Нитью светлой твоею стану

   Я увидел ее в магазине. Она стояла у витрины и, как мне тогда казалось, улыбалась разноцветным клубкам, рядами выложенным под стеклом. Ее рука легла на прилавок, и пальцы забарабанили, привлекая внимание продавца. Та оторвалась от чтения книжки и с явным сожалением отложила ее в сторону.

- Будьте добры...

   И вот уже витрина распахнута, и на гладкую поверхность столешницы один за другим ложатся мотки с яркими этикетками. А женщина по очереди перебирает нити, гладит их, словно спину кошки, подносит к свету, потом прикладывает к щеке, и, улыбается, словно прислушиваясь к чему-то, живущему внутри ее. И ясно, что эта ласка и эта улыбка предназначаются не рассыпанному вороху на столе, а именно тому, что спрятано где-то глубоко.

   Так невыносимо захотелось, чтобы немедленно и меня подхватили эти ласковые руки и поднесли к лицу. Будь у меня сердце - оно бы сейчас часто-часто стучало. Но откуда ему взяться у клубка шерсти? Да и шансов попасться на глаза  почти не было. Ведь меня привезли только вчера, а любительница женских романов почему-то не особо спешила нас выставлять, оставив лежать в чуть приоткрытой коробке.

- Они все такие милые, но это не то, что мне нужно, - развела руками женщина, собираясь уйти.

Продавец встрепенулась, наконец-то вспомнив, зачем она здесь, и окликнула:

- Погодите, есть еще. Вчера  же был привоз!- девушка кинулась к нашей коробке, подхватила и, поставив на прилавок, распахнула. 

Не веря в случившееся, я распушил все свои ворсинки, став мягким и пушистым, изо всех сил желая доказать, что я достоин того, чтобы лежать в ее ладонях.  А она протянула руку, слегка сжала меня пальцами и поднесла к щеке. Потерлась кожей о мои нити, закрыла глаза и...

- Да. Я беру. Всю упаковку. Сколько их там? Десять?



   ...Меня спрятали. Не только меня – всех нас засунули в самый темный угол шкафа. О-оооо! Растерянность взъерошила  мне ворс. За что? Почему? Зачем эти мягкие руки так легко с нами расстались? Зачем? Обида и джинсы, упавшие сверху, сплюснули и - пришла дрёма. Изредка, сквозь вату полусна, звучали голоса: мягкий и воркующий – женский, и другой – мужской, низкий, снисходительно-вальяжный. К сожалению, они редко звучали в нашей комнате, и к тому же были слишком тихи. Поначалу, слыша ее смех, я еще просыпался, но потом смирился: «Забыла…»


   Проснулся резко, вдруг. Чья-то ладонь шарила в недрах шкафа, подбираясь к нам, спрятанным под стопкой одежды. Пальцы сжались на целлофане упаковки и потянули. Уф!  О нас вспомнили! Пакет, пока закрывали дверку шкафа, был небрежно зажат подмышкой, а потом и вовсе брошен в кресло. Мои братья торопились привести себя в порядок, топорща слежавшиеся ворсинки. А я? Впитывал свежесть утра  и переживал. Вдруг сейчас, при свете дня, очарование первой встречи уйдет и разочаровавшись, нас снова засунут в шкаф? Не надо! Ни за что! Мы уже так давно мечтали стать чем-то большим, а не мотком шерсти и пуха! В конце концов, мои братья давно мечтали повидать мир!

   А я? А я мечтал лечь у ее ног и хотя-бы просто потереться о ее щиколотки своим теплым боком.

   А она? Она, приложив к уху телефон, ходила от окна к двери и обратно, и говорила:

- Да, да... Рисунок давно выбрала. Размеры сняла с его любимого джемпера. Да, да... понимаю, что времени мало. Нет, помощь не нужна. Я всё свяжу сама. Успею за две недели его командировки. Ну и что, что он не любит сюрпризов? Свитер им не будет. Я уже купила понравившиеся ему часы, вот и надену их на рукав...Да, мама.  Да, этот связанный с любовью свитер станет упаковкой для понравившихся ему часов, - ее голос, вдруг потерял привычную мягкость и зазвенел холодом бьющегося стекла, - да, мам, я люблю его, а он позволяет мне любить себя. Мама!.. Да, я знаю - ты всегда права.

    Телефон полетел в тоже кресло, где лежали мы, а она, заткнув уши ладонями, прошептала:

- Но я же люблю! Люблю! – и засмеялась.




   Спицы, зажатые в ее пальцах, порхали, переплетая нити в сложный узор. Моя семейка даже оробела, глядя, как уверенно и скоро она, связывая нас в единое целое, творит настоящее чудо. А потом, усталые, расслабленные пропаркой и утюжкой, мы, не узнавая себя, смотрелись в зеркало – нас превратили в прекрасный свитер! Все петли были одинаковой  высоты, швы – безупречны. Братья удовлетворенно повздыхали и благостно уснули. Один только я продолжал чувствовать, вобрав все нити в себя и став единым целым - свитером для любимого мужчины. Ах! Она прижала меня к себе и закружилась по комнате в танце. А потом достала красивую коробку и аккуратно уложила на хрустящую белую бумагу. Защелкнула на левом рукаве браслет холодных высокомерных часов, и крышка стала гранью между светом и тьмой, тьмой ожидания.
«Ну, и тряпка», - бесцеремонно устраиваясь на мне, презрительно процедили часы, хрустя своими бездушными шестеренками.

   В этот раз долго ждать не пришлось. Коробку вынули из шкафа и, плавно покачивая, понесли. Даже сквозь толстый картон я чувствовал, как дрожат ее пальцы.

- С днем рождения, милый!

