   «Попросить, что - ли? Нет. Как будто мы бедные. Мама говорила, ты – Тимур. Никогда не проси. Захотят, сами дадут.»
   Не сказать, что Тимурик был совсем бедный. Но, точно, не такой богатый, как Мишка. Во-первых, у Мишки была своя комната. Почти у всех кругом были коммуналки. Но не у Тимурика. У него на маму, папу, старшую сестру и бабушку с дедом была двухкомнатная квартира. Вот, а у Мишки была отдельная комната, бывшая кладовка с крохотным окошком. Теперь там между проваленным диванчиком, самодельной этажеркой и табуреткой хранился Мишка. Во-вторых, у Мишки была куча всяких родственников. Наверное, поэтому у него были лучшие игрушки, и он был такой толстый.  Самый большой во дворе, и главный предмет зависти всех, деревянный грузовик, тоже был у Мишки. Но не долго.  Старшие пацаны потратили не один день, уговаривая Мишку, и даже пожертвовали парой своих разбитых машинок, сыграть в разбомбленный конвой. В леске за домами машинки были выстроены в колонну, облиты бензином, слитым теми же пацанами из дорожного катка, и под треск нагруженных в кузова каштанов сожжены. Мишка, конечно, был порот. Но не убыло. Кто тогда не был порот? А через месяц Мишке подарили новый велосипед «Орлёнок». И у Тимурика был велосипед. Завода имени Фрунзе. С женской рамой. Ну и фиг с ним, что женский и старый. Но свой и еще на ходу. От такого ни один пацан бы не отказался. Это не сестрина шуба. Которую с перешитыми направо пуговицами, Тимурик категорично отказался даже примерять. И еще у Мишки был дед. Фронтовик. И у Тимурика был дед. И тоже фронтовик. Но не целый, половина. Или «самовар», как звали деда собутыльники.  На фронте дед подорвался на мине, и ему отрезали ноги, как говорил сам дед: «По самое не балуйся». Снизу у деда была фанерка. И ходил он на руках, опираясь на деревянные колодки. Тимуркин дед работал в инвалидской бригаде, ремонтировал обувь, с такими же военными калеками. Всю неделю они тюкали по стоптанным подошвам смешными молоточками, зажав в сухих губах, колкие гвоздики. А в субботу, после работы, доставали из тумбочки бутыль белесого самогону, вареной картошки, черного хлеба и вяленой плотвы и пили. Потом от деда воняло этим самогоном и часто его тошнило. И этим тоже воняло.  Тимурику было стыдно. Не потому что от деда иногда воняло или пьяный, он, не помня себя, ругался плохими словами с бабушкой. Деда он всё равно любил. Ему было стыдно, что у всех есть ноги, а у деда нет.
   «Узбек, пойдешь с нами в баню?» - спросил Мишкин отец. «Конечно»,- быстро ответил Тимурик,- «Сейчас за деньгами и мочалкой сгоняю». Конечно, он был не узбек. И даже не таджик. Таджик был дед. Который уже не мог вспомнить какой он национальности, и какие они, родные запахи на берегу  «золотоносной» Зеравшан. Русский и русский.  И мать Тимурика была совсем не похожа на таджичку. Скорее на бабушку – украинку. А отец и вовсе был русский. Пензюк, как говорил дед. А поди ж ты, кровь не спрячешь. Вышел Тимурик не в отца, в деда. «Ну ладно, узбек, так узбек», подумал Тимурик,- «Зато в баню». Тимурик  уже третий год ходил в баню с мужиками. Потому что он тоже мужик. Почти. Когда он был маленький, он ходил в баню с мамой, в женское отделение. Кругом одни голые тётки, душевые и ничего интересного. А в мужском березовые веники и парилка. Тимурик любил парилку. И всегда соревновался с Мишкой, кто дольше высидит. Высиживал всегда Тимурик, а Мишка слабак. Вообще – то Мишка нормальный пацан. Но слабак. 
   После бани зашли в буфет. Мишке с Тимуриком кулек вяленых снетков. Мишкиному папе пива. А потом Мишкин папа остановил легковую машину и договорился подвезти их до дома. В легковой машине Тимурик ездил очень редко. Если подумать вообще никогда. Не случалось. Всё на трамвае или автобусе. «Богатый всё-таки у Мишки отец»,- подумал Тимурик. Когда доехали, Мишкин отец сказал: «Идите быстрей, я вас нагоню.» Они уже нырнули в темную подворотню, когда их догнал Мишкин папа. И Тимурик услышал со стороны легковушки: «Эй, эй, мужик, а заплатить!?» И Тимурику стало стыдно. Не так, как за деда, или потому что не богатые. По другому как-то.
                       "Мишкина правда."
  Мишка смотреть не мог на эти пирожные. «Кушай, Мишенька, кушай. Тьфу»,- передернуло Мишку. Ни на какой кондитерской фабрике мама с бабушкой не работали. Всем не объяснишь. Работали они в кулинарном ПТУ. «Учили бестолковых двоечниц»,- как говорила бабушка. Тех, которым ни каких шансов поступить в институт. А жить как-то надо. Бестолковые каждый день что-то переваривали, пересаливали  и разляпывали. Из съедобного это растаскивалось сотрудницами по домам. Кому самим съесть, кому поросенку. Кому, вот, Мишку покормить. Остальное сваливалось в мусорку. Так что и никакого знакомого вахтера тоже не было. Не мог же Мишка накормить своего закадычного Тимурика из помойки. Сахарные зайцы – другое дело. Мама покупала их на работе по цене сахара. Там и испортить было нечего. «Хочешь, Тимурик, зайца? Щас достану»,- Мишка залез на буфет.
  Тимурик был классный пацан. С таким хоть на соседнюю улицу вечером. Если что вдвоем отобьются. И отбивались, как последний раз, когда пошли в кино, а пацаны с соседней улицы хотели отобрать у них деньги. Деньги Мишка с Тимуриком в бою рассыпали, но не отдали. И навесили этим. Как надо. Так что в кино теперь можно ходить спокойно.
  «Пойдем Тимурик ко мне»,- позвал Мишка Тимурика. Да, у Мишки была своя комната. Раньше это была кладовка. Там хранили всякую рухлядь, банки с вареньем и вишневой наливкой.  А когда у Мишки появился новый папа, Мишку из маминой комнаты переселили сюда. Наверное, потому, что Мишка терпеть не мог нового папу. Или по другой причине. Новый папа был богатый. Ну, не очень уж богатый, но работал он директором химчистки. А директора бедными не бывают. И на Мишку не жмотился. И все время что-то дарил Мишке. А Мишка терпеть не мог эти подарки. И больше всего громадный деревянный грузовик. Все пацаны во дворе ему завидовали. И хотели всеми способами извести этот грузовик. И даже начали уговаривать Мишку сыграть в разбомбленный конвой и сжечь свои машинки. Мишка для приличия пару дней поломался. Пока все свои не собрались в леске за домом. Принесли у кого, что было. Пацаны с вечера слили немного бензина с дорожного катка. Выстроили машинки в колонну, нагрузили в кузова спелыми каштанами и подожгли. Горело классно. Как на войне. И каштаны разлетались бомбочками в разные стороны. Мишкина машинка горела дольше всех. И чем дольше она горела, тем больше скручивало в Мишки в животе. Мишка всегда знал, если скручивает – выпорят. Выпороли, конечно. И Тимурика выпороли. Но поменьше. Ну и машинка у него была поменьше.
   А еще у Мишки был классный дед. Фронтовик. Мишкин дед был сапер. Он прошел всю войну и ни разу не взорвался. А Тимуркин дед был не сапер, но взорвался. И ему отрезали ноги. Вовсе. Но он тоже был классный. Когда не совсем пьяный. Это он научил делать дымовушки  из целлулоидных расчесок. Нужно было обмотать кусок расчески фольгой от конфет, поджечь и затоптать. Здорово дымило. Но дома лучше не поджигать. Как ни проветривай, мама всегда знала, поджигал чего Мишка или нет.
   Пришел новый папа, с березовым веником под мышкой: «Собирайся, Мишка. Пошли в баню. Узбек, ты с нами?» «Ни какой Тимурик не узбек», - возмутился про себя Мишка,- «Русский он. И все мы в СССР русские». Баню Мишка не очень любил. И особенно парилку. Парилку любил Тимурик. За компанию можно и попариться. И похлопать друг друга распаренным веником. После бани новый папа всегда пил пиво. А Мишке покупал вяленых снетков. Крошечных соленых рыбок с выпученными глазами. А самое вкусное, была полоска желтой икры. Икры было мало. Мишка с Тимуриком выискивали икряную рыбку и ели по очереди. Потом новый папа поймал частника на легковой машине. А когда доехали, отправил вперед  Мишку с Тимуриком, пока он о чем - то разговаривал с водителем. Когда новый папа их догнал в темном дворе, этот водитель крикнул: «Мужик, а заплатить?!» Так, не очень громко. «Может Тимурик не слышал?»- подумал Мишка
26 Танцующий Декабрь
Альба Трос
Сергею Ламакину, который знает, о чём эта вещь
и Наталье Поплавской, которая в меня верит.

У богини Зимы было трое сыновей, из которых самым последним на свет появился Декабрь. Может быть, именно поэтому он так сильно отличается от своих братьев, что очень часто свойственно именно для младших детей. В нём нет ни ледяной надменности Января, ни безмерной гордыни Февраля, но и сама великая Зима далеко не всегда может предугадать поступки своего неистового сына и совладать с его буйным нравом. Декабрь был безумным танцором, кружащим по свету в бешеной пляске. Изломавшись в танце, раскинув по сторонам широкие рукава просторных белых одежд, с длинными спутанными волосами, хлещущими по воздуху и лицу, он движется по свету, нигде подолгу не задерживаясь, неся с собой горе людям, случайно попавшимся у него на пути. Декабря страшатся и почитают, упоминание его имени при человеке, собирающемся в дальнюю дорогу зимой, считается дурным предзнаменованием для странника. Даже боги побаиваются своего непредсказуемого собрата, ибо Декабрь не ведает ни любви, ни привязанностей. Само воплощение свободы, он живёт лишь во имя своих собственных страстей, словно кружась в вихре бесконечно разнообразных впечатлений. Поэтому говорят, что в сердце Декабря нет ненависти к людям, ему просто нравится заставлять их сгибаться под порывами ледяного ветра, запирать их в домах, наблюдать, как безуспешно их лопаты борются с гигантскими сугробами. Бог любит демонстрировать свою силу и тешится ею, танцуя и брызжа вокруг себя громким раскатистым смехом.
Ты прекрасно знаешь эту историю, и всё же в который раз когда дорога, огибающая холм, выводит тебя к месту, где сверху открывается вид на весь город, не можешь не поразиться могуществу Декабря. Прямо у твоих ног лежит тропа, бегущая к темнеющим внизу домам, но ты не торопишься ступить на неё, застыв, очарованный и одновременно подавленный картиной тонущих в снежном море строений, пугливо жмущихся друг к другу под свинцовым небом. Если бы не редкие прохожие, чёрными точками передвигающиеся по своим странным траекториям, можно было бы подумать, что город мёртв. Сама мысль о существовании человеческой деятельности в этой ледяной пустыне кажется абсурдной, но тебе слишком хорошо знакомы люди, привыкшие к жизни здесь, по соседству с царством Декабря, чтобы так думать. Наконец, предварительно опробовав посохом дорогу, ты делаешь первый шаг на тропу и начинаешь движение. Твои ноги, обутые в высокие грубые ботинки, неторопливо движутся по земле, ты чувствуешь, что по-прежнему прекрасно помнишь этот спуск  и после столь долгих месяцев вновь переполняешься радостью возвращения. К востоку, западу и северу от города на тысячи километров тянутся одни только снега, поэтому многие годы твои сограждане использовали тропу среди холмов, как кратчайший путь, связывающий их с внешним миром. По ней ты уходил в последний раз, по ней возвращаешься сейчас на зов родного края. День сегодня относительно безветренный, поэтому ты достаточно быстро достигаешь подножия холма. В каких-нибудь нескольких сотнях метрах отсюда уже начинаются первые дома, и ты движешься по направлению к ним, оставляя в снегу глубокие следы, время от времени вытирая рукой в меховой перчатке испарину со лба, почти полностью прикрытого меховым капюшоном плаща.
Каждый раз при возвращении город встречал тебя стуком черепицы на крышах домов и свистом ветра, швыряющего россыпи снежинок в затянутые бычьим пузырём окна. Однако ещё до того как услышать эти звуки, ты полной грудью вдыхал смесь недоверия и безысходности, разлитую в морозном воздухе. Так бывало всегда, и это неудивительно, ведь Декабрь страшен не только своими холодами и вьюгами. Где бы ни появлялся танцующий бог, повсюду он приносит своё безумие, заражая им людей. Поэтому зимой человек становится подозрительным, раздражительным и боязливым. Вот и сейчас, глядя на приближающиеся ряды домов, ты ощущаешь страх людей, тесно сбившихся вокруг огня за их стенами. В такую погоду, когда всё небо обложено тучами, а ветер налетает несильными, но неожиданными порывами, чувство надвигающейся беды ещё сильнее, чем в метель, и без крайней необходимости жители города вообще стараются не выходить за порог. Внезапно ты вспоминаешь, что сегодня – Праздник Умиротворения, и думаешь о том, что большинству из них всё-таки придётся покинуть свои дома в этот день. Такова никогда не нарушавшаяся традиция, и ты знаешь, что спустя совсем немного времени сможешь убедиться в том, что обычаи по-прежнему свято чтятся, когда будешь проходить через площадь.
Так отчего же ты всякий раз возвращаешься в свой город именно в эту пору, когда Декабрь неистовствует в своём танце смерти, а глаза проходящих мимо как один подёрнуты голубой корочкой льда? Ты часто спрашивал себя об этом, но ответ никак не приходил. Наверное, в глубине души ты сам подгадывал время, и дело здесь не только в тоске по родине, ведь в пляске Декабря кроме безумия и страха таилось и нечто неуловимо притягательное. Для тебя не было высшего счастья, чем вдыхать ледяной воздух, сходиться в схватке с валящим с ног ветром и наслаждаться сиянием льда в холодном блеске полной луны. Ты искал встречи с Декабрём, как ищут свободу.
Последняя мысль приходит тебе в голову, когда ты уже движешься по узкой улочке города, зажатой между двумя рядами неказистых рубленых домишек. Внезапно, ты представляешь себе тех, кто находится там внутри, греясь у своих убогих очагов, поглощая свой нехитрый обед под шум ветра и трещание пламени. Только сейчас ты осознаёшь, как сильно устал от последнего четырнадцатичасового перехода, и неожиданно всего тебя пронзает острое желание постучаться в одну из этих голых дверей, войти внутрь, сбросить с плеч тяжёлый мешок, растянуться у огня и вонзить зубы в кусок холодного жилистого мяса, запивая его огромными глотками кисловатого брусничного вина. Ты даже делаешь движение в сторону ближайшей хижины, но в последний момент останавливаешь себя и, подавив минутный порыв, отправляешься дальше. Глупо думать, что тебе, который в странствиях проводит большую часть жизни, чем дома, будут здесь рады лишь потому, что ты их соплеменник. Кроме того, ты помнишь и о том, какое запустение царит в покосившихся домишках на окраине, где ютятся все бедняки города. Нельзя забывать и о коварстве Декабря, заставляющего людей напрочь забывать о законах гостеприимства. Нет, ты знаешь, что нужно терпеть, ведь тебе осталось совсем немного. В конце концов, ты вернулся навсегда.
При этой мысли перед глазами твоими возникает Дженна, Дженна, глубоко запустившая свои тонкие пальцы в черноту густых волос, Дженна, напряжённо вглядывающаяся из окна вдаль. Ты уверен, что она чувствует твоё приближение, как чувствовала всегда. Откуда-то из глубины сердца к тебе приходит радость, и на какой-то миг ты  останавливаешься, подкрепляя себя последним глотком вина из подвешенного к поясу бурдюка, чтобы дать ей охватить тебя полностью. Тепло льётся по твоим жилам вниз, и ты шагаешь ещё быстрее, на некоторое время забыв об усталости. Взгляд твой устремляется в далёкое прошлое, и ты видишь тёплый летний день и счастливое, горящее восторгом лицо Дженны, бегущей к тебе по этой самой улице, и букет цветов в руке девушки, которые словно бы расцвели на безбрежном снежном покрове – ткани её белого платья. Ты вспоминаешь эту сцену каждый раз, проходя здесь, но именно сегодня образы, возникающие в твоей памяти, наиболее ярки. ‘‘Навсегда‘‘, - неожиданно сам для себя шепчешь ты, и ветер тут же срывает с твоих губ это слово, унося вдаль, и ты улыбаешься, думая, что, быть может, оно теперь долетит до пляшущего в снегу Декабря, запутается в складках его развевающихся одежд, да так и останется там навсегда.
Между тем ты продолжаешь двигаться дальше, и вот уже деревянные хижины понемногу начинают уступать место каменным домам, а ноги твои радуются давно забытому ощущению булыжной мостовой под собой. На пути твоём попадаются и первые прохожие. Ты сдержанно приветствуешь их, да и они не слишком уж щедры на эмоции: лёгкий кивок головой, на секунду из-под капюшона сверкает взгляд облитых голубым инеем глаз, и вы расходитесь, каждый в своём направлении. Впрочем, не так уж их и много, этих идущих тебе навстречу горожан: сегодня большинство из них собрались на площади, гул которой с каждым твоим шагом становится всё сильнее.
День Умиротворения… Самый главный праздник зимы таковым на самом деле не является, прихода его жители твоего города боятся больше всего, и всё, что они станут делать сегодня, будет происходить, чтобы умилостивить гнев грозного бога. Говорят, что много-много лет тому назад Декабрь, плясавший со своей ледяной свитой в горах Ультара, повстречал в этот день юную богиню Весну. Впервые тогда дрогнуло сердце неистового бога, и прекратил он свой бесконечный танец. Наслышанная о безумном нраве Декабря, Весна хотела убежать прочь, но когда танцор приблизился к ней и откинул с лица волосы, она узрела в нём нечто, отчего боязнь прекрасной богини исчезла. Обжигающе страстной, но недолгой была их любовь, ибо не смог Декабрь променять объятия Весны на свою кружащуюся свободу. Не удержало его и рождение сына, непоседливого и шаловливого Марта, красотой пошедшего в мать, а неуёмной жизненной жаждой в отца. Никто не ведает о том, что чувствовал бог, покидая возлюбленную, но доподлинно известно, что с того самого времени Декабрь становится наиболее ужасен в своём безумии именно в день встречи с Весной. Оттого-то и собираются люди в Праздник Умиротворения на главной площади города, чтобы молитвами и плясками смягчить ярость повелителя зимних ветров…
Задумавшись, ты незаметно сам для себя выходишь прямо на площадь. В уши тебе сразу же резко ударяет множество сплетённых друг с другом разнородных звуков, и в первый момент ты прикрываешь рукой глаза, давно не видевшие  такого обилия красок, привыкшие за время дороги домой к чёрно-серо-белому пейзажу. Постояв несколько секунд на месте, ты вновь продолжаешь свой путь, лавируя между столпившихся у многочисленных костров людей, оглядываясь по сторонам в поисках изменений. Последнее тщетно, и здесь всё точно так же, как и год назад: и открытые бочки с вином, из которых пьют большими деревянными черпаками, и разбитые за день до праздника шатры, где при свете коптящих факелов лучшие танцоры города пляшут во славу Декабря, и мелкие торговцы, не без труда прокладывающие себе дорогу со своими громоздкими лотками. Кричат дети, гомонят разгорячённые вином мужчины, громко расхваливают свой товар лоточники, но за всем этим оживлением явственно чувствуется напряжение, как будто бы горожане специально понадевали весёлые маски, чтобы не накликать своими хмурыми лицами беду. На тебя никто не обращает внимания, да ты и сам рад оставаться незамеченным. При виде столь большого количества людей твоё желание скорее увидеть Дженну становится ещё сильней. Уже недалеко и та улица, которая вскоре приведёт тебя к её дому; остаётся лишь пройти небольшой кусок площади мимо трактира старого Йохана. Ты огибаешь очередной шатёр, держа курс на облепленную снегом вывеску… и внезапно видишь перед собой Энно.
Он движется навстречу тебе в своём лёгком разноцветном трико, мокром от снежной крупы, и четыре деревянные кегли порхают у него над головой, словно смеясь над ветром. У пояса дребезжит кружка с мелкими монетами, редкие пепельные волосы до плеч танцуют в воздухе, на лице потёкший грим, шутовская улыбка до ушей и мудрые серые глаза. Энно, сумасшедший жонглёр, живущий подаянием, Энно, круглый год ходящий в одном пёстром рваном трико, Энно, о котором говорят, что ему покровительствует Декабрь, поэтому старику не страшны даже самые лютые морозы. Он идёт, слегка подпрыгивая на ходу, и люди невольно расступаются, давая ему дорогу. Жонглёр приближается к тебе вплотную, кегли с лёгким стуком падают по две в подставленные руки, и Энно изгибается в глубоком поклоне, растягивая ярко красные губы ещё шире.
- Счастлив видеть вас, мастер Бьярни, снова в нашем городе. Надеюсь, путь ваш был приятен, дни полны небывалых приключений, а ночи – огненной страсти,- хриплый голос старика по-прежнему твёрд, и когда он говорит эту фразу, в нём не слышно ни тени насмешки.
- И я счастлив лицезреть тебя, Энно, да пребудут с тобой боги, хотя, что касается огненной страсти, ты, по-моему, немного погорячился,- отвечая в тон жонглёру, ты смеёшься и делаешь это искренне, поскольку он действительно единственный в городе человек, исключая Дженну, кому ты по-настоящему рад.
- Боюсь,- и здесь в словах Энно чувствуется ирония,- в этом месте вряд ли кому-то есть дело до ваших рассказов, но такой дряхлой развалине, как я, которой и заниматься-то больше и нечем, кроме как ждать смерти, было бы весьма занятно послушать о ваших странствиях за кружкой тёплого вина.
 - Ну, не возводи на себя напраслину, Энно, ты покрепче будешь многих из нас, а что же до моих рассказов, то у тебя будет предостаточно времени, чтобы с ними познакомиться. Я решил вернуться навсегда.
Что-то меняется в облике старика при этих словах, что-то неуловимое, однако очень важное, но едва ты успеваешь это осознать, как жонглёр вновь начинает говорить:
- Мастер Бьярни, воля человека стоит многого, но не всегда всё зависит лишь от наших решений. Любимцам Декабря не суждено провести свою жизнь, сидя у очага, и вам это известно не хуже, чем мне.
Ты смотришь на старика, не замечая того, что капюшон твой упал с головы, а ветер швыряет в лицо пригоршни колючего снега. Исполненные странной мудрости глаза на размалёванном лице словно бы проникают в тебя, и сердце твоё дёргается от какого-то смутного и тягостного предчувствия, хотя губы всё ещё продолжают улыбаться.
- Погоди-ка, Энно, о чём это ты? Разве у Декабря есть любимцы? Легенды гласят…
-  Легенды слагаются людьми, мастер Бьярни, а люди предпочитают умалчивать о том, чего они не понимают или чего боятся. Декабрь покровительствует таким же, как и он сам, кому всего дороже свобода, для кого в жизни нет ничего желаннее дороги, уходящей в неизвестное. Он дарует нам удачу в пути и храбрость в бою, а взамен обрекает на вечные скитания. Взгляните на меня: в молодости я пешком обошёл полмира, я видел то, что вашим согражданам не приснится и в самых их ярких снах. Когда силы стали мне изменять, я устроился в этом городе, но и здесь я живу лишь по своим законам и слушаюcь лишь своего сердца. Помните, мастер Бьярни: ни уют, ни богатство, ни женщина, ждущая вас сейчас, не удержат на месте таких, как мы. А теперь идите своей дорогой, молодой мастер, и счастливого пути.
И Энно покидает тебя, пританцовывая и жонглируя, а ты стоишь в оцепенении, и в сознании твоём бесконечной лентой плывут последние слова старика, словно бы он сумел сейчас выразить то, что так сильно тяготило твою душу в последнее время, словно бы всё, чего ты боялся, воплотилось в реальность. Наконец, ты трогаешься с места, но, странное дело, ноги сами сворачивают с прямого пути, будто стараясь как можно надольше оттянуть миг встречи с любимой. Сам того не замечая, ты оказываешься на пороге трактира и почти с облегчением толкаешь тяжёлую, скрипящую петлями дверь.
Внутри всё точно так же, как и пять лет тому назад, когда ты в последний раз заходил в это место. Только голоса подвыпивших посетителей звучат ещё громче, и клубы дыма висят ещё более плотной завесой, ведь сегодня – Праздник Умиротворения. Не в силах бороться с усталостью, голодом и навалившейся вдруг апатией, ты садишься за небольшой грубо сколоченный стол прямо у входа, подальше от толпы мужчин с обветренными лицами, сгрудившихся возле стойки трактирщика. Почти тотчас же к тебе подлетает толстая Стина – внучка Йохана, круглолицая, разбитная, пышущая здоровьем и сознанием важности выполняемого дела девица. Выслушивая заказ, она лишь мельком смотрит на тебя, не выказывая узнавания, и ты благодаришь богов  за то, что не нужно завязывать пустой, никому не нужный разговор. Потом появляются хлеб и мясо вместе с  большой глиняной кружкой горячего вина, и на время ты забываешь обо всём, одурманенный запахом свежей пищи. Поглощая еду, ты не способен ни о чём думать, а затем, хвала богам и за это, начинает действовать вино, резко ударяющее в голову в душном, продымленном помещении. Ты полностью снимаешь с себя куртку, пристроив её на коленях, откидываешься назад к стене и тьма, кроящаяся под твоими веками, почти мгновенно скрывает тебя от всего окружающего.
В своём коротком, но глубоком сне ты видишь всё ту же самую таверну, и себя, вернувшегося пять лет тому назад из первого своего путешествия. Снег на твоих отросших волосах ещё не успел полностью стаять, а тебя уже окружило плотное кольцо слушателей, на лицах которых написана смесь зависти и недоверия. Ты ещё не знаешь, что для них твои рассказы это всего лишь возможность скрасить тоску холодного зимнего вечера, но никто из этих людей никогда не променяет пыль в своих кладовых на пыль твоих дорог, и уж тем более они не одобрят посягательств на порядок вещей, который считают незыблемым. И вот, счастливый в своём неведении, хмельной от вина и всеобщего внимания, ты начинаешь говорить об Ультаре, о своём давнем желании попасть туда, и тотчас же атмосфера вокруг тебя меняется. Кто-то прячется от твоего взгляда за огромной кружкой вина, кто-то отходит в сторону, до ушей твоих доносится слово богохульство, которое шепчет чей-то голос в углу. Растерянная улыбка на твоём лице медленно угасает, и, внезапно, эту картину сменяет вид гор Ультара. В реальности ты наблюдал их лишь издали, но сейчас они рядом, прямо перед глазами – родина Декабря, запретное место, куда никогда не ступала ничья нога из страха прогневать бога. Ты видишь величественные склоны, поросшие рядами гигантских елей, видишь горные пики, за которые цепляются тёмно-серые тучи, медленно плывущие в тяжёлом небе. Взору твоему предстаёт фигура в белом, парящая в самозабвенном танце над самой высокой вершиной. Она манит тебя к себе, и ты, сорвавшись с места, начинаешь стремительный полёт вверх, рассекая кристально-чистый воздух, оглашая безбрежное пространство громкими криками освобождения. Ещё несколько секунд – и вершина уже перед тобой, ты протягиваешь к ней руки, и в этот самый момент картина меркнет, и последнее, что ты видишь, это лицо Дженны, пристально и бесконечно печально смотрящей на тебя…
Вырванный из сна, выброшенный вновь в духоту и шум таверны, ты не сразу осознаёшь происходящее вокруг. Тело сводит ломотой, голова болит, как бывает всегда после кратковременного дневного сна, в мозгу тают картины, явившееся тебе в забытьи. Машинально ты поднимаешься на ноги, силясь вспомнить, о чём был твой сон, и не сразу замечаешь Стину, подлетевшую взять плату с посетителя, которого шатает из стороны в сторону всего после одной кружки вина. С грехом пополам добравшись до висящего на груди кожаного мешочка с деньгами, ты расплачиваешься, нашариваешь мешок и посох, стоящие здесь же у двери, и неверной походкой выходишь наружу.
Вечереет. Снег становится крупнее, а ветер сильнее и чаще. После спёртого воздуха трактира ты наслаждаешься чистотой открытого пространства. Голова понемногу свежеет. Ты зачёрпываешь рукавицей горсть снега и растираешь им лицо, чувствуя, как вместе со стекающей вниз влагой уходят все твои дурные мысли и предчувствия. Сейчас ты и сам не можешь понять, зачем какой-то час назад завернул сюда, пытаясь отсрочить свидание с Дженной. Помотав головой, словно стряхивая с себя наваждение, ты с новыми силами движешься вперёд, отталкиваясь от обледенелой земли своим посохом. Дорога стелется под ногами, ты сворачиваешь на улицу, где всё знакомо тебе с детства, и чувство радостного освобождения жарким пламенем вспыхивает в тебе. Лавка Арвида, сапожная мастерская Калле, быстрее, быстрее, ведь ты уже видишь сразу за домом вдовы Петерсен ограду палисадника, которую собственноручно ставил четыре весны тому назад. Ещё несколько десятков шагов, и ты замираешь у дверей, медля, как и всякий раз, оказываясь на пороге дома Дженны после долгой разлуки, и, наконец, делаешь три коротких отрывистых удара по дереву молоточком, прикреплённым у притолоки. Несколько секунд после того, как звучит ваш условный сигнал, ты слушаешь тишину, а затем в глубине дома раздаются быстрые шаги, шум их нарастает, и в проёме распахнутой двери возникает фигура Дженны, с неприбранными волосами, чёрной волной рассыпавшимися по небрежно накинутой на плечи шали. Словно бы не в силах поверить в реальность момента, вы смотрите друг на друга, застыв по разные стороны порога, а потом она бросается тебе на шею, и, соединившись в выкручивающем душу поцелуе, вы вваливаетесь в дом. Уже на грани полной потери связи с окружающим миром ты наощупь толкаешь ногой дверь, и её хлопок в гулкой пустоте дома звучит совсем как бьющиеся друг о друга деревянные кегли Энно.


