Как на облаке

Годы детства               
      
     Малые дети не участвуют в войне. Активно не участвуют. Они просто дышат тем же воздухом войны, что и взрослые, даже если не попадают в концлагерь, в блокаду или под обстрел, в бомбёжку. Бомбы рвались вокруг нас с мамой, когда я ещё не вышел из младенческого возраста. Всё детство я считался и был нервным ребёнком. В школе к "дуже нервной системе", как сказала моя кузина, добавилось дикое чувство ответственности, ответственности за всё, вплоть до строительства коммунизма как во всём мире, так и в отдельно взятой несчастной стране. Сомнению в том, чему учили учителя, что всю жизнь с рождения и до смерти, желательно героической, надо бороться за дело Ленина-Сталина не было места в глупой детской головёнке. Да и во взрослых переполненных горьким жизненным опытом головах не возникали в то время, за редчайшим исключением, "крамольные" мысли  о том, что возможно зря Карл Маркс не проэкспериментировал на животных прежде, чем писать "Коммунистический манифест". Идея всеобщего счастья была столь пленительна, что стала наркотиком для большинства всепланетной интеллигенции. Умные люди, как всегда, были, но их,как всегда, мало кто слушал. Ницше предвидел, что страшный опыт грядёт и сожрёт несметное число людей, после чего всё вернётся на круги своя. Бисмарк не сомневался, что мимо такого соблазна человечество не пройдёт, но считал, что хорошую страну для такого эксперимента жалко.
     Вот и у меня, ребёнка, как и у взрослых, ноги бродили по неустроенной, мало оборудованной для веселья земле, а голова витала в облаках и надеялась на счастливое будущее. Почти все люди нуждаются в вере: если не в Бога, то в Вождей. После страшной войны, которую, как до сих пор верят многие, выиграл Сталин, - плевать на массовое изгнание и физическое уничтожение умов его учителем и ещё более массовое уничтожение не только ума и души нации, но и работящих крестьянских рук и, вообще, всех, кто попал под раздачу, великим учеником, плевать на организованные голодоморы, на казни целых народов, обвинённых в предательстве, плевать, что на одного немца, добровольно перешедшего на сторону России приходится сто тысяч советских людей, перешедших на сторону врага, по-видимому от большой любви к Советской власти, к колхозам, к ночным гостям, увозившим людей в чёрных воронках, к убогому быту, ко всему, что организовал "эффективный менеджер", - так вот, после всего апокалиптического кошмара стало очень удобно всё последовавшее валить на предыдущее. "Если бы не война, у нас бы уже был коммунизм", - говорили взрослые и повторяли дети. Ну и, конечно, расходы на оборону, к которым нас вынуждают агрессивные буржуи: то Финляндия на нас нападёт, то Прибалтику надо оккупировать, пока это не сделали другие, то Румынии приходится напоминать ультиматумом, что пора отдать нам часть своей территории, Бессарабию и Буковину, - во-первых, для блага населения этого края, во-вторых, эти земли были нам абсолютно необходимы для защиты первого и единственного в мире социалистического отечества, нас то-есть, ведь в конечном счёте всё это на благо всего человечества. И самое ужасное - Гитлер предательски нарушил договор о ненападении и ставшие явными тайные протоколы о дружбе и взаимопомощи, в частности, об очередном разделе Польши. Ноги в дерьме и крови - головы в облаках надежды и веры.
   После ельцинского десятилетия всё возвращается на круги своя: та же, что при Сталине, вера в непогрешимость вождя, в плохих американцев, в западных поджигателей войны, которые спят и видят, как бы уничтожить Россию; вот только вместо плохих крымских татар, калмыков, чеченцев оказались плохими грузины и этнически не отличимые от русских украинцы.   