- О, спасибо! И что же ты приготовила мне, дорогая?

   Крышка была отброшена в сторону, и...

- Они прекрасны! Это именно то, что я хотел!

«Тряпка!» - надменно фыркнули мне часы, покидая свое уютное ложе. Браслет победно щелкнул на запястье мужчины, который, совершенно не обращая внимания на свитер, обнял женщину и коснулся губами волос:

- Спасибо, дорогая!

- Но, милый, а второй подарок? Ты разве его не посмотришь? Примерь! Я закончила его только сегодня и так волнуюсь…

- О, конечно, - мужчина небрежно потянул меня за рукав, встряхнул и надел. Часы тут же вцепились в мои нити, вытягивая петли.

- Черт! Так и знал, что он будет цепляться за часы, - буркнул под нос мой новый хозяин, и я, немедленно втягивая в себя свои мягко пушившиеся ворсинки, в то же мгновение его возненавидел.

- Неплохо, неплохо. Но зачем же было, дорогая, тратить столько времени на вещь, которую можно просто купить в любом магазине? И, к тому же – он какой-то колючий.

- Ко-лю-чий?..

   Мы не подружились. Большую часть времени я лежал, аккуратно сложенный на полке в шкафу. Очень редко хозяин надевал свитер, но и этой малости вполне хватало, чтобы я с каждым днем ненавидел его все больше. Я злюсь, когда он меня берет в руки, и тогда самые жесткие мои волоски топорщатся дыбом. Поэтому, чаще всего я бываю снятым и отброшенным в сторону, как только владелец оказывается вне дома: в бильярдной ли, на рыбалке, или в чужой квартире... Почему я так непреклонен? Да потому, что каждый раз рядом с ним оказывается чужая, остро пахнущая приторным мускусом женщина с яркими пухлыми губами. Ее руки ложатся на хозяйские плечи, а губы прижимаются к его губам. И в этих движениях нет любви, только нетерпение и азарт гончей.

   Я его ненавидел – ведь глаза той, что создала меня из своей любви, тускнели с каждым днем. Не знаю, кто из нас поставил финальную точку: я или те алые, блестящие помадой губы. Но я поневоле впитал в себя вульгарность той, чужой, и когда однажды меня убирали в шкаф, месяцы обмана явно проступили  на моем вороте. Я упал. Упал на пол. Потом рядом со мной звякнул замками чемодан и в его открытое брюхо полетели рубашки, брюки, костюмы того, кого я ненавидел.

   А она плакала, сидя на полу, прижимая меня к себе.

- Тебя не отдам. Ты ему никогда не был нужен, впрочем, как и я...

   Руками ее матери, я был снова упакован в целлофан, убран с глаз долой и забыт на долгое время. "Полежи пока здесь, подальше от глаз. Не буди ее боль своим видом!" Дверцы шкафа закрылись и пришла темнота. Сколько с той поры прошло – месяцы, годы? – я не знаю. Время для меня перестало течь, накрыв меня туманом разлуки и тишиной, в которой не было ничего, даже ее голоса. Наступила пустота ненужности: иногда мне отчаянно хотелось, чтобы меня выбросили, и пусть бы я сгнил, валяясь на свалке! А потом приходила надежда, гладила мою шерсть и гнала отчаянье, шепча тихонько, что однажды  я всё-таки понадоблюсь. Понадоблюсь ей!


   Из забытья меня вырвал хруст целлофана. Он с громким треском ликовал: «Свет! Нас вынули на свет!». А я, все еще плохо соображая, пытался понять, что происходит.

- Вот! Нашла! Хватит ему валяться. Распусти и свяжи девочке платье или костюмчик. Ты же у меня мастерица!

- Жалко, мам. Он все еще такой красивый и ...мягкий, - она прижала меня в своей щеке, вздохнула, и я чуть не сомлел в ее руках.

- Вот и осчастливь крестницу, детка.


   Меня распускали в четыре руки, сматывая в огромные рыхлые клубки, отпаривали на водяной бане, сушили и снова перематывали. Я радовался и грустил одновременно. Я не хотел! Не хотел расставаться с ней!

    Но вот уже пушистым клубком снова кручусь у ее ног. Ласковые пальцы скользят по моей нити, творя очередное чудо, а я, уменьшающимся с каждым днем клубком, ни за что не желающим с ней расставаться, тем не менее, стремительно бегу в противоположную от этого чуда сторону… И бужу, бужу души своих спящих братьев, и учу, учу их любить ту, кого им нужно будет собой согревать.

    А сам хочу остаться. Пусть маленьким, уже никому не нужным клубочком! Пусть на дне корзинки для рукоделия, но только здесь – рядом с ней.


   Уф! Закончила. Лечу в корзинку и визжу от восторга! Да и не такой уж  я маленький! Может, сгожусь еще?

   А маленькая девочка надевает на себя самые красивые в ее жизни свитер, шапочку, гетры, варежки – и счастливо смеется, кружась по комнате. Обнимает шею той, что творит чудеса, а я прощаюсь с моими братьями. Я спокоен за них – ведь они уже любят друг друга: эта девчушка и мои братцы. Сейчас они уйдут от меня, а мне снова нужно будет набраться терпения и ждать.

Но ее ладонь опускается на меня, и гладит:

- Хорошо, что ты такой большой. Я так надеялась, что хоть что-то от тебя достанется и мне.


...Она снова вяжет. Уже не спеша и без суеты. Теперь я – носок. Да, пока – один, но она уже надела меня себе на ногу и вяжет мне пару. И тихо поет.

    А я счастлив, потому что знаю: теперь я с ней до самого конца, и до самой последней своей ворсинки Я буду греть ее и заботится о ней. Я не дам ей замерзнуть.