Смерть стоит того, чтобы жить,
А любовь стоит того, чтобы ждать.
Виктор Цой
Какое светлое синее небо было в тот день! Не голубое, а именно светло-синее. Теплый и томный август вообще всегда очень хорош. Но тогда над лужайкой вился звонкий смех, я гонялся за девицами, они от меня убегали, высоко подняв юбки. Я видел ножки прелестниц, мог догнать, обнять, поцеловать любую, и был бесконечно счастлив в то мгновенье, когда мама позвала меня к себе.
Впрочем, если строго подходить к вопросу, все началось гораздо раньше, когда мама впервые заговорила со мной о возможностях и выгодах тесной дружбы с Бретонским герцогством. Однако до того достопамятного дня это были только слова. Да и теперь я был не расположен ни к чему серьезнее игры в "кота на дереве".
Тем не менее, я отправился в покои... Мой замок Блуа... В старом корпусе со стрельчатыми арками галереи и балконами, что выпирают на втором этаже, прошло мое детство. Я знаю каждую ступеньку винтовой лестницы. Она весьма коварна, если торопишься, и я не раз спотыкался и разбивал на ней нос. А после холодных лестничных камней ноги так приятно утопали в мохнатых турецких коврах в маминых комнатах… Мама... Герцогиня Мари Клевская, немка, и очень красивая... Мой язык никогда бы не повернулся назвать ее старой, хотя тогда ей было уже пятьдесят, а мне – двадцать.
Она наблюдала из окна за беготней своих придворных девиц и кузена Дюнуа на покинутой мною лужайке, моего появления не услышала, так что я нечаянно ее напугал. Потом плюхнулся в мягкое кресло… Там все было мягким: ковры, кресла, мамины руки, взгляд, голос… Она спросила, помню ли я наш с ней разговор о Бретани. Когда я кивнул, мама продолжала: хорошо бы мне туда съездить, подружиться с герцогом, поговорить с Ландуа, присмотреться к тебе, моя девочка. Тогда ты была еще крошкой, и я удивился: что можно увидеть в пятилетнем ребенке? "Бретонскую корону", – не замедлила с ответом мама.
Да, если б я женился на тебе, то со смертью твоего отца, герцога Франсуа, стал бы наследным владетелем независимой бретонской сеньории... Заманчиво. Только я ведь был немножечко женат... И тут мной завладела сладкая надежда: моя невозможная супруга Жанна осчастливила нас своей смертью?! Но мама отрицательно мотнула головой, увидела, как я разочарован, и уточнила, не прикасался ли я к ней? Всемогущий Господь! Да ни один мужчина в здравом уме не сможет дотронуться до Жанны, не испытывая омерзения. И мама уверенно проговорила: "Мы добьемся расторжения этого ужасного брака".
Потом она сказала, что я должен побывать в Бретани, не откладывая. Она крайне редко говорила мне "ты должен", и я удивился, откуда вдруг такая спешка и уверенность в успехе? Мама с радостью бывалой мятежницы сообщила, что король три дня назад перенес удар, на несколько часов лишился речи и рассудка. Государи Франции не живут дольше шестидесяти лет, а Людовику уже исполнилось тогда пятьдесят девять...
А мне теперь тридцать шесть. Еще есть время...
Подумать только: все это было шестнадцать лет назад... Кое-что я, конечно, успел позабыть. Но некоторые события того одна тысяча четыреста восемьдесят второго года от Рождества Христова, да и случившиеся потом помню отчетливо, до мелочей, до самого ничтожного движения души…
Мамины слова меня вновь обнадежили. Так это не Жанна, а ее папаша Людовик собирается нас осчастливить? Он отправится на Божий суд, королем станет маленький Шарль, его сын, а я, первый принц крови, стану регентом до совершеннолетия нового монарха! Правда, такое положение продлится не очень-то долго, ибо Шарль – не младенец. Однако сколько бы я ни был первым в королевстве, этого хватит, чтобы расстаться с Жанной навсегда. А потом... Я владел Орлеанским герцогством и управлял Иль-де-Франсом, но эти земли – в подчинении у короля, тогда как Бретань суверенна. И сделав ее своей, я стану свободным государем. Конечно же, я захотел поехать, и немедля.
Мама в этом не сомневалась, и рассчитывала, что в память прошлого союза с нею твой отец хорошо меня примет. С улыбкой она подошла и взъерошила мне волосы, потом взяла за руку и потянула за собой показать подарок для герцога. В большой шкатулке на столе лежал печатный перевод трактата Гвидо Парато о способах сохранения и поддержания здоровья, со множеством гравюр. Такую книгу, кажется, в свое время преподнесли Филиппу Доброму Бургундскому. И когда только мама успела приготовить этот ценный дар?