От детства к юности

     Опускание головы с облака на землю происходило постепенно. Первый удар по, казалось бы, непоколебимой вере нанёс двадцатый съезд ВКП(б). "Кум закушал огурец и промолвил с мукою: "оказался наш отец не отцом, а сукою"". Потом - "Берия, Берия вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков". Потом слушал по радио речь премьера Маленкова, в том числе и о Берия, сеявшем рознь между народами - намёк на дело врачей, в основном, евреев, вредителей, убийц в белых халатах, якобы связанных со страшной сионистской организацией Джойнт, на самом деле занимавшейся благотворительностью, что и делает по сей день. Но, что бы там ни было, именно палач Берия тотчас после смерти Сталина освободил несчастных "убийц" без всякой волокиты, без дополнительных расследований и пересмотров приговоров, как это было с, в основном,  посмертной, реабилитацией около двадцати миллионов "врагов народа". Правда, освободить без волокиты несколько десятков людей легче, чем несколько десятков миллионов: по  подсчётам реабилитированной Ольги Шатуновской, допущенной Хрущёвым к исследованию архивов НКВД, только с 1937-го по 1941-й годы было расстреляно и стёрто в лагерную пыль девятнадцать миллионов шестьсот тысяч человек: только двести тысяч  еле живыми вышли на свободу. Микоян вспоминал: "Если бы их реабилитировали сразу, то стало бы ясно, что мы мерзавцы, каковыми мы и были".
   Вскоре и Маленков оказался чуть ли не главарём антипартийной группы Маленкова - Кагановича - Молотова и примкнувшего к ним Шепилова. То, что против Хрущёва сплотилось всё политбюро, кроме великого политика Микояна, стало известно позже. Но, поступая в Университет, я верил, что партия очищается, что всё произойдёт согласно её предначертаниям и что в 1967 году мы по уровню жизни обгоним Штаты: совсем по ВНП ещё не догоним, но капиталисты ведь грабят народ, а у нас всё по честному. Думаю, что таких дураков среди моих ровесников было ... днём с огнём поискать. О том, что грабители капиталисты платят американским рабочим примерно половину заработанного, а львиная доля остального идёт на расширенное производство и нужды государства, зато справедливая Советская Власть девяносто процентов, если не больше, тратит на хорошую жизнь безмерно раздутого аппарата, а главное, на подготовку к той войне, которая покончит с капиталистическим рабством, я узнал гораздо позднее.
   К окончанию университета я стал что-то, если не понимать, то хотя бы чувствовать. Бывший комсорг класса я изо всех сил отбивался от постоянных комсомольских поручений, мысль о вступлении в партию, КПСС, разумеется, единственную нашу в то время, во мне и не ночевала: я решительно перешёл в отряд пассивных строителей коммунизма. Бытие медленно и со скрипом начало определять моё сознание.
   У умных сознание определяет бытие: во время Великой депрессии американцы вняли призыву Рузвельта и с припрятанными на чёрный день деньгами толпами ринулись делать вклады в банки, что сразу привело к оживлению коллапсирующей экономики. После войны Германия не стояла на коленях, - она лежала на брюхе, да ещё с грузом репараций на спине, которые значительно превосходили помощь по плану Маршала. Но канцлер Аденауэр, сидевший при  Гитлере в тюрьме за отказ развешивать в своём муниципии фашистские символы и портреты фюрера (вождя по русски), знал свой народ, законопослушный и умевший работать, как немцы, т.е., лучше всех, считал, что высокопрофессиональный упорный труд не может не преодолеть любую разруху и в кратчайший срок. Этот эффективный менеджер обошёлся без голодоморов, без чудовищных репрессий, и случилось чудо. Германия поднялась, как Феникс из пепла: сознание немцев определило бытие.
    Недавно среди океана информации до меня долетели брызги, свидетельствующие о незаурядном уме и подлинном патриотизме этого канцлера. В начале пятидесятых американцы, видя, сколь успешно Германия, вставши с брюха, поднимается с колен и как эффективно под влиянием каждодневной пропаганды идёт процесс денацификации, предложили вывести свои оккупационные войска. "Ни в коем случае!", - заявил канцлер, - "Прежнее безумие ещё может повториться". Когда же, наконец, многолетие спустя, американская армия отправлялась домой, из толпы провожавших слышалось: "До свидания, ребята! Понадобитесь - приходите снова!".    
    А вот у дураков наоборот: бытие определяет сознание и консервирует его иногда на тысячелетие, согласно анекдоту: как посмотришь кругом - .. твою мать!, А как подумаешь - ну и . с ним!. Гороховый хлеб, денежная реформа с последовавшим ростом цен стали понемногу переопределять моё сознание. К тому же, я перестал закрывать глаза на то, что видел, и затыкать уши на то, что слышал. Вспомнил рассказ мамы про кулака которого везли в ссылку в лаптях (власть разрешала ссыльным надеть на себя всё, что есть лучшего), о "короедах" - умирающих с голода крестьянах, приползавших в город и пытавшихся глодать кору с деревьев, о сгинувшем муже тётки, агрономе: ему припомнили сказанные за десять лет до того положительные слова о докладе Троцкого.
    Да ещё нищета колхозников, на полях которых мы пропалывали картофель, убогая жизнь лимиты в общаге, напоминавшей бараки времён жестокой фазы капитализма - это уже спустя четырнадцать лет после войны! В этот ад земной я попал по комсомольскому поручению оказывать обитателям оного шефскую помощь в учёбе. Даже у людей с ординарной, как у меня, памятью, в детстве иногда на всю жизнь запоминается что-нибудь с виду заурядное, казалось бы, к интересам ребёнка не имеющее ни малейшего отношения. Услышал по радио о казни болгарского коммуниста Трайчо Костова и запомнил. Радио вещало, что его жалкая просьба о помиловании с обещанием исправиться, искупить, типа "я больше не буду", была отклонена. Несколько десятилетий прошло, когда я случайно из СМИ  узнал, что Трайчо Костов умер достойно: не было просьбы о помиловании! Мало было человека, никак не провинившегося, если не перед народом, то перед режимом, просто убить - надо ещё нагадить на могилу.
   Потом потоки грязной в той или иной мере правды обрушились,как водопад (грязепад). Не было описанного журналюгой-карьеристом подвига двадцати восьми панфиловцев, погибший в бою лётчик Гастелло не врезался в колонну немецких танков и даже Александр Матросов оказался Шахрияром Мухамедьяновым из татарского села, где ему поставили памятник. Он сбежал от отца-пьяницы, и другие беспризорники называли его Шуркой, а прозвище "матрос" он получил из-за тельняшки, с которой не расставался. При этом не счесть забытых, точнее, нигде не упомянутых имён героев. Таких, каким при жизни был Александр Аронович Печерский, лейтенант Саша, организовавший беспримерное восстание в немецком концлагере Собибор в Польше в 1943 году. Недавно ему поставили памятник. В ложь Сталина про про семимиллионные потери в войне не верили даже дети. Сам вождь тоже дураком не был. О его словах вспоминали соратники: "Думают меня обмануть. А я умножаю список потерь на три и получается правильная цифра". По-видимому, интуиция не подвела вождя - гений всё-таки! Военные потери, не считая погибших гражданских, перемещённых лиц, людей, убитых чекистами, которые и в войну не забывали о бдительности, действительно близки к двадцати миллионам.
   