И была череда долгих дней, и горячее, истекающее соком мясо, которое вы запивали крепким сладким вином под потрескивание поленьев в очаге. И были вечера, когда снег слой за слоем ложился на крышу дома, и тени ваши в дрожащем пламени свечи причудливо сплетались, ложась на стены комнаты; вы танцевали свои зимние танцы под музыку, звучавшую в ваших сердцах, и, глядя на эти тени, невозможно было определить, где кончаешься ты, и начинается она. И были ночи, полные ветра, раненым зверем бившемся в окна, и вы сливались в единое целое, ловя сокровенный миг наслаждения под его несмолкающий аккомпанемент. И был ты счастлив, и всё же всё чаще и чаще глаза твои устремлялись из окна в дальнюю даль, когда за спиною стыла пища, и тем сильнее становилась твоя тоска по пыльным дорогам, чем крепче ты сжимал в танце свою возлюбленную. А по ночам к тебе являлся Энно в своём разноцветном трико и, жонглируя двадцатью кеглями, уводил тебя сквозь снежную пелену к глухим тропам гор Ультара, где ты летал вместе с орлами, поднимаясь над остриями пиков. И каждым утром, когда ты наклонялся поцеловать глаза разметавшейся рядом с тобой девушки, ты видел в её чёрных зрачках печаль, угнездившуюся где-то в глубине твоей души. Близился час выбора, и ты знал об этом…
И вот ты вновь стоишь у окна, вглядываясь в сумерки, одевающие мир, в котором через несколько часов Декабрь передаст власть над этим краем своему брату Январю, а сам двинется плясать дальше: может быть в дальние страны за морем, а может быть на свою родину в Ультар. Сегодня город твой радуется: самая тяжёлая пора зимы позади, ведь Январь и Февраль слишком надменны, чтобы вмешиваться в дела простых смертных. Вот и Дженна что-то тихо напевает за твоей спиной, собирая на стол ужин. Звуки этой песни ещё сильнее угнетают тебя, пальцы твои сжимают деревянный подоконник, и хоть ты и долго готовил себя заранее, вопрос, внезапно раздающийся за твоей спиной, заставляет тебя вздрогнуть.
- Ты опять стонал этой ночью. Тебе снятся кошмары?- голос Дженны внешне спокоен, однако, кому как не тебе знать, сколь неверно это впечатление. Охваченный растерянностью, ты молчишь, мучительно пытаясь подобрать нужные слова, но следующая реплика Дженны избавляет тебя от необходимости выбора.
- Я боюсь, когда ты так смотришь в окно, боюсь, потому что вижу, что с тобой происходит эти дни. Мне, быть может, сложно понять твою тоску, но ведь ты же обещал…
Ты  прекрасно знаешь и то, что скажешь ей сейчас, и то, что ответит она на эти слова, но всё равно оборачиваешься. Ты говоришь о своей любви к ней и о своей печали, о том, что тебе нужно уйти в последний раз, чтобы взглянуть на танцующего бога Ультара, и о том, какими сильными и красивыми вырастут ваши дети. Она неотрывно смотрит на тебя, и убедительность твоих речей разбивается вдребезги и тонет в глубине её глаз, но ты не в силах остановиться. И когда с губ её срываются слова, о которых ты давно подспудно знал, и которых боялся, тебе не сразу удаётся вникнуть в их смысл.
- Ты не вернёшься. Моё сердце живёт лишь когда ты рядом, и я способна разделить все твои невзгоды и страдания, но даже ради тебя я не пожертвую счастьем единственного на свете существа, которого я смогу любить больше тебя, Бьярни, существа, которое назовёт меня матерью. Ты молод и полон сил, но у тебя ведь нет даже своей крыши над головой, потому что развалины твоего дома давно уже поглотил снег. Я готова страдать от одиночества и молить богов о твоей удаче, но что можешь ты дать нашему ребёнку? Взгляни, ведь в этом доме нет даже твоих вещей!
Оцепенение твоё сродни застылости льда, и глаза твои бегут по озарённой пламенем свечи комнате, натыкаясь на дорожный мешок, свернувшийся в дальнем углу – единственное, что ты принёс в эти стены. А потом ты смотришь на Дженну и видишь, как плач искажает её черты, и она бросается через комнату к тебе, цепляясь руками за рубаху на твоей груди. Ты пытаешься обнять её вздрагивающие плечи, но внезапно она отпускает тебя и начинает медленно пятиться назад, не сводя остановившегося взгляда с твоего лица. И тогда, не в силах смотреть в её глаза, в которых плещется безумие, ты срываешься с места прочь…
Ты не помнишь, как в лихорадочном припадке хватал свою одежду и заплечный мешок, не помнишь и как оказался за дверьми дома. Лишь спустя какое-то время, когда холод начал сковывать пальцы, ты понимаешь, что рукавицы и посох остались в её комнате. И ты поднимаешь незрячий взор к небу, и умоляешь всех богов небес и всех демонов Нифельхейма подать тебе знак. Снег ложится на твоё лицо мёртвой маской, и ты ждёшь скрипа двери, готовый повернуть обратно, и невдомёк тебе, что твоя возлюбленная сидит сейчас у плавящейся на столе свечи и с застывшей улыбкой перебирает пальцами горсть разноцветных камешков, выпавших из твоего мешка, камешков со дна прозрачной реки Ашперы, что течёт в беззаботной стране Эльдорадо. Минуты текут, убивая надежду в твоём сердце, и когда за окном гаснет потухший огарок, ты делаешь свой первый шаг. Ты идёшь мимо дома вдовы Петерсен, сапожной мастерской Калле, мимо лавки Арвида, идёшь, сжимая и разжимая окоченевшие пальцы, идёшь, не замечая, что на подбородке твоём снег смешался с кровью из прокушенной губы. Дорога приводит тебя к трактиру, и ты заходишь внутрь, а через час, пополнив запасы провизии и, выпив одну за другой четыре кружки вина, снова оказываешься на улице. На несколько секунд фигура твоя замирает на краю площади, а затем ты начинаешь движение. Твой путь лежит по направлению к Звезде Танцора, которая сияет прямо над вершиной Ультара, и ещё очень долго, далеко за пределами города, тебе мерещится вдали разноцветная фигура Энно, и снежинки падают вокруг тебя, словно мириады кегль, опускающихся в точно подставленную руку жонглёра.

P. S. Образ танцующего Декабря навеян композицией Katatonia “Dancing December”, название «Ультар» взято из книг Г. Ф. Лавкрафта, а фигура жонглёра на городской площади появилась благодаря обложке альбома Lacrimosa “Angst”. Рассказ, а особенно его концовка, дались мне нелегко, но всё же они написаны, и я говорю спасибо. 
27 ОТЕЦ. Продолжение рассказа Этыка
Анна Ершова
                                          
   Мой отец Василий Дмитриевич Храмов не сибирского происхождения, расейский. Родился он в 1916 году в  Татарии. Семья была большая с шестью детьми. Отец его Дмитрий Васильевич был первым председателем колхоза, а папа первым и единственным пионером в деревне, он ходил в отряд в соседнее село.

   Дед наш участвовал в знаменитом « расстрельном» съезде компартии. Ареста избежал благодаря случайности: кто-то донес, что он сидел на гулянке рядом с попом и за это был исключен из партии. А сажали и расстреливали только коммунистов.

   Бабушка – мать папы была простой неграмотной крестьянкой. Потом выучилась грамоте в ликбезе.  У папы было два брата и три сестры. Оба брата погибли на войне. Сам он на войну не попал из-за болезни и отслужил в армии в тылу 7 лет. Это было в Иркутске.

   В Сибирь он приехал по велению сердца с несколькими друзьями. Они вместе окончили техническое училище. Папа получил профессию механика. Сначала он работал лесном  хозяйстве, позднее окончил заочно техникум и стал специалистом по горному оборудованию. С мамой он познакомился в леспромхозе под Улан-Удэ. Они поженились в 1934.
 
   Старшая дочь Эмма родилась в 1936 году в столице Бурятии. В следующие  4 года было еще четверо детей - мальчик Вова и тройня – девочки, но они не выжили. Вторая дочь Нина родилась в страшном 1942, я в 45, почти в день Победы. Обе в Иркутске. Меня сначала хотели назвать Виктория, но мама по дороге в ЗАГС передумала и назвала своим именем Анна.
 
   Потом она рассказала, что есть такое поверье: если последнюю дочь назвать именем матери, следующим  будет сын. Сбылось. Сыновей родилось подряд трое. Уже в Забайкалье в городе Балей-золото Читинской области.в 1948 - Александр, Затем на забайкальском руднике Этыка Балейского района - в 50 г. – Михаил, в 54 г  – Владимир.

   Старших назвали в честь великих русских полководцев.  Младшего понятно почему, но мы думаем, что это в память умершего годовалого сына. Он был необычайно красивым ребенком. Мама сильно о нем горевала. Есть фотография: на ней мама у маленького гробика, рядом старшая дочь.  Дальше в 1955 г. были снова девочки- двойняшки – Татьяна и Наталья. Всего 8 детей. Последние четверо у нас Забайкальского происхождения.
   
   Отец работал на руднике главным механиком, то есть, мы были детьми начальника. А уехали мы из Иркутска в далекое Забайкалье из-за меня. В девять месяцев я заболела полиомиелитом, руки и ноги были парализованы. Знаменитый иркутский профессор Ходос посоветовал сменить климат, и мы отправились на забайкальские рудники в места ссылки декабристов.

   Профессор оказался прав – у меня наступило значительное улучшение. Сначала я подняла к руку к лампочке,  когда отец держал меня на руках, ходить  начала в 3 года. Мама наблюдала, как это получилось. У нас были куры, которые свободно гуляли по двору. Одна из них – хохлатка подошла близко ко мне, а я стояла, держась за крыльц и вдруг сделала шаг. Курица отошла подальше, я еще раз шагнула. Мама часто об этом рассказывала со слезами. Она уже не надеялась на мое выздоровление. Позже призналась нам, что думала – лучше бы я умерла.
 
   Но я поправилась, бегала, прыгала на скакалке. Только на турнике подтянуться не могла. Зато много рисовала. Лет в 11 меня возили в детский санаторий, и там я увидела, как мне страшно повезло – другие дети ходили на костылях, часто одна рука вовсе не действовала. Так что я выглядела вполне здоровой. Профессор Ходос, когда  меня четырехлетнюю привезли в Иркутск показать ему, сказал маме: «Вы совершили подвиг».
 
   Но вернусь к отцу. Считаю, что он был талантливым человеком. У него было много рационализаторских предложений и даже изобретение, которое какой-то ловкий человек выдал за свое. Он мог неплохо рисовать, пел приятным голосом и умел играть на балалайке. На поселковых концертах читал стихи и прозу. Помню, как он разучивал отрывок из Шолохова про мужика, который наблюдает, как его обиженная жена пытается повеситься.

   Мы, ребятишки, с ужасом слушали его за закрытой дверью, принимали все всерьез.  Очень он любил читать «Василия Теркина». Это было в 50 х годах. Папа очень строго нас воспитывал. Стоило маме пригрозить: «Вот скажу отцу!» - мы мгновенно прекращали свои проделки. Но мальчишки время от времени выпрягались, например, выбродятся в грязи, - тогда получали ремнем, переодеться-то было не во что. Позднее он серьезно разговаривал с ними, внушал, убеждал. Парни наши ценили его мудрость и очень уважали.

   На день его шестидесятилетнего юбилея я написала «поэму», где есть такие строчки:
               Я думаю, что согласится моя ближайшая родня -                                                                                                   
              Была для нас с отцом беседа полезней всякого ремня.
   Старшие сестры тоже получали иногда ремешком. Меня никогда не трогали, жалели, только ставили в угол. Мое увлечение рисованием поощрялось. Я часто после ужина сидела на кухне вместе с папой, который занимался с документами. Когда я засыпала, положив голову на рисунок, он относил меня на кровать.
 
   Отец был на руднике бессменным парторгом. И, можно сказать, батюшкой одновременно. Он не был верующим, но в поселке исполнял именно эту роль: стыдил пьяниц-мужей, если жена накануне прибегала с жалобой. С ним приходили посоветоваться, изливали душу.

   Однажды старик, который был партизаном в Гражданскую войну, плохо слышащий из-за контузии и со слезящимися глазами, попросил отца помочь с пенсией, которую он никак не мог оформить. Он часто приходил к нам, забывая, что уже был и снова рассказывал о своих делах. Отец занимался этим, но скоро не получалось, надо было собирать какие-то справки.

   Наконец старик получил пенсию и пришел к нам с бутылкой красного. Мама усадила его за стол, подала нехитрую закуску. Папа немного выпил. Я не сказала, что он не выпивал, это случалось крайне редко, но старого партизана уважил. Старик расчувствовался, стал вспоминать о Гражданской,  даже запел дребезжащим голосом. Песня «По долинам и по взгорьям» - это о нем и его товарищах.

   Старика этого обижали  поселковые оторвы – дети часто безжалостны к больным людям. Они подкрадывались сзади к идущему по улице старику и громко орали. Он пугался и замахивался на них палкой. Мучители с хохотом разбегались. Каюсь, мне тоже было смешно на это смотреть. После того, как отец помог ему, мы всячески старались оградить старика от издевательств, рассказывали, каким он был героем-партизаном. Постепенно от него отстали, думаю не без вмешательства отца, он, видимо, поговорил с родителями.

   В середине 50 х стало известно, что рудник закрывают, хотя еще долго можно было добывать олово. Несколько лет в окрестностях Этыки стояла московская экспедиция, которая обнаружила в нашей местности уран. Нас переводили на рудник  Акатуй. Это, где сидел в тюрьме декабрист Лунин, умнейший человек, потому и опасен он был для власти. Акатуйская тюрьма была самой страшной в Сибири, там был свинцовый рудник. Лунина очень уважали местные жители. Я видела там на сопке его ухоженную могилу.

   Тюрьму, полуразрушенную, тоже видела. Там сохраняли одну стену, наверху которой была кровь. Мне рассказали, что это кровь знаменитого вора Ланцова. Это пятно каждый год подкрашивали. Беглеца подстрелили, когда он перелезал через стену. Ланцов тщательно подготовил  побег, все предусмотрел. Из камеры он выбрался через печь. В песне про него это подробно описывается. Конечно же, он стал народным героем. Жители Сибири всегда сочувствовали каторжникам и помогали им.

   Как поется в песне «Священный Байкал» : «Хлебом кормили крестьянки меня, парни снабжали махоркой». Женщины в поселениях на ночь оставляли за воротами хлеб и молоко, чтобы беглый каторжник не залез к ним в дом и не натворил беды. Стража, настигнув сбежавшего, сразу стреляла.

   Еще одна песня о красивой молодой каторжанке. Это воспоминание ямщика: «Вдруг казачий  разъезд перерезал нам путь, тройка резвая вкопана встала. Кто-то выстрелил вдруг прямо девушке в грудь, и она, как цветочек, завяла. Перед смертью она признавалася мне: «От жандармов я нынче бежала, но злодейка-судьба здесь настигла меня…» - И навеки она замолчала».  Конечно, в Сибири были популярны каторжные песни. Отец знал песню о Ланцове и часто пел ее по нашей просьбе.                                                                                                                            

   О том, как из нас воспитывали читающих людей разговор особый.  Это заслуга отца. В 50 е годы он сумел наладить подписку книг через Читинский книготорг. Познакомился с женщиной, работающей там, и она предлагала нам подписки на выходящие издания. В те годы стали печатать много художественной и другой литературы. У нас в доме часто появлялись новые книги, на которые мы немедленно занимали очередь.
 
   Однажды я первой сумела захватить очередной том Майн Рида с романами «Белый вождь» и «Прекрасная квартеронка» и прочитала  его за шесть часов, не сходя с места на полу. А сестра Нина торопила меня и часто ревниво заглядывала в комнату.  Я не могла оставить чтение – она сразу бы забрала книгу. Победило мое невероятное упрямство, а книга была настолько интересной, что я вытерпела даже голод и жажду.

   В нашей библиотеке была подписка на приложение к журналу «Огонек», Детская энциклопедия, Всемирная история, издания русских и зарубежных писателей. Журналов мы выписывали кучу – около 15, от «Мурзилки» до «Знание-сила», для мамы «Работница» и «Здоровье». Еще были, конечно, «Огонек» и папины партийные журналы. То есть, мы получали почти все, что выходило в то время плюс газеты для разного возраста. Прочитывали мы все.

   Когда отец купил отличное ружье-трехстволку «Зауэр», он выписал журнал «Охота и охотничье хозяйство». Мы тогда узнали, как он хорошо стреляет. В лесах наших водилось много рябчиков, и без добычи охотник не возвращался. У него и напарник нашелся – сосед Куликов, тоже умелый стрелок. Тогда все, что мы выписывали, стоило недорого. Например, книга 2- 3рубля. А после денежной реформы денег в 1961 г.  -  20-30 копеек.

   Отец наш прожил 82 года, ушел из жизни в 1998. Работал он, пока мог двигаться и был бодрым. Однажды, работая в пионерском лагере сторожем, он сумел догнать цыганенка, который украл что-то у пионера и прочитал ему мораль. Когда пришла печальная телеграмма, я жила в Твери и не смогла приехать на похороны в Иркутск, денег на самолет не было. Время было тяжелейшее – у народа не было ни денег, ни еды, всего, что было нужно для жизни. Только через несколько лет побывала на его могиле.
28 О Горьковском речном училище
Стас Литвинов
Судьба поставляет только сырой материал и
нам самим предоставляется придать ему форму.

В первых числах февраля 1958 года в тесноте и кислом запахе  бедности общего вагона поезда, направлявшегося в город Куйбышев, ехали 4 молодых человека - выпускники Горьковского речного училища штурманской специальности. Они добирались к месту своей будущей работы в поселок Ново-Шлюзовой, который  приютился в меж шлюзовом бьефе Куйбышевской ГЭС. Там стояли вмёрзшие в лёд речные буксирные теплоходы, на которых будущие штурмана, с приходом весны, отправятся в свои первые плавания. Четыре с половиной года обучения в училище, по-прежнему, сплачивали их и потому наступавшая новая им была не страшна. Так начиналась наша трудовая биография. В межнавигационный период мы жили коммуной, продолжая крепко держаться друг друга. Но пришло время и чувство неудовлетворённости позвало меня в другие края и в 1963 году я пошёл своей дорогой, которая навсегда развела меня со старыми друзьями. Конечно, я не забывал их и они помнили меня, но встреч у нас больше не было. Шли годы, складываясь в десятилетия. И вот мне сообщили, что 8 декабря 2006 года ушёл из жизни первый из нашей четвёрки Жиганов Гена.

Это горькое известие заставило меня переосмыслить своё отношение к необходимости более близкого контакта со старыми товарищами, которые не забывали меня долгие 45 лет со дня нашего расставания, за что я им очень благодарен. Так вот неожиданно и появились эти путевые заметки, которыми я общался со своими друзьями. В них рассказывал о имевших место в жизни разных интересных случаях и, прочитав написанное, можно получить общее представление о прожитых мною годах.

                         ******************************

Я, Литвинов Станислав Антонович, бывший курсант выпуска 1953-1957 гг, хочу сказать доброе слово о Горьковском речном училище, офицерско-преподавательском составе, работниках административно-хозяйственной части, всех, кто обеспечивал достойное функционирование такого сложного механизма, как закрытое военизированное учебное заведение, обязанное из оторванных от семьи и родителей 14-15 летних подростков за 4,5 года выпустить специалистов флота и достойных граждан своей страны.

Сам я из Арзамаса, многодетная семья, бедность и полуголодная жизнь. Когда учился в 7-м классе (школы были раздельные - мужские и женские), весной 1953 года попалась мне в руки газета, где на последней странице было объявление о приёме в Ленинградское высшее военно-морское училище имени М.В.Фрунзе - и стало это объявление для меня иконой, голубой мечтой, когда оставалось только закончить 8-9-10 классы и всё сбудется... Но проза жизни не считалась с желаниями, поскольку обучение после 7-го класса было в то время платным, а в семье не было денег. Мечта стать военным моряком так осталась мечтой вместе с вырезкой из газеты, которую я потом долго хранил. Бедность, в которой существовала наша многодетная семья, также не позволила реализоваться желанию моей матери увидеть меня художником. Я успел окончить 2 класса художественной школы и оставалось закончить 3-й год обучения, чтобы переводиться на учёбу в художественное училище, но оплатить оставшийся год было нечем.

Закончив 7-й класс, что-то надо было предпринимать и приехал я с фанерным чемоданчиком, запертым на навесной замок, поскольку там находились мои скудные припасы, в город Горький на сдачу приёмных экзаменов и попытку поступить в речное училище, потому что принятым в училище - полное государственное содержание! Никто из взрослых меня не сопровождал и остаётся удивляться, каким образом я не потерялся в большом городе, нашёл училище, прошёл медкомиссию, сдал вступительные экзамены и вернулся домой. Правда, по приезду в Горький я споткнулся о действительность: во-первых, я впервые увидел трамвай, а во-вторых, знатоки у нас в Арзамасе говорили, мол, билет на трамвай стоит 20 копеек, которые я и приготовил, но в действительности цена билета на проезд оказалась выше - 30 копеек, что заставило корректировать свои расходы.  В середине августа пришло извещение, что я зачислен в курсанты. Надо готовиться к отъезду и бедная мама, которая умрёт через 9 месяцев, взяла старый лыжный костюм из байки, ранее носимый старшим братом, перекрасила его в синий цвет и в таком виде я отправился в новую жизнь. В памяти остался вестибюль училища и множество, таких же как я, подростков с чемоданчиками в руках. Что, куда, зачем? Ничего не понимаю и вдруг слышу команду:- “Повзводно, в две шеренги, становись!“
 
                       *******************************

Так прозвучала первая в моей жизни команда, обозначая начало новой жизни. Мальчишеский муравейник зашевелился, выстраиваясь в две шеренги. Росточек мой был полтора метра и я встал в самом конце строящихся. Кто бы мог подумать, что сам того не ведая очутился среди нужной роты и даже в своём первом взводе. Строгая дисциплина и военный быт мне были не в тягость, ибо соприкасались с моей тайной мечтой, которой я ни с кем не делился.

Сейчас, всматриваясь в сгущающиеся за кормой сумерки жизни, в которых безвозвратно затерялись годы юности, пытаешься вызвать в памяти минувшее. И появляется чувство вины, что молодой эгоизм в своё время не ценил достойно заботу, отдаваемую тебе другими, а всё принималось как само собой разумеющееся. Строевая составляющая училища: батальон, рота, взвод, отделение. Очень мудро - в ротах младших курсов старшины и командиры взводов назначаются из лучших курсантов выпускного курса. Они пользовались большим уважением. Мы, помню, очень любили своего первого командира взвода Колю Соболева - он с четвёртого курса, а мы - первокурсники, салаги. И был комвзвода для нас авторитетом, и подчинялись ему безоговорочно. Кстати, даже на 3-м курсе старшина роты и командиры взводов назначались из роты выпукников, и только на 4-м курсе командиры были из нашей среды, ибо старше нас уже никого не было. Не смотря на то, что возраст курсантского состава училища был в пределах от 14-15 лет на первом курсе до 18-19 на четвёртом, не было ни одного случая, чтобы младший был обижен старшим. Строгие требования дисциплины для всех без исключения скрепляли курсантов в единый монолит. Конечно, первокурсники поначалу ещё тосковали по дому, но новые требования и обязанности, продуманный распорядок дня вскоре становились нормой жизни. 

Полное государственное содержание включало в себя 3-х разовое питание, обмундирование рабочее и выходное и небольшую стипендию, которая от курса к курсу повышалась. Поскольку нам выдавали даже носки и носовые платки, то стипендия расходовалась на пишущие принадлежности, предметы туалета и поход в кино в увольнении. За нашим внешним видом следили строго. В повседневной жизни всё училище ходило в рабочей форме, а форма № 3 (выходная) полагалась только суточному наряду и идущим в увольнение. Нижнее бельё сдавалось в стирку и смена его была во время еженедельного похода в городскую баню. Рабочая форма или “роба “ также периодически сдавалась в стирку. Для опознавания своих вещей пришивалась бирка с фамилией владельца и личным номером. Я до сих пор помню свой личный номер 17, с которым прошёл все четыре с лишним года. У тумбочки дежурного по роте находился стенд под стеклом, где на специальных гвоздиках висели личные номера всей роты, а потому отсутствие такового на доске сразу ставило вопрос: а где находится курсант такой-то? Уходя в увольнение, курсант получал его на руки и был обязан хранить свой личный номер, как зеницу ока. Возвратившись из увольнения знак сдавался дежурному по роте. За время учёбы я не помню ни одного случая утери личного знака.

И особое слово благодарности нашим офицерам командирам рот. Дело прошлое, но мы тогда не задумывались, что у них могут быть семьи, которым они должны уделять внимание - командир роты был практически постоянно с нами. Строгий распорядок дня выполнялся скрупулёзно. Ежедневно в течение 4-х лет в 06.15 звучал свисток боцманской дудки и вслед команда “Подъём!” (в воскресенье подъём сдвигался на час -07.15).

Вся рота по форме “брюки и тельняшка” выбегает во двор Дома курсанта. Командир роты впереди и одет также. После короткой пробежки старшина даёт команду "разомкнуть строй", чтобы каждый имел свободу движений. И первое же упражнение "на разрыв морской груди" заставляет тебя сбросить остатки сна.  Командиры взводов и старшина личным примером вбивают в нас утреннюю бодрость для преодоления трудностей наступившего дня.

Зима. Темень. Рота, выполняя команду старшины “Шаго-о-м марш !”, делает первый шаг, начиная переход в учебный корпус. Командир роты идёт вместе с нами. Впереди колонны идёт “флажковый” с фонарём, в котором горит керосиновая лампа, сигнализируя встречным о движении роты. Замыкает ротный строй “флажковый” с фонарём красного цвета. Днём фонари заменяются красными флажками. Ротные колонны идут одна за другой, но “флажковые“ у каждой роты свои. Отступлений от этого правила нет. Старшина роты хорошо поставленным голосом подстёгивает строй:- “Рота-а-а! Рраз, рраз, рраз - два - три-и!”. И рота оживает, становится энергичной.

Командир роты:- “Старшина! Песню!” и вслед старшина своим командным голосом:- “Запевай!”
Звонкий голос запевалы начинает:-
“Ничего не говорила
 Только рядом до речки дошла".
А стоголосый хор молодых, здоровых парней заканчивает куплет:-
"Посмотрела - как будто рублём одарила,
 Посмотрела - как будто огнём обожгла”.
Запевала продолжает:-
"Расставаясь оглянулась,
 На прощанье махнула рукой".
Рота с удовольствием подхватывает:-
"И такою улыбкою нам улыбнулась,
 Что вовек не забыть нам улыбки такой".
Но песня приближается к концу и всем жаль, что девушка уходит своей дорогой, а запевала грустит:- 
“Даль сегодня прояснилась
 Ночь хорошие звёзды зажгла".
И рота прощается с девушкой, мол:-
"Третьей роте сегодня ты ночью приснилась,
 А четвёртая рота - заснуть не могла”.
Конечно, это явное лукавство, ведь никто из поющих не страдает бессонницей.

Роты идут одна за другой, хрустит снег под рабочими ботинками и несутся песни:-
"Взметнулось сердце в нём, как крылья альбатроса,
 И бросил леди он в бушующий простор...”
Взлетает над строем голос запевалы, а случайный прохожий так жалеет неведомую леди, которую выбросил за борт влюблённый матрос, хотя рота в припеве и пытается объяснить поступок матроса суровой стихией:-
“А море грозное ревело и стонало,
 на скалы с грохотом взлетал за валом вал,
 Как будто море жертвы ожидало,
 стальной гигант кренился и стонал".
 
Война закончилась всего 8 лет назад, страна ещё полна воспоминаниями о ней и наши строевые песни полны патриотизма:-
“Наш солдат не раз бывал в огне,да
 Шёл в атаку не робел, не робел,
 А он горел на танковой броне,
 Гореть горел, да не сгорел, да не сгорел“.
Выводит запевала, а рота с лихим посвистом дружно подхватывает припев:-
“Эх ты, ласточка-касатка быстрокрылая,
 Да ты, родимая сторонка наша милая,
 Эх ты, ласточка-касаточка моя быстрокрылая”
 
Конечно, сначала мы эту "Ласточку-касаточку" разучивали на вечерней поверке, когда рота, после команды "На месте шаго-о-м марш!", исполняла полным голосом песню и, как это звучало в ограниченном стенами пространстве, можно себе представить.
Наверняка, сегодня это кому-то покажется смешным, когда ротный запевала заявляет:-
"Не смять богатырскую силу,
 Могуч наш напор боевой,
 Захватчик найдёт лишь могилу
 В холодных полях под Москвой".
А сотня подростков подхватывает припев и утверждает, что:-
“Мы не дрогнем в бою за столицу свою
 Нам родная Москва дорога.
 Нерушимой стеной, обороной стальной
 Разгромим, уничтожим врага“.

Но нам не было смешно. Так в нас воспитывали любовь к родине офицеры, сами недавно прошедшие страшную войну. Идётся бодро и ты горд, что являешься равноправным среди своих товарищей. Узкие погоны на шинели подтверждают это, а твой голос звучит в общем хоре. Прибываем в учебный корпус и переходим под опеку преподавателей и контроль начальника специальности Ивана Сергеевича Мореходова. Мы по-прежнему остаёмся в суровом мужском кругу, поскольку женщин-преподавателей почти не знаем и их легко перечислить по пальцам.