Она позвала секретаря и принялась диктовать письмо в Бретань. Я вернулся на прежнее место и от нечего делать взялся рассматривать гобелен на стене: "Разрушение замка Ревности". С детства, когда я еще и понятия не имел о "Романе о Розе", мне нравилось разглядывать именно этот рисунок, – на нем ведь подробно показан штурм крепости. Однако и позже, когда я уже знал, что Влюбленный ищет Розу, свою совершенную возлюбленную, что только сеньор Прекрасный Прием может ему помочь, что этого сеньора дама Ревность держит пленником в башне, которую и нужно разрушить, – все это ничуть не убавило прелести ни в вооружении Влюбленного при штурме, ни в осадной лестнице, ни в приступе, который вели герой романа и его помощник, Друг. Еще мне нравился гобелен, где Амур наставляет Влюбленного. Из-за доспехов Амура, конечно. И гораздо меньше интересовали прочие, безоружные, персонажи романа. Хотя нет, как-то в самом начале юности меня привлекла к себе дева Беззаботность. Золотоволосая, с белым румяным лицом, полными губами и ямочкой на подбородке. Но в Блуа всегда было так много живых красоток, что вытканные на гобеленах меня занимали недолго. Единственным, что оставалось загадкой и после знакомства с "Романом о Розе", была тканая рамка по краям гобеленов. Ее рисунок, везде одинаковый, представляет собой чередование крылатых ангелов и детали одежд, именуемой брыжами. Такое сочетание казалось мне странным до тех пор, пока я не решил этот простенький ребус. Ведь если сложить оба слова в одно, то получится "рабатанж", а так звали кастеляна мамы – Жан Рабатанж.
Я помню его очень смутно, – мне тогда было года четыре, – но знаю, что после смерти моего отца, герцога Шарля Орлеанского, мама вышла замуж за кастеляна. И король Людовик был так добр, что в брачном договоре позволил именовать Жана "сир де Рабатанж", то есть – наделил его несуществующей сеньорией, а в придачу – должностью наместника Гравелинского. Милость, правда, обернулась тем, что наместнику пришлось отправиться в эту самую крепость Гравелин, на остров в пяти лье от Кале и Дюнкерка, иначе говоря – ближе всех других владений короля Людовика к враждебным нам англичанам. Там сир де Рабатанж, Влюбленный из "Романа", и отдал Богу душу, а мама, прекрасная Роза, вторично осталась вдовой.
Вообще, милости короля Людовика всегда выходили нашей Орлеанской ветви боком, даже при том, что я – его крестник. Один мой брак с его дочерью многого стоит. Правда, говорят, я обмочил королю рукав на крестинах. Ну хоть чем-то досадил. Мама люто ненавидела Людовика, даже именовала его на латинский манер, как и я по привычке, чтобы казалось, будто у нас с крестным разные имена. Всеми силами она помогала Бургундскому герцогу Шарлю Смелому, была дружна с твоим отцом и остальными сеньорами лиги Общественного блага. Я же первые четырнадцать лет своей жизни вообще не испытывал к старому королю никаких чувств………
Чтобы я не скучал, уставившись в знакомый гобелен, мама меня отпустила. Я вернулся в сад к девицам и единственному тогдашнему моему другу Франсуа Дюнуа. Он мой кузен, но в нашем родстве не все просто. У нас общий дед, мой полный тезка, герцог Луи Валуа-Орлеан. Кроме законных детей, у него был бастард, Жан Дюнуа, славный вояка, здорово насоливший англичанам вместе с Жанной Девой. В последние годы он страдал подагрой, и его выносили на поле боя на носилках. Для полководца это, верно, небольшой недостаток. Так вот, Франсуа был его сыном, и вполне законным. Я родился, когда моему отцу исполнилось шестьдесят восемь, его брат-бастард Жан Дюнуа успел обзавестись мужским потомством гораздо раньше. Но поскольку мой кузен Франсуа еще больше, чем я, любит рискованные предприятия, разница в возрасте между нами почти не заметна. Бросается в глаза только то, что он ниже ростом и здоровее физически. На фоне его мощного торса я, кажется, выгляжу значительно тоньше, чем на самом деле. И многих удивляет моя сила, которой, клянусь святым Луи, во мне не меньше, чем в нем. Графство Дюнуа – рядом с моими Орлеанскими землями, а еще Франсуа имеет лен в Бретани, поэтому я предложил ему ехать со мной. Он даже не думал отказываться.
Позднее, вечером того же дня одна из маминых девиц, которым я объявил о предстоящей разлуке, предложила мне проститься по-особому. И кто отвергнет этакую радость?.. С Матильдой я ломал копья, пожалуй, чаще, чем с остальными. Тем не менее, она прощальной ночью меня упрекнула, будто я ее не люблю.
Теперь, когда я знаю настоящую любовь, могу сказать, что не испытывал этого чувства ни к одной из своих подружек в Блуа. Но тогда я любил их всех. Их гибкие тела и соблазнительные формы, их нежную кожу и сладкий запах, наслаждение, с коим я утолял свое желание, и само это желание, которое они во мне будили. Я совершенно искренне целовал и прижимал к сердцу каждую. Разве я их обманывал?..
Они тоже любили меня, а насколько глубоко – не имеет значения. Я до сих пор не знаю, что во мне привлекало их больше: моя молодость или титул, моя любезность или уверенность в себе. Ведь я с детства привык к окружению дам и отлично умел с ними ладить... Одно я знаю точно, ибо не раз это слышал от многих: все восторгаются моей улыбкой. Тебе она нравится тоже? И что в ней такого особенного?