Встречи с людьми   

     После окончания университета я попал в круг людей, которые читали Пастернака и могли со знанием дела изумляться бесстыдству культуртрегеров, с подачи которых радио лаяло на него, называя мало кому известным "автором бездарных виршей". Что до известности в широких народных слоях это было правдой: если автора не издавать, то это не может не влиять на популярность. А тут и "Один день Ивана Денисовича" опубликовали и самиздат заработал. Люди, не боясь греха, слушали "голоса" по Спидоле, узнавали о подробностях судилища над "тунеядцем", впоследствии оказавшемся нобелевским лауреатом, Иосифом Бродским, над Даниэлем и Синявским.
    Но куда сильнее поразили меня не заочные встречи с людьми, ставшими всемирно известными,  а с теми, кого, кроме близких , никто не знал и о ком мало кто слышал и думал. Как-то собралась небольшая группа товарищей по харьковской альма матерь в парке Шевченко распить бутылочку сухого вина и возник вопрос, где присесть. Наше затруднение разрешил сторож, пригласивший к себе в сторожку. Это был молодой парень, инвалид венгерских событий: в то время малые войны с участием СССР в Чехословакии, Венгрии назывались событиями. От него мы узнали размер пенсии по инвалидности третьей или второй группы. Без подработки сторожем он бы не только не прожил, но и не выжил. Потеря руки на войне за государственные интересы не считалась достаточной, чтобы получить хотя бы выжиточный минимум.
    Молодая семья: муж аспирант, жена при младенце сыне не работала, - материально просто бедствовала. Когда появилась возможность, молодая жена пошла на завод хоть немного заработать. Там новосёлы из окрестных сёл вручную мотали провод на статоры. Чем больше мотали, тем больше резали расценки. Рекордистки, выкладываясь вусмерть, наматывали до семидесяти рублей в месяц, а она с её отсутствием сноровки "зашибала" только семнадцать. Пол-литра водки, вечный эквивалент всего на Руси, стоила тогда два рубля восемьдесят две копейки. Был там и вредный цех с несколько бОльшими заработками. Когда жадно любопытная до всего жена моего приятеля спросила о возрасте работавшую там с виду пожилую женщину, в ответ услышала визгливый женский мат. Другая работница отвела любопытную в сторонку и посоветовала: "Не лезь к ней - ей всего двадцать шесть лет!". Судьбы совсем маленьких людей мало интересовали тех, кто стоял хотя бы на одну-две ступеньки выше на социальной лестнице.
О муках мало известных людей писал Иосиф Бродский. Находясь в ссылке и встречаясь с безвинно наказанными, он думал о том, что о его, известного поэта, злоключениях весь свет знает, а о простых смертных за пределами их обиталища ни слуху, ни духу.