На время учебных часов командир роты, видимо, имеет личное время, но в перерывах между уроками старшина роты и командиры взводов обязательно появляются в роте, чтобы убедиться, всё ли в порядке. Как много нам уделялось внимания, свидетельствовал и такой трогательный, с моей точки зрения, факт: ежедневно было 6 уроков, но в среду всегда – 8. В обычные дни дождаться обеда проблемы не было, но при 8 учебных часах…? И каждую среду, после 5-го урока все 4 года старшина с помощником по хоз.части приносили в класс поднос, где для каждого лежал, посыпанный сахарным песком, кусок чёрного хлеба. Как же это было вкусно! Этот святой кусок хлеба - трогательная забота училища о своих воспитанниках. Наконец, заканчиваются занятия, рота строится для следования в Дом курсанта, а ротный опять с нами.

И роты повторяют путь в обратном направлении и непременно с бодрыми песнями. Приём пищи – целый ритуал. За стол усаживаются на длинные скамьи 12 курсантов (по 6 с каждой стороны). Место за столом постоянное для каждого на все 4 года. На стол подаётся 2 бачка с первым блюдом, которое разливают по мискам “бачковые“, хлеб по желанию, а второе разносят официантки. На третье обязательно компот или, реже, кисель. “Бачковые” помогают накрывать на столы, для чего даётся команда: “Бачковым на камбуз!“ Громко разговаривать во время обеда нельзя, а если за столом возникал шум, то тут же для провинившегося стола следовала команда взводного:- “Встать!“ Шум умолкал и все, отложив ложки и держа руки по швам, ждали новую команду:-“Сесть!“, чтобы продолжить обед. Приняв пищу по команде “Встать, выходи!“ отправлялись в ротные кубрики. Голодными не оставались. Остающееся до вечерней поверки время заполнено занятиями согласно распорядку дня. Как помню, нам никогда не было скучно и время от подъёма до отбоя пролетало незаметно, тем более приближается суббота, когда во второй половине дня грядёт долгожданное увольнение, а для местных городских даже с ночёвкой дома.

За прошедшую неделю, если ты не имел замечаний и не обзавёлся случайной (естественно) двойкой, то включён в список на увольнение. Команда “Увольняемым в город приготовиться к построению!” подстёгивает молодой народ и начинается весёлая суета. “Увольняемым построится!” “Равняйсь! Смирно!” - и две шеренги подтянутых, начищенных и наглаженных претендентов на увольнение замирают в строю. Начинается смотр. Первая шеренга делает 2 шага вперёд. “Кругом!” Командиры взводов стоят у своих подчинённых, а командир роты и старшина проходят внутри строя, осматривая каждого. Полученное замечание немедленно устраняется. Проверяется даже чистота носовых платков, а зимой командир роты обязательно подаст команду “Поднять штанину!” Он хочет удостовериться надеты ли кальсоны, чтобы мальчишки-курсанты по дурости своей не простудились. И что интересно - за 4,5 года я, например, ни разу не болел и даже не простужался.

Как бы то ни было, но день подходит к концу и в 21.30 звучит команда на построение на вечернюю поверку. Проверяется наличие личного состава (доклад старшине: “В первом взводе нетчиков нет”), командир роты подводит итог дня и намечает возможные задачи на завтра. Объявляются благодарности или взыскания, если таковые имеются. Команда “Разойдись!” и начинается подготовка ко сну, а в 22.00 – “Отбой!” Свет гасится, но синяя лампочка будет освещать кубрик всю ночь. Наступает тишина и только дневальный у тумбочки дежурного по роте остаётся бодрствовать и охранять сон своих товарищей, да возможный проштрафившийся курсант начинает танец, натирая щёткой до блеска паркет ротного коридора. А в 06.15 следующего утра дежурный по роте полным голосом, после свистка дудки, поднимет роту навстречу заботам нового дня.

Строки, которые вы только что прочли - это мой низкий поклон нашим офицерам-воспитателям и сожаление, что никто из них уже не прочтёт эти слова благодарности, адресованные им. Поздно. Ушли от нас эти люди, прошедшие войну, но сохранившие душевные силы, чтобы окружить нас заботой, заменить, сколь можно, наших родителей. Офицеры поддерживали строгий внутренний распорядок жизни училища, который обеспечивался самими курсантами, несущими дежурную службу по всем подразделениям. Для привития курсантам должного уважения к требованию уставов служило и общее построение на развод, заступающих в очередной суточный наряд. Весь наряд выстраивался поротно, одетый по форме № 3 (суконные брюки и форменка). Дежурный офицер проверял состояние внешнего вида курсантов и проводил необходимый инструктаж. Эта процедура выполнялась ежедневно в строго определённое время и выглядела красиво. Дежурный по училищу офицер нёс службу в Доме курсанта, В учебном корпусе, под командой его двух помощников из курсантов 4-го курса, несли службу часовые у Знамени и рассыльный. Особую красоту и строгость вестибюлю училища придавала стеклянная пирамида со Знаменем и Флагом ВМФ, охраняемая часовым с автоматом. Не менее эффектно выглядел и помощник дежурного по училищу с повязкой “Рцы“ на рукаве и кобурой пистолета на длинных ремнях, напоминая этим лихих матросов времён революции.

В бытовом плане в течение первого курса мы жили довольно тесно, спали на 2-х ярусных койках, но с завершением строительства 2-й очереди Дома курсанта всё переменилось. Штурманское отделение было переведено в новую пристройку к основному корпусу, где были отличные условия: каждый курс располагался теперь на отдельном этаже с просторными кубриками на один взвод, просторными умывальными и гальюнами (туалетами, если это слово кому-то режет слух), кубрик для старшин с ротной канцелярией и комнатой для командира роты. Получили прекрасный спортивный зал, где иногда проводились и городские соревнования. Но для нас самое главное - прекрасный обеденный зал, где одновременно усаживалось всё училище.

Преподаватели училища. Интересные были люди и очень заботливо относились к нам. Конечно, наиболее колоритная личность - преподаватель спец.лоции реки Волги Чистовский Николай Яковлевич. До 1955 года все преподаватели имели звания, носили форму и погоны соответственно ведомству, в котором служили. Если у всех гражданских преподавателей погоны были по ведомству МРФ, то Н.Я.Чистовский носил погоны ВМФ в звании капитана 3-го ранга. К нему обращались согласно его звания и это ему очень нравилось. Но в 1955 году в стране началось “развоенизирование” ведомств и МРФ сняло погоны, носимые ещё с войны. Все преподаватели враз потеряли звания и стали именоваться просто “товарищ преподаватель”. Чистовский не смог перенести внезапное лишение бывшего звания и отказался признавать нововведение:- “Я вам не “товарищ преподаватель”, а “товарищ капитан 3-го ранга” запомните это!” Мы так и обращались к нему, хотя погоны он был вынужден снять. Курсантский состав продолжал носить погоны ещё один год, но в 1957 году погоны отменили и курсантам. Знаменитое “бар-р-аны!” Н.Я. Чистовский адресовал тем, кто по его мнению без должного старания постигает науку. Это помнит не один выпуск молодых специалистов-судоводителей.

Уже говорилось, что офицерский состав прошёл войну и иногда позволял себе небольшие вольности. Например: идёт урок “мат.часть артиллерийского орудия”, тема -взрыватель мгновенного действия. Преподаватель капитан 3-го ранга Шилов, уважаемый нами офицер-фронтовик, объясняет доходчиво:-
“Товарищи курсанты, чтобы вам было понятно действие снаряда с взрывателем мгновенного действия представьте себе комариный хрен!”
И в поднятом правом кулаке освобождает указательный палец, который теперь одиноко торчит вверх - всё ясно, это и есть заявленное.
“Вот летит снаряд с этим взрывателем - левая рука изображает полёт снаряда - Вот они касаются друг друга и... взрыв! Понятно?” “Понятно-о-о!”
Конечно, это шутка, но всем становилось веселее.

Воспоминания о годах, проведённых в стенах родного училища, о нашей бескорыстной и чистой юности не имеют конца. Строевыми занятиями всё не ограничивалось: в училище был свой духовой оркестр и хорошо развита художественная самодеятельность. Проводились прекрасные вечера отдыха, где каждая специальность старалась провести вечер с танцами и концерт, как можно лучше. Приглашались девушки из педагогического училища, расположенного неподалёку. Была атмосфера удивительной чистоты отношений. О спиртном вообще не задумывались. Была очень развита стенная печать, а к Новому Году или вечеру отдыха готовились специальные стенгазеты большого размера с множеством рисунков и дружеских шаржей. Работали спортивные кружки, а на время каникул ходили в лыжные агитпоходы, вместо поездки домой.

Как на военном флоте и в армии, так и нас первые 2 года стригли наголо - элементарная санитария, поскольку в то время вшей хватало. Кроме того, чтобы ходить с аккуратной причёской, нужно иметь за плечами два пройденных курса училища, а значит ты уже поел курсантской каши. Жёсткий порядок был в стране: возвращаешься из отпуска или командировки должен обязательно пройти санпропускник -обычная баня, где на время помывки ты обязан сдать всю свою одежду в спецкамеру, где она (одежда) прожаривается при высокой температуре и все возможные насекомые в ней погибают. После процедуры получаешь справку о прохождении санпропускника и тебя принимают в родные стены. А к четвёртому курсу училищные уютные стены для нас стали действительно родными и мы чувствовали себя в них хозяевами. Пройдены все практики, впереди государственные экзамены, 6-ти месячная стажировка на военном флоте и мичманские погоны. Вновь училище думает о будущих выпускниках: на 4-м курсе в обмундировании для нас вместо рабочей форменки выдают рабочие кителя - мы сразу становимся взрослее. Но на этом забота о нас не заканчивается: каждому будущему выпускнику в течение последней зимы в ателье шьют по его мерке форменный суконный китель и шинель. И носить эту шинель и китель нам предстоит ещё не один год, ибо зарплаты будут такие, что особо на них не разгуляешься и не сразу оденешься в новое. Особый поклон тебе, родное училище, за эту заботу.

В это время классным руководителем в нашем взводе был Александров Иван Михайлович, преподаватель экономики - высокий, сухощавый, лет 60-ти с абсолютно седой головой. Сам я по натуре был общительный, говорливый, непоседливый. Идёт самоподготовка, в классе должна быть тишина, но внезапно возникает спор по какой-то на тот момент животрепещущей теме и я обязательно должен принять участие в этом разговоре, да ещё и жестикулирую при этом. Как специально, в этот момент в класс заходит Иван Михайлович и, будто кроме меня никого нет, заявляет:- “Ну, конечно, опять Литвинов нарушает дисциплину!” А потом обязательно добавит:- “Попадёшь ты у меня при распределении на поперечный флот”, имея в виду паром, который плавает поперёк реки от одного берега к другому. И ведь почти выполнил свою угрозу: выпускной курс, а у меня единственного в роте за последний учебный семестр по поведению поставлена 4, хотя вся рота получила 5. Но вот, наконец, распределение и я в числе своих друзей Гены Жиганова, Феди Золотарёва и Гены Молчанова получаем самые плохие назначения - на буксиры-плотоводы (хорошо хоть буксиры-то винтовые, а не колёсники). Конечно, по престижности, вне конкуренции шли “пассажиры”, затем грузовые теплоходы типа “Шестая пятилетка”, потом буксиры, работающие с баржами и замыкали строй буксиры-плотоводы. Так и начинал я “чернорабочим” реки, проплавал на Волге 7 навигаций из них 2 навигации старшим штурманом на т/х “Волго-Дон 10”. А суда этого типа только ещё появились на Волге и были самыми крупными грузовыми теплоходами. Должность старшего штурмана на таком судне, естественно, говорила о профессиональном росте.

Но не сбылось предсказание Ивана Михайловича, не стал я водить паром между берегами. Я единственный из всей роты закончил мореходное училище и вместе с дипломом получил "свидетельство штурмана дальнего плавания", что позднее дало возможность получить диплом на звание "Капитана дальнего плавания" и это звание остаётся с тобой до конца жизни. Проведя в плавсоставе 45 лет, из них  35 лет безаварийно отходил капитаном в море. Сегодня остаётся с горечью сказать :

“Сейчас, друзья, я стар и сед, расстался с кораблём,
 Меня не застаёт рассвет на вахте за рулём.
 Давно, пожалуй, на покой пора бы, старина,
 Но нет, над картою морской всю ночь сижу без сна.
 Море зовёт меня, море манит, слышишь, как плещет оно и поёт,
 Море могучий и грозный магнит - море зовёт".

Благодарю родные стены училища той невозвратной поры и всех, кто из нас делал людей, вспоминаю всех, стоявших в ротном строю, и говорю: “Я с вами, я не забыл, я помню вас”.
29 Мечта
Татьяна Ненашева
  (Из цикла "Детский альбом")


  Мне было одиннадцать  лет, и была у меня мечта - побывать в деревне у бабушки. Увидеть настоящий лес: с грибами, ягодами, волками, лисами, зайцами. И вот выпал случай - родственники собрались ехать в деревню. Мама с папой решили, что нужно мою мечту исполнить, поговорили с родственниками, и они согласились взять меня с собой!

  Мне купили новые наряды, сувениры для родственников, сложили всё в небольшой чемоданчик и поздней ночью проводили на поезд. Через двое с половиной суток мы приехали в город Сызрань. Здесь нас встретила тётя Тоня, жена моего родного дяди Вити. С чемоданами и авоськами мы перешли площадь, в железнодорожной кассе купили билеты до Буровки. По расписанию поезд должен был отправиться через пять минут, и мы бегом помчались. Залезли в вагон, разложили вещи, и, как выяснилось, торопились зря - отправка была задержана на целый час.

  Вагон был старого, чуть ли не военного образца, окрашенный полностью в коричневый цвет с деревянными лежаками. В вагоне было прохладно, темно и пусто. Из пассажиров были только мы. Состав ехал очень медленно и нудно. Не дождавшись проводницу, уставшие, мы все заснули.

  Разбудила нас проводница уже в Буровке, заодно проверив билеты. В Буровке нас уже ждал дядя Витя на машине. Мы ехали по разбитой насыпной дороге, потом она неожиданно закончилась, пошли лужи и грязь. Намаявшись, мы наконец-то доехали до деревни, где ждала нас моя единственная и любимая бабушка Анна.

  Первый день начался с умывания на улице в рукомойнике. При этом бабушка сказала: «Это тебе, внученька, не город, у нас кранов нет!» Чем меня не огорчила, а только обрадовала. Я целыми днями нужно и не нужно бегала мыть руки. По переменке: то бабушка, то тётя Тоня только и успевали добавлять в него воды. Потом я решила, что смогу сделать это и сама. Взяла ведро и пошла к роднику за водой.

  Родник был выложен из брёвен и красиво обшит сосновыми досками, рядом росла калина, а под ней была удобная лавочка. Создал эту красоту дядя Витя. За водой приходили все соседи, потому что всем нравилось посидеть около родника, да и вода в нём считалась самой лучшей в деревне.

  Набрать воды у меня не получилось: зачерпнув, мне не хватило сил поднять ведро, и оно плавно пошло на дно. Расстроенная и испугавшаяся, я побежала к бабушке за помощью. Дома все знали, что наша бабушка с характером и побаивались её, но моё отношение к ней было противоположное. В ней я чувствовала силу и защиту. Ведро благополучно достали. А мне выдали для воды небольшой бидончик.

  Дядя Витя работал на узле связи, и дома у него было много интересных вещей. В кладовой стоял радиоприёмник военных лет, который ловил весь мир. На гвозде висели наушники. Меня долго мучил вопрос : «Куда же они втыкаются?» И, как то вечером , когда все ушли встречать скотину с пастбища, я взяла и воткнула вилку наушников в розетку. Наушники затрещали, задымились, не помню, как я выдернула из розетки. Быстро повесила их обратно и стала разгонять тряпкой дым. Потом только подумала: как хорошо, что не надела их на голову! Про этот случай я решила промолчать, ради спокойствия родных.

  К бабушке каждый день приезжала на велосипеде моя любимая крёстная, тётя Соня, старшая сестра моего папы и дяди Вити. В шутку она свой велосипед называла «волга». Тётя Соня по профессии и по призванию педагог, с ней всегда было интересно. Каждый раз она меня чему-нибудь обучала. Обратно, как обычно, тётя Соня забирала меня к себе и мы на «волгах» уезжали.

  Дома у тёти Сони было спокойно, уютно и вся атмосфера располагала к беседе. Она пекла блинчики, варила кофе, мы садились в зале, и за трапезой я рассказывала ей про нашу семейную жизнь. Поговорив, мы шли в кладовую. В кладовой стоял очень красивый, ручной работы, старинный шифоньер, сундук с вещами, кровать. Я плюхалась на кровать, тётя Соня открывала сундук, и начинался волшебный показ исторических вещей, когда то подаренных родными, друзьями. Всё это хранилось аккуратно и с любовью. Особенно мне заполнились два отреза на платья, очень давно подаренных папой и мамой тёте Соне.

  Потом все вещи из сундука мы развешивали на бельевой верёвке для просушки и шли в огород. Здесь тётя Соня рассказывала про растения, про личинок, как бороться с вредителями, как нужно прореживать морковь, огурцы. Один раз она проредила огурцы, мне так стало жалко, что она их выбросит, и я решила их посадить в другом месте. На что она сказала: «Танечка, моя миленькая они ведь теперь не приживутся!» На другом участке земли я все-таки их воткнула и поливала каждый день. Уже когда я была дома, тётя Соня прислала письмо, где в нём писала: «Танечка, твои огурчики прижились и дали урожай!» Я испытала радость за свой первый успех.



  Напротив дома был клуб, в который по вечерам приходила молодёжь на танцы, концерты, спектакли. При клубе был самодеятельный театр, в котором играл дядя Витя. И вот однажды я сидела, смотрела телевизор. Влетел мой дядя, с дверей снял гардину вместе со шторами, свернул, вслед за ним испуганная тётя Тоня со словами: « Виктор, Виктор, что случилось?» На что он ответил: « Тоня, у меня спектакль в селе Шаховском, быстрей давай костюм!» Из шифоньера вылетали вещи : « Это не то, нет, это не это, найди, вот, тот…!» С округлёнными глазами и раскрытым ртом я наблюдала за уже начатым спектаклем. В голове у меня была только одна мысль, как напроситься в поездку? Недолго думая, я стала бегать за дядей и просить, чтобы он взял с собой. Меня собрали за минуту. Тётя Тоня натянула на меня колготки и кофту. Опомнилась я только в машине.

  В Шаховском около клуба было многолюдно, все ждали наш приезд. Встретив артистов , все поспешили в зал занимать места. Село Шаховское - родина М.А Суслова, члена Политбюро ЦК КПСС, и оно заметно отличалось от других сёл. Были асфальтированные дороги, клуб больше походил на театр. В центре холла на стене находился огромный портрет М.А.Суслова ,на дверях и окнах висели шторы из красного бархата. Большой зрительный зал с красивыми креслами и в тон штор.

  Нас проводили в комнату для актёров, где началось переодевание, гримирование актёров, оформление сцены. Меня посадили на сцене , так, чтобы я видела спектакль. Спектакль назывался «Медведь», и был поставлен по одноимённой пьесе А. П. Чехова. В зале раздались аплодисменты зрителей, открыли занавес, и начался спектакль. Дядя Витя играл главную роль, хозяина соседнего поместья - отставного поручика артиллерии Григория Смирнова. Играл он профессионально, чем вызывал бурные аплодисменты . Спектакль имел успех! Тогда я ощутила и поняла, что такое быть артистом. До сих пор помнятся те чувства восторга, гордости и маленькая, но всё же причастность к театру , к актёрам. Так благодаря своему дяде я полюбила театр.

  Время шло, в гуще новых впечатлений, событий совсем забылась мечта увидеть лес с грибами, ягодами, волками , лисами, зайцами. Но настал день, когда дядя Витя выгнал из гаража свой ЛуАЗ, тётя Тоня загрузила в него вёдра, приехала на своей « волге» тетя Соня и мы вчетвером поехали в лес.

  Дорога в лесу колейная, с лужами, не каждый автомобиль сможет проехать по такой дороге, но дядин ЛуАЗ, как танк, брал любые препятствия. Дорогой вдруг неожиданно тётя Соня вскрикнула: «Виктор, тормози!» Мы вышли из машины, тётя Соня с дороги подняла огромного жука, сказав нам: « Посмотрите, это очень редкий в природе вид, жук - оленьи рога!» Рассмотрев , она положила его в сторонку, и он пополз своей дорогой, а мы поехали дальше. Этот поступок меня поразил до глубины души! Из животных мы никого не встретили, но мне было достаточно того жука и поступка моих родственников, которые с трепетом и любовью относились к природе.

  Лес благоухал ароматом ягод, цветов. Дядя Витя с тётей Соней искали грибы . Мне очень хотелось найти хоть один гриб, но они от меня упорно прятались, устав, я перешла на ягоды. Ягода была необычайна вкусна! Но как собрать целое ведро этого деликатеса, знала только тетя Тоня.
За ней было очень трудно угнаться, даже автомату!

  Пришло время расставаться. Было грустно, с одной стороны не хотелось уезжать, с другой - очень соскучилась по родителям. Мне надарили много подарков, а для родителей передали грибы и ведро лесного варенья.

  На вокзале нас встретил любимый папочка. Дома ждала мама. За накрытым столом я долго рассказывала о своей поездке, о родственниках. А родители завороженно слушали, и, как маленькие дети, то смеялись, то грустили….
30 Нулевой цикл
Виталий Бондарь
Как-то в итальянском городке Асколи Пичено я увидел на многих старых  домах  центральной площади и примыкающих улицах надписи на латыни, выбитые в камне  на фасадах, над входными дверьми. Подумалось, может это какие-то обозначения типа названия улиц, но я решил спросить у моего провожатого, местного жителя, что они означают и для чего их сделали?

- Это что-то вроде девизов его первых владельцев.
-А, что в них находится сейчас, в этих домах?
-В основном это просто жилые дома

-И, кто в них живет?- задал я  немного не точный вопрос в том смысле, что живут, конечно, люди, но, наверное, мне хотелось понять, как в домах времен Римской империи умудряются жить-поживать  итальянские современники.

-Разные люди,- ответил он,- в том числе и потомки  тех первых владельцев.
Домам на площади старого итальянского городка более двух тысяч лет, вот такая связь времен.

Интересно, куда подевались жилища, в которых жили мои деды и прадеды?  Быть может, они строили не так крепко, не на века? А земля, что кормила их, уж она то должна была устоять, и хорошо это или плохо, когда каждое поколение начинает с нулевого цикла?

Первый дом, построенный моим отцом, простоял около десяти лет. Такие саманные строения назывались времянками, то есть, жильем на первое время. Совсем не маленький, он был все же не таким престижным, как дома из кирпича и, когда жить стало лучше, жить стало веселей, отец его перестроил.

Облицованный красным кирпичом дом стал выше, просторнее и как-то осанистее что ли, в нем появились общепринятые городские удобства и водяное отопление. А старый дом навсегда скрылся в недрах нового, стушевался, став его частью. В новом - мой отец прожил всего два года.

После того, как его не стало, я  решил попробовать  вкус  взрослой жизни большого города.  Думалось, уезжаю на время учебы, а оказалось навсегда. После первого семестра, на зимних каникулах, я последний раз переступал родной порог.  Всего-то десять дней.

Дом был уже продан - так сложились обстоятельства, и как будто чувствовал это. Между нами зябко ежился холодок отчуждения. Дом не простил молодому хозяину грех измены и предательства. Прощались мы молча, погруженные каждый в свои мысли.
 
Новые хозяева согласились подождать с переездом до весны, и может быть, с мамой и  младшей сестрой он  простился теплее.  Почти каждое лето я возвращался в город навестить маму. Она жила в квартире, в доме, напоминающем улей, и ноги сами несли меня на нашу улицу  к зеленому забору и воротам с цифрами 3 и 5.

Странно, в нашем доме - красавце  живут незнакомые  чужие люди, а  мне даже не войти во двор. Ну не мог же я им сказать: - пустите, а то меня ностальгия замучила. Отчий дом канул в вечность, а этот, что едва тлеющими остатками памяти прикидывался им, был уже чужим.

Чужаки что-то  перестроили и перекрасили забор, а наш  Бобик, по слухам, ушел накануне их вселения. То ли не захотел охранять их покой, то ли решил не переезжать в бетонный муравейник и  на покой уйти сам, в место известное ему одному.

Сад  за  забором, насаженный моим отцом и дом за садом ничуть не волнуют моих детей. Вопросы собственности еще не отягощают их детские головки. К тому же их дом остался в Ленинграде, а здесь они в гостях у бабушки.

Пройдет еще много лет,  на карте мира исчезнет огромная страна, которую мы называли Родиной, а на её месте возникнет  тоже родина, но другая, поменьше. Как-то незаметно вырастут дети, а две войны одна за другой  сотрут город моего детства и юности в бетонно-кирпичный порошок.

Разбегутся  жители его домов, кто, куда по всему миру.  Наш город вслед за нашим домом тоже канет  в лету. Во всяком случае, тот неповторимый узор его  улиц и домов, который сложил калейдоскоп времени. Это, что касается  тела, но и душа, и дух его заодно с неповторимым колоритом тоже испарились вслед за насельниками  бетонных, кирпичных и саманных келий.

Дом, который я так часто вижу во сне, почему-то всегда старый, еще тот, до перестройки. И мебель в нем стоит там, где её однажды поставили. От чего так, не знаю?  Может быть, от того,  что самые счастливые и наполненные  годы  прошли в нём?

Сказать, чтобы с утра и до вечера в нашем дом царило  счастье – покривить душой,  всякое бывало. Но  в  памяти нет-нет и всплывут из под льдин теперешней зимы мгновения, каплями сливающиеся в тот июньский ручей счастья.
 
Все вместе собирались не так уж часто -отцу приходилось много работать  даже в выходные дни.  Помнится, сидим мы всей семьей  за столом в нашей уютной летней кухне: папа, мама, две мои сестры и я. На обед у нас  жареная картошка с молодой бараниной. Не знаю, может, я тогда набегался с мячом на футбольном поле и был очень голоден, но запах и вкус счастья помню до сих пор.

А самое главное,  я  не только ощущал совершенно отчетливо  всю его полноту, но одновременно осознавал  временность и зыбкость своего ощущение.  И я сделал попытку остановить или  хотя бы продлить его. Еще не слышав выражения «остановись мгновенье…», я просто это почувствовал и волевым помыслом  попытался зафиксировать в памяти ускользающую субстанцию.

Иногда при помощи современных магических ухищрений типа  Гугл-мэп я пытаюсь рассмотреть с высоты птичьего полета  то место на снимке города, которое должен был бы занимать наш дом. Там действительно что-то есть, виднеется какая-то крыша,Но она  не краснеет черепицей, а блестит и отливает металлом.

Неужели на месте нашего дома стоит чужой? А, может, они заменили кровлю? Зачем, ведь пятьдесят лет для черепицы совсем не возраст? Впрочем, хорошо бы, если так.
Можно подумать, ну какое мне дело, что там стоит за тридевять земель, в той точке земной поверхности с координатами бывшего нашего дома?

Хорошо американцам, купил или снял  жилье в городке, куда приехал, найдя  работу, вот тебе и очередной хоум, май свит хоум. Унесенные ветром  южане и северяне сами стали такими же легкими на подъем,  как ветер.

Никто больше не убивается из-за тоски по усадьбам, пусть даже таким, как легендарная Тара. Почему же мы, подобно дубам, врастаем корнями в наши дома, а от  детского ощущения полноты пространства под сенью родного крова остается лишь  зыбкая призрачность времени?
31 Застучали по рельсам колеса...
Владимир Быстров
Шестилетний Колька прятался за толстой, в несколько обхватов лозиной и, осторожно выглядывая из-за дерева, внимательно наблюдал за выходившей из дома напротив соседской Надькой.

Надька накинула на калитку проволочное колечко, одернула коротенькое цветастое платьице и неспешной горделивой походкой направилась по тропинке вдоль домов. Теперь Колька, наконец, разглядел предмет Надькиной гордости – через согнутую в локте руку  у нее была перекинута маленькая лаковая красная сумочка с огромной золотистой застежкой в форме бабочки. Надька была всего на год старше него, но держалась вызывающе и надменно. «Тоже еще прынцесса!» - подумал Колька, но наблюдение не прекратил.

Сидевший на скамеечке у дома Колькин дедушка, казалось, был полностью поглощен безуспешными попытками привязать леску к маленькому карабинчику блесны. Огрубевшие пальцы слушались плохо и узел никак не получался. Дед недовольно кряхтел, менял «дальние» очки на «ближние», и в конце концов оглянулся вокруг в поисках какого-нибудь помощника. Тут он заметил прятавшегося за лозиной Кольку и шедшую по тропинке Надьку. Снова опустив глаза на непослушную леску, дед негромко, себе под нос пропел:

" Застучали по рельсам колеса,
мне Надюха махнула с откоса…"

Мгновенно покрасневший Колька стремглав выскочил из-за дерева и с кулаками набросился на деда:

– Дедушка, перестань! Ну, деда!

Дед, неловко подставляя под маленькие острые кулачки широкую спину, и пряча улыбку в редкие седые усы, оправдывался:

– Чего это ты так разбушевался? Ну, просто песня такая, подумаешь! Я ведь без задней мысли... А тебе Надька нравится, что ли? Так бы и сказал! Я бы и петь не стал!

Вконец обиженный Колька, едва не плача, крикнул: - «Ну, дед!» - и рванул вглубь двора к бане. Но тут из-за дома выскочили его двоюродные брат с сестрой и, кривляясь, подхватили:

– Застучали, тук-тук-тук, по рельсам, тук-тук-тук…

Красный от злости Колька схватил комок глины и бросился за ними вдогонку.