В Блуа я очень много улыбался, и потом еще, чуть позже, в Париже. Я был тогда счастлив...
В таком беззаботном настроении я сел на коня и вместе с Дюнуа да приличной нам свитой отправился в Бретань.
Чем лучше всего заниматься в дороге? Конечно, охотиться. Болтать день напролет – язык устанет. А вот следить за соколом, выискивать для него дичь можно сколько угодно, пока светит солнце. Мы ехали по сочным лугам, и у меня на левом кулаке, защищенном оленьей перчаткой, сидел мой любимец Тетбланш. На белоснежной его голове красовался клобучок с павлиньим плюмажем. В высокой траве вокруг гнездились куропатки. Мои пажи и спаниели бегали взад и вперед, пытаясь их отыскать и вспугнуть.
Самый важный момент в соколиной охоте – когда дичь поднимается над землей. Нужно так осторожно расстегнуть пуговку и так ловко снять клобучок с птицы, чтобы она не отвлеклась и сразу увидела жертву. Если все сделать правильно, сокол тут же поднимется в воздух, а потом бросится на ту же куропатку и вцепится в нее когтями. Теперь остается только приманить пернатого охотника вабилом, посадить на руку и снова надеть клобучок. Да, и обязательно погладить палочкой в знак благодарности. Рукой гладить птицу нельзя. Брошенную дичь в это время разыскивают спаниели. А когда вспархивает новая куропатка, все опять повторяется столь же удачно, потому что мой Тетбланш силен и послушен. Это самая благородная птица на свете. Была... Соколы так долго не живут.
Вечером слуги развели костры и приготовили добычу. Клянусь святым Луи, нет ничего вкуснее запеченной в углях куропатки. Хотя мясо у нее темное и довольно-таки жесткое. Да еще – без чеснока и лука, – их запах соколы не переносят. И тем не менее, необычайно вкусно. Жаль, что после Итальянского похода мой желудок ничего, кроме вареной говядины, не принимает. А тогда, помню, мы с Дюнуа под завязку набили утробы дичью, потом откинулись на землю тут же, возле костра, уставились на ослепительные звезды.
Я принялся расспрашивать кузена о Бретани. Тогда вашей сеньорией уже двадцатый год правил простолюдин, казначей Пьер Ландуа. Ему удалось засадить в тюрьму даже вашего канцлера. А бароны сеньории уже давно были подкуплены королем Людовиком, однако захватить Бретань под свою власть ему мешали города, – слишком ценят они свою свободу, – да еще Англия, Германская Империя, Испания, Португалия, Ганза и турки, – все те, с кем Ландуа вел торговлю. Прыткий он был малый: из Витри, сын портного, был кастеляном твоего отца, потом попал в главные казначеи. Ты, верно, хорошо его помнишь.
Выгодная должность – кастелян. Я не сдержался и отметил это. Дюнуа догадался, кого я имею в виду. В ответ я попросил его помолчать. Тогда кузен пожелал мне доброй ночи, повернулся спиной, захрапел, а я сел и долго глядел на огонь. Не потому, что в голове роилось множество серьезных мыслей. Как раз наоборот, я пребывал в том блаженном состоянии, когда неспешно думаешь о всякой чепухе…
Вообще, хотя мне много приходилось путешествовать, но та поездка была самой беззаботной. Мне приятно ее вспоминать.
На следующий день мы проезжали мимо славного болота с зарослями тростника и гибкими ивами по берегам. Я как раз намеревался попробовать нового сокола, – мне подарила его Жанна на Пасху, – и отправил моего оруженосца Сюлли отыскивать цаплю. Эти птицы удивительно хитры. Иная может преотлично спрятаться и оставить охотника с носом. Но мой оруженосец – не промах. Был... Пал в бою, как надлежит мужчине, и одно время я сожалел, что меня не постигла такая же участь... Ну ладно. Тогда никто об этом и не думал.
Пока Сюлли вел поиски, один из пажей, уже не помню, кто, поднес мне охотничью птицу Жанны. Крепкий, молодой, коричневые в черных крапинках крылья и золоченая грудь, – в общем, сокол как сокол. Я надел перчатку. Не вчерашнюю. Для нового сокола и перчатка должна быть совершенно новая и обязательно белая, иначе птица на руку не сядет. Эта села и, когда я отстегнул от лапки должик, не шелохнулась.
Вспорхнула серая цапля, я отстегнул клобучок, и скоро послышался истошный крик дичи, которая ощутила мертвую хватку пернатого охотника. Цапля отчаянно трепыхалась, теряя перья, но когти в ее спине несли неотвратимую смерть… Размахивать вабилом пришлось мне недолго. Сокол сел ко мне на руку, а его жертва шлепнулась в двух шагах от моего коня.
Что сказать? Сокол оказался превосходно выучен и, к счастью, понравился Дюнуа. Немедля я передарил его кузену, – не люблю ни получать, ни тем более хранить подарки Жанны. Из любезности Дюнуа пообещал при мне с этим соколом не охотиться.
