Билет

В каждой любви есть что-то окончательное, как приговор. В ней заключена неизбежность всех последующих поступков и решений, когда даже помыслить не можешь, чтобы следовать какой-то иной логике, кроме той, что укажет любовь, и которая одна кажется правильной.
Пришлось сделать над собой усилие и решительно отодвинуть эту мысль, расчищая в уме свободное место. Потом сгрести в сторону наваленные всюду учебники, сложенные гармошкой шпаргалки и со вздохом придвинуть к себе толстую тетрадь с билетами по химии. Осталось пять штук, – сказала я себе – соберись! А завтра после экзамена будешь думать…

Выпускные шли к концу. Химия была последним из восьми испытаний. Я за нее не особо тревожилась – спасибо химичке. Алевтину Арсеньевну хотелось обожать, но было неловко – такой строгой и холодной она казалась. Впрочем, недостаток сердечности компенсировался искренним радением об учениках – для них она бесстрашно шла на конфликты с начальством, отчего слыла «принципиальной» и «неудобной». Привязанности ей не выказывали, но почитали, несомненно. Уважение кое в чем выше любви, – удовлетворенно замечала она, – любят без всяких условий, а чтоб уважать нужна причина.

Немолодая, элегантная – в узкой серой юбке и кружевной блузе, она вносила волнистые седины в класс, одним своим видом примиряя с грядущей старостью, делая ее даже притягательной. Разреженных высот, где парил ее ясный ум, хотелось достичь. Когда-нибудь потом. Химия в ее изложении представала образцом величавого порядка, царившего во Вселенной. В мире, где даже случайное соударение атомов рождало предсказуемое единство, хотелось жить. Уже за это я была ей признательна.

Подкрепив себя мыслями о скором освобождении, я углубилась в дебри изометрии и ковалентных связей органических веществ. Сидела над ними, покуда не стало мерещиться, что длинные путаные молекулы полимеров, словно гигантские насекомые, переползают по страницам.
Что мне делать, опять и опять думала я, глядя на бесконечные ряды их углеродистых «ножек». Лишиться любви, это даже не ужас, а просто конец всему, всякой жизни. Не смерть, но отсутствие бытия. Разве я могу потерять ее по собственной воле? Уехать от своей любви ради будущего, о котором мне столько твердят? Да на кой оно – это кромешное будущее!
Разум, загнанный в рамки мучительного выбора, изнемогал. Если я не собираюсь становиться поваром, швеёй, медсестрой или на худой конец инженером-маркшейдером – надо уезжать на материк, в Норильске меня ничему больше не научат. Но уехать, значит своими руками разрушить то единственно ценное, что есть в этой жизни…

Причина моего «глупого упрямства» торчала сейчас во дворе на детской площадке и пялилась в мои зашторенные окна – пронзительное полярное солнце лупило в них прямой наводкой. И все время, пока моя голова тяжелела от альдегидов и кетонов, пока я маялась в стоячей тишине, разграфленной черными тенями, слушая и не слыша далекий шум города – он был здесь. Я знала это, даже не подходя к окну, за которым бродила по улицам моя семнадцатая весна – ощущала его присутствие, как корабль, ставший на якорь, ощущает, что теперь уж он неподвластен воле волн и морских течений.

Утром в день экзамена он ждал меня на крыльце.
– Ты что, ночевал тут? – испугалась я.
Он засмеялся:
– Проводить-то можно тебя? До школы.
Ходьбы было минуты три. От силы. Жаль, что так близко.
– Волнуешься? – спросил он.
Я пожала плечами.
– Буду ждать, – просто сказал он. – Пока ты не выйдешь.
Я представила, как он станет слоняться вокруг, мерить шагами растрескавшийся асфальт с черными от сажи не растаявшими лепешками снега, и ощутила, как трясучка внутри стихает, заменяясь собранностью. Само его присутствие здесь внизу ободряло и успокаивало.