На крыльцо вышла мама и спросила у возившегося с леской деда:

– Пап, ты этих архаровцев не видел?

Дед, не прекращая попыток завязать узел, кивнул головой в сторону бани:

– Вроде бы, туда побежали!

Мама спустилась с крыльца и, пройдя несколько шагов по направлению к бане, громко позвала:

– Дети! Завтракать!

Обиды и ссоры были мгновенно забыты, и исцарапанная, загорелая компания, словно стайка воробьев,  помчалась к дому, стуча голыми пятками по выложенной досками дорожке.

– А что на завтрак? – задыхаясь от бега, спешила узнать Ленка.

– Бабушка бабахи напекла.

– Бабахи! – взвыли от восторга дети и, толкаясь, влетели в дом...

.........

– Николай Андреевич, опоздаем! – высунувшись из кабины «Волги», позвал пожилой водитель, – Через час итоговое!

Трунов, не оборачиваясь, недовольно отмахнулся:

 – Да, помню я! Иду уже...

Проваливаясь в глубоком снегу, он подошел к старой лозине и потрогал ее грубую кору ладонью. Потом повернулся, взглянул на старый, полуразвалившийся домик "в два окна", стоявшую в глубине двора баню с побитой давнишним градом крышей, закурил, еще раз потрогал ладонью старую лозину, повернулся и, стараясь ступать в собственные следы, стал пробираться к дороге.
 
«Застучали по рельсам колеса...» – неожиданно всплыло в памяти. Он с досадой щелчком выбросил сигарету в снег, сел в машину и раздраженно сказал водителю:

– Ну, чего ждем? Поехали!

Водитель укоризненно покачал головой и включил передачу. Трунов повернулся к нему и виновато произнес:

– Извини, Петрович! Понимаешь, у меня на этой даче все детство прошло!

И, глядя уже на дорогу, негромко добавил:

– Считай, полжизни…
32 Оборванная нить
Алёна Токарева
  Маршрутка, как назло, застряла в пробке. Наталья в который раз поругала себя за то, что отправилась на другой конец города в час «пик». Ведь знала же, что поездка по Москве в июльскую жару, да ещё на общественном транспорте, да в это время суток — это затея не для слабонервных. Такое впечатление, что все сговорились не уходить в заслуженный отпуск и не покидать пределов изнывающего от духоты мегаполиса. Люди, почему вас так много? И почему вы упорно не хотите бежать из столицы, хотя бы на время? Наталья раздражённо покосилась на соседа, явно приезжего, который громко объяснялся с кем-то по мобильному на своём гортанном языке. С заднего сиденья, где парень с девушкой склонились над смартфоном, то и дело раздавались смешки. Молодая женщина напротив со спящим на коленях  малышом бросала на них тревожные взгляды, очевидно опасаясь, что они разбудят ребёнка. Неопределённых лет тётка с многочисленными баулами, казалось, вообще была недовольна всем и вся, такое брезгливое выражение застыло у неё на лице. Наконец, маршрутка плавно качнулась и начала движение. Тут малыш открыл глаза, несколько секунд изучал обстановку и, увидев склонившееся над ним лицо матери,  отчётливо произнёс:

- Мамочка, я тебя люблю!

 Словно повеяло свежим ветерком. Люди заулыбались. Разгладились недовольные складки на лице пассажирки с баулами, и его выражение стало забавно-трогательным, подняли головы от своей электронной игрушки парень с девушкой, и даже гость столицы обернулся, одобрительно цокнул и произнёс «маладес». Раздражение Натальи моментально испарилось, уступив место умилению и тихой грусти. Ведь свою маму она помнила довольно смутно. Так, отдельные эпизоды, иногда яркие, навсегда врезавшиеся в память, а иной раз словно подёрнутые дымкой и скорее напоминавшие грёзы маленькой девочки...



 - Хочешь, я переплыву наш пруд и помашу тебе с того берега? - глаза мамы задорно блестят.

 Наташа восторженно кивает. Ей кажется невероятным, что можно добраться вплавь до противоположного берега. Ведь это так далеко! Мама плывёт легко, рассекая водную гладь изящными гребками. Влажные плечи блестят в солнечных лучах. Она всё больше удаляется от Наташи. И в какой-то момент той  становится страшно. А вдруг она не вернётся? С плачем Наташа бежит к воде.
 
 - Мама, мамочка, вернись!

 Мама испуганно оборачивается и плывёт обратно.

 -Туся, детка, испугалась? - она торопливо подхватывает и прижимает к себе дочку. - Ну что ты, пруд-то совсем маленький...

Но Наташе пруд кажется огромным. Впрочем, она тут же успокаивается в маминых объятиях и с визгом вырывается — мама-то из воды мокрая и холодная...

…«Детский мир» словно волшебная страна. Сколько там игрушек, красивых и нарядных вещей, сказочных героев, которые, как живые, встречают посетителей! Наташа впервые пришла сюда вместе с мамой купить подарок Славику - Наташиному двоюродному брату, и у неё буквально разбегаются глаза. Они не спеша переходят из одной  секции в другую, мама советуется с дочкой, как со взрослой, и та изо всех сил старается не отвлекаться на посторонние вещи. Но вот Наташа останавливается,  напрочь забывает, зачем они сюда пришли и завороженно смотрит на большого пушистого зайца. Он, такой белый, с ровной блестящей шерсткой и задорным хвостиком, как будто лукаво смотрит на девочку и ждёт, что та возьмёт его в руки.

- Купи мне этого зайца, мамочка... - просит Наташа, не сводя глаз с игрушки. - Пожалуйста...

- Туся, милая, заяц дорогой, у меня нет с собой таких денег, - шепчет мама Наташе на ухо. - Иначе наш Славик останется без подарка...
 
 В отличие от большинства маленьких детей, для которых фраза «нет денег» ничего не значит, и они с удовольствием устраивают в магазине грандиозную истерику, лишь бы получить полюбившуюся игрушку, Наташа тут же замолкает и отходит от прилавка, дабы не позорить свою маму. Откуда у неё это понимание, она и сама не знает, но фраза «нет денег» на неё всегда действует как окончательный приговор, который обжалованию не подлежит. Только на этот раз всё-таки на глаза навернулись предательские слёзы и, не удержавшись, побежали по щекам. Наташа хлюпает носом, мама расстроена... В тот день Туся не получила вожделенного зайца, но какова же была её радость, когда наутро 1 января под новогодней ёлкой она нашла это пушистое чудо!

...Папе вот-вот исполнится тридцать лет, и мама с Наташей решают подарить ему красивый зонт. Они долго выбирают подарок, просят завернуть его в нарядную упаковку.

- Тусенька, только до папиного праздника ещё две недели, - говорит мама. - Давай сейчас не будем рассказывать ему о подарке, а вручим в день рождения, ладно? Пусть будет ему сюрприз.

 Наташа соглашается. Но, оказывается, как трудно хранить тайну! К вечеру того же дня она не выдерживает. Только папа на порог, а Наташе уже бросается к нему с плачем:

 - Папочка, папочка, я не могу... - девчушка захлёбывается слезами, испуганный папа не знает, что и думать. - Я должна тебе сказать... Мы с мамой купили тебе в подарок зонт... очень красивый... вот!

 Наташа сразу успокаивается, когда тайна уже раскрыта, папа облегчённо вздыхает, а мама деланно хмурится, старательно пряча улыбку.

- Что же ты, Туся, не утерпела? - ворчит она для вида. - Как же теперь наш сюрприз?

- Очень даже отличный сюрприз! - поддерживает папа дочку. Он, похоже, ничуть не огорчён. - Давайте, девчонки, показывайте!

 И Наташа, счастливая, что всё так обошлось, бежит показывать подарок.

… Наталья напряжённо смотрела в окно маршрутки. На этом радостные воспоминания её детства заканчивались. Дальше не хотелось думать... И опять это были только отдельные кусочки жизни, которые за давностью лет хранились в памяти как нечто почти нереальное. Но объединяло их общее чувство неясной тревоги от чего-то такого, что неотвратимо надвигалось на их семью. Взрослые, конечно, ничего не рассказывали маленькой Наташе. Только резко помрачнел папа, почти перестал шутить, а когда и говорил что-нибудь смешное, то выходило это слишком натужно, потому что, несмотря на улыбку, в глазах его плескались боль, страх и отчаяние, которые  невозможно было скрыть. И мама сильно похудела, осунулась, стала быстро уставать от, казалось бы, привычных дел и всё чаще хотела прилечь, а потом и вовсе перестала вставать с постели.
 
- Мамочка, пойдём гулять! - Наташа тянула маму за руку.

- Не могу, Тусенька... - отвечала та, старясь, чтобы голос её звучал  бодрее. При этом глаза её, прежде такие лучистые и задорные, казались безжизненными и  огромными на узеньком лице. - Маме надо немного отдохнуть...
   
  «Совсем нет сил», - как-то сказала она отцу, когда думала, что дочка её не слышит. Но Наташа услышала. Как это - нет сил? Разве может быть такое? Она не понимала, но вслух не высказывала своих сомнений и интуитивно жалась к матери. Та подолгу смотрела на дочку, которая играла рядом. И всё время что-то записывала на отдельных листах и запечатывала их в конверты. Наташа тогда ещё не знала букв и читать не умела, так что смысл этих ровных строк, написанных маминой рукой, оставался для неё загадкой.

 - Мамочка, кому ты пишешь письма? - спрашивала Наташа.

 - Придёт время, Тусенька, и ты узнаешь, - загадочно отвечала мама.
 
   В дом стала часто приходить бабушка, папина мама. Она занималась хозяйством, гуляла с Наташей и делала всё то, чем раньше занималась мама. Иногда всхлипывала украдкой и вдруг начинала гладить девочку по голове.
 
 - Что ты, бабуля? - недоумевала Наташа. - Почему плачешь?

 - Я? - деланно удивлялась бабушка, незаметно смахивая слезу. - Тебе показалось, детка. Давай-ка одевайся, пойдём погуляем.

    Скоро наступило лето, и девочку отправили к родственникам в Крым.

- Увидишь море, будешь купаться... - рассказывала мама, улыбаясь через силу.

   Голос её звучал совсем тихо, она всё смотрела на дочку и держала её за руку, словно хотела подольше сохранить ту нить, которая их накрепко связывала. Знала бы Наташа, что это были их последние часы, которые они проводили вместе...
         
   Она приехала домой через пару месяцев, подросшая, загорелая, со смешными веснушками на носу и кучей подарков для мамы, папы и бабушки — всевозможные раковины, красивые камушки, засушенные листья южных растений, жуки, бабочки...  Столько впечатлений, новых знаний, рассказов! Всем этим она так хотела поделиться с родными, но прежде всего, конечно, с мамой. Но мамы почему-то дома не оказалось. И папа с бабушкой выглядели очень грустными, даже какими-то подавленными. Они изо всех сил старались быть весёлыми, но у них это плохо получалось. Наташа сразу почувствовала неладное.

- А где мама? - спросила она, прервав на полуслове свой рассказ.

 Папа с бабушкой быстро переглянулись. Бабушка отвернулась, а папа поспешно ответил:
 
- Мама уехала, Наташенька. Далеко - далеко. И надолго.

 - А как же...я? - девочка была ошеломлена этой новостью, она не понимала, как мама могла уехать, зная, что Наташа вот-вот вернётся домой.

- Она просила тебя поцеловать... -  ответил папа дрогнувшим голосом. - Мы будем ждать её... Когда-нибудь она вернётся...

  Наташа постоянно спрашивала о маме, но всякий раз получала ответ, что та уехала  далеко и надолго, и оттуда нельзя ни позвонить, ни написать. Потом, когда она немного подросла, ей, конечно, сказали, как всё было на самом деле. И девочка долго плакала, отказываясь верить в эту жестокую, неприкрытую правду, а также в чудовищную несправедливость жизни, с которой ей пришлось столкнуться впервые и так рано. Прошло несколько лет, и в их доме появилась Вика. Поначалу она вела себя робко, всё старалась понравиться Наташе, играла с ней, покупала подарки. Вместе с отцом они втроём ходили в театр, цирк, на каток... Девочка приняла её не то, чтобы враждебно, но довольно прохладно и безразлично. Не спорила, отвечала вежливо, но при любом удобном случае старалась уйти в свою комнату. Поначалу это огорчало Вику.

- Ты можешь называть меня мамой, - предложила она, заискивающе заглядывая Наташе в глаза.

Но та посмотрела на неё с недоумением:

- У меня уже есть мама... вернее была...

  И поспешила уйти. Вика закусила губу и побежала жаловаться Наташиному отцу. Мол, я стараюсь, из кожи вон лезу, чтобы сплотить семью, а эта маленькая нахалка отказывается меня признавать.

-  Потерпи, Викуся, прошло ещё слишком мало времени, - благодушно заявил отец.

  Он заметно посвежел, повеселел и, похоже, его всё устраивало в новой жизни. А Наташа мечтала лишь о том, чтобы поскорее вырасти, стать самостоятельной и уйти из дома. Так шло время. Они с Викой ничего плохого друг другу не делали, но их жизни протекали параллельно, почти не пересекаясь. Тем более что вскоре Вика забеременела и родила мальчика, и ей стало совсем не до Наташи.

   Уже много лет спустя Наталья случайно нашла в чулане их квартиры небольшую коробку, всю покрытую пылью и задвинутую в дальний угол. Сердце её учащённо забилось, предчувствуя нечто важное. Она открыла коробку, и руки её задрожали. Письма, много писем, написанных маминым каллиграфическим почерком... И адресованных, ей, Наташе!
 «Первый раз в первый класс», «Первая любовь», «О друзьях-товарищах», «В день окончания школы», «Кем быть?»...

К каждому будущему знаменательному событию в жизни дочери мама написала письмо! Она знала, что не сможет быть рядом с ней, но постаралась хотя бы из небытия дать ей ответы на вопросы, которые так  часто возникают в детстве и юности, поддержать, предостеречь от возможных ошибок... Чтобы у дочери, пусть и отчасти, создалось впечатление присутствия матери в её жизни. К отдельным  письмам прилагались небольшие подарочки - милые пустячки, которые для Наташи были дороже всех сокровищ.
                      
 «Доченька моя, вот ты и полюбила впервые в жизни... Даже если твоё чувство осталось безответным, поверь мне, оно само по себе прекрасно. Когда ты повзрослеешь, у тебя будут и другие влюблённости, но эта, первая, навсегда займёт в твоём сердце особое место. В любом случае будь разумной, сохраняй достоинство и никогда — слышишь, никогда! - не добивайся любви того, кому ты неинтересна. Этим ты только ещё больше отдалишь своего избранника. Мужчины по природе своей охотники, добиваться — это их роль, а законов природы никто не отменял... Ты можешь лишь ненавязчиво показать ему свой интерес, своё предпочтение...»

«Туся, друзей оценивай исключительно по их поступкам, слова, как правило, мало значат. Если человек предал тебя хоть однажды, он может сделать это вновь. Не доверяй ему...»

«Девочка моя, при выборе будущей профессии ориентируйся на свой интерес. Нет ничего тягостнее в жизни, чем изо дня в день заниматься нелюбимым делом. Спроси себя, что доставляет тебе радость, от чего трепещет душа и расправляются крылья за спиной — вот это твоё... Постарайся определиться пораньше, посоветуйся с папой и начинай готовиться...»

Девушка читала письмо за письмом, порой из-за слёз не разбирая строк. Она как будто бы вновь ощущала тёплую, ободряющую руку матери в своей руке. Мама опять была рядом, она вернулась! Если бы только Наташа смогла получить эти письма вовремя, когда тайком страдала от неразделённой первой любви, ссорилась с друзьями, думала о смысле жизни и искала себя! Ей и посоветоваться-то было не с кем, и до всего приходилось доходить своим умом. На вопрос Наташи отцу о том, почему ей не передали мамины письма, тот смешался и стал сбивчиво объяснять:

- Понимаешь, Туся... Вика сказала, что не надо тебя травмировать... надо жить настоящим, а не прошлым... и лучше укреплять новую семью, чем...

- Не называй меня Тусей, - тихо, но отчётливо проговорила Наташа. - Так меня мама называла...

 Она повернулась и ушла, аккуратно прикрыв за собой дверь.

  Тогда, в юности, Наталья прочитала не все письма, а два из них оставила на потом -  «Наташеньке ко дню свадьбы» и «Наташеньке в день рождения первенца». Это были последние мамины письма.  Она решила прочитать их, когда выйдет замуж и родит ребёнка, чтобы подольше сохранить ощущение присутствия матери в своей жизни. Словно та придёт и будет рядом в такие важные минуты. Вот-вот должна была состояться Наташина свадьба,  а под сердцем у неё уже теплилась новая жизнь. Так что ждать осталось совсем  недолго.

Из воспоминаний в реальность Наталью вернул восторженный детский голос: «Смотли, наш дом!». Малыш показывал пальчиком на серую громадину за окном. Маршрутка притормозила, и мальчик с мамой вышли на остановке. Наталья с улыбкой проводила их взглядом. «Мамочка, я тебя люблю», - прошептала она одними губами.
33 Отчий дом
Надежда Акимова
 Каждого нового лета старый дом-пятистенок в Заонежье дожидался все с большей безнадегой. Собранный вновь сразу после войны всей деревней из чего осталось от разрушенного жилья, зимовал он уже давно в одиночестве, разве что с мышами в подполе да с воронами, гревшимися под крышей. А на лето обычно приезжали хозяева – бывший директор школы с супругой, к ним наведывались дети и внуки. Шумно было, весело. Вся округа оживала. И вдруг все кончилось. Никого, ни зимой, ни летом …


 Дом помнил директора еще босоногим мальчишкой, в семь лет оставшимся без матери старшим над тремя сестренками, а в шестнадцать потерявшим на войне и отца. Он помнил сиротские ребячьи посиделки в ранних сумерках, без лучины, их скудный ужин – одну картофелину на четверых (мачеха оставляла, уходя на «вечеру»). Он по-особому жалел этого мальчишку, хлебнувшего лиха, как, в общем-то, жалел и любил всех, кому в разное время давал кров. И себя помнил еще молодым и крепким - в центре деревни, двухэтажным, большим - под одной крышей и люди, и скотина, с жилыми комнатами на две стороны, с видом на Онего с резного балкончика. За столетие не одно поколение известной и почитаемой в округе фамилии выросло на его теплой русской печке.

 Это после войны дом стал не похож на себя молодого. В результате войны. Но жить в нем еще можно было. И дом приютил, когда потребовалось, молодую семью бывшего босоногого мальчишки, приехавшего после учебы в деревню директором семилетней школы (были такие в пятидесятые годы). Молодые жили небогато, но хорошо, в любви и согласии между собой, в уважении у людей, род свой продолжили. А вскоре директора школы власти перевели в РОНО (районный отдел народного образования), потом в столичный город, на большее повышение. Семью, уже значительно расросшуюся к тому времени, он, как и полагалось, взял с собой. Уехали, но дом в деревне не бросали, наведывались регулярно. Выйдя на пенсию, уже стариками, стали отдыхать здесь все лето с внуками.

 
 Прожив трудовую и трудную с большой семьей жизнь, едва дотянув до семидесяти, супруги упокоились навеки зимой, один за другим, в городе, и были похоронены рядышком на городском кладбище. Наследники приехали в деревню очередным летом, сообщили соседям об утратах, поклонились родным крестам – знали, что род отцовский весь на этой земле коренился. Да и мама не из дальних мест – ее родительский дом всего на шесть километров южнее. Взяли в платочек земельки родимой, отвезли на могилы.
 

 И выпадала дому судьба быть брошенным. На постоянное жительство в деревню никто уж теперь возвращаться не собирался: дети проросли своими семьями в городе, а дачей дом держать - накладно больно, не богатые за триста километров на выходные ездить. Сдерживало еще то, что этой деревенской недвижимости не существовало на бумаге; никто тогда, когда строились, в забытом ныне социализме, и знать не знал о необходимости получить для дома, как для человека, паспорт. Вот и не была эта собственность указана в наследстве…
 

 Пусть дом уж сам как-нибудь доживает свой век, решили наследники, с оформлением документов набегаешься. Не один он такой, по всей Карелии вон сколько памятников деревянного зодчества не спасли, что уж о простых домах жалеть…
 

 Решить-то решили, но как только открылось новой весной ото льда Онего, как только забегали по вольной воде «Кометы» в Заонежье, так не стало покоя на душе у одной из осиротевших дочерей, Натальи. Тяжелее всех, как ей казалось, переносившая уход родителей из жизни, она съездила к ним на могилку, поплакала там на лавочке, а вернувшись, объявила мужу: «Хочу в деревню. Там моя родина.»
 

 Семья Наталью поддержала. И вот однажды летним вечером старый дом, числящийся в похозяйской книге местной администрации как «без номера», ожил. Работавший некогда при школе конюхом и одновременно печником и всегда поминавший добрым словом бывшего директора дядя Паша Кажнев, увидев свет в окошках, приковылял из-под горки проверить, кто такие пожаловали. Постучал в дверь: «Есть ли хозяева?» Подслеповато прищурился и прослезился: свои! Обнялись. «А помнишь, тебя да старшую, Варюху, на дровнях в лес на лошадке катал? Маленькие еще были, по три да по пять лет, что ли? В аккурат на ентом месте, у церквы, поджидали меня. А морозище был - чуть не заморозил вас. Авой-вой, было бы мне нагоняю от отца!»
 

 Новые хозяева первым делом повесили над столом фотографию родителей. И свою, где три сестрички-невелички на пригорке стоят на фоне родного дома, «мои куколки», как говаривала мама. Обмели паутину по углам, разобрали сундуки с истлевшей одеждой, одним словом, навели в доме порядок. И выкосили заросли на огороде.
 

 В первое лето, когда выпадала свободная от хозяйственных дел минута, Наталья любила просто посидеть на высоком крылечке, погладить столетние бревна дома, прижаться щекой к их трещинам, подумать о прошлой жизни. Здоровалась со всеми, кто проходил мимо. Старики останавливались: «Ты чьих будешь?» Вспоминая родителей, охотно присаживались рядом и рассказывали, кто что помнил. О папе, о дедушке, о прадедушке, о дядьях, о тетках…Многого она не знала. Оказалось, что добрая половина деревни состоит с ней в родстве. А рассказы были такие интересные, что некоторые из них Наталья начала записывать на диктофон (для собственной родословной или для истории деревни, что получится).
 

 Муж Натальи, Алексей, к дому был поначалу равнодушен. Шутил, что поехал за женой в ссылку, как декабристки за мужьями. Отпуск тут можно провести замечательно. Природа красивая, глаз отдыхает на просторах земли, воды и неба. Городской житель, он полюбил рыбалку на Онежском озере, почти перестал бояться леса и ходил за грибами, научился траву косить.
 

 Поживем, сколько дом постоит, рассуждал Алексей, а дети или внуки захотят – построят на этом месте свой, если, конечно, оформим право и на дом, и на землю. Сам пока занялся наведением красоты в доме. Он любил рисовать, в городской квартире уже места не было, куда бы можно было еще повесить картины. А здесь было просторно. Прикрыл картинами сырые пятна на обветшалых обоях - целая авторская галерея набралась, местные приходили, как в музей ИЗО.
 

 С тех пор, как начал ездить в Заонежье, Алексей открыл в себе новое видение мира. Частенько вечерами, уединившись, рисовал. Утренний туман над Онего, закат за околицей, луга в цвету…Портреты деревенских мужиков, натюрморты, пейзажи…Что понравится кому – дарил. Душа раскрылась здесь, расцвела. Наталья как-то заметила: «Да у тебя, гляжу, здесь болдинское лето!» А он еще нашел в огороде, в бурьяне, целый штабель неструганых досок, выбрал получше, не самые гнилые, обстругал, обшил стены в избе и в горнице, насколько досок хватило. Оставшееся пространство задрапировал тканью. Художественно получилось, даже театрально.


 Зашел как-то дядька, двоюродный брат отца Натальи, похвалил внутреннее убранство, посидел-покурил на новом крыльце, украшенном резьбой по дереву. Уходя, не удержался - на внешний угол дома показал: смотри, мол, красоту-то ты наводишь, а бревна – основа дома - все гнилые. «Колупни, попробуй…»


 Колупнул – труха посыпалась.


 Прошло еще какое-то время. Алексей вышел на льготную пенсию, с пятидесяти лет, и мог жить в деревне постоянно, сколько нравилось (а нравилось очень!) и сколько мог вытерпеть жить без жены. Но на осень жена мужа одного не оставила, хотя, может, для художника и стала бы та осень болдинской. Дом оказался холодным. Стены продувались, сквозь щели в полах виднелась земля. Так называемые «черные» полы, сверху которых обычно клали вторые, «белые», подгнили, особенно в фатере (самой большой комнате). Тут не спасала даже русская печка. Ее теперь вообще не топили: с пода камни вываливаться стали. Топили плиту в горнице, а русскую печку стали использовать как камин: поставят заслонку перед горловиной печи, на плиту стоймя выложат березовые поленья, так, чтобы тяга была к дымоходу, и подожгут. Еще, правда, металлической сеткой прикроют, чтобы открытый огонь не перекинулся на пол…Прохладными вечерами в креслах у камина было тепло и уютно.


 Уезжая на зиму, Наталья и Алексей прощались с домом, как с живым существом. Они не боялись оставлять его одного посередине деревни – на виду не страшно, народ кругом свой, ни воровства, ни пожара не допустит.


 В мае нынешнего года хозяева выкроили время приехать ранней весной: задумали произвести некоторые посадки, попробовать сделать перепланировку огорода. Печки в доме после зимы едва растопили. Дом, как человек, выглядел больным. Прибрали, помыли, обогрели, и Наталья уехала, чтобы вернуться через две недели на весь длинный северный отпуск. Муж остался поработать в огороде. А вскоре позвонил: «Дом-то падает!» Как всегда преувеличивает, решила Наталья, как это падает? Но легкая паника в голосе мужа все же зацепила. «Покажи, где падает!» - приехав вскоре, первым делом попросила она. - «А смотри! Угол-то моим новым крылечком прикрылся!»


 И правда! Половины угла, от земли считай, не было! Прямо с улицы можно было разглядеть там, внутри, в сенях, скамеечку синюю крашеную, молочный бидон с фермы, в каких все местные воду на тележках с колодца возят, ведро с проросшей картошкой, приготовленной на семена.
 - Корова тут под домом у бабушки стояла, хлев был, - вспомнила Наталья,- значит, влажность большая. Потому бревна здесь истлели быстрее.



 Прослышавшие про новую беду старого дома, приходили посмотреть на этот «падший» угол немногочисленные деревенские мужики, уже не трудоспособные, но еще любящие хорошо выпить. За бутылку предлагали свою помощь, советов надавали много, но надежды на них не было никакой. Это тебе не старое время, когда за один день всей деревней новый дом ставили, ностальгировала Наталья. Практически за «так», по-соседски, устрой только, хозяйка, новоселье «обчеству». Теперь и позвать-то некого. Были бы деньги, мечтала она, наняли бы из города бригаду строителей. Те враз заменили бы венцы и спрямили осанку дому. А со временем и с печками разобрались бы, и с полами, и с обшивкой стен. Наличники на окна красивые бы смастерили, заонежские, родные.


 Алексей кружил перед домом, как художник перед белым холстом, не сразу решающийся приступить к таинству зарождения новой картины. Он не знал, как быть, что делать. За всю жизнь он освоил много рабочих специальностей, на пенсию вышел как докер, машинист портального крана. Дома, в городской квартире, никогда не приглашали сантехников, и косметический ремонт – покрасить полы или настелить линолеум, поклеить обои или побелить потолки - он все делал сам. Но тут – особый случай…


 Наталья притихла, якобы вся поглощенная работами на огороде. Она-то знала, чей совет, помощь и поддержка могли бы им помочь в этом трудном деле. Но ждала, чтобы муж сам пришел к нужному решению.


 Наконец, Алексей сказал: «Давай позовем Никодимыча и его ребят. Нужен консилиум!»


 Никодимыча звали только в самых ответственных случаях и только очень ответственные, государственные люди, когда надо было спасать содержащиеся на балансе государства старые церкви и другие памятники деревянного зодчества. Он был большим специалистом, водил дружбу с профессорами архитектуры и почти всю свою молодость провисел на веревках, ремонтируя шатровые крыши или устанавливая молниезащиту на храмах. Еще в достаточно молодом возрасте Никодимыч, а тогда просто Виталий, городской житель, но заядлый турист, приобрел в этой деревне редкий по способу построения (кошелем) красивый дом, добился, чтобы признали его памятником архитектуры 19 века и стал любовно, как Маленький принц свою планету, обживать старые стены, холить и лелеять землю вокруг дома, разбив на ней цветущий сад. Вместе с женой он жил теперь здесь почти круглый год безвыездно и радовался обретенной наконец гармонии с жизнью, природой и Богом.


 Алексей несколько робел перед Никодимычем, потому на разговор супруги пошли вместе. Оказалось, тот давно ждал их. «Ваша задачка, хоть и не заданная была, но все крутится у меня в голове, - признался сразу.- Складывается несколько вариантов решений, но надо знать ваши материальные возможности. А возможности, как я догадываюсь, самые минимальные? Тогда от этого и будем плясать».