Мы въехали в Бретань. Я огляделся и, конечно, не увидел разницы. Дюнуа засмеялся и заверил, что гораздо западнее я почувствую, что нахожусь в другой стране. Я взял с него слово и только тут мне пришло в голову спросить, как же зовут тебя, бретонская принцесса, которой я намеревался предложить мою несвободную руку.
"Анна", – коротко ответил Дюнуа………
Подъехали к Ренну, и я решил сменить свой потертый пурпуэн на более нарядный, весь в золоте, с застежками слоновой кости и вышитым сафьяновым поясом, – ведь предстояло встретиться с государем, в чьих жилах текла кровь Капетингов. Герцог Франсуа Бретонский считался ровней королям. До этого момента моя торжественная одежда тащилась за нами в повозке. Теперь туда отправились соколы и пыльное дорожное платье, а я со всей важностью, на какую только был способен, появился в замке.
Благодаря письму мамы, меня ждали и приняли. Добрый усталый взгляд твоего отца-герцога, его тонкое лицо в морщинах сразу понравились мне. Но неожиданно и коренастый, даже на вид энергичный Ландуа пришелся мне по сердцу больше ваших надутых баронов. Хотя и среди них мелькнула пара лиц приятных. Впрочем, я могу ошибаться в своем первом впечатлении. Сложившиеся потом отношения скорее всего придают воспоминаниям уже иной оттенок. Одно знаю точно, мое расположение к твоему отцу оставалось неизменным. Я объявил, что путешествую из любопытства, он похвалил мою любознательность, и наша беседа была тут же прервана. В зал влетела девчушка с большими карими глазами, черными растрепанными волосами, оживленная и пунцовая от бега. Моя благодать, дочь Бретонского герцога Анна, тогда я впервые увидел тебя... И приветствовал, как должно обращаться к знатной даме, пока отец выговаривал тебе за стремительный выход. Помнишь ли? Это была наша первая встреча.
Настало время вручить Парато. Его в той же шкатулке торжественно поднес мой Сюлли. Но и тебе нужно было сделать подарок. Как ни ужасно признаваться, я люблю всякие сласти и постоянно таскаю в кармане бонбоньерку. Тогда в ней лежали марципаны. Хороший подарок ребенку? Я решил, что да, и преподнес их вместе с яшмовой коробочкой. Ты положила в рот три марципана сразу и только потом, картавя из-за них, сказала мне спасибо. Отец твой был более многословен, выражая благодарность за книгу. Он пригласил меня погостить в замке, прибавил, что рад видеть Дюнуа, затем, как добрый хозяин, сам проводил нас в покои. Для этого ему пришлось выйти с нами во двор замка, войти в другую дверь и подняться на второй этаж.
Пока слуги разгружали повозки, мы с кузеном прошлись по комнатам, разглядывая вашу смесь старомодности и роскоши: по стенам – деревянные панели с резьбой в виде узких арок, тонких колонн, завитков, цветов, листьев; в таком же узорчатом клоте – кровать; медвежьи шкуры на полу; шкафы, скамьи и стулья по форме проще, чем, скажем, в Блуа, но с золочеными спинками, ножками, дверками; на окнах – солнечного цвета шелковые шторы. Я очень люблю смотреть в открытое окно. Часто делаю это почти неосознанно, по привычке, потому что так мне лучше думается. Но тогда я намеренно раздвинул ткань, распахнул рамы и увидел за ними наружную стену замка, дальше – множество острых черепичных крыш, луг и лес на горизонте...
Вечером нас ждал роскошный пир, на котором тебе быть еще не полагалось. Пришлось мне нарядиться в бархатный упленд и вернуться в большой зал, где вдоль стен уже тянулись столы. Дюнуа взял на себя труд представить мне вашу бретонскую знать. Многих я больше ни разу не видел, чего не скажу о твоем дяде, принце д'Оранже, и о маршале Рие.
У меня тут же спросили, как чувствует себя король Людовик, и я ответил то, что все они хотели слышать: "Он в добром здравии и полон сил".
Потом спросили то же про дофина, и кто-то даже выразил уверенность, что с таким наставником, как старый король, Шарля ждут успех и славное будущее. При этих словах я не мог не засмеяться. Наставником дофина был де Век, человек худородный, он мало в чем смыслил, а король последний раз видел сына лет семь назад. Но бароны, верно, подумали, что таким способом, то есть, смеясь, я разделяю их уверенность в будущем Шарля. Они тоже мне заулыбались. Вообще, мое тогдашнее положение у вас в Бретани оказалось для меня весьма выгодно: твой отец был милостив со мной как с сыном мадам Клевской, бароны видели во мне зятя французского монарха.
Я сел за стол рядом с твоим отцом и впервые попробовал баранину с белой фасолью, как это блюдо готовят в Бретани, и сидр. Не скажу, что мне понравилось, но дабы хозяину было приятно, я не скупился на похвалы. Во время трапезы в центре зала актеры представляли пантомиму о святом Юбере, и в положенное время святому явился самый настоящий живой олень с серебряным распятьем меж рогов. Очень милое и редкостное зрелище, поскольку далеко не каждому оленю удается покинуть пиршественный зал живым.