Возле кабинета химии пульсировала паника. Гул голосов то возмущенно накатывал, то испуганно стихал. Тяжелые двери то и дело проглатывали или выпускали очередную красную измочаленную жертву, вокруг которой тут же сбивались сочувствующие: «Ну что?!» «Прикиньте, меня спросили, как Бутлерова зовут! Что я помню?» Во всех углах бубнили, нервно шелестя страницами, хмуро переговаривались, озираясь на гуашевый призыв: «Тихо! Идет экзамен!»

Из разговоров я узнала, что «химичке каюк», что под нее «роют всерьез» и что «гады из РОНО валят всех». Схлестнулась она там с кем-то, – шипели в толпе, – теперь ни ей, ни нам спуску не будет. Отличниц, принявших на себя удар первыми, вывели под руки и теперь отпаивали валерьянкой. Пятерок не было, четверок – две…
– Пойду, – сказала я, подумав про себя: «пока со страху все не перезабыла».

В кабинете за столом, на зеленой скатерти которого белели билеты, сидело четверо: бледная, неестественно спокойная Алевтина Арсеньевна, вялая, пришибленная ответственностью географичка и двое оживленных незнакомцев из РОНО с повадками сытых хищников. Представительный дядька в полосатом галстуке и грузная дама с выпученными от базедовой болезни глазами. Как кошки в чулане, полном мышей.

Я взяла со стола попавший под руку лист:
– Билет номер четырнадцать. Первый вопрос – валентность. Второй – производство чугуна.
«Знаешь?» – глазами просемафорила химичка, стараясь не выдать снедавшую ее тревогу.
В ответ я успокоительно опустила веки.
– В чем дело? – оправляя на опухшей шее три ряда янтарей, подозрительно вскинулась дама, заметив наши переглядки. – Идите и готовьтесь.

Все парты, кроме первой оказались заняты. Бумага и отточенные карандаши лежали тут же. Я изобразила длинную шахту доменной печи, расписала химические процессы: горение кокса, восстановление железа, затем – примесных элементов, потом сплавление их со свободным железом и образование чугуна, ну и шлак, конечно. Больше делать было нечего.

У стола комиссии отвечал Генка из «ашек». Гости едва слушали. Дама листала объемистую тетрадь, дядька смотрел в потолок и, казалось, высчитывал что-то в уме.
– Эээ… молодой человек, – перебил он. – Вот вы сейчас сказали, что Менделеев сделал ряд открытий. Что же он открыл?
– Периодический закон.
– Еще?
Генка заерзал, какое-то слово лезло ему на язык.
– Ну, смелее, – подбодрил экзаменатор.
– Водку, – брякнул тот.
– Что-о? – весело изумился дядька.
– Блещут ваши ученики! – ехидно заметила толстуха химичке. Алевтина Арсеньевна смолчала.
Поняв, что сморозил глупость, Генка опустил голову.
– Ну по билету же я все сказал… – промямлил он.
– Вы свободны, – дядька побарабанил пальцами по столу, – а эту тему мы сейчас разовьем… Я смотрю, вы готовы? – он повернулся ко мне. – Прошу!

Выслушав ничем не удивившее его определение валентности, и бегло взглянув на мою схему домны, кивнул: «Согласен». Глянул с прищуром: «Так что же открыл Менделеев?»
Я внутренне заметалась. Недавно читаное жизнеописание великого химика было еще свежо в памяти. Что же ему назвать? Аэростат? Перекачку нефти по трубам?
– Бездымный порох, – наконец решилась я. – Правда, Менделеев его не изобрел, а воссоздал.
– О! – только и сказал дядька.

– Вы уверены? – толстуха отвлеклась от своей тетради и уставилась на меня выпуклыми как у лягушки глазами. – А почему же в первую мировую Россия закупала этот порох у Америки?
– Царское правительство виновато, – развела руками я. – Запатентовать не успели. Американцы сами смеялись, что продают нам «менделеевский порох».
– По-моему, товарищи, это «пять» – дремавшая географичка внезапно очнулась и громко клацнула зубами – с перепугу, что ли.
– Ну… – вздохнул дядька, – если нам сейчас расскажут, как Менделеев это сделал – тогда конечно.