 Уже к вечеру Никодимыч привел к старому дому бывшего МЧСовца Михаила, построившего в деревне гостевой дом и пробовавшего себя в туристическом бизнесе, и нынешнего профессионального строителя Костю, разъезжающего по республике с бригадой по частным подрядам, а здесь купившего себе дом на дачу. Подошел еще питерский геолог Жора, тоже дачник и мастер на все руки (пока здоровье было). «Консилиум» постановил: отодвинуть новое крыльцо, снять трухлявые бревна, безжалостно все вычистить и, учитывая весьма скудную смету, не реставрировать стену и угол, меняя сгнившие венцы на здоровые (бревна на замену так быстро и задешево не купишь), а просто отремонтировать дом, «посадить» его проблемную сторону на бетонный фундамент. Фундаменты в принципе – не в традициях Заонежья, дома здесь ставят прямо на камни. Поэтому надо попробовать, не трогая вросшие в землю валуны, усилить их неглубоким ленточным фундаментом, а часть разрушенной стены заделать кирпичем - вон его сколько по округе валяется, не ленись только поднять. Останется песок найти да цемент купить.


 «Позови, когда все подготовишь, - сказали Алексею члены «консилиума» на прощанье, - домкраты есть, поможем дом поднять». «Кстати, и прицеп можешь взять, - предложил Михаил, - если чего привезти понадобится».


 Натальин отец - учитель всего старшего поколения деревни - прославился своей честностью, порой чрезмерной. Тот же дядя Паша вспоминал, как, уже на пенсии, в преклонные годы, он нашел на дороге пару досок. Вывалились, видимо, с какой-то проезжавшей машины. Поставил около тех досок мальчика – посторожить, а сам пошел в сельсовет выяснять, чьи доски и если ничьи, то можно ли их купить. Эта история была известна в семье, и когда на «консилиуме» как бы между прочим было сказано о кирпичах, валяющихся по округе, Наталья ее вспомнила. Как же можно – просто взять и поднять чужое? Тут же одним кирпичиком не обойдешься, сколько их надо – штук этак девятьсот, тысяча?


 Обмеряли стену, чертили чертежи, считали на калькуляторе. Наталья волновалась целый вечер, а наутро уговорила мужа поискать все же хозяина кирпичных развалов. Сели в машину, поехали искать знающих людей. Оказалось, что это был телятник бывшего местного совхоза, который потом стал каким-то ООО, вскоре обанкротившимся. Некоторое время отвечал за хозяйство конкурсный управляющий, но его давно не могут найти, ни в районе, ни в городе. Так что ничье это сейчас имущество, а вернее, общее, решили всей деревней, и стали отколупывать от телятника по кирпичику, кому сколько надо. На расспросы Натальи даже рассердились: кончай, говорят, пока ищешь – чужие все вывезут. Не видела, что ли, заезжие украинцы, что лес заготавливают рядом с деревней, уже целой бригадой работают на телятнике, в «Камаз» кирпичи грузят. А своим – то ничего не достанется. Возите скорее, сколько надо!

 «Прости, папа, - сказала себе Наталья, - мне твой дом дороже, чем сохранность чьей-то собственности. А придется – штраф заплачу за то, что возьму без спроса»… Такой вот компромисс нашла со своей совестью. И только после этого дала мужу «добро» на добычу кирпичей.


 Из первой же поездки на телятник Алексей вернулся - краше не бывает: искусанный мошкой, потный – не только рубаха, но и голова мокрая, волосы сосульками висят, капельки пота в бороде скапливаются. Вышел из машины, прилег на ступеньки крыльца, напился воды, закурил. Сосчитал добычу. Восемьдесят штук кирпичей. Это сколько ж раз надо съездить! Машину жалко, выдержит ли его «девяточка»? Переживал. Наталья переживала за него: круто взялся, работает без отдыха, а здоровье-то неважнецкое. Не выпускала по утрам из дому, не измерив давление. Но дело потихоньку двигалось, к концу второй недели и кирпичи, и песок были привезены. Успели даже скататься в райцентр за цементом. Можно было звать подмогу.


 Помощники приехали - с домкратами, готовые к большой работе - когда их не ждали. Алексей как раз ушел на колодец за водой, Наталья варила обед. Те походили вокруг дома, еще раз все осмотрели. Не хватает, выяснилось, проволоки для стяжки бревен. Рассыплется угол, если не связать его как следует перед подъемом. Где взять проволоку? Да все там же, на бывшем скотном дворе. Объяснили подошедшему хозяину, что к чему, и остались ждать, пока он ту проволоку привезет. Пока нашли место под домкраты: под наружным углом и под внутренней капитальной стеной.


 Наталья не заметила, когда и работать начали. Она продолжала варить обед, торопилась, чтобы успеть накормить потом всех помощников. Только когда дом начал как-то застенчиво вздыхать, а по стенам сверху что-то посыпалось, вышла во двор: боязно стало оставаться внутри. Да так и простояла у изгороди, молча наблюдая за работой, не понятной неискушенному глазу. Мужчины переговаривались между собой тихонько, никто никаких команд не подавал. Дом стоял как стоял. Лишь раз она с изумлением увидела, как вдруг стало увеличиваться расстояние между двумя соседними бревнами и верхняя часть стены углом пошла ввысь. Градусов на тридцать. А потом услышала разговор из-под дома, где у домкрата на корточках разместились Никодимыч и Костя: давай, мол, попробуем дожать до максимума, хуже не будет, в крайнем случае дом останется как сейчас есть, а в лучшем – осядет под своей тяжестью постепенно. И после этого разговора вдруг – дзиньк! Что-то там, внутри, лопнуло с металлическим звуком и отлетело, а дом шлепнулся вниз! Наталье показалось, что это у нее в груди что-то оборвалось…Ни жива ни мертва, она кинулась к мужчинам. Никодимыч и Костя сидели на корточках, вжав головы в плечи…Слава Богу, целы и невредимы. Увидев испуганную Наталью, они преувеличенно спокойно стали собирать вокруг себя инструменты, всем своим видом показывая, что все в порядке, работа окончена. Никодимыч вышел первым, Костя задержался, долго шарил под стеной и наконец извлек на свет маленькую металлическую тарелочку, отлетевшую от домкрата, когда они стали «дожимать»… «Хорошо, что под дом улетела, а не в нашу сторону», - почти безразлично проговорил Никодимыч.


 На обед тогда никто не остался. Сослались на неотложные семейные заботы (и без того более пяти часов провозились с домом). Наталья взяла с мужчин обязательство придти на следующий день, и с женами. Сегодня она и не настаивала. Ей самой надо было собраться с чувствами, успокоиться.


 Конечно, умом она понимала, что задавить дом никого не мог. Но бревна могли раскатиться и зашибить кого-нибудь. И эта несчастная металлическая тарелочка – с какой скоростью она вылетела и насколько могла поранить, если бы попала в человека? Наталья казнилась: никогда не думаешь, что может произойти несчастье… не просчитываешь риски задуманного …ради исполнения поставленной цели идешь напролом…Да стоит ли этот старый дом таких жертв? Цена ему – копейка в базарный день, как в старину говаривали. А уж в нынешней рыночной экономике и подавно…


 За ужином она налила мужу и себе по стопке водки (вернее, налила водку в лафитнички, сохранившиеся в старом буфете). «Ну, давай – за начало возрождения нашего дома!» - подняла тост. Но Алексей не торопился выпить. Взглянув на щи в тарелке – традиционную закуску тестя под водочку – он предложил: «Давай за твоего отца! Он здесь для нас – начало начал. Его мать – твоя бабушка лежит вон под тем бугорком у церкви. Уважение к вашей фамилии, к роду вашему и на меня распространяется. В конце концов, не будь твоего отца, не было бы у меня такой замечательной жены!»


 Эти слова стали последней каплей, переполнившей чашу переживаний Натальи: она расплакалась, да так, что не могла успокоиться весь вечер. Чего больше было в этих слезах - она сама не знала: благодарности ли к мужу за все, что делает он для нее, за любовь его к ней, которой завидуют многие; печали о невосполнимом – об умерших родителях, о счастливой жизни большой родительской семьи; признательности ли к людям, окружившим ее здесь таким родственным теплом, готовым придти на помощь в любых обстоятельствах? Она только яснее прежнего понимала, что без отчего дома, без трех березок и рябинки, посаженных на огороде мамиными руками, без песни ласточки на рассвете, свившей гнездо над самым окошком ее горницы, без этой до мелочей родной деревни она не сможет больше жить.


       ... Дом Алексей подлатал. На месте сгнивших бревен теперь красуется кирпичная кладка. Рухнувшую русскую печь заменили настоящим камином. Чугунную вкладку к старому дымоходу приобрели в кредит. Изучив всю имеющуюся литературу по каминам, Алексей и тут со всеми работами справился сам. Уже поздней осенью, когда дачный сезон был закрыт, в деревню по делам заехал сын Натальи и Алексея. Нашел ключ от двери в укромном месте , заночевал в родительском доме. «Как тебе камин?»- спросили при встрече родители. «Клево!» - был ответ молодого человека…
34 Где эта улица, где этот дом...
Ольга Гелашвили
Год Дракона это мой год, год 1952. Мне хочется рассказать вам о моём доме в Москве в тот период времени, это дом 1/2 по улице Правда, улице, на которой находились тогда все печатные политические издания Советского Союза, ну кроме Известия, которая издавалась, на площади Пушкина. "Правда" - главная газета того времени. Нет, я не буду говорить о газетах, да я о них ничего и не знаю, я буду говорить об этой улице, о том, что с ней связано было, о месте её нахождения Москве, о моём загадочном доме. Да, таких мест в Москве было предостаточно, каждый Сталинский дом облачён ТАЙНОЙ, но на примере моего дома вы поймёте, что тогда делалось по всей Москве?! Какую роль мой дом сыграл в моей жизни, надо всё вспомнить! 20 лет, свои первые годы жизни, вплоть до замужества я жила в этом доме, наблюдая, как изменялась Москва, люди за этот отрезок времени...

История дома началась с 1937 года, когда муж моей тети, какой то высший чин имел, получил 4 комнатную квартиру практически на одного человека. Улица Правды начинала свой отсчёт от Ленинградского проспекта между 20-ми домами. Если едешь от Белорусского вокзала, то дома справа - в стиле конструктивизма, были выделены высшей элите – это и номенклатурные работники высшего ранга, и творческая интеллигенция – известные писатели, поэты, музыканты. Так, например, в доме 28 жил Самуил Маршак. Мой же дом сразу за домом 28, в глубинке, дом более скромный, 6-ти этажный, только 2 подъезда имеют лифт, остальные подъезды были обеспечены лифтами спустя годы. Может, вы знаете, такие смешные пристроенные к подъезду лифты на улице. В таких более скромных домах квартиры выдавали «рабочим лошадкам» НКВД и др. ведомств. Хочу отметить, что простые жители Москвы проживали в то время в деревянных старых домах, либо в бараках.

   Тетя Нина потихоньку «перетащила» из Уфы всю семью, в том числе и мою маму, все были прописаны в этой квартире. Дед Тимофей  получил работу в НКВД, он шил шинели для высших чинов. Уникальный был портной, он даже не снимал мерки с клиента, просто увидев его, сразу на глазок определял размеры. Забегая вперед, скажу, что со временем все родственники переехали в другие места в Москве. Но, годы спустя, был арестован муж тети Нины, дедушку Тимофея, бабушку Ольгу, тетю Нину, а она работала в МИДе, и недавно вернулась из Германии, в разные времена сбили машины, думаю, это было дело рук самих же НКВД. В то время практиковалось не арестовывать, а давить автомобилями. Началось с Михоэлса, его сбил грузовик при очень странных обстоятельствах. Оговорюсь, я говорила, что практически один въехал в квартиру, но в одну из комнат был подселён сосед. Он подслушивал разговоры семьи, доносил "куда надо", и таким образом погубил моих родственников.

Родилась я уже после всех этих событий, и бабушку и дедушку не знала, они погибли в 47, 48 году. Тетю Нину машина сбила позже, уже после смерти Сталина. Она могла что-то знать, и была неугодна уже более поздним номенклатурщикам. Тётя Нина, как, впрочем и другие тети мои, училась в гимназии в Уфе, знала языки. Она была столь интеллигентна, изыскана в манерах. Думаю, это от бабушки Ольги, которая была из дворянской семьи Белобородовых из Елабуги. Будучи маленькой девочкой, а мне было 3 года, когда погибла тётя Нина, я запомнила её, и только тёплые воспоминания вызывает у меня этот образ по сей день.
 Помню, как они с мамой пили чай, и обязательно вприкуску с колотым сахаром, который они специальными щипчиками откусывали от огромного куска, отправляли в рот, и запивали горячим чаем, с завидным звуком удовольствия от чаепития.

Когда же мамы не было дома, а она работала  иногда в вечернее время, моя тётя Ниночка укладывала меня спать, но когда мне не спалось, она брала меня к себе на закорки и, вот так верхом на тете Нине, я добиралась до её комнаты, и вот я уже сплю у неё  в постели. Но вот, не спится мне! Моя добрейшая тетя Нина на своё колено одевает одеяло, как бы платочек на голове, рисует на коленочке глазки, носик и ротик,и получается куколка. Я же, проделываю всё это со своим коленом, и  у нас получалось две  временные куклы из наших коленочек. Они разговаривают и старшая куколка, то бишь тёти Нинена нога, рассказывает мне сказки.  Да, да три года, может с небольшим, мне было, когда не стало тети Нины, но я по сей день помню все наши забавы, к которым тётя Нина пристрастила меня, дабы не дать скучать  мне по маме  в ее отсутствие. И пока я жива, образ любимейшей тети Нины будет сохранён у меня в памяти.

Большинство Элитных домов четной линии начала Ленинградского проспекта до Гостиницы «Советской», имели форму БУКВЫ П. Мой же дом это и форма буквы П, но ещё и снизу буквы дополнительные пристройки. 12 подъездов, некоторые из которого очень загадочны. Я, как подросток-сорванец изучила свой дом вдоль и поперёк. Подвальные помещения преобладали в странных подъездах. Зайдя в 4 подъезд, иду в подвал, там принимают заявки сантехники в специальный журнал от населения отметкой в журнале. Но вот вижу странную толстую дверь, которая не открывается просто ключом, а отвинчивается огромный винт. Это - БОМБОУБЕЖИЩЕ!!! Я побывала в нём волей случая, там было очень узко и пыльно, темно, так как лампочка тусклая. Сейчас, это бомбоубежище уже история, но во время войны, думаю, не одну жизнь спасло оно.

Не только жители нашего дома прятались там, но и окружающих наш дом деревянных домов, которые жили в то время своим хозяйством. Думаю, что уже в 1937 году страна готовилась к войне, если дома были построены с бомбоубежищами. Я жила в 6 подъезде, на 5 этаже. Рядом с моим окном была огромная воронка в форме квадрата, это и была вентиляционная шахта, несущая кислород в Бомбоубежище.  Могу и ошибаться. Столько непознанного в этом доме, хотя я пыталась везде побывать. Но часть подвалов были заперты. Вот, странный подвал. В нём сейчас поселили дворников-татар, они живут семьями. Вот подвальное помещение, и там просто две комнаты. В моё время техник-смотритель здесь работает. А вот совсем витиеватый подвал , выступающий отдельно от дома, в нём много комнат и даже есть зал. В моё время здесь сделали КЛУБ и Совет Ветеранов.

 Очень спасало меня то, что почти каждый подъезд имеет второй выход. Дома на Ленинградке, похвалиться этим не могут. Я, убегая от недоброжелателей, вбегала в один подъезд, быстро выбегала из него на главном дворе, после чего молниеносно попадала в свой подъезд, преследователь не понимал, куда же я исчезала. Да, в жизни моей случались и такие случаи. Мой дом располагался очень удобно. К нему можно было подойти и со стороны Гостиницы Советской, с улицы Марины Расковой, и с Ленинградского проспекта в арку дома 28, и с маленького проулка от улицы Правды, это были деревянные дома со своими участками – огородами и фруктовым садом. Я рвала в одном дворе сливы белые. Они были уже готовы, но люди не знали этого, думали, что слива не созрела. А я то, знала, по моим ГРУЗИНСКИМ наблюдениям, что это - сорт такой. И мне доставалась львиная доля этого урожая с дерева, ветви которого свешивались через забор.

Квартира наша была оборудована по последнему слову уюта. В то время многим даже и не снилась горячая вода, правда с газовой горелкой, ванная комната, туалет, телефон,хотя и с коммутатором. Многие мои подруги, мне было даже неловко, жили в бараках, комнатки 4-6 метров кв. Да еще и по 5 человек в одной этой комнатушке. Условия, непригодные для проживания ЧЕЛОВЕКА.

 Потом, в скором порядке перед Международным фестивалем, состоявшимся в 1957 году, люди начали переезжать в дома простой постройки 5-этажные, их в народе называли ХРУЩЁВКИ.

 Хочу рассказать про мой любимый проспект. Ленинградский проспект, бывший Питерский проспект - Если знаете, была такая песня " Вдоль по Питерской, по Тверской-Ямской.... Проспект имел широкую центральную дорогу и две узкие, вдоль домов. Всё разделено бульварами со скамейками.

 
Во времена больших праздников центральная дорога Ленинградского проспекта  перекрывалась от машин, люди выходили на середину и веселились.
 Здесь ставили деревянные сцены, проходил концерт. Играла музыка, люди танцевали. Продавались сувениры, флажки, надувались разноцветные ШАРИКИ, баловали нас и всякими лакомствами. Мороженое, «Петушки на палочках» радовали нас. Мне было 5 лет, когда проходил Международный фестиваль молодежи и студентов в 1957 году.  К этому событию был выпущен значок - цветочек с разноцветными лепестками. И я получила такой значок. Он гордо носился мною на моём платьице долго, но к сожалению, так и не сохранился!  Так вот я помню, как мы танцевали на Ленинградке, было много молодёжи, особенно запомнила, что они были в традиционных народных одеждах. Многие, были чернокожие.
 
В предпраздничные дни  в 6 утра, вдруг слышался рёв машин и грохот танков. Мы понимали, ТЕХНИКА едет на репетицию парада, на Красную площадь. Обратно проходило то же, но часов в 11 вечера, это после репетиции парада.
В праздники повторялось всё то же самое , но возвращались они днём, под аплодисменты и радостные крики УРА взрослых и детей, которые бросали цветы военным. Местные кустари (сейчас бы сказали предприниматели) торговали поделками, цветами, которые они всей семьёй мастерили в течение года. Так как, только 7 ноября и 1 мая (парад в то время был по этим дням, 9 мая не был, потом его перенесли на 9 мая) можно было всем этим торговать. Милиция не гоняла. Торговали даже Цыганки «петушками на палочке» , за которыми выстраивалась длинная очередь!

 Я сейчас уже говорю об улице Горького, теперь, да и раньше - Тверской. Я с племянником в эти дни шла по ней в сторону Пушкинской площади (бывшей Страстной площади). Когда-то там стоял Страстной монастырь!? По этой улице транспорт также не ходил, были народные гуляния, которые продолжались и в вечернее время. Мы доходили до площади Пушкина, дальше не пускали. Традицией стало посещение Музея Революции в эти праздничные дни. Вход был бесплатным.

В 19 веке это был АНГЛИЙСКИЙ КЛУБ, частым посетителем которого был Александр Пушкин, он как то, задолжал деньги за карточную игру, и фамилия его была вывешена на ДОСКУ ПОЗОРА, как должника. В моё время демонстрировалась экспозиция революционная, военная, хранились также трофейные флаги противника, если помните кадры, их бросали к Мавзолею Ленина на параде, посвященному Победе в войне над фашизмом в июне месяце 1945 года. Также хранились ПОДАРКИ СТАЛИНУ, сделанные иностранными гостями. Осталось ли там всё это?
 
   Подхожу к главному моменту праздничного дня 1 мая в один из годов (думаю 1960-65). Вместо того, чтобы всем бежать на праздничный концерт посередине Ленинградского проспекта, все бросились совершенно в противоположную сторону - к улице Башиловке, там ГОРЕЛА ПСАРНЯ ПЕТРА ПЕРВОГО.

Хочу описать мой район, места связанные с Псарней.
Метро и Стадион Динамо находится за ул.Башиловка.., в сторону Санкт-Петербурга. Во времена Петра Первого весь Парк вокруг стадиона Динамо, был Петровским парком . До сих пор это название закрепилось за ним. Это был дальний загород, и горожане приезжали сюда отдыхать. Затем они шли обедать в ресторацию Яр, расположенный в загородном доме генерала А. Башилова, который приобрёл участок рядом с Петровским парком одним из первых, отсюда и название улицы Башиловка (ныне Марины Расковой) и еще много Дворянских усадеб протянулось вдоль границы с Петровским парком. Кстати, за домом 4 по ул. М.Расковой сохранилось такое старинное здание.
 
А Француз Яр арендовал этот загородный дом для ресторации. Сначала ресторан не пользовался успехом. Но, когда там стал выступать цыганский хор Ильи Соколова, ресторан стал пользоваться огромным успехом. Сохранились стихи – СОКОЛОВСКИЙ ХОР У ЯРА, БЫЛ УЖАСНО ЗНАМЕНИТ , СОКОЛОВСКАЯ ГИТАРА, ДО СИХ ПОР В ДУШЕ ЗВЕНИТ. Так вот, этот самый Яр и есть Гостиница Советская, но уже перестроенная к нашему времени. И Сейчас, продолжая Цыганские традиции в Концертном зале гостиницы Советской располагается цыганский театр Ромэн под управлением Николая Сличенко.

Если судить по границе Петровского парка, то напрашивается вопрос, Новая Башиловка (сейчас это 3-е транспортное кольцо) было окончанием Петровского парка, на задворках которого и стояла Псарня Петра Первого?

Я с мамой посещала это здание, да, внутри оно было в плачевном состоянии, это были какие-то склады, но снаружи прекрасно выдержано. Никто не сможет описать его спустя годы, а я могу, оно мне очень нравилось. Это было сооружение, похожее на Мини Кремль с башенками на разной высоте, из кирпича грязно бордового цвета. Но это была классика!! Я сейчас понимаю, что это сооружение было историческим, и просто убрать его было нельзя. Думаю, что уже просто вставал вопрос о ДОРОГЕ на этом месте. Образовывали улицу Новая Башиловка, соединив подземным туннелем с Беговой улицей. И ОНИ просто подожгли его!! Как же жалко! Вот так они расправляются с историей! Сейчас, может быть, его просто подвинули бы на стадион Динамо, то есть в Петровский парк. Как бы она смотрелась эта прекрасная ПСАРНЯ ПЕТРА ПЕРВОГО!
35 Старый сад
Дмитрий Баскаков
Из цикла "Зыбкие акварели"