На следующий день я говорил с твоим отцом у него в кабинете. Герцог сразу сделал мне такое заявление: "У меня славное прошлое, сударь. Я горжусь тем, что был верным союзником Шарля Смелого и мои деньги помогали ему содержать большое войско. Так что если король Людовик дал вам какое-нибудь поручение на мой счет, вы зря потеряете время. Я остался противником Франции".
Я поблагодарил за откровенность. Потом напомнил, что у него и моей матери прошлое общее. А дальше? Король мне ничего не поручал. Хвала Всевышнему, в тот год он обо мне позабыл. Что же до Шарля Смелого, то о вражде наших домов, стоившей жизни моему деду, уже никто не вспоминал, и я считал этого Бургундца славнейшим из владетельных сеньоров и храбрейшим из рыцарей. А поскольку он, самый грозный из противников короля, уже давно покоился в могиле, за мои хвалебные слова никто не обвинил бы меня в измене Франции. Я все это высказал и удостоился слов "вы мне нравитесь". Потом герцог долго делился со мной воспоминаниями о Шарле Бургундском. Сейчас я соглашаюсь с ним во многом, но тогда не спорил только из почтения. В ответ на мои восторги твой отец поведал примерно следующее: "Шарль Смелый был отчаянный храбрец и удачливый завоеватель. Сколько побед, покоренных сеньорий... А знаете, чего он желал больше всего на свете? Соединиться с войском Эдуарда Английского на нашем континенте и уничтожить Людовика. Преуспевал и в этом! Англичане высадились тут, у меня на побережье. И что же? Где в решительный момент наш прославленный Бургундский государь? В Германии! Как в болоте, увяз под Нанси и погиб. Вот ваша храбрость без здравого смысла".
Я слышал, осада Нанси была долгой и трудной. Армия Шарля Смелого таяла от голода и болезней, но все-таки сражалась с могучей Германской Империей. Герцог Франсуа смотрел на осаду с иной точки зрения: "Шарлю ничего другого и не оставалось, когда он сам загнал себя в ловушку и оказался в окружении войск Империи. Нужно было отступить. Но где там! Шарль уж слишком возгордился, заупрямился и мудрых советов не слушал. Совсем позабыл, что единый Господь дарит нас победой или же карает поражением. Он решил, что обязан успехами только себе самому и этим прогневил Всевышнего. Тот лишил Шарля способности здраво размышлять. А ведь отступить, чтобы собраться с силами, для победы гораздо лучше, чем сражаться до конца, потерпеть поражение и погибнуть… Поистине, если Господь хочет наказать, то застит глаза и направляет мысли в ложное русло. И когда Ему угодно переменить судьбу государя, Бог попускает его немыслимое своеволие. Оно и привело Шарля к ужасной смерти под Нанси".
"Ужасной? – дивился я. – Герцог Бургундский пал как надлежит славному герою: на поле боя и с мечом в руке". А герцог Франсуа продолжал рисовать мне свою действительность: "Осада Нанси велась в середине зимы малым числом плохо вооруженных и больных людей. Немецкие же государи и имперские города дружно выставили против Шарля сильное и обеспеченное всем необходимым войско. Бургундская армия была разгромлена, а сам Шарль – сброшен с лошади на землю. На него налетели солдаты противника, убили, сорвали всю одежду и даже не узнали, кого оскорбляют. Большого труда потом стоило найти во льду глубокого рва среди прочих погибших тело герцога и опознать его… Эта смерть принесла Бургундии много вреда. Войны разорили сеньорию, а унаследовала ее единственная еще незамужняя дочь герцога, мадемуазель Мари. Она, конечно, поступила правильно и выбрала в супруги Максимилиана Австрийского. Никто же не мог предположить, что сын императора Фридриха окажется неспособным управлять ее сеньорией. Тем более, никто не мог подумать, что Мари Бругундская во цвете лет упадет с лошади и разобьется насмерть. Но так решил Господь. Земли вокруг Дижона – теперь приданое внучки Шарля Смелого Маргариты. И за нее сватает сына Людовик. Во Франш-Конте и Провансе ваш король уже давно хозяйничает, поскольку туда вошли ваши войска. К тому ж, он щедро заплатил тамошним баронам за право над ними господствовать. Скоро от обширного и могучего Бургундского герцогства останется только малюсенький клочок земли на севере, вокруг Гента, который принадлежит малышу – сыну Мари Бургундской Филиппу... Во всем этом славного мало".
Закончил речи твой отец так: "Я не хочу подобной участи для Бретани. Пусть мои подданные продолжают свободно говорить по-кельтски и есть баранину с фасолью. Поэтому стараюсь никогда не забывать о Боге. Только Ему мы обязаны тем, что имеем. И нечем тут гордиться. Сердце должно быть исполнено благодарности и стремления следовать своему предназначению, дабы снискать новых милостей Божьих". Я снова не стал возражать.