Семья, ответственность, последние иллюзии

    Давно расстался я с комплексом своей неполноценности в качестве строителя коммунизма. Но свято место пусто не бывает: на смену мировой пришла ответственность семейного масштаба, которая обострилась до клинического уровня в первые годы эмиграции. А до того была эра Горбачёва с иллюзиями о выходе страны на дорогу добра, правды и милосердия. Родственник сотрудницы (предыдущего поколения), читая газету той эпохи, сказал о Михаиле Сергеевиче: "Это новый Ленин. Я могу умереть спокойно". "Надо потерпеть два-три года", - говорил Горбачёв, обещая, что дальше станет лучше. Пессимисты надеялись, что станет лучше, но не верили срокам и готовились к бегству. Для меня последней иллюзией был уже не светлый, но и не абсолютно чёрный образ великого Ленина. Я верил, что он не злодей, что он добра хотел людям, но только ошибся. Правда, эта ошибочка его, его великих предшественников, соратников и последователей обошлась человечеству в сотни миллионов загубленных жизней, но, как говорили и сейчас говорят сторонники "великих" идей: "Лес рубят - щепки летят!". Только когда увозящий меня из страны Боинг пересёк воздушную границу империи, когда я оказался вне пси-поля, пришло полное прозрение: он великий изувер у великого народа, показавшего всему миру, как жить нельзя. Один из прекрасных русских актёров сказал: "Я знаю, как его играть - это же сам сатана!".
     В Израиле у меня с самого начала на было разочарований: естественную ксенофобию я ожидал так же,как не менее естественную неустроенность при первых шагах на новом месте. Что-то огорчало, что-то восхищало. Например, радовала любовь к своей стране, к её защитникам. Приятно удивил факт, что в бою единственный приказ рядовым солдатам от офицера звучит - "За мной!" и, вопреки военной науке, офицер в атаку бросается первым. Инвалиды войны получают нормальное пособие и медицинское обслуживание, а за погибших семья получает приличную денежную компенсацию, что, правда, мешает вдовам выйти замуж - боятся потерять пособие. Не трудности общие для всех, а несчастье семейного масштаба довело меня до первого и пока последнего инфаркта. Добавилась ещё многократно возросшая ответственность перед семьёй: страх нулевого, когда почти ничего не зарабатываешь, или, избави бог, отрицательного варианта, т.е., свалиться с ног и стать обузой. Но с этим всё обошлось. А вот упомянутое раньше...

На облаке      

   Лежу на диване в съемной квартире без кондиционера. Октябрь. Хамсин. В хате тридцать три градуса по Цельсию. Жена разговаривает по телефону с подругой. Вдруг ноющая боль в левом плече и столь же ноющий, совсем не характерный для меня голос и текст: "Ты тут трепишся, а у меня плечо разболелось". Интонации и текста хватило - жена врач-кардиолог и немножко ведьма. Быстрые судорожные движения в поисках таблетки, звонит в скорую, сообщает диагноз (инфаркт), в ответ на сомнения, объясняет, кто она с такой силой уверенности, что не поверить нельзя, и я вскоре оказываюсь, весь замониторенный, в реанимации.
     Я почти счастлив. Ответственности как не бывало, ведь от меня ничего в этот момент не зависит, и болезнь дала мне право на заслуженную передышку от всего. От врачей, приборов, даже от стен палаты так и веет профессионализмом: всему этому доверяю абсолютно. Лежу себе спокойненько, как на облаке, - поворачиваться запрещено даже к утке. Ну уж дудки! Когда надо, поворачиваюсь под возмущённый писк монитора. Вижу, в основном, потолок, но чувствую что-то тёмное в углу. Скашиваю глаза, слегка приподнимаюсь и вижу жену, - она скорчилась на чём-то, переживает, бедная, а я подло радуюсь чувству своей нужности ей и покою.      


Рецензии