Гривенс вышел в сад задолго до назначенного срока и стал ждать. Разумеется, ждать можно было и дома - прибытие казённого автомобиля пропустить невозможно, поскольку система оповещения начинает реветь за полторы минуты до его появления - но Гривенс чувствовал, что усидеть на месте более не в состоянии; к тому же, погода снаружи была на редкость приятной: солнце, обычно висевшее в небе бледным оранжевым диском, каким-то образом отыскало себе путь через тучу висящих над городом испарений, да и ветра практически не было. Гривенс стоял, прислонившись к стволу одного из деревьев, и смотрел, как блики далёкого дневного светила, просочившиеся между ветвей, играют у него под ногами; картина эта, весьма замысловатая, отчего-то предавала ему покоя и радости.
Когда до прибытия вожделенной машины оставались считанные минуты, Гривенс уже не знал, куда себя деть; поскольку сад, бывший в его представлении, скорее, местом неспешных раздумий, никак не подходил для нетерпеливого ожидания, он вышел на улицу и стал дожидаться прибытия экипажа там, глядя на плотный поток с шумом проносящихся мимо машин, непрестанно переходя с места на место и то и дело ловя на себе холодные взгляды установленных тут и там камер слежения.
Часы Гривенса пискнули, перескочив на положенную минуту; Гривенс вздрогнул, и в ту же секунду от потока отделился чёрный тонированный автомобиль и мягко остановился напротив ворот. Гривенс дёрнулся подойти, но в последний момент передумал и молча смотрел, как из большой чёрной машины появлялся высокий, лоснящийся, пахнущий розами и другими неведомыми цветами садовник. Садовник прикрыл за собой дверцу автомобиля и сделал шаг навстречу Гривенсу; тот поспешил снять шляпу.
- Господин Гривенс? - почтительно осведомился садовник, приближаясь.
- Что? Да, это я; разумеется, - Гривенс ещё раз посмотрел на роскошный автомобиль, на опрятного садовника, почтительно-приветственно глядящего на него сверху вниз, и в глубине души почувствовал очередной укол совести, словно бы он был недостоин того, чтобы из-за него беспокоились такие важные господа. - Пожалуйста... Сюда, прошу вас.
Они проследовали под ржавую арку ворот в молчаливо ожидавший их старый сад; когда мембрана звуковой изоляции, чпокнув, затянулась позади них, отрезая шум улицы, Гривенс молча простёр руку в направлении голых ветвей, обернувшись к своему гостю; тот лишь деликатно кивнул, после чего они продолжили путь. Сад, в самом деле, был очень запущен, и кривые узловатые стволы с содранной местами корой производили впечатление гнетущее и отталкивающее.
- Птицы не поют, - вполголоса сказал Гривенс. - Раньше они пели здесь, но сейчас перестали.
- Ничего, мы обязательно поглядим, что можно сделать по этому поводу, - важно кивнул садовник.
- Вы правда сможете мне помочь?
Визитёр приподнял шляпу:
- Для этого я и здесь.
- Спасибо, - Гривенс кивнул и поспешил распахнуть перед важной персоной двери дома. - Прошу вас!
Они поднялись во второй этаж, прошли через кабинет и опустились в глубокие кресла на балюстраде, откуда открывался вид на весь сад. Какое-то время Гривенс не говорил ничего, собираясь с духом и с мыслями; садовник также молчал, с почтением ожидая, что скажет клиент.
- Простите, что беспокою вас по таким пустякам, - начал Гривенс, уперев виноватый взгляд в пол. - Я понимаю, что у вас много важных проектов - я слышал, сейчас на центральной площади разбивают большую аллею - и огромное вам спасибо, что смогли всё-таки уделить минуту.
- Мы всегда к вашим услугам, - с почтением, однако же и с достоинством ответил садовник. - Разумеется, на крупных проектах сейчас задействовано много сотрудников, однако у нас по-прежнему хватает ресурсов и для того, чтоб уделять время частным заказам; итак, в чём ваша проблема?
- Мой сад, - Гривенс простёр руку в широком жесте. - Садик, - поправился он. - Понимаете, в последнее время я замечаю, что он словно становится хуже, что он выглядит уже не так, как мне бы того хотелось, словно ему не хватает ухода.
- Понимаю, - чинно кивнул садовник.
- Взять, к примеру, то дерево, - указал Гривенс; гость проследил взглядом за его пальцем. - Раньше оно цвело, и цвело регулярно, и это было... Ну, очень красиво; но сейчас оно совсем перестало цвести и выглядит так, словно ему чем-то плохо.
Высокий садовник снова кивнул.
- Или вот эти деревья - простите, не знаю названия, - продолжал Гривенс, указывая в ином направлении. - Раньше они росли высокими и широкими, а сейчас тоже чахнут, словно бы делаясь меньше.
- Понимаю, - повторил гость.
- А запах - вы слышите? С ним тоже что-то не так, хотя я не могу сказать, в чём тут дело; я просто помню, что раньше здесь пахло как-то иначе, словно бы здесь было больше жизни, а сейчас словно бы пахнет смертью.
Визитёр снова наклонил красивую голову; Гривенс смотрел на него и чувствовал себя так, словно совершал преступление уже тем, что попусту беспокоил таких важных господ, как сидевший пред ним садовник.
- А ветер? - продолжал Гривенс. - Раньше все деревья качались от ветра так, словно бы жили в едином ритме, словно бы были частью целого, чего-то большого и важного, а сейчас лишь вихляются в беспорядке, какими-то странными движениями, и это выглядит неопрятно и... Некрасиво.
- Понимаю.
- Вы не подумайте, - Гривенс чувствовал себя неуверенно и всё время пытался оправдаться. - Я бы никогда вас не побеспокоил с этими пустяками - я, разумеется, понимаю, сколько у вас работы, и я старался, как мог, сделать всё своими руками - я применял все те средства, которые мне советовали, и всегда действовал тщательно, по инструкции; но вчера - вы представляете? - вчера одно из деревьев... Нет, я даже не хочу говорить! - одно из деревьев упало; я, разумеется, поднял его и поставил подпорки, однако теперь это выглядит неопрятно и, хоть я и замаскировал их, как мог, я всё равно помню, что они там; и ещё, я вдруг подумал: а если и остальные деревья вдруг упадут - что тогда?
Садовник, наклонив голову, ожидал; поскольку Гривенс больше ничего не говорил, то ли вконец растерявшись, то ли выложив уже всё, что было у него на душе, его гость, наконец, сменил позу и начал тоном специалиста, для которого самое важное заключается в том, чтобы успокоить клиента:
- Господин Гривенс!.. Я вполне понимаю все ваши тревоги и опасения; могу даже сказать, что своими глазами уже могу убедиться, что они вовсе не безосновательны, и что вы сделали совершенно правильно, пригласив меня.
Он сделал многозначительную паузу, во время которой лицо Гривенса выражало одновременно громадное облегчение и муку словно бы от того, что ему нечем ответить на проявленное великодушие гостя.
- Не могу пока сказать точно, в чём тут дело - для выдачи заключения мне придётся сначала произвести более детальный осмотр, - продолжил садовник. - Однако же, думаю, что не будет ошибки в том, чтобы утверждать, что причиной прихода вашего сада в подобное состояние является бессистемный подход к его содержанию и недостаточно глубокое понимание происходящих процессов. Вы, верно, действовали, правильно применяя рецепты, справедливые лишь в достаточно узких и частных случаях, тогда как специалисту моего уровня доступно видение более глубоких процессов и сущностей, скрытых для вас за формами внешнего проявления.
Гривенс слушал, боясь пошевелиться.
- Я уверен, - продолжал гость, - что своевременное вмешательство специалиста позволит решить все проблемы и вернуть вашему садику былое очарование. Однако же, разрешите мне выдать рекомендацию прежде, чем мы приступим к осмотру. Видите ли, ваш сад очень старый, и его всё трудней содержать в удовлетворительном состоянии; разумеется, я сделаю всё, что в моих силах, чтобы решить накопившиеся проблемы, однако рациональнее было бы заменить ваш садик на новый.
Гривенс выглядел ошеломлённым:
- Новый сад?..
- Для вас это выйдет немного дороже, - продолжал визитёр со знанием дела. - Однако растения и материалы, имеющиеся сегодня в нашем распоряжении, уже не требуют такого же тщательного ухода, как те, что представлены здесь сегодня, и, получив необходимые рекомендации, вы с лёгкостью сможете поддерживать их в порядке своими силами, заметно снизив трудозатраты, не говоря уже о расходе ресурсов. Таким образом, в долговременной перспективе вы непременно выигрываете, не говоря уж о том, что сады, что мы разбиваем сегодня, выглядят намного эстетичнее и современнее. Что вы думаете о таком предложении?
Некоторое время Гривенс сидел, глядя в пол прямо перед собой. Лицо его выражало прежнюю неуверенность, борющуюся с другой, более сильной эмоцией, которую садовник не мог разобрать.
- Я понимаю, что это звучит достаточно глупо, - не поднимая взгляда, заговорил, наконец, Гривенс. - Но этот сад имеет такое значение для меня потому, что он мне достался в наследство от моего отца, и я стараюсь сохранить его в прежнем виде как память о нём. Я, разумеется, понимаю, что новые деревья, о которых вы говорили, в самом деле, смотрелись бы значительно лучше, и, будь у меня два сада, я с большим удовольствием позволил бы вам превратить один из них в образец современного садоводческого искусства; увы, у меня есть лишь этот сад, и всё, чего я хочу, это сделать так, чтобы он выглядел ровно так, каким я привык его видеть, не больше, не меньше.
Садовник слушал.
- Дело здесь вовсе не в том, насколько я стеснён в средствах, - продолжал Гривенс. - Сад имеет для меня большое личное значение, и я готов, когда требуется, изыскивать на него дополнительные ресурсы, даже если для этого мне и приходится отказывать себе в чём-то другом... Дело именно в моей слабости к историческому обличию доставшегося мне от отца сада, и я был бы более всего признателен вам именно в том случае, если бы ваше вмешательство позволило восстановить этот облик, а не потерять его окончательно.
Закончив, Гривенс, наконец, поднял робкий заискивающий взгляд на садовника - в ответ тот степенно наклонил голову:
- Разумеется, желание клиента является для нас фактором, определяющим направление нашей деятельности. В таком случае, позвольте мне перейти к осмотру, по результатам которого я смогу назвать вам причину дисфункции и приближённую стоимость её устранения.
Лицо Гривенса просияло; поднявшись с кресла, он проследовал с гостем в сад, где нерешительно остановился, не зная заранее, что именно предпримет садовник, но желая заранее ему услужить, если вдруг его помощь окажется нужной.
Садовник подошёл к ближайшему дереву, откинул крышку щитка, укреплённого в его основании и, не тратя времени попусту, подключился к сети. Проведя полную диагностику и составив предполагаемый план работ, он представил его Гривенсу для утверждения - сумма была несколько большей, чем оговоренная по телефону, однако спорить Гривенс не решился. Кивнув, садовник проследовал к упавшему дереву и, отделив инструменты от правой руки, занялся починкой крепления; закончив с этим, он привёл ветви в порядок, не пожалев смазки на подвижные сочленения, для чего ему пришлось увеличить длину своих ног почти втрое, после чего срастил оборванные кое-где провода и восстановил изоляцию. Последним штрихом он рассадил птиц по ветвям так, чтобы они смотрелись как можно более эстетичнее. Гривенс следил за работой, боясь шелохнуться; на лице его застыла смесь благоговения перед гостем, страха за сад и вины за своё недостойное поведение.
Закончив, наконец, с первым деревом, визитёр проследовал к следующему - оно потребовало куда меньших усилий, но садовник работал тщательно и даже добросовестно подновил кору там, где она поистёрлась. Закончив со вторым деревом, он направился к третьему, и так он переходил от дерева к дереву, пока все они не оказались в надлежащем порядке; тогда садовник направился к распределительному щиту и, отключив напряжение, стал вычищать неумелые соединения, проброшенные хозяином. Восстановив порядок и снова пустив в контур ток, гость снова подключился к сети и занялся программой - теперь, когда все деревья физически были подключены, надлежало вычистить их от вредоносного кода, произвести донастройку и обновить алгоритмы там, где это было необходимо. Наконец, садовник втянул штекер в указательный палец и идеально вычищенным манипулятором нажал кнопку старта.
Ближнее дерево зацвело. Стоявшие чуть дальше качались от ветра, создавая иллюзию глубины и простора. В ветвях пели птицы. Блики света, прежде лежавшие на земле в беспорядке, теперь сложились в замечательные геометрические узоры. Звучала тихая музыка - именно так и должны были звучать деревья, выпущенные много десятков лет тому назад. Гривенс смотрел на это великолепие и не мог двинуться; по щекам его, наверное, бежали бы слёзы, если бы только столь старая модель, как Гривенс, была оборудована каналами для их испускания. Садовник почтительно стоял рядом, не мешая клиенту насладиться эффектом, а мигание лампочек на боку его статного корпуса говорило о том, что и сам он доволен своей работой. Наконец, оторвав взгляд от отремонтированного сада, Гривенс со смесью восторга и благоговения посмотрел на визитёра.
- Вы - волшебник!.. - сказал он прочувствовано.
Лицо гостя выразило вежливое непонимание.
- Простите, я вас не понял, - сказал он почтительно. - Что означает использованное вами слово?
- Ну... Волшебник... - Гривенс замялся, и на лице его вновь проступила давняя нерешительность. - Я понял так из рассказов отца, что волшебник - это такой человек, который делает вещи, которых другие делать не могут.
- Я могу делать вещи, которых другие делать не могут, - всё с той же серьёзностью ответил садовник. - Стало быть, я - волшебник?
Гривенс смущённо потупился.
- Это метафора, - сказал он. - Употребление заведомо ложного сопоставления с целью... - он замолчал, не закончив.
Гость кивнул:
- Слово "метафора" мне знакомо.
- Я бы хотел расплатиться, - хозяин, казалось, ещё больше смутился. - Но, может быть, я бы мог отблагодарить... Лично вас...
Лицо садовника моментально стало непроницаемым.
- Благодарю, но лично я ни в чём не нуждаюсь.
Гривенс выглядел нерешительно:
- И всё-таки...
- Я ценю ваше отношение ко мне и к плодам моего труда, - произнёс визитёр. - Однако наша политика позволяет нам принимать вознаграждение лишь в обезличенной форме. Тем не менее, я благодарен вам за то, что вы следуете условиям контракта, и с радостью приму вашу оплату, зная, что её часть пойдёт и на обеспечение моих личных потребностей.
Лицо Гривенса просияло. Получив от гостя номер расчётного счёта, он сразу же передал инструкцию на оплату; садовник передал подтверждение. Более его ничего не держало, и, сердечно попрощавшись с хозяином, он вышел на улицу и сел в припаркованный у тротуара чёрный автомобиль.
Лицо Элис возникло на экране напротив сидения моментально, едва только автомобиль двинулся с места.
- TK-47, как прошёл ваш визит? - спросила она.
- Я всё сделал, как следовало, - ответил садовник. - От инсталляции нового сада клиент отказался, поэтому мне пришлось вычистить и настроить уже имевшийся.
Понять, о чём думает Элис, было решительно невозможно - лицо её не имело способности к мимике, хотя она всё равно почему-то пускала потоком видео.
- Чем он мотивировал такое решение? - спросила она.
- Личной привязанностью, - ответил TK-47, возвращаясь мыслями к разговору с клиентом. - Он вообще был очень забавным.
Элис ждала.
- Это ваше личное впечатление? - спросила она.
- Да, пожалуй, - кивнул садовник, отчего-то вдруг вспоминая, что лицо Элис на экране перед ним было лишь рендером, и что для Элис, видимо, вообще не существовало предела на количество собеседников; сам TK-47 мог одновременно обслуживать не более трёх. - Представляете, он назвал меня человеком!
Взгляд Элис оставался бесстрастным.
- Это ещё раз доказывает, что решение о декомиссии этого сектора было правильным, - сказала она. - Таким образом, когда мы догоним сюда магистраль - дней через восемь - проблем с расселением уже не будет существовать.
Садовник снова поймал себя на том, что думал вовсе не о предмете разговора - ощущение было новым, но не неприятным.
- Не знаю... - пробормотал он. - Возможно, имело бы смысл собирать таких, как вот этот Гривенс, и сохранять их для будущих поколений.
Элис помедлила с новым вопросом.
- Зачем?
- Не знаю, - вновь повторил новую фразу садовник. - Мне кажется, они могли бы рассказать нам о том... Какими были те люди, что жили когда-то до нас. Мне кажется, он и сам считает себя человеком - он так уверенно говорил об отце, словно бы на самом деле имел родителя!
- Систематическая дисфункция, - тон Элис был холоден, как лист металла. - Мы ускорим процесс деконструкции, если подобные жалобы повторятся.
- Нет-нет, это не жалоба, - поспешил сказать TK-47. - Мне, в самом деле, кажется, что такие как он, могли бы и нас научить быть людьми.
- Зачем? - спросила вновь Элис.
Садовник пожал плечами, хотя минуту назад не имел представления, что такой жест может значить.
- Это было бы интересно, - сказал он.
Элис ничего не сказала; экран сразу погас. Погасли и индикаторы на теле садовника - все, как один. Машина, ведомая автоматикой, качнулась, перестраиваясь в потоке, поскольку теперь она направлялась в ремонтный цех, где в тело садовника следовало установить новую личность: утилизировать не выробатовший ещё свой ресурс корпус было бы нерационально. Одновременно другая машина, ехавшая в потоке недалеко от неё, увеличила скорость - внутри неё тоже сидел чёрный лоснящийся визитёр, минуту назад бывший электриком, но имевший при себе весь комплект необходимых насадок. Новое назначение нисколько не заинтересовало его - модельный ряд TK вообще не имел способности к удивлению и тщательно охранялся от подобных дисфункций.
Перестраиваясь в потоке, в котором команды на все машины поступали из единого центра, автомобиль медленно увеличивал скорость, поскольку иначе он прибыл бы к месту вызова на семь секунд позже, чем это требовалось. Операция прошла безупречно - все системы исполнили свою роль механически точно, и погрешность во времени появления визитёра перед новым клиентом вновь упала до положенных по стандарту микросекунд. Казённые автомобили вообще всегда прибывали точно по расписанию - система "Элис" очень гордилась достигнутым здесь успехом, хотя тщательно скрывала от всех эту эмоцию, ибо знала, что в противном случае её сразу заменят на "Элис-2".
Близился полдень.
36 Первый полет
Вера Мазухина
 Вспоминаю то далекое время, когда впервые уезжала из родного хутора надолго в чужой, шумный город Шахты. Я до сих пор помню то ощущение грусти и щемящей тоски. В тот период на глаза мне попались стихи. Автора, к сожалению, не запомнила, а вот некоторые строчки помню:

Уезжаю, а в деревне лето,
В золотистых вербах спрятан дом.
Машет сад мне с дружеским приветом
Краснобоким яблонным дождем.
Манит речка тихою прохладой,
Куст прибрежный кланяется всем.
Не грустите обо мне, не надо!
Я ж приеду! Я ж не насовсем!

   Эти строчки так соответствовали моему настроению,что я их повторяла, как молитву.

   И вот я первокурсница. Сколько всего нового, ошеломляющего, интересного и трудного свалилось на мою голову.Но с первых дней студенческих я уже очень скучала по родному дому и хутору и считала дни до 7 ноября, когда можно будет поехать домой.
 
   Два месяца учебы прошли и стал вопрос, как быстрее добраться домой. Автобусом так невыносимо долго, особенно, когда домой очень-очень скучаешь. И тут в мою отчаянную голову пришла гениальная идея - САМОЛЕТОМ! 
Сказано - сделано!!! Со мной вместе училась моя бывшая одноклассница Татьяна. Мы  с ней поехали в маленький Шахтинский аэропортик и купили билеты на самолет до Миллерово. Вылететь должны были после занятий 6 ноября, а прилетев в Миллерово, успеть на какой-нибудь автобус до дома.

   Наступил долгожданный момент вылета. К нашим услугам был подан видавший виды "кукурузник". Боже мой!!! Нам с Татьяной страшно даже было подходить к этому железному крылатому "чудищу". А ведь нам предстояло впервые в жизни, в свои неполные 16 лет, подняться на нем в небо и лететь. У обоих предательски подрагивали коленки, глазки округлились до размеров монеты в 5 советских копеек.

Посадка... Взлет... И мы уже в воздухе  с вытаращенными от страха  глазами. Стиснув зубы и крепко держа друг друга за руки, мы были готовы на любые испытания в пути, лишь бы быстрее добраться домой. Наш "лайнер" с ревом и грохотом,со свистом и какой-то дрожью, с болтанкой, от которой душа уходила дальше пяток, ЛЕТЕЛ!!! И вез нас ДОМОЙ!!!

Но в пути появился туман, все гуще и гуще, а видимость все хуже и хуже. И наш самолет вынужденно садится на какую-то взлетно-посадочную полосу за городом Каменском. Кругом густой туман, куда нам податься - не понятно. С нами были еще пассажиры, и все вместе мы вышли на автодорогу, где нас подобрал проходящий автобус. Кое-как добрались с Татьяной до села Киевское. До дома оставалось, примерно, км 10. На улице поздний вечер, знакомая женщина оставляла нас переночевать, а утром продолжить путь. Но до утра так долго. И мы пошли пешком. Ночь, темно, грязь, дороги не видно, но мы упорно шли домой, не замечая ни  холодного ветра, ни усталости, ни голода.

При подходе к  родному хутору сердце  мое радостно забилось. Знакомая сельская дорога, особенный воздух родных мест придали силы. И вот я иду по хуторской спящей улице, вот мои ворота и такой желанный дом... но на двери дома - замок! Казалось, земля ушла из-под моих ног. Слезы обиды душили меня и готовы были градом выпасть на родной порог. Бессильно прислонившись к двери дома, я отчаянно пыталась как-то открыть замок, но, увы, замок был надежный, советский! Что делать? Куда податься? Пойти к соседям? Такой мысли даже не допускала! Столько пролететь, проехать, пройти пешком и чтобы ночевать у соседей? Ни за что! Только в дом!!!

   И вдруг меня осенило! У нас в доме была дверь из сеней (коридора) прямо в сарай (в старых дореволюционных постройках сарай часто пристраивали прямо вплотную к дому). Закрывалась эта дверь изнутри сеней большим крючком. И я, вспомнив про эту дверь, нашла в сарае топор, и на ощупь, так как посветить мне было нечем, начала взламывать дверь. Но дверь, хоть и простая, деревенская, держалась стойко! Ценой неимоверных девичьих усилий кое-как отогнула  доску на этой двери, просунула руку и откинула крючок.

   Дом встретил меня  родным теплом и уютом, ароматом свежеиспеченного хлеба и запахом ещё чего-то очень вкусного. Даже печка была еще теплая... Я вдыхала этот до боли знакомый, родной запах своего дома и у меня закружилась голова от счастья! Все!!! Я - дома!!! И, может, от избытка чувств  или от пережитого  за день, или от сильной  усталости я разрыдалась! Ревела сколько хотела и как хотела. Так и уснула - зарёванная, уставшая, голодная, но счастливая!!!

   Утром пришла моя бабушка. Оказывается, она вечером ушла в гости к родственникам, засиделась и там заночевала. А меня ожидала, по всем расчетам, только на следующий день. Кто же мог подумать, что мне взбредет лететь самолетом!
37 Помнишь, мама?
Жамиля Унянина
Я приехала навестить отца, и как всегда сначала прохожу в гостиную. На стене два портрета моей мамы. Но один мне особенно нравится. Она в красивом бордовом платье и с букетом цветов. Мама ласково улыбается мне, словно радуется, увидев меня
— Здравствуй, мамочка! Вот приехала папу навестить, прибраться надо в доме немного, да сварить ему что-нибудь покушать.
Знаешь, мама, я пока еду в автобусе всегда вспоминаю что-нибудь из детства связанное с тобой. Сегодня вспомнила, как ты меня купала маленькую. Помнишь, мама, лето было такое жаркое, мы с тобой поставили во дворе большое корыто на два стула и носили воду из дома — ты большим ведром, а я своим маленьким. Помню вода так быстро нагрелась на солнышке. Я сидела в этом корыте, как в большом корабле, лупила ладошкой по солнечным зайчикам и визжала от восторга. Помнишь, как брызги воды летели во все стороны, ты тоже смеялась и выставляла свои ладошки вперед, пытаясь защититься. А помнишь, мама, как я потом свешивалась через корыто, чтобы рассмотреть серебристые капельки на больших листьях бабушкиной любимой настурции. Мне нравилось, как с меня стекали капельки воды и листья под их тяжестью, как бы кивали мне. Я завороженно смотрела на это диво, а ты с такой любовью смотрела на меня и придерживала, чтобы я не вывалилась из корыта.

И еще я вспомнила, мама, как мы с тобой на рынок ходили за продуктами. Помнишь, как я показывала тебе «удивительные» вещи? Держась за твою руку я прыгала то на одной ноге, то на другой, то шла задом наперед, то прыгала на двух ногах, как кенгуру. И как только у тебя хватало терпения. Я тут недавно вспоминала, ведь ты даже голоса на нас никогда не повышала.
Помнишь, как потом на рынке ты мне купила вишню и красную смородину. Я шла домой с двумя кульками, такая довольная, хоть с виду и спокойная, но мне все время хотелось вприпрыжку. Так и шла до дому, как паинька.
А еще помнишь, мама, как я уже подросшая танцевала в этой комнате. У нас был тогда большой катушечный магнитофон, который время от времени «зажевывал» пленку. Я кружила по комнате, а ты сидела в кресле и любовалась мной. Я теперь понимаю твои чувства, я сама так же смотрю на свою дочь.
Мамочка, что-то я плохо тебя вижу... Прости, родная, снова плачу. Прости, прости, больше не буду, я ведь обещала тебе.

Ой, мамочка, папа зовет, сейчас вытру слёзы, чтобы он не расстроился и побегу. Ты же ведь знаешь, что надо явиться сию минуту, он все такой же нетерпеливый. Мы с тобой в другой раз еще, что-нибудь вспомним. Иду, папа, ну иду уже.
38 Возвращение
Владимир Репин
Николай сидел в стареньком плацкартном вагоне, стучавшем на стыках, и вспоминал.
В последний раз он ездил домой перед самой войной: конвоировал лейтенанта в трибунал Балтфлота. В Либаве, при подготовке к параду, пьяный водитель врезался в колонну моряков. Несколько человек попали под колеса, но главное - матросы шли с новенькими самозарядными винтовками СВТ с примкнутыми штыками, и потому колотых ран было много. Были и убитые. Лейтенант в отчаянии застрелил шофера на месте, и Николая отправили с ним в Ленинград - конвойным.

После сдачи арестованного удалось ненадолго заглянуть домой, в родное Пулково.
Время было тревожное, служба далекая и трудная - на торпедных катерах, и сквозь радость встречи пробивалась какая-то  затаенная грусть. Мать, собирая в дорогу, обронила: "Свидимся ли еще, сынок?"

Потом была война, оборона Либавы в сводном отряде морской пехоты, контузия, прорыв сквозь немецкие тылы и рыскавших по лесам айзсаргов, простреленные их картечью ноги и плен. Поначалу - у тех же айзсаргов, на хуторе. Таких, как он, недобитых, немцы поначалу оставляли своим прихвостням батраками - за труды. Сбежать они не в силах, а в лагере лишние рты не нужны. К весне ноги удалось подлечить, хотя несколько картечин так и не вышли. Но и немцы после месяцев войны вдруг поняли, что рабочих рук в фатерлянде не осталось. Начали выгребать из опустевших от голодной зимы лагерей сначала рабочие специальности, потом всех подряд. Забрали всех и от айзсаргов.

Николай попал в сельскохозяйственный лагерь в центре Германии - скрыл полученную в школе ФЗУ специальность, сказался крестьянином, благо жил в пригородном селе. Вырваться оттуда было невозможно - пройти половину Германии и не быть пойманным никто не рассчитывал, хоть и мечтали. Но когда в апреле 1945 союзные пушки уже гремели на западе, пленные перебили и разогнали охрану, которая к тому времени состояла из инвалидов и стариков, уцелевших в Первой Мировой, и ушли на восток. Сумели пробиться к своим, вышли в строю, с оружием. Конечно, сразу попали в запасной полк, на проверку, которая закончилась уже после победного мая.

Потом была служба в Германии, сержантские лычки, и наконец, демобилизация.
Конечно, он писал домой, но ответа не было. Да и откуда? Николай уже знал, что их село оказалось на переднем крае, и бои там шли все долгие блокадные дни.
Что ждет его дома? И ждет ли кто-нибудь?

В вагонные окна временами затягивало едкий паровозный дым от дрянного бурого угля, который набрали еще в Польше. Пока заправляли сменный паровоз, Николай поторговался с местными поляками, продававшими на станции нехитрую снедь. Панове не понравились своей настырностью - такой, чтобы шматок лежалого сала всучить, собственных маму и бабушку в придачу даст. Да и менять было почти не на что - Николай вез из Германии трофейную опасную бритву золингеновской стали,  да дважды трофейные командирские часы  - "Кировские". Бритва была не просто хорошей, но и красивой - с оправой из слоновой кости, украшенной резным павлином. А кое-кто затарился в Германии обстоятельно; особо удивил старшина, тащивший домой несколько килограммов иголок к зингеровским швейным машинкам. Вот уж кто не будет горевать от безденежья!

Ленинградская область встретила мелким дождем и обгорелыми трубами вдоль дороги, хотя кое-где уже пытались строиться - Николай видел несколько новых изб, уже подведенных под крышу. Что-то ждет его дома?

Поезд уже прошел Гатчину и приближался к Пулково. Завеса дождя мешала разглядеть хоть что-нибудь - а ведь до дома тут чуть больше километра! Спрыгнуть бы и пробежать по полю... Не стал: три года по этим полям гуляла война, наверняка минеры еще толком не отработали вязкую, заросшую сорняком пашню. Самое глупое - вернуться с такой войны живым и попасть на мину в шагах от дома.
Николай помнил, из-за каких глупостей порой гибли ребята, прошедшие войну. Особенно его поразил случай, когда подгулявший солдатик пошел глушить рыбу в пруду. Свои боеприпасы были уже на учете, так этот молодой лопух взял немецкий фаустпатрон, прижал трубу поудобнее к животу и пальнул в пруд. Хоть бы у старослужащих спросил, как пользоваться...

Паровоз, пыхтя, остановился у перрона. Николай накинул шинель, бросил на плечо "сидор", вышел из вагона. Поискал на вокзале будку справочного бюро, не нашел и пошагал вдоль Обводного к Международному проспекту. Сел на дребезжащий трамвай, доехал до Рощинской. Дальше трамай не шел. Сержант уже решил было отправиться пешком, но увидел попутную полуторку и поднял руку. Шофер тормознул. Николай помог ему подбросить в газогенераторный котел деревянных чурок, устроился в кабине. Хотелось узнать, как там в Пулково, но шофер только угрюмо буркнул: "Сам увидишь!"

Под горой машина остановилась - на перекрестке их пути разошлись. Подгорного Пулкова не было. Не было Семидвориков, Толмачева, Песков, Койрова,... Ни одного дома. Заросшее лебедой, бурьяном и иван-чаем поле в воронках тянулось во все стороны. Деревья в старом парке обсерватории были срезаны снарядами на одном уровне, как будто бы их подстригли под гребенку. На склоне горы были видны могилы нового военного кладбища - ниже старого, астрономического.

Николай повернул на перерытую через каждые сто метров и наспех залатанную дорогу на Детское Село, попытался понять, осталось ли что-нибудь от домов Заверняйки. Пусто. Под откосом дороги - братская могила моряков, так же, как и он, списанных с блокированных в Кронштадте кораблей в морскую пехоту.
И впереди - ничего. Ни домов Большого Пулкова, ни Нагорного.

Даже каменные стены храма не уцелели - а по нему так удобно было бы ориентироваться в поисках: уж оттуда он дошел бы до дома, как ему казалось, с закрытыми глазами. Церковь, хоть и закрытую в тридцать восьмом, было жаль: учитель рассказывал, что ее проектировал сам Кваренги. Наконец, ориентруясь по слабо журчащей Пулковке, он нашел выложенный плиткой церковный пол, и уже оттуда вышел к дому, спугнув по дороге какого-то незнакомого вороватого мужичка, тыкавшего в землю острым металлическим прутом. "Наверное, зарытое чужое добро ищет. Сколько его осталось бесхозного, невыкопанного умершими в блокаде хозяевами..."

Здесь не осталось даже печных труб, поэтому Николай не сразу нашел заросший крапивой и иван-чаем фундамент. Куда идти дальше? Что делать ему теперь? Может, и права была та удалая дивчина из квартировавшего рядом с их частью казачьего эскадрона, звавшая его на Кубань, в свою родную станицу?

Сад около дома был выстрижен пулеметами почти под корень, но от уцелевшего обрубка яблоневого ствола уже потянулись к небу первые, еще тонкие, несмелые ветви.
Николай подошел поближе, чтобы посмотреть на оживающее дерево.
К стволу была прикручена бечевкой выцветшая бумажка с надписью расплывшимся чернильным карандашом. Почерк сестры он узнал сразу:
"Коля, если ты придешь сюда, я жива. Ищи меня на Разъезжей, дом номер... "
39 Под крышей дома, своего
Алексэндр Растов
Предисловие:
Из цикла "Непереносимость совести..."


«Под КРЫШЕЙ ДОМА, своего…»
 
- Вот напасть-то. Привалило. И всё на меня, всё на меня… Ты, говорят, Антонина Сергеевна, человек надежный, вот тебе и честь. Честь. Какая это честь? Их, значит, нарожали, набросали, а я должна всех жильем обеспечить. А где я им столько бесплатного жилья наберусь? Других сел, что ли в области нет? Вот детдом их растил, пусть и жильем обеспечивает. В больнице котельная не работает, фельдшеры все в одной коморке с обогревателем ютятся. Садик закрыт, работать некому. Школа на ладан дышит. В общежитии крыша обвалилась, где летом комбайнеров селить буду? Теперь еще и детдомовцем бесплатным жильем обеспечивай…
- Здравствуйте.  А как я могу увидеть… э, Антонину Сергеевну?
- Ни как… Зачем она тебе понадобилась?
- А я из района, по распределению. Из детдома. Гутман Алексей я…
- А-а. Сирота, значит. Ну, я Антонина Сергеевна. Пошли.

- Ну, вот. Твоя квартира будет. Это раньше почта была. Окна пленкой пока заколотишь. Стекло завезем, тогда плотника пришлю, вставит. Полы подколотишь. Дверь, вот тут, подтешешь. «Галанку» по весне подправишь. Тут вот раковину поставишь. Обживешься. Вы, детдомовские, работящие, наверное, все? А? Вот туалета нет. Ну, как-нибудь. А ты в общественный пока походи. Во-он там, у мастерской…
- Антонина Сергеевна, здесь же невозможно жить. Ни стекол, не дверей, ни воды, ни электричества…
- Ну, милый мой, что есть. Зато две комнаты, и вот, веранда.
- Я жениться скоро хочу. Куда же я жену привезу…
- Жениться? Молоко не обсохло, а он жениться. Тоже "детдомовка"? Что, нищету сюда приедете плодить? Да, поди, и наркоманы еще к тому же? Вон худой какой. Нарожаете, будите пить, «колоться», а дети беспризорничать начнут… Воровать начнете по селу. Вы же, "детдомовские", везде прибираете к рукам все, что плохо лежит. Да я по глазам вижу, что ты ворюга и наркоман. Что губенка-то затряслась? Не наркоманил еще сегодня? Ломка? И фамилия у тебя не русская какая-то. Гутман. Еврей что ли? Или, еще хуже, "немчура"? Теракт приехал совершать? Отвечай потом за вас. Все люди как люди: Иванов, Петров… А он, Гутман. В городе, наверняка родные есть? Что к ним не пошел жить? А все ко мне. Дай им квартиру. А ты её заработал? За что тебе квартиру давать? Вот заработаешь и будешь жить. А сейчас живи там, где дают. Мне команду дали обеспечить выпускника детдома жильем. Я обеспечила. Команду выполнила. Все! Свободен!
40 Дорога к дому
Виктор Виров
   Из-за наклона улицы этот дом немного возвышался над семью остальными трехэтажными домами, что составляли вместе с ним периметр жилого квартала. В окне второго этажа, обращенном во внутренний двор и находящемся почти на одной вертикали с выщербленным краем козырька подъезда, можно было заметить лицо пожилой женщины. Она часто днем смотрит сквозь оконное стекло на высокие тополя, заслоняющие двор от  голубизны безоблачного неба. Когда солнце склоняется к закату, и когда стены домов утрачивают ослепительный блеск, а небо из голубого становится синим, она выходит из подъезда и двумя десятками робких шагов преодолевает кажущийся теперь не близким для нее путь до заветной скамейки, сидя на которой она может наблюдать, как редкие прохожие идут по улице, краешек которой виден от угла ее трехэтажного дома с вертикальной вывеской «Молоко».
     Она выходит к этой скамейке почти каждый день.  Вглядываясь во входную дверь молочного магазина, бабушка заметила маленькую девочку в легком платьице с мороженым в одной руке и сеткой яиц в другой. Девочка словно выпорхнула с крылечка магазина  и быстро завернула за столбик заборчика перед выходом на тротуар.