Расставшись с герцогом, я вышел в большой зал и увидел тебя. Под наблюдением дамы Лаваль ты играла на циновке деревянными лошадкой и собачкой. По правде сказать, в двадцать лет дети не вызывали во мне умиления, и я бы к тебе не подошел. Но момент был самым подходящим, чтобы присмотреться, как советовала мама. Я приблизился, присел на корточки и начал расспрашивать тебя про игру. Ты смутилась, опустила голову и поначалу ничего не отвечала. Потом потихоньку мы сговорились, что это охота. Но где тогда дичь? Становилось занятно, и я предложил себя в качестве зайца. Даже изобразил ушки на макушке. И скомандовал тебе спускать собак. Ты взяла игрушку и тихонько гавкнула. Я отпрыгнул, чем привел тебя в восторг, и ты гавкнула громче, захохотала, бросила игрушку и принялась изображать алана сама, лаяла, наскакивала, я отступал и оступился. Я смог бы удержать равновесие, но не стал. Упал спиной на пол, и когда ты, разыгравшись, на меня прыгнула, подхватил тебя за бока и поднял над собой. Ты верещала от восторга, болтала в воздухе руками и ногами. Я тоже хохотал, пока над нами не раздалось настойчивое "что здесь происходит?" Я невольно согнул руки, ты упала мне на грудь, по моему лицу рассыпались твои локоны. Сквозь них я увидел фигуру твоего отца. Конечно же, мы потревожили его шумной возней, но он быстро понял, что мы заигрались, и моя вольность в обращении с тобой никаких последствий не имела. Только дама Лаваль с суровым видом одернула на тебе платье и поправила волосы. Но ты, моя милая девочка, не замечала строгости няньки, не так ли, и весело мне улыбалась.
Кажется, в тот же день Дюнуа потащил меня к океану, чтоб я почувствовал своеобразие Бретани. Три дня мы скакали так, словно за нами гнались. Но я положился на кузена и не задавал вопросов. Я уже видел изменения природы вокруг. Леса делались гуще, трава упорно цеплялась за камни, а попадавшиеся валуны довольно мрачно сочетались с таким же серым, как они, небом, и я заскучал. Припомнил шалунью Луару, что течет среди песчаных дюн и по своей прихоти перемещает их с места на место… Я заметил холм невдалеке, пришпорил коня и поднялся на вершину. Оттуда было видно, как скалы прячутся в сизой дымке, как кружит над склонами дикий ястреб и как матово блестит меланхоличное бретонское солнце. И мне все это вдруг так понравилось! Дюнуа заметил – потому, что эта куча камней обещала стать моею. Но обещала – сильно сказано. Пока только намекала на такую возможность.
Еще немного погодя я почувствовал запах и услышал рокот, совершенно непохожие на все знакомые тогда мне запахи и звуки. А в небе показались чайки, с порывистыми взмахами крыльев и резкими криками.
"Уже близко", – сказал Дюнуа и поехал еще быстрее.
Я пустился за ним и вылетел на самый край утеса. Перед нами, насколько хватало глаз, простирался лазуритовый ковер с алмазной рябью. Ближе к высокому берегу вода становилась все более бурной и темной. Она обнимала выступавшие из нее рифы, а потом, с пеной, с грохотом, билась в утес. Я глянул на прибрежные волны и снова обратился в даль. Мощь океана привела меня в восторг, каждый вдох просоленного воздуха умножал мою гордость, а величие стихии заполняло всю душу. Я обернулся к Дюнуа, но не нашел подходящего слова и, привстав на стременах, вернулся взглядом к океану. Не знаю, сколько времени прошло. Я ничего не ощущал, я словно растворился, я был ветер и несся над водой все дальше, дальше…
И вдруг услышал зов кузена: "Едем".
Мы тронулись шагом вдоль берега. Солнце стало светить мне в глаза. Окрасив небо в пурпурно-багряные цвета, оно клонилось к такого же цвета воде, будто изнывало от собственного жара и жажды. А я все смотрел на него и полностью доверился коню. Он сам решал, куда ступить на каменистой суше и вдруг встал, ни с места, как я ни понукал его не глядя. "Да оторвись ты хоть на миг", – засмеялся Дюнуа.
Я обернулся и увидел, что земля кончилась. Впереди, как и справа, была вода. Правда, не так много, ибо виднелся другой берег. Что это? Луара. Сливалась с Атлантикой. Именно здесь.
Я проследил неспешный ток родной реки до того места, где ее волны растворялась в океанских, и их было не разделить. Огромный солнечный шар полыхал над самым горизонтом, а черная теперь вода отражала светило в пышной мантии зари. Во влажном воздухе носились крикливые чайки, холодный бриз ласкал мое лицо. Я зачарованно смотрел, дышал и слушал, вне себя от восхищения.
Когда закат погас, Дюнуа стал настаивать на ночлеге. Я ни за что не хотел покидать берег, и кузен чуть не силой увел меня в рыбацкую хижину, которая притаилась еще на Луаре. Издали хижина выглядела ветхой, но приблизившись, я понял, что она вполне крепкая. Это соленые ветры покрыли стены и крышу сединой, чтобы меня обмануть. Внутри, кажется, было тепло и тесно. Рыбак, его жена и дети молча приняли нас, накормили. Но я не ощущал ничего, я весь по-прежнему был там, на берегу. И не заметил, как заснул на тюфяке. Проснулся рано, чему очень обрадовался: я хотел увидеть и рассвет над океаном.