Упрашивать меня не пришлось.
– Он вычислил по отчетам железных дорог, сколько сырья было привезено к пороховым заводам в Англии и Германии, и по ним составил пропорцию, – звеня торжеством в голосе, выпалила я. И хоть никто меня не спрашивал, добавила. – Алевтина Арсеньевна рассказывала об этом на уроке.
Химичка аж закашлялась, но кажется от смеха. Я врала, и она это знала.
– Похвально… – кисло сказала дама. – Можете идти.

Химичка нагнала меня на лестнице между этажами.
– Погоди-ка, – сказала она. – Куда спешишь? – тут она глянула в пыльное стекло, разделявшее пролеты, и увидела того, кто ждал меня внизу. И обо всем догадалась, конечно. Вся школа знала, что за мной ухаживает взрослый.
– Алевтина Арсеньевна, – без обиняков спросила я, – что вам теперь будет?
– Мне-то? – химичка улыбнулась словно издалека. – Ничего не будет. А вот ты… Куда едешь поступать?
– Пока не знаю… – замялась я. – Не решила еще.
– Не хочешь уезжать, так? – она опять мельком взглянула на улицу.
– Да. Не хочу. Вообще не знаю, что делать… – вырвалось у меня беспомощное.

Алевтина Арсеньевна мелко покивала. Она думала о чем-то своем, и это кивание было не мне, оно подтверждало ее собственную мысль.
– Так, – сказала она, все еще обдумывая что-то, – пойдем со мной… – и, не оглядываясь, двинулась вниз, уверенная, что я иду следом.

Мы вошли в пустой класс, где на сдвинутых к стене партах громоздились сваленные кучей таблицы, пособия и портреты ученых, вынесенные из кабинета химии. Алевтина Арсеньевна присела за учительский стол, достала из ящика ручку, листы. Стала быстро писать. Я смотрела, как ее белая рука в лужице тени движется по странице, на тонкие пальцы в пятнышках химических ожогов… и вдруг остро и безнадежно ощутила, что вижу ее в последний раз. Все кончилось. Я больше не учусь в школе. И эти минуты – тоже последние…

Химичка протянула мне записку.
– Адрес на обороте, – сказала она. – Сходи туда. Директор педагогического училища – мой друг. Тебя примут. Только математику сдашь, а сочинение перезачтут.
– Педагогический? – не поняла я. – А разве в Норильске есть?
– Здание на Комсомольской уже достраивают, – усмехнулась она, видно ее забавлял мой ошалелый вид. – Набор в группы начат, но пока негласно, Ну иди теперь, – тихонько засмеялась она, видя, что я стою – глазами хлопаю.

И я пошла. Будто по воздуху. Чуя, что в моей жизни совершается могучая перемена. Будто стрелка полгода мотавшаяся у меня внутри из стороны в сторону наконец встала, указав направление – на север.

Он ждал на ступеньках и кинулся ко мне сразу:
– Ну как, сдала?
– Ага, – выдохнула я, падая ему на руки, – вот, смотри!
– Это что, твой билет? – он развернул бумажку.
– Наш, – сказала я, наполняясь радостным осознанием. – Это наш с тобой билет. В будущее.

Он прочел. Глянул на меня счастливыми глазами, и сказал совсем не то, что я хотела услышать:
– Тебе в нормальный институт надо, понимаешь?
– Дурак! – весело крикнула я и со всей силы хлопнула его по груди раскрытой ладонью. – Это не тебе решать! Пойдем туда прямо сейчас, понял?

Мокрый, еще не очухавшийся от зимы город, лежал перед нами. Слепил солнечным блеском помытых окон, множил его зеркалами луж и упирался в низкое наше, хоть и голубое небо юной порослью девятиэтажек. Пробежав, взявшись за руки, пару улиц, мы внезапно остановились. Я будто лбом в стену уперлась, и он чуть не сбил меня с ног.
– Ты что?
– Надо скорее назад, в школу!
– Зачем? – удивился он.
– Может, химичка еще не ушла. Понимаешь, – я глупо улыбнулась, – забыла ей спасибо сказать.