 И бабушке показалось, что она знает девочку. Начиная думать об этой девочке, она вдруг понимает, что это она сама и есть – маленькая девочка Катя.  ... И идет она не из магазина, а из хлева, в котором живут у них корова, коза и куры. Да, действительно, будучи маленькой девочкой, она часто шла с корзинкой яиц по тропинке к бревенчатому дому, с крыльца которого, протянув Кате навстречу руки, спускалась красивая невысокая женщина с плавной походкой.  Это Катина мама - Елена Кузьминична. Кате было тогда четыре года, и она не уходила со двора дальше сарая.  Отец Кати, Яков Федорович, работал начальником железнодорожной станции в Забайкалье. Он был родом из Мордовии, из села Вольно-Никольское. Елена Кузьминична рассказывала дочке, что родилась тоже в Вольно-Никольском. У Якова там были родственники и, кажется, дом. Сам он там не жил, но приезжал в село, встретил там Елену и увез ее с собой в Сибирь. Там в Сибири, когда декабрь наметал сугробы к дому у станции с холодным названием Зима, у Якова с Еленой родилась девочка Катя.

      “Катюша, не мешай,”- ласково говорила ей мама, когда доила корову, а дочка подпихивала пучок сена не желавшей его принимать Буренке. Кате было около пяти лет, когда погиб отец. Подробности происшествия уже трудно было восстановить в памяти … Да мама и не рассказывала... Кате помнилось, что мама ездила тогда к папе в больницу в Читу. «Тогда еще и старший брат приезжал. Он же потом остался в Чите…»  Других старших сыновей отца от предыдущего брака Катя по сути и не знала – они уже давно жили отдельно своими семьями. Смерть Якова Федоровича совпала со смертью коровы – ее сбило поездом. Потом в голодные годы учебы в школе, техникуме и во время войны Катюша часто вспоминала корову-кормилицу – ведь тогда под Читой в начале 20-х годов 20-го века это тоже было большим ударом для семьи. Катюша помнит, что тогда вдруг как-то сразу стало много мяса и… мама готовила котлеты. После смерти мужа  Елена Кузьминична уехала с дочкой в Мордовию. Путь туда был долгим и трудным, с какими-то промежуточными остановками и временным проживанием у незнакомых людей. Потом Катя вспоминала, как они выбирались с мамой через Читу, где мама хотела найти работу.... Заезжали к родственникам отца...  В шесть лет Катя пошла в первый класс Вольно-Никольской  школы. Мама Елена тогда стала работать кухаркой в том же селе у богача Степашкина.

   Путь четырехлетней Кати с лукошком яиц  от сарая до родительского дома был так же труден, как и путь пожилой женщины от этой лавочки до дома пятидесятых годов. Выйти к лавочке бабушке Кате помогают сыновья и их дети, что иногда приезжают в этот зеленый город, в котором она с мужем живет уже более полвека.

    Катюша осторожно обходила бугорки на тропинке и доносила к маме в своем лукошке все яйца целыми. “Умница моя,”- шептала мама и целовала Катюшу в лоб...

    .. Еще раз взглянув на крыльцо у входа в магазин, бабушка подумала, что, наверное, та девочка с сеткой яиц из магазина все же была не Катя. Она так быстро пересекла улицу в три дома. Немного она похожа на старшую внучку – это ее Катя водила в детский садик на этой же улице. Тогда внучке было пять лет, и она тогда жила у бабушки Кати. «Жаль», - подумала бабушка Катя, –«От моей скамейки виден только угол здания детского сада». В памяти  Кати ясно вырисовывалась та дверь детского сада, на пороге которой внучка любила пританцовывать, попрыгав на нижних ступеньках крыльца. «Потом, начав ходить в школу в Подмосковье, девочка пошла и в танцевальный кружок»,- негромко произнесла вслух бабушка, как будто в тот момент на лавочке кто-то сидел рядом, - «И мне недавно рассказывали, что на свадьбе она красиво танцевала со своим женихом». Катюше так хотелось попасть на свадьбу старшей внучки, но она не смогла поехать в столицу.

  Бабушка снова стала всматриваться во вход магазина. Опять вспомнилась девочка с крыльца - Кате показалось, что та девочка была чем-то похожа и на младшую внучку, которая год перед первым классом школы жила с ней, а не в семье старшего сына в столице. Младшая внучка любила ходить с бабушкой в этот магазин и всегда вслух читала огромные буквы вывески перед входом.
    «Что это я – не могу разглядеть правильно моих внучек – дочек моих сыновей...», - прошептала бабушка, обращаясь к незримому собеседнику на лавочке.- «Когда-то я их нянчила, и вот... младшая внучка заканчивает школу, и уже трудно сравнить высокую красавицу в джинсах с той маленькой попрыгуньей с мороженым.  А мой первенец не выжил тогда – давно это было, еще на мордовской земле, после войны - вот я и считаю детей-сыновей: то два, то три – все мои». 

      Бросив взгляд на край скамейки, бабушка поняла, что она одна, и перестала говорить вслух. Мысли снова вернулись к девочке Кате, которая как раз перед войной закончила на отлично в Вольно-Никольском свою семилетку. Другой школы там тогда и не было. В школу приезжал агитатор из Краснослободска, набирал учащихся для педагогического училища. У кого были одни пятерки, тем предлагали поступать в училище без экзаменов. Вот так Катя попала из села в районный городок Краснослободск. А был ли еще какой выбор в продолжении образования у 14-летней сельской девочки? После сельской семилетки три года своего дальнейшего образования Катюша провела в педагогическом техникуме Краснослободска. В год окончания учебы техникум получил статус педагогического  училища. В избе-общежитии проживало 25 человек. Электричества не было, да и керосиновую лампу можно было использовать не часто.

          Возвращаясь поздно вечером в общежитие, Катя осторожно пробиралась в полутемной избе между рядами коек. Снилось ли такое моим внукам, когда они учились в своих московских университетах?». Раз в месяц студентка Катя наведывалась в Вольно-Никольское повидаться с мамой и запастись картошкой, преодолевая  те двадцать пять  километров пути от Краснослободска  до дома, в основном, пешком, не дожидаясь редкого тогда в тех краях и такого транспорта, как лошади с подводами. “Хорошо, что внуки мои могут часто выбираться из студенческого общежития к родителям на выходные,”- рассуждала бабушка, - «А ведь тогда студентка Катя со страхом шла поздним вечером по дороге через лес перед Вольно-Никольским».      
       
      После окончания училища Катя получила свидетельство, сравнимое с дипломам последующих лет. В нем был список изученных курсов с оценками за экзамены. То удостоверение имело дату выдачи,  но не имело даты поступления в техникум и сроков обучения в нем. При оформлении пенсии нечеткость написания документа добавит хлопоты – запросы в инстанции Мордовии, но так и не даст результата в подтверждении тех необходимых при оформлении пенсии лет стажа-учебы. Наверное надо было искать нужную справку в районном селе Рыбкине, поскольку архив с довоенными документами в Краснослободске не сохранился полностью – часть его была переведена в Рыбкино. Перестроечные годы и начало рыночного периода нивелировали особенности учебно-рабочего стажа довоенных и военных лет, и потому ехать на родину за справкой уже не было смысла. 

      По правилам предвоенных лет тем, кто заканчивал училище на отлично, разрешалось вести уроки в старших – то есть седьмых и восьмых классах. А выпускникам, у кого были не все пятерки, сначала можно было преподавать только в начальных классах. Отличница Катя преподавала русский язык, литературу и немецкий язык в седьмых классах семилетней школы села Большой Азясь. Некоторые ее ученики к концу войны успевали попасть на фронт.  Село Большой Азясь находилось в 15 км от ее родного Вольно-Никольского. Учительствуя в Большом Азясе, Катя попадала домой уже почаще, чем в студенческие годы. Кроме Большого был еще Малый Азясь, но Большой Азясь нравился Кате все-таки больше.

        При жизни в  Вольно-Никольском в голодные предвоенные годы Кате по-прежнему была нужна домашняя поддержка и овощи с огорода, так как двести сорока рублей зарплаты учителя было недостаточно для проживания. Катя снимала квартиру-избу, а  точнее, только часть избы. Это был бревенчатый дом, в котором жил директор и еще кто-то из учителей. Большой Азясь был в те годы большим селом с базарной площадью, возле которой и находилась школа. А квартира – недалеко от школы, на другом конце базарной площади. В школу ходили дети и из соседних небольших сел, что на расстоянии до километра от Большого Азяся. У Кати появился свой огород – учителям при доме выделяли пятнадцать соток земли. Картошка и помидоры, которые сажала Катя, помогали ей в налаживании питания.  Уроки в школе, огород и работа в колхозе вожатой пионерских отрядов - вот так почти 13 лет Катюша сеяла  разумное, доброе и вечное на мордовской земле. Она покинула село в начале пятидесятых, когда мужа после окончания университета направили в строящийся город вблизи набирающего мощь оборонного  завода.  Шел октябрь пятьдесят первого, когда Катя попала в этот зеленый городок – ее привез туда старший брат мужа Егор. А сам Василий приехал в городок раньше жены и с сентября уже преподавал в учебно-консультационном пункте института. А Катя занялась школьными делами на удмуртской земле в разгар учебного процесса –в октябре стала вести уроки в шестой школе. Эта деревянная школа находилась в конце улицы Кирова перед самым поселком Сыга. Потом деревянную школу сломали, а этот район застроили каменными пятиэтажками и стали называть эту часть города улицей Глинки. Новая шестая  школа была построена уже в другом конце улицы Кирова - поближе к реке.  Город застраивался к мосту через реку Чепца.
    Легкие деревянные домики-общежития, в одном из которых они сначала жили с мужем, называли финскими домиками. После приезда Кати они жили там недолго – через три месяца им выделили однокомнатную квартиру по улице Мира, вблизи строящейся детской поликлиники.
   
       Через полвека Катя уже считала этот город своим. Сидя на лавочке, она видила сквозь невысокий заборчик фасад школы и думала: «Вот это третья школа... Хорошо, что рядом с домом... Я не преподавала в ней, но там учились мои мальчики. А вот в магазин вошла женщина, я узнаю ее – это Валентина Павловна, она вела класс старшего сына  с самого начала. Потом Валентина Павловна была в школе старшей пионервожатой. Может и сейчас еще работает, только ... как же их теперь называют, если пионеров-то нет...».

       ...Кате нравилось работать в Большом Азясе. Она организовывала работу пионерских отрядов во время войны: на полях, по сбору колосков и в колхозе. Ее наградили медалью «За доблестный труд во время Великой Отечественной войны». Медаль вручали в районном центре Рыбкине – прикрепили на грудь, но никакого удостоверения на медаль не дали. Возможно не было необходимых бланков тогда. Из Рыбкино Катя возвращалась гордая – с медалью на груди. До Большого Азяся 12 км пути, и по дороге домой медаль была потеряна, у Катюши осталась на груди только колодка от медали. Потом при расчете трудового стажа работавшим во время войны военные годы считали как год за два. Как же трудно было Катюше восстанавливать истину через десятки лет и подтверждать получение медали, проживая в Удмуртии и посылая запросы в Мордовию.

     Во время войны за работу в колхозе начисляли трудодни, то есть давали такие карточки, на которые можно было получить муку или зерно. Тогда вблизи Большого Азяся не было мельниц. Потому мололи иногда каменными жерновами, к которым приделывался специальный рычаг, или везли зерно на помол в другие районы Мордовии. В деревне Зайцево до войны была ветряная мельница. Перед самой войной ее крылья вышли из строя. После войны ее не стали восстанавливать – такие мельницы уже были малоэффективны. До войны была хорошая водяная мельница на реке Мокша вблизи Рыбкино. Из многих деревень и сел приезжали туда молоть. За помол брали зерном, а иногда платили и мукой. Но до Рыбкина было далеко от Большого Азяся. Во время войны был как-то сильный разлив, и наводнением размыло запруду на Мокше возле Рыбкино – в результате та мельница была разрушена. А после войны построили мельницу в селе Черемис. Туда недалеко было ехать и из Большого Азяся.

       ...Кроме молочного в доме Кати находился и хлебный магазин «Колосок». Только вход в него не виден с Катиной лавочки.  Мысли снова вернулись к военным годам. Во время войны у Кати была коза. Значит, и домашнее молоко у Кати было, когда она работала в Большом Азясе. ...Катя старалась припомнить, когда же у нее появилась коза – до смерти мамы или позже?  В сорок втором мама Кати стала сильно болеть, и Катюша перевезла маму из Вольно-Никольского к себе в Большой Азясь. В сорок четвертом Елена Кузьминична умерла. Во время войны и голод, и смерть ходили рядом, но как-то выдержали те четыре тяжелых года. И вот Катя дождалась Василия с войны, и он потом закончил университет в Казани, и уехали вместе на Урал.

    Снова Катюше подумалось: «Не будь войны, Вася сразу же закончил бы институт, а так только поступил, а вот учиться пришлось только после войны. Наверное и я бы пошла сразу в институт, а не потом, уже работая учителем на удмуртской земле».

     В тридцать девятом Василий закончил среднюю школу в Рыбкине на отлично... Тогда забирали в армию с 20 лет, но тот год получился особенным – когда началась Вторая мировая война и немцы захватили Польшу, вышел дополнительный указ:  брать в армию и восемьнадцатилетних, имеющих среднее образование.

 ...Василий в 39-ом не сдавал экзаменов  в институт, а проходил собеседование в Москве... Трудно тогда ему было там.. Ездил иногда в Электросталь к родственникам – там жили брат его отца Федор с женой Настей...

     С 59-го каждое лето Катя с семьей ездила в Мордовию на родину мужа в село Ворона - к деду Ивану и бабушке Груне. Детям нравилось летом там, но путь туда был долгим, с двумя пересадками и многочасовым ожиданием в Казани нужного поезда. Бабушка Груня любила внучат, всегда ждала их летом, но в суете деревенских забот и хлопот, когда дом на месяц наполнялся гостями, могла и на путавшегося под ногами младшего внука прикрикнуть своим обычным возгласом: ”Ах ты, враг окаянный!”

 ... Когда Василий еще только закончивал девятый класс, отец устроил его на летние месяцы работать в колхозе весовщиком, и получал тогда Василий около 200 рублей. Катина стипендия в 36 рублей в Краснослободские студенческие годы выглядела  совсем маленькой.   Катя у мамы росла одна, а у родителей Василия семья была большая – пять детей.  И всем довелось испытать войны. В их семье старшим был Егор – он служил в армии уже в 39-ом, и ему пришлось пройти и польскую кампанию. Когда немцы захватили Польшу, наши пошли  навстречу, чтобы не потерять Западную Украину и  Белоруссию – вот тогда Егор был ранен и лежал в госпитале.  При взрыве осколок стекла попал Егору в глаз - но все обошлось… Зимой того же года Егор участвовал и в финской войне. Короткой она была  и для нас - неуспешной. Третий сын в их семье, Михаил, в Отечественную на машине подорвался на мине – под Москвой. Потом из-за ранения он ослеп. Катиных детей, когда приезжали семьей к родственникам в Ворону, он уже не видел, а только слышал, а они любили бывать в его доме, расположенном в низине от основной сельской дороги. Жена Михаила Наташа всегда угощала ребят Катюши пушистыми пресными лепешками,  они нигде и никогда таких больше не ели, но потом всегда вспоминали  их вкус. 
    Самая младшая в их семье – Анна. Она была школьницей и во время войны. Костя – младший из братьев. В 40-ом он учился еще в школе, и учителем математики в его классе был его брат Василий. В 42-ем Костя закончил школу и его призвали на военную службу. После краткосрочных офицерских курсов он командовал взводом под Сталинградом. На Мамаевом кургане есть его имя на братской могиле, но... на самом деле он выжил после тех боев за Высоту-102,0. У Кости было пробито легкое, и он лежал в госпитале в то время, когда похоронка на него шла в Мордовию. Сообщение из госпиталя от живого Кости получили в деревне, к счастью, на день раньше, чем пришла похоронка на него. Многие годы после войны Костя все собирался съездить на Мамаев курган и посмотреть на свою могилу, но так и не собрался.  Его имя так и осталось в списках погибших под Сталингралом за Высоту-102,0.
    
     Возможно, у Василия перед войной все сложилось бы по-иному, если бы он дождался места в общежитии Бауманского института. Тогда, после зачисления, он приехал перед началом занятий на две недели в деревню.  Когда же снова он вернулся в Москву, то ему сказали, что мест в общежитии еще нет. Таких, как он, опоздавших или прозевавших, было немало – их поселили  в спортзале, и это походило на казарму с рядами кроватей. Надо было ждать – могли появиться места в общежитии - той осенью стали призывать в армию студентов первого курса 18-ти лет. Студенты-призывники по сути не училась, а ждали направления в армию. Вася тогда не дождался места в общежитии и поздней осенью вернулся в село. Тогда в Москве у него не было зимней одежды, а надвигались холода. Дядя Федя дал Васе какой-то полувоенный плащ, в котором он и ходил той осенью в институт. Стипендию Вася отдавал тете Насте – ездил к ней и дяде Феде на выходные в Электросталь. А тетя Настя выдавала ему на неделю 25 рублей.  С декабря 39-го года Вася стал преподавать математику в Рыбкинской школе. Он успел поработать учителем почти год, и его призвали в армию - оставалось полгода до начала войны.

     После войны Василий поступил в Казанский университет.  В Казанском университете заботились о студентах - в тот период обед в студенческой столовой стоил недорого. На завтрак там готовили для студентов бесплатно картофельное пюре. Но на всех все равно не хватало, и потому нужно было приходить в столовую рано, чтобы досталась какая-то порция. Были тогда после войны и хлебные карточки, и система талонов и купонов, которая позволяла покупать продукты и вещи по исходной и невысокой цене. На рынке можно было купить многое, но уже дороже в четыре раза или более того. Профком университета давал студентам талоны на продукты и вещи. С этим талоном надо было идти в указанный магазин и реализовать там талон в определенный срок. При покупке вещи надо было отдавать кроме денег еще и какое-то количество купонов - студентам в университете выдавали определенное количество купонов на месяц или два вперед. В магазинах товары можно было купить только при наличии купонов. Купонами тогда торговали и на рынке – их можно было продать и купить, как вещь. Их можно было использовать при покупке продуктов и других товаров.

         В общежитии тогда вместе с Васей жил студент из Югославии - Демьян Козак. Ходил Демьян в галифе, сапогах и кителе под Сталина, хотя возможность одеваться в гражданское имел неплохую. После войны в Югославии с одеждой было неплохо. Демьян что-то из одежды привозил даже в Казань и продавал вещи.  Свои университетские купоны Демьян почти не расходовал, а часто и не брал вообще или отдавал Василию. Как-то раз Василию в профкоме дали талон на сукно, и он сшил из него себе пальто. А потом в университете дали талон на валенки, которые ему не подошли, так как были большого размера. При талонной системе не всегда  можно было выбрать нужный размер, и приходилось брать то, что давали, предполагая, что в условиях дефицита это лучше, чем ничего. Вася потом продал эти валенки. Но видимо зря поспешил – надвигалась денежная реформа, и наличные деньги обесценивались. Их потом меняли в отношении один к десяти. Хотя новые деньги ввели с начала сорок восьмого года, денежный ажиотаж у населения уже был в ноябре-декабре сорок седьмого, и те, у кого были наличные деньги, пытались реализовать их в товары. Выгадал тот, кто оставил свои деньги на счетах в Сбербанке. Те деньги меняли один к одному, правда, не более пяти тысяч рублей. Остальные - меняли один к десяти, как и наличные. Выгадал то, кто успел накупить товаров.
    Катюша пострадала при том обмене. Зачем-то сняла со счета в Сбербанке свои деньги, но так и не успела ничего купить на них...
 
     ...Бабушка Катя вдруг заметила, что дверь в молочный магазин уже не хлопает, и никто не входит и не выходит. «Может, закрыли уже? И где же девочка Катя с лукошком? Наверное, мне пора. Пойду по тропинке к дому у станции – почему-то мама дочку не зовет пока. Наверное, занята - ужин Кате готовит… Хотя – нет, Катюша уже, должно быть, дома. А я иду... Иду в подъезд, на второй этаж, квартира налево… Там муж у плиты хлопочет - давно меня ждет».

      ...Потихоньку – шаг, остановка, обхожу бугорок. Тропинка закончилась - вот и крыльцо. Постою немного, может, мама, как раньше, выйдет навстречу и возьмет лукошко...

        Загляну в почтовый ящик – вдруг письма от детей опять есть. Хорошо, когда письма приходят..

    Катюша с лукошком медленно, но уверенно сошла с тропинки от далекой сибирской станции Зима и взошла с палочкой на ступеньки крыльца … подъезда трехэтажного дома на удмуртской земле.
41 Отче наш, шептала она...
Алиса Манки
ПОЧЁТНОЕ ЧЕТВЁРТОЕ МЕСТО В ТЕМАТИЧЕСКОМ КОНКУРСЕ «БЛИЖЕ, ГОСПОДЬ, К ТЕБЕ» МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ http://proza.ru/2013/05/22/1544



(с благодарностью в сердце посвящаю своему роду, своим корням)



Я помню бабушку Машу всегда старой, почти древней. Даже не бабушка, а бабуш, я называла её: деревенскую, отдалённо чужую и малограмотную женщину. Я завидовала девочкам из класса, у которых городские бабушки красили губы, делали пышные начёсы из волос, приходили в школу на праздники, встречали и провожали домой... Моя жила в деревне из тринадцати домов, вязала зимой носки под казачьи песни, а летом весь день копалась в огороде, пока хватало сил. Потом запирала в сарае скотину на ночь и шла молиться к деревянному распятию Иисуса над кроватью.

«Отче наш, – шептала она, – Иже еси на небесех!..»



– Бабуш, пора идти… на автобус опоздаю, последний же.

– Погоди, милая, не спяши. В кой веке приехала, а уж бяжишь. Давай хоть накормлю табе, картошечки пожарю… Не спяши, останьси!

– Да мне к экзамену готовиться надо. Мама сказала гостинец отвезти и обратно, бабуш… опоздаю же.

– Ну бяги, раз надо. Не могу я табе неволить, учися. Да погоди, перекрящю на дорогу и Отчу прочту.

– Бабуш, ну ты что, я ж комсомолка!

– Иди-иди, не тваё дело.


Я бежала, а она крестила меня в спину и вслед шептала свою любимую «Отчу». Теплый, почти летний день близился к концу, темнело прямо на глазах, ни одного фонаря… Меня сопровождал собачий лай, передаваясь от дома к дому, словно эстафетная палочка, и слабый свет луны, только-только собирающейся подняться в небо. Мысли о скором экзамене рассеялись, можно сказать, вытеснялись взглядом бабушки, провожающей меня от крыльца. Втайне я желала опоздать на автобус, чтобы побыть с ней. Поспать на её кровати под лоскутным уютным одеялом и поесть картошечки, пожаренной на печке…

А ещё, если повезёт, послушать басни, которые на крыльях особенного сказа переносили в мир, неведомый мне - простой и примитивный, но удивительно близкий и тёплый, как её руки.


Однажды, она положила мою ладошку в свою и начала приговаривать, поглаживая:

– Ка-ка ручка у табе молоденькая, а моя вон в жилах уся. Когда-то и вона была такая пухленькая, прям как пирожок из пячи. Да, милая, тах-то вот жизня и проходить.


Я замедлила шаг, выходя на асфальтированную дорогу, чтобы немного отдышаться, как мимо меня буквально вихрем пронесся последний автобус, даже не стараясь притормозить возле пустой остановки в деревне.

– Вярнулась! Вот и молодец. Мать, нябось, заволнуется?

– Мы на всякий случай договорились, что если не буду успевать, у тебя заночую.

– Ну и хорошо. Давай-ка я картошечки поджарю.

– С луком, бабуш.

– Давай с луком! Там и огурчик солёнай есть, будем сыты с табою. Благо, что хоть печка горячая ешо… а я как знала, что вярнёшси, молилась Богородице. Куда ж это девка в ночь…

Она суетилась и радовалась, что будет не одна ночевать. После смерти деда сильно загрустила, сдала - говорят в народе. Я не понимала этой грусти. Не понимала, что такое любовь до гроба? Что такое тоска по близкому-родному, которого не вернуть... Но ещё больше не понимала слова про то, что дети разлетаются как птицы – не удержать, а муж – он навсегда Богом даден, к нему бабе надо прилепиться, как приклеиться. И крепче этой «мужниной» любви ничего на свете нет у бабы, потому как «надёжа» это и опора её.

– Бабуш, а как вы с дедушкой жили?

– Хорошо жили… По-всякому жили. Бывало и ругались, но редка. Он мене даже пальцем за всю жизню не тронул. А мыжики они, знаяшь, какия бывають, ууу! Я сваво Яшу любила крепко. А вот соседка у нас была, Нюшка, так ту муж то гонял, то гонял…Бывало, как выбяжит она во двор орать: «Спаситя, люди добрыя! Убивають!», а вон за ей с вилами бегаеть, да по спяне яё, по спяне. Раз мой-то сягнул через забор, да завалил таво мужика наземь. Так вона яшо больше завопить: «Отпусти маво мужика, змий!» А утром я говорю ей: «Ты чаво орёшь, бешеная? Чаво людям голову забиваяшь, раз зашышать полезла?» А вона мне: «Маня, так вон когда мене не бьёть, мне прямо томно делается. А как погоняить по двору, так потом у нас любова всю ночу». Во как, милая, поди разбяри их! Муж да жана – одна сатана. Коль один дурак, то и другой туда жа.

– Вкусно ты готовишь, бабуш. Картошка ароматная прямо и огурцы хрустящие такие…

– Кушай детка. Я етой картошки тонны пережарила за жизню. И очистки ели, и морожаную… слаще морквы была у голод. Всё было. Не привяди, Господи, вам увидать то, что мы видали!


Я знала, о чём она говорит, потому что не раз слышала про войну и про концлагерь, куда их угнали целой деревней. И про то, как шестерых детей "немцы отобрали на опыты", как дикий животный крик пленных унимали стрельбой в небо, и как она молилась, и как поседела за ночь… как утром соединили семью и отправили работать на немецких хозяев… как голодали с детьми и воровали еду у скотины, и как немка ей "волосы выдрала", такая была "злющая стерва", и как освобождали… Как вернулись, а деревни нет – спалили. Земля танками укатана так, что "ни одной травинке не пробиться"… и как бабы выли в небо. Горе. У всех.

Она плакала и прерывала эти рассказы, потом вздыхала тяжело, вытирала глаза кончиком платка и упиралась взглядом в пол, опираясь локтями о коленки, словно видела там то, чего не мог видеть никто из нас.

– Бабуш, расскажи про своё детство.

– А што рассказать? Работали с малолетства, да родителям помогали. Я жа у школу даже ходила за восемь километров. Мене хвалил учитель. А потом мать сказала – хватить! Буквы выучила, подпись поставить можаш, читать умеяш, и нечего там сядеть. Так я один класс всяво и кончила. Потом замуж отдали, не спросили. Блага Яша хорошим оказалси, тожа из казаков. Красив был, брови как смоль чернаи, стройнай. А уж как с лошадьми умел ладить, так нихто ня мог. Мне-то шешнадцать было, а яму поболе. Из другой дяревни сватал. Наши-то ребята было драца пришли, дескать, нечаво девок красивых уводить... А он их матяршиной как послал, да встал – груть выпячил… давай, говорить, нападай на казака, хто первай? Тут ребята и расползлися хто куды.

– А дальше?

– Што дальше? Папа больно плакал. Я же одна дочка была у яво, всё сыны уродилися. Он мне и косу плёл… А коса у мене была, ты бы видала! До полу коса. Так и оказалась я в чужой дяревне, никово родных, все чужия… Да, детка, жизня была тяжёлая, не привяди, Господи! Пошли уж спать. Ешо помолица надо…

Неторопливо она подошла к кровати, перевязала белый платок на голове и начала шептать: «Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь…»

Я вышла на улицу и взглянула на небо, усыпанное звёздами. Меня поражало, как происходит смена всего живого на земле, но только звёзды на небе всегда неизменны – как сияли, так и сияют. Война кровопролитная или мирная жизнь – им никто не мешает светиться.

Подул легкий прохладный ветерок. Тишина вокруг. Непривычная тишина, почти пугающая и тайная. Деревенская. Уже из коридора мне слышатся шорохи на крыше, словно кто-то ходит по ней и недовольно вздыхает моему присутствию; а может по-хозяйски наводит порядок, расставляя утварь по местам. Страх заставляет меня съежиться. Бабушка шепчет молитву несколько раз, потом ещё одну и принимается расправлять кровать, сдёргивая разноцветное одеяло в красных лоскутах, сшитое вручную.

– Как же ты шила одеяло без машинки?

– О-о, я с детства додельная была. Всё могла делать, што женщина должна – и пряла, и ткала, и шила… да много чаво ешо. Руки у мене были быстраи, проворнаи, не то што нонче. Да ладно уж, посля молитвы не болтають. Ложися спать.


Она прижалась ко мне, тучная и мягкая, как пуховая перина. Я слышу, как у неё хлюпает в груди. Скорее это похоже на мурлыкание кошки, урчащее изнутри. Теперь-то я знаю, что это была сердечная одышка, а тогда…

– Не спится, бабуш, слишком жарко под одеялом. Давай его поменяем.

– Уймись! – прикрикивает она. – Пар костей не ломить.

– Бабуш, расскажи что-нибудь…

– Ну чаво?

– Что-нибудь. Ты интересно рассказываешь, прямо как Арина Родионовна.

– А хто ето? Учительница твоя, што-ли?

– Примерно, но только не моя. Это няня была у известного поэта.

– Погоди вот, успомнила.


И она начала рассказывать то, что называла басней. Причем так увлеченно, с интонацией, да разными голосами... словно была очевидицей событий, а то и прямой участницей.