Но выйдя на берег, я был жестоко обманут. Меня окутало туманом. Сквозь него немного погодя зажегся нежно-золотой огонек. С каждым мигом он рос, распускал розовые крылья, и, наконец, гигантская оранжевая птица вспорхнула, устремившись в вышину. Я провожал ее, покуда не окоченел.
Обратно мы ехали молча. Мне словно было откровение, и я все не мог его осмыслить. Что вдруг явилось мне и как мне теперь жить?.. Мой маленький Блуа… Я ему изменил…….
По возвращении в Ренн я видел в твоем отце властелина волшебного края, а ты стала феей, способной одарить меня этим сокровищем.
И маленькая фея попросила меня вновь поохотиться вместе. Я не мог отказать. Стал на четвереньки, накинул на себя медвежью шкуру и принялся рычать на глазах всего вашего двора. Как все смеялись, да? А ты с веселым лаем наскакивала на меня. Было так забавно, что Дюнуа не удержался. Он тоже на меня набросился, мы стали бороться. Но соперников тебе не надо. С криком: "Оставьте! Уйдите! Он мой мишка! Мой!" ты принялась оттаскивать кузена. Он не сопротивлялся и выпустил меня. Тогда ты обняла меня за шею и все повторяла: "Мой мишка". Эта детская ласка была мне приятна, а в зале повисло напряженное молчание: как! принцесса обняла чужого человека!.. Нужно было найти выход из затруднения, и я не придумал ничего лучше, как предложить тебе: "Я мишка, а вы медвежонок. Давайте вместе зададим охотнику". И Дюнуа досталось. От нас обоих. Он хохотал и молил о пощаде, пока игру не остановил твой отец и сделал это так, чтоб не обидеть ни тебя, ни меня.
Я совершенно употел под шкурой, поэтому вышел на воздух. Ко мне подошел Ландуа. Я понял: он решился на серьезный разговор. Но поначалу казначей был недоверчив, помнил, что беседует с крестником и зятем короля Людовика, а король Людовик жаждет завладеть Бретанью. Я не старался его разуверить, говорил просто и не поведал ничего такого, что не было б известно Ландуа о моем положении и о ненависти короля к Орлеанскому дому. У меня большой счет к старому королю, и с этим не поспоришь, но я оставил выбор за Бретанью, сказал, что мой приезд сам по себе может и не иметь значения: я просто путешественник, и все. Тогда Ландуа сделал шаг мне навстречу: "Если во Франции все против вас, мы на вашей стороне".
За это я поделился с ним слухом, что Францию ждет основательная перемена. Я выразил надежду улучшить свое положение, и, продолжая мечтать, спросил о главном: смогу ли в этом случае рассчитывать на твоего отца и твою благосклонность? Я не мог говорить с самим герцогом – я был несвободен. Понятливый казначей оценил мою деликатность и обещал поддержку.
Это было как раз то, к чему я стремился. К явной симпатии, которую твой отец ко мне питал, прибавился сильный союзник – его первый советник. Со спокойной душой я покинул Бретань.
Ехал домой, и воображение рисовало картины, одна розовее другой, выстраивая недалекое будущее: дождаться смерти короля, стать регентом и председателем Совета, отделаться от Жанны, жениться на тебе и сделаться обладателем кучи камней, как сказал Дюнуа, но свободных! Я ощущал за своей спиной крылья...
Конечно, меня ожидало другое. Я это почувствовал, когда встретился на Орлеанской дороге с мессиром Филиппом д’Аржантоном, фламандцем, который был доверенным человеком короля Людовика. Аржантон сказал, что его господин пожелал меня видеть. И вместо Блуа мы с Дюнуа отправились в Тур. Всю дорогу я отчаянно надеялся, что король не знает о моем путешествии. Откуда ему было знать?........
Я ненавижу Тур. Не сам город, а замок. Он находится довольно далеко от Тура, и из-за больших охотничьих угодий его зовут Плесси-дю-Парк. Так что я ненавижу Плесси. Король прожил там много лет без пышного двора и вельмож. Кто-то, возможно, назовет это уединением. Только не я, потому что я тоже там жил...
Однажды, еще раньше, чем времена, в которые вернула меня память, мама, уже сказала мне "ты должен". И тогда эти слова тоже относились к моему браку. Но выражение маминого лица было гораздо строже и сосредоточенней. Она крепко взяла меня за руку, заговорила о предмете, мне, в общем, знакомом: еще мой отец подписал брачный договор между мною и принцессой Жанной Валуа. Теперь король требовал венчания, и я не понимал, что так тревожит мою маму, пока она, глядя мне прямо в глаза, не сказала: "Твоя невеста уродлива". Но и тогда я не осознал смысл ее слов до конца. Мама, словно извиняясь, объяснила, почему, пока я рос, ей не удалось освободить меня от сего обязательства… Да как бы она это сделала, если бумаги подписаны, мы с Жанной обручены, а лига Общественного блага победить не смогла?.. Потом мама потребовала всего моего внимания, поскольку от моей понятливости зависело мое же будущее. Она говорила теперь о предстоящей брачной ночи. Ее подробные наставления и мой небольшой еще опыт помогли мне постичь, что я должен сделать и каким образом спастись. Я твердо все запомнил и поехал в Плесси.
До этого я видел короля лишь на собственных крестинах, значит, можно считать, что впервые взглянул на него перед свадьбой. Наверное, рыцарю, который никогда не был трусом, позволено будет признаться, что в юности один-единственный человек все-таки наводил на него страх. Сердце мое холодело при каждом появлении короля Людовика. Нет, он обходился со мной ласково, а помазание Божье наделяло его в моих глазах ореолом святости. Но я угадывал его неприязнь ко мне и чувствовал, что мой крестный способен на все... Итак, в мой четырнадцатый день рожденья он отдал мне в жены свою младшую дочь. Каков подарок!
До венчанья я с Жанной не встречался. И никогда мне не забыть торжество в королевских глазах, когда он подвел ко мне мою невесту. Ты видела Жанну. С лицом у нее все в порядке. Не хуже, чем у многих других. И руки-ноги – тоже. Но тело... Его словно сплюснули сверху и снизу, от чего оно стало короче и шире со всех сторон. Не подберу подходящего сравнения, но ты ж понимаешь, о чем я… Я был поражен, унижен, уничтожен. Я понял, что значит – уродлива. Только ужас перед королем и наставленья мамы выдавили из меня "да" вместо "нет". И это отвратительное существо объявили моею женой.
За брачным столом я не мог проглотить ни куска. А рыдания Жанны не вызывали во мне жалости. Напротив, злили еще больше, поскольку напоминали о ее существовании. Потом нас проводили почивать. Пока служанки помогали Жанне лечь на наше брачное ложе, король наставлял меня, нисколько не стесняясь в выражениях. Но вот нас оставили одних. Я забился в самый дальний угол спальни и не выходил оттуда до рассвета. Все сидел, стараясь ни на что не глядеть. А Жанна следила за мной из-за полога.
За окнами стало светать. Пора было действовать. Я подошел к кровати, откинул одеяло с пустой половины. Потом вынул из-за пояса маленький ножик, который дала мама, снял пурпуэн, засучил рукав рубашки и полоснул по своей левой руке. На простыню закапала кровь. Когда пятно растеклось до размеров ладони, я завязал рану платком и одернул рукав. Все время я чувствовал на себе взгляд Жанны, но обратился к ней только теперь и пригрозил, чтоб ни кому она не смела рассказать о происшедшем.
Я заставил Жанну перелечь на испачканную кровью половину кровати. Лег и сам, закрыл глаза и горячо молился, чтобы хитрость удалась. Господь меня услышал. Запятнанная простыня была принята как свидетельство свершившегося таинства брака. И Жанна не проговорилась. Возможно, она даже не поняла, что я сделал. Ведь ей было тогда двенадцать лет...
Так я стал зятем короля. Специально для меня в Плесси отстроили флигель, в котором я жил, не имея возможности даже почесаться незаметно. Пять лет за мной следили, я был смирным и послушным. Иногда навещал Жанну по ночам, но спал на сундуке, подальше от нее. Я к ней привык, не спорил с властью короля. И все же корона не давала ему права меня мучить! Я утешался только тем, что обманул старика. Неосуществленный брак можно было расторгнуть. Не при Людовике, конечно, при его наследнике: Шарль мог оказаться гораздо менее опасным для меня. Я уповал на это и терпеливо ждал.
Король решил, что подчинил меня всецело, и отпустил. Наконец-то я вырвался из Плесси! Наконец-то я расстался с Жанной! Я не повез ее в Блуа – это было немыслимо. Отправил жену в ее замок Линьер. Какое блаженство вновь оказаться в моем парке! Ловить в объятия хохочущих девиц, ласкать их по ночам. И как сладко потом спится в собственной постели!..
Теперь опять меня ждали Плесси и король………
Вид замка меня не порадовал. Подходы ко рву ограждала решетка из толстых железных прутьев, а в стены были вделаны броши, которые щетинились острыми шипами. Наверху торчали четыре "воробья". Весь ров был полон лучников. С заходом солнца они не подпускали к замку ни одной живой души. Я подумал, что если король так сильно не желает принимать гостей, то незачем и звать. Я б ни за что не приехал.
Аржантон постучал в запертые ворота, но прошло еще немало времени прежде, чем появился капитан замка. Он оглядел нас и впустил в квадратный двор, битком набитый шотландскими гвардейцами. Потом – снова ров и ворота, и внутренний двор. Мы оказались прямо напротив застекленной галереи, где нас встретил король. Я поклонился, старясь ни о чем не думать.
Государь выглядел очень необычно. Вместо всегдашнего своего простого суконного наряда, на нем был атласный, малинового цвета, подбитый куньим мехом. На шее блестела огромная цепь с золотым медальоном святого Михаила. Голову поверх калотта покрывал большой берет с лилией из сапфиров и бриллиантов. Неизменными остались только