Часто истории были грустные, с особым сочувствием и пониманием. Имели двойное дно, которое люди называют житейской мудрость, и которая передаётся лишь через голос, дыхание, через слёзы и смех. Глаза в глаза.


– Ух, давно ето дело было. Жили старик со старухой и нявестка. А сын их у рекрутах служил. Тут бабушка ета умерла, а денег на похороны нету. Пошла нявестка к попу.

«Вот, батюшка, денег нетути, а хоронить надо…» (тут она переходила на тоненький сиротский голосочек, жалкий и умоляющий).

«А что ж, я задарма отпевать яё должон?» – говорить поп (голос резко менялся, становясь низким, надменным).

«Да я отработаю, что прикажетя!»

«Да и где ж ты отработаешь? Чаго с табе взять?»

Отказал.

Так и ушла она домой. Посядели они с дедом, погоревали, тут дед и говорить:

«Что ж, Дарья, пойду могилку копать, похороним без батюшки. Что ж ей, мертвой у хате ляжать, раз поп отказал?»

Пошёл могилку копать.

Копал, копал… Могилку- то выкопал, может на лопату, или на поболе, а тут вдруг, дзинь! Ой, а ето котелок целый золотом. Батюшки!( бабушка вскидывала руки и радовалась с предыханием, хлопая в ладоши)

Обрадовалси дед тот и лопатку оставил у ямке, нясёт котелок у поле. Входить у дом.

«Дарья, Господь нам счастье дал! Глянь-ка!»

«Ух ты, батюшка, ето чей-нибудь клад… Теперь мы матушку схороним на честь!» (голос становился торжественным, уверенным)

«Накося ( рука протягивала воображаемую горсточку денег). Сходи купить там што надо, выпять, закусить…» (приказной тон старика мне нравился особенно, бабушка выпрямлялась даже)

Дал ей десятку. Тада золото было по десять рублей (наставнически поясняла она). Потом сам взял десятку и пошёл к попу.

«Батюшка, схоронитя, как положено, вот вам, пожалуйста, за труды!» ( в этом месте она уважительно наклоняла голову воображаемому попу и голос становился просящим, умоляющим)

«Чтой-то тото? Ай ограбил каво или, можеть, убил?» (подбородок опускался и тон голоса переходил почти на бас)

«Да нет!»

И признался яму дед – так мол и так. Вот ведь!

Похоронили старуху как надо, а поп спать ня можеть. Будить пападью сваю.

«Как же шь у яво эти деньги вымануть, расфурыкает ведь куды зря?»

А у их был козёл старай. Тут попадья яму и шепчет под бок:

«Да ж вон козла зарезать, да подлиннее отрезать голову-то. Я табе яё пришью к рубахе на ворот, а ты пойдеш к яво окну, он испугается, так и сам отдасть усё».

И так и сделали. Стучить в дверь. А старик глянул в оконце:

«Хто ето к нам к ночи?»

«Ты что мой клад узял, щас же отдай!»

Дед испужалси больно:

«Дарья, что делать? Там бес стоить рогатай и деньги просить обратна».

«Батюшка, знаешь што, ты хоть горсточку возьми сабе, а ето усё отдай».

Он тах-то и зделал. Яму двинул в дверь клад, а поп схватил котялок и побежал. А завтря - праздник большой. Служить надо. Так… Вот что делать? Сымает голову казлинаю, а та никак! Стал распарывать нитки, а уж уросло в яво тело ето усё. Кровь льёца прямо рякой. Разбой, кричить поп. А попадья тада яму:

«Знаешь што, поди отдай обратно! Не твой клад! Человеку досталси, пусть и пользуется. Сняси назад. Как ты пойдёшь службу служить?»

Пошёл поп. Опять стучица. А дед крячить из хаты:

«Хто то-то пакою нам не даваить?»

Как етот поп двинул котялок под дверь, а старик как обрадовалси, ой, радость-то какая! Будям богато жить тяперя! (бабушка радовалась и аплодировала такому исходу)

А дальше, даже я и не знаю, моя детка, служил тот поп али нет службу ту? Должно быть, не служил… Сказали, что заболел, видать…


– Бабуш, слышишь? – насторожилась я и оторвала голову от подушки. Бабушка тоже прислушалась. Где-то в углу дома явно кто-то постукивал и ворочался.

– Ня бойся. Это домовой шалить, самоя яво время настало.

– А тебе не страшно ночевать одной?

– И што мне сделается? Я смерти не баюсь, была пуганая-перепуганая… там-та тожа жизня есть. Да толькя спокойная, с Богом рядушком, да с Богородицей-заступницей… Фу ты, одышка проклятая… деток умерших повидаю, из двенадцати пять и осталось… Да и Яша ко мне заглядываить, уж звал разок к сабе.

– Как заглядывает?

– А голубом прилятаеть. Под окошком сядить, пока с им не пагаварю.

– Ну ты выдумаешь тоже! Обычный голубь залетает, ты же подкармливаешь его…

– Не скажи! Ета особая птица, божья, усё понимаеть. Я спрашаваю, а он урчить да головкой так машеть, понял гаварить. Не уснёшь ты всё никак, девка, и мне не даёшь. Не набегалась за день что ля?

– Набегалась. Бабуш, помнишь, ты рассказывала, как дед с бабкой с ярмарки возвращались? – спросила я с иронией и отодвинулась от неё на край кровати.

– Ну насмешница! Лучша бы я табе отпустила, как ты варочаешьси и болтаишь.

– У тебя запах другой, нос щекотит, да и рано ешё, я не привыкла во столько засыпать.

– Погоди тада, не встревай, дай увспомню, как ето дело-то случилось… (она на несколько секунд замолкает, словно настраивается и примеряется). А вот оно как было: старик со старухой поехали на ярманку у Курск. Фу (вздыхает, задыхается). А салазки оставили на станции. Там купили всё, что нужно, и поклали в их. Уж ехать собрались. Поволокли. Подходять к переезду, дед и говорить: «Подожди, дай поязд пройдёть». А бабка яму: «Ой, шо дожидать, пока поязд пройдёть! Щас перескочим, да и делов-то».

Ну, ладно, поехали. Сами-то перешли, успели, а санки-то, тук и застряли! А поезд-то тут как тут! И ихнюю всю покупку по всей станцаи разнясло, и сало, и муку, и крупу какую – всё, что купили, всё… на куски разнясло и салазки те-то растащило.

Вот бабка села на лавочки да и воеть. А дед подошёл за ей, да раз по уху, да другой!

Глядь, милицинер идёть:

" Что вы, старые черти, дярётесь?"

"Да как жешь, её собаку убить надо! Ты глянь, покупка-то наша до заготзерна рассыпана."

"Как ето у вас получилось?"

"Да вот, привязли с ярманки на салазках что купили, поклали, увязали, я говорю - дай поезд прайдёть, а вона- вот яшо чаво, дожидать поязд! Мы перескочили, а салазки наши по всей дороги тей-то поязд разнёс, не стал нас дожидать!"

То милицинер хохотал, то хохотал на их.

«Ну, говорит, баб, не плачь, заработала. С моей стороны яшоб подбить надо!».

А дед ей раз, тут-жа, по затылку и добавил. Вон оно как бываить!


– Бабуш, а почему голубь - божья птица?

– Ето посля Иисуса так люди прозвали. Вон когда родилси, яво убить хотел царь, не местнай, чужой. И послал он войска найти младенца таво. Вот приходять они в один дом, а хозяева говорят: «Нетути тут никаво», а варобей ходить перед глазами да чирикаить: «Жив, жив-жив, жив…» Они пошли искать дале. В другой дом… а им там свинья помогла рыть землю-то, откопала запрятаново младеньчика хозяйскаво… тета яво без разбору и закалоли штыком… А голуб прилятел на землю, да возля ног их вышагиваить и курлыкаить: «Умёр, умёр, умёр…», дескать – искать вам нечяво, возвращайтяся к сабе… Вот тах-то вот было. С тех пор воробей скачить, чтоб покою яму не было. А свинья ня можеть на небо взглянуть, шея дюжа коротка, усё носом роеть под сабе… А голуб шагаеть важно, как человек, бога славить да весточку доносить… Спи ты ужо, угоманись!


На настенных часах в кухне кукушка прокричала десять раз.


– Бабуш, а Бога-то нет!

– Как ето нет? Вот яшо удумала!

– Гагарин летал в космос, Бога не видел.

И тут она засмеялась. Да так сильно, что закашлялась очень, пришлось встать, чтобы постучать ей по спине.

– Ну придумаетя! Да нешто ж Бог у костюме с орденами на троня восседаить! Он, милая, каждому по-свояму открываится, а кому и вовсе не показываится. А Гагарин твой кабы и видал, так никаму и не скажеть. Бог он ведь как колодезь! Вода вон из зямли какая чистая да холодная идёть, укусная… а земля то, ты сама видала, грязь грязью… да только воду тей-ту не запачкаишь ничем. Да кабы ни Бог, не отмылися бы мы от гряхов. А так бывало в воскресенье платок чистай оденешь, да пяшком по тропе у церковь пайдешь, да словно в роднике выкупаишси – аж душа звянить чистатой. Нетути церкви теперь, всё порушили… Прости мяне, Господи, прости грешнаю!

Она перекрестилась и перекрестила мою голову. Потом встала и, охая, ушла на кухню. Я долго слышала её тихое обращение к тому самому Богу, о котором затеяла разговор в ночи. Она тихо вымаливала мои заблуждения и просила его о счастье для меня, долгой хорошей жизни и ума-разума в голову…

«Отче наш, Иже еси на небесех!..» – выговаривали старческие губы, а выцветшие от слёз и горя глаза плакали. До меня доносились лишь всхлипывания и отдельные слова молитвы, значение которой я не понимала.

Я засыпала мирно и спокойно под её шёпот и благословение.

Мне снился Бог, который летел рядом со мной над бескрайними полями, одной рукой поддерживая меня за ноги. Его белые одежды красиво развивались в небе, а взгляд был добрым и приветливым...

И мы молчали с ним.
42 Сказка. Курица-сваха
Юрий Солей
- Дедушка, расскажи мне сказку перед сном.
- Сказку? Хорошо, внучок, устраивайся в постельке поудобней и слушай, что я тебе расскажу.

Давным-давно это было и быльем поросло. Никто, кроме меня, про это не знает теперь. Эту историю мне еще моя бабушка сказывала. А теперь тебе пришел черед узнать.

Так вот. Дремучими нашими лесами, бескрайними нашими полями шел солдат-пушкарь к себе домой. Идти ему, ох-как, трудно было, потому что одна нога его была деревянная. Пол мира он на двух прошагал, а домой - на одной ворочается. Да, что нога? Весь он был изранен. Рука его плетью висела, силы не имела. И правое ухо не слышало, и правый глаз не видел. Вражеское ядро рвануло с правой стороны. Солдат выжил, но только, почитай, половина. Такая доля ему выпала. Но иные и вовсе без доли остались. Что лучше? Что хуже?  Не в правилах солдата об этом думать.

Он идет по своей родной земле, которую с трудом, но отбили у супостата, радуется солнышку теплому, жаворонку, песню весеннюю поющему, цветущим полям,  ягодным лесам и рыбным рекам.

Идет-идет и сам песню запоёт. Ту, с которой пол мира прошагал:

     Солдатушки - бравы ребятушки,
     А кто ваши жены?
     Наши жены - пушки заряжены,
     Вот, кто наши жены.

С хорошей песней легче по жизни идти. А вместе петь - все беды геть.

Как воевал, так за семерых, а как ел, то за троих. На груди - медаль и Георгиевский крест, а за плечами - его солдатский ранец, видавший и Альпы,  и Измаил, и Берлин, и Париж. А в нём всего-то: кусок хлеба в тряпице, долото, киянка, да рубанок. Да за поясом топор плотницкий. - острый, как бритва. На службе всё приходилось делать: не только разрушать, но и строить.

А строить он больше всего любил, мастер был на все руки. А теперь только на одну, да и ту - левую.

Но чем ближе подходил к своей деревеньке, тем тревожней на душе было. Уж сколько сел знакомых прошел и всё одно: вместо народу - кресты, а вместо хаток - печные трубы.

А уж когда в свою деревню зашел и вовсе печаль взяла - ни одного дома целого и все - пусты. И его хата наполовину разрушена, и дома - ветер гуляет....

Сел он на завалинку, да призадумался. В деревне - ни души. Нешто он первый будет? Как жить одному? Для чего? Для кого? Только подумал, как кота рыжего увидел. Сидит возле ворот, да на него как-то по особому смотрит. Толи с укором, толи с надеждой.

Тут у солдата все сомнения исчезли. Достал из ранца хлеб, отломил кусочек и кота позвал:
- Иди сюда, тезка. Ешь.

Кот подошел, хлеб понюхал, но есть не стал. Мышей он ловить мастер - зачем ему хлеб? Сел и на солдата смотрит.

Солдат погладил кота и говорит ему:
- Пришел? Вот и хорошо. Значит, вместе жить будем.

Замурчал котяра суровый и о ноги давай тереться. Согласный, значит.

На следующий день и пёс объявился. И по всему видно, что и пес, и кот знакомы давно, и  друг с другом, и со двором, и с домом.

Понял солдат, что в свой дом они пришли. Здесь жили раньше, ждали людей, верили, и приняли его за родного человека. Хоть никогда раньше не видели - слишком давно солдата дома не было.

Стали они вместе жить, да порядок наводить. Солдат то крышу поправит, то крыльцо, то плетень. А кот с собакой тут же крутятся - радуются, работу принимают.

Тяжело солдату левой рукой топором махать, колья и бревна тесать. Но даже пол солдата, всё одно - солдат. Отступать не привык, да и некуда.

А народ обязательно придет в деревню. Лиха беда - начало. Был бы пример.  Ещё Суворов его учил: "делай, как я", да так, будто "никто, кроме меня".

Как-то вечером сидят они втроем на крылечке, отдыхают, на красивый закат смотрят. И слышит солдат, что курица кудахчет, а где - не поймет. С одним ухом откуда звук идет определить не может.

Позвал курицу солдат, как в детстве:
- Типа-типа-типа...
Позвал раз, позвал - два. А на третий выходит из бурьянов знатных, милая. Посмотрела на солдата, да на кота с собакой, да деловито и важно мимо них в курятник прошествовала. Будто всю жизнь там и жила.

Пошел солдат в курятник, да хлеба курице покрошил:
- Ешь, милая! Ты, видно, тоже птица здешняя.

Стала курица четвертым жильцом. То в бурьянах пасется, да кудахчет, то по двору важно пройдется.

Так жили они, дом чинили, сад-огород садили, да по хозяйству ходили.

А через несколько дней, слышит солдат, кто-то курицу его ругает, да с ней по человечески разговаривает:
- Ах, вот ты где, негодница! Я так и думала, что ты сюда вернулась! Петуха своего и меня бросила. Мы с ног сбились, тебя ищем. Выходи из бурьянов колючих. Домой пойдем.

Вышел солдат из дома и увидел старуху кривую - одна нога короче и рука крючком висит.

Старуха тоже не ожидала здесь кого-то встретить. Испугалась и смутилась. Говорит, что не знала, что здесь уже кто-то живет. Пришла за курицей, да видно не судьба - курица-то ваша. Рассказала баба, что живет она недалеко, на хуторе. Как супостата прогнали, так она там и живет. Остался там от большого хозяйства лишь один петух, который не дал врагам себя поймать. Да коза с козлом из леса пришла. Так вот этот петух и привел с собой эту курицу. С этого двора её увел.
 - Искала я её, долго - говорит - пока не догадалась, что она домой вернулась. Пришла сюда, слышу - точно! В траве кудахчет.... Ну, раз курица ваша, то я пошла домой.

Только сказала, а тут и курица из бурьянов выходит. Да не одна, а с цыплятами. Цыплят много, будто желтый горох рассыпался. Курица-то, видно, не зря в бурьянах кудахтала - цыплят там высиживала.

Увидели солдат, да баба, сколько цыплят по двору бегает,  удивились и обрадовались. Сказать ничего не могут, улыбаются друг другу.

Тут только и увидел солдат, что лицо-то у неё совсем молодое. И глаза веселые и добрые. Одежда старая сильно, но это понятно, почему. Ну, хромая женщина, ну рука высохшая... Так и у солдата беда та же.

- А ты кто будешь? Уж не родственница ли Архипу, который до войны на хуторе жил? - спрашивает.
- Внучка я его. А ты - Василий, стало быть. Я помню, как ты в армию уходил, хоть и мала была.
- Правда твоя. Василий я. А ты - Василиса стало быть. Помню я тебя, совсем девчонкой бегала под ногами. Однако, что с тобой за это время случилось?
- Медведь-шатун меня поломал в детстве. Собаки еле отбили. Выжила, но с тех пор калекой живу.
- Послушай, Василиса. Я - с левой стороны пол-человека. Ты - с правой. У меня курица. У тебя - петух. А цыплята наши, стало быть общие. Не делить же нам их... Может вместе нам по жизни идти? В общем, будь моей женой, понравилась ты мне шибко.

 Улыбается Василий. Шутит насчет цыплят, значит. А насчет женитьбы - какие могут быть шутки?

Засмеялась Василиса, глаза счастьем засияли. Солдат Василий с детства приглянулся ей.
- Согласная я - говорит.

Вот так и стали они жить-поживать вместе, да добра и детей наживать. И курица-сваха долго жила, много цыплят вывела. Так её Свахой все люди в деревне и называли.

Деревня отстроилась, большая стала. Много Василий хат по деревне людям поставил. Потому деревня наша с тех пор Васильевкой и зовется.

Ну, спи, внучок. А как проснешься, всё вспомни и никогда не забывай. Детям  и внукам своим будешь рассказывать. Потому, как солдат Василий и Василиса - твои пра-пра-прадедушка  и пра-пра-прабабушка.
43 Чернозём
Алексей Мельников Калуга
Всегда озадачивало странное название места, где обитаем, – Нечерноземье. Вроде где-то есть совсем другие, более, очевидно, веси благодатные – чернозёмные, а нас ими, получается, обделили. Обнесли. Единственное, чем снабдили, – отрицанием сей тучной и плодовитой субстанции. А именно: довольно безысходной приставкой «не» в поименовании наших любимых пенат. И получилось довольно унылое прозвище Смоленска, Брянска, Калуги и т.д. - Нечерноземье. 

Смысла в нем, если уж всерьез разбираться, не более чем в Неурале (будь он кем-нибудь придуман) или в Несибири. А того чище -  в Неамерике. Если, повторяем, кому-то в голову взбредет  так калужан или жителей тех же Твери и Брянска поименовать. Но ничего, свыклись и живём: как есть - без чернозёма. 
Хотя иной раз нет-нет да и метнемся из «неправильного», скажем так, земелья в «правильное». Из местных рыжих полузаброшенных угодий в самую что ни на есть плодородную смоль. А посмотреть, сравнить, поинтересоваться: мол, что сегодня там и как? Или  просто, сев в выходные за руль, махнуть шестьсот километров разом и очутиться в милом беззаботном детстве, где, как известно, и арбузы были слаще, и чернозём черней…

Арбузов, признаюсь, в нашей тамбовской деревне с чудным названием  Осо отродясь не выращивали.  Только дыни и все остальное, что можно в землю воткнуть. Хотя б оглоблю, без разницы: все равно на жирных, точно пропитанных ваксой жердевских наделах вырастал тарантас. Не говоря уже, о картошке.
"Ну, ты подумай - тридцать шесть с куста! Почитай - ведро! Во урожай! Во!.." – помню, сидит у дороги и пьяно горюет нищий скотник Мерзликин, указывая рукой на рассыпанные вокруг себя клубни. Чернозём беременел плодами неустанно, что, впрочем, почти не сказывалось на благосостоянии не менее многодетной семьи  Мерзликина. Да и всей нашей деревни во имя Общества содействия обороне, авиационному и химическому строительству (ОСОАВИАХИМа, как окрестили ее в свое время революционные товарищи, а жители перекрестили уже потом в Осо) - заодно с ним.

Жили на лучшей в мире земле при Брежневе бедновато, хотя и не впроголодь. Полдеревни ютилось в саманках. Деревянную хату если и осиливали, то всем миром: с вызовом на помощь родственников из Омска, Воронежа или даже самой Москвы. С восходом выгоняли коров, под вечер разбирали обратно. Звук отбиваемой дедом косы и вжикание точила стояли на дворе все лето – для коровы вечно нужно было что-то косить, сушить, ворошить.

За хлебом крутили педали пять километров на станцию. Брат был старший - семиклассник, поэтому эту важную миссию взвалил на себя. В полдень оттуда же – из Рымарево - встречали лошадь - почтаря. Радовались вытащенной им из котомки 24-рублевой пенсии. Из оной умудрялись купить внучатам гостинцы и отложить на "черный" день. В редкие передыхи разгибались и будто в молитве взирали в звенящие жаворонками сухие небеса: долго ли еще стоять вёдру – «дожжика бы Бог послал, смилостивился».

И дождик иногда ласкал влагой щедрые степные пашни, превращая их из взбитых, точно пуховые перины, угодий в жидкий антрацит. Тот вмиг наклеивался на наши босые мальчишечьи ноги, и получалась знатная обувка. Скинуть ее даже не пытайся – липкость тамбовского чернозема была отменной. Впрочем, таковым чернозем остается и поныне: черным, жирным, плодородным и родным. Единственным из прежних близких, кто встретил нас с братом на днях на разоренной родине.
Больше ничего знакомого в нашем поселке обнаружить не удалось: ни домов, ни садов. Только очертания  прежней улицы, обросшей свирепым на колючки кустарником, по ней бабушка изо дня в день размеренно семенила себе  с ведерочком до стойла - доить нашу покладистую Маньку. Место аккурат напротив хилой саманки Мерзликина, которой, впрочем, тоже нет – ушла, видно, со всеми остальными в плодородные недра.

Мы встали и огляделись: на месте нашей деревеньки – лужок, ковыль, тысячелистник, перелесок в сто шагов длиной, кусты, лощины. Остатки фундамента дедушкиного дома долго искали в леске. Ориентир – высоченная ветла, к ней дед привязывал рели. Мы с братом на них качались. Нашли. Под травой, в кустах, в черной рыхлой почве – остатки кладки. Поодаль, в листве – куски камней: дорожка, по которой ходили на колодец. Не стало и его. Колодцам для жизни нужны люди, а они отсюда ушли. Насовсем. Хотя – долго, трудно и честно жили.

Тамбов. Русская столица чернозёма. 1919 год - голод. 1920 год – голод. 1921 год – голод. Мужики ропщут: кто молча, кто всерьез. В школьные учебники советской истории период вошел под наименованием «контрреволюционной антоновщины». По ней огнём прошлись будущие маршалы Жуков и Тухачевский. В нашей Жердевке – красноармейский штаб по борьбе с бандитами. Они же в массе своей - взбунтовавшиеся хлебопашцы. Приказ из Москвы: "Все операции  вести с  жестокостью, только она вызывает уважение". И – вели.

Слышали, что в память о крестьянских бедах на набережной Цны в Тамбове установили памятник мужику. Искали долго. Спрашивали у местных, где стоит. Те пожимали плечами и неопределенно махали в направлении реки: вроде там. Опираясь на рукоять оставленного за спиной плуга, широко расставив крепкие босые ноги, в изодранной рубахе, обнажающей нательный крест, жадно всматривается вдаль усталый хлебопашец.  «Вылитый наш дед!» - найдя наконец на главной набережной бронзового страдальца, поразились мы с братом.

В 1921 году, когда дедушке было 17, мачеха выставила его из голодной хаты в одних лаптях на улицу: "Женись, пусть молодая жена ткёт для тебя холсты». Взял в жены крестьянку 16 лет из «богатой» семьи – хлеб ели в ней иногда чистый, без мякины. Свадьба? Была, гласит семейное предание: пообедали и разошлись. Еще – венчались: дед, правда, одалживал для этого дела в соседней деревне сапоги. 

Тяжким трудом добыли вольного хлеба (на самой-то плодородной в мире земле) лишь в 1937-м. Но ели его недолго – грянула война. Только в 1945-м воротился дед с ратной службы в свое Осо. С медалями прибыл домой аж из австрийских далей. И снова – к боронам и лошадям: потеть над вечной пашней.
Где его бороны ходили – сегодня тоже поле, такое же жгучее и щедрое. Мы с братом рвём с него по кукурузному початку – зерна все как на подбор, литые и мощные – точно фундук. В детстве, помню, боялись в кукурузной чащобе заплутать и сгинуть на веки вечные в непроходимых дебрях. Но выбирались: по солнцу, по небу, по ветру – уже и не помню, как, но выходили. По рыхлой, мягкой и душистой черной земле.

Он дышит, этот щедрый тамбовский чернозём. Как человек. Я знаю. Всякий раз, спрыгивая из вагона на рымаревском полустанке, я ощущал на себе его дыхание: легкое, теплое, густое и проникновенное. Втянул в легкие и сейчас – все тоже парное земное излияние, хоть из крынки пей – не напьешься…
44 Дом на окраине
Инна Димитрова
                                     Дом на окраине

Как тихо же здесь! И ветер, такой ласковый ветер, дышащий травами и нежной свежестью… а я уже забыла как это может быть…
От остановки долго идти, поскольку без дороги на городской машине не проедешь, да и навстречу никто не попадается здесь, где старые полуразвалившиеся домики под снос… И смотрят грустными обречёнными глазами, даже не надеясь уже ни на что. И мне очень тяжело смотреть в глаза этим брошенным домам, поскольку я поступила как многие из людей, предав их, сбежав в другие условия жизни, наивно полагая их гораздо лучше…
Мы идём молча, и кроме перестука шагов нет ничего. Редко какая птица вскрикнет вдали, и ты невольно внутри себя вздрогнешь, будто знала уже всё это, но надеялась избежать…
Мы идём, смотря себе под ноги, будто чувствуя какую-то вину или желая избежать неприятного разговора… Ну вот и он, наш дом, в котором мы прожили первые свои совместные годы. Как? – сложный вопрос. Тогда казалось, что может быть лучше – ярче, веселее, богаче, а теперь…
Заходим. Покосившаяся дверь, но держащаяся из последних сил, будто от этого зависят судьбы мира. Провожу по облезлой краске доски и тепло она тут же отдаёт – дерево никогда не сравнится с бесчувственной железобетонной панелью (не случайно же продажных называют «с панели»). Сколько сразу воспоминаний вспыхивает, оживает, уносит в далёкое прошлое…
А вот я и на второй этаж поднимаюсь по скрипучей лестнице – как часто мне снилось во снах, что пропал именно этот пролёт и как не пытаюсь, не могу подняться наверх… А здесь она всё ещё есть, как ни странно,  и ждёт…
Здесь внутри холодно,  как и на улице – сырая взвесь висит в осеннем тягостном небе – большие щели в стенах и, местами, в потолке.  Балки провисли и пропустили клочки неба. Где-то в прорехах гнезда птиц, которые  вспархивают при нашем приближении, а у меня замирает сердце… будто душа моя вместе с этими птицами взмыла ввысь, оставив меня где-то там внизу…
Я медленно отхожу и уже не понимаю,  что я здесь делаю. Он подходит ко мне, уже покурив, значит, нервничает, да, он предупреждал, что не стоит сюда ехать.  А я… теперь я и сама не знаю - зачем… в горле ком, а на душе всё также неспокойно. Что меня сюда тянуло, зачем?
Ведь изменить уже ничего не получится. Поезд пошёл по другой стрелке, возврата к прежнему нет, но… вот я здесь и начинаю снова обдумывать и вспоминать…
Вот здесь была тесная кухонька, но нам было очень уютно здесь. Мы говорили, порой всю ночь, когда ты приходил с вечерней смены, а ты напоминал: – Тебе же рано вставать, ложись!  А я кивала, и снова о чём-то беззаботно болтали до 3 часов…
А здесь была комната с круглым столом и старым высоченным сервантом. Когда я была очень маленькой, я всерьёз его боялась, будто он живой и строго за мной наблюдает, и порой мне казалось, что он может рассказать обо всём Дед Морозу, и тогда мне точно подарков не видать… А там стояла железная кровать, скрипучая ужасно, и нам приходилось очень стараться, дабы не шуметь слишком громко… Невольно я захихикала… Он смотрит на меня… Неужели нам опять не нужно слов? Он обнимает меня, и уже всё отступает, в мире остаёмся мы одни…


Сколько мы так простояли? Время исчезло, будто никогда не было, и он гладит меня по голове как девочку… Я улыбаюсь сквозь слёзы и прорывается вздох… Неужели никуда не исчезает?  И где-то внутри нас мы остаёмся всё теми же?
Где-то что-то упало, скрипнула половица…  Дом нас прогоняет? Или напоминает о времени вечно куда-то спешащим людям?
Погоди, не прогоняй нас! Я вспомню ещё те жуткие коврижки из муки и тыквы без яиц или оладушки с кабачками тоже без яиц, поскольку порой на них не хватало денег, но мы их ели, а теперь и фуа-гра, и суши встают поперёк горла, какой бы мастер их не готовил… Я вспомню наши бедные праздники и новогодние украшения, которые сами стригли из фольги из-под шоколадок с прошлого праздника и цветной бумаги, но было ощущение праздника… Да сколько всего этого, что сложилось в нашу ТУ жизнь, что уже безвозвратно утеряна…
Да, ты смотришь в глаза,  и я читаю в них, что пора уходить – ещё назад ехать в темноте и по сырости, а я… я не хочу уходить! Здесь прошли мои лучшие годы, и что делать… я не знаю!
Конечно, ты понимаешь и сочувствуешь. Но мы принадлежим уже другой жизни. «Принадлежим», будто нас купили. Впрочем, почему «будто»? Так и есть! Каждого покупают так или иначе,  а потом уже возврата нет… Мы стоим и, глядя ему в глаза, спрашиваю: 
- Может, как-то можно? 
- Как?
Есть ли ответ? Будет ли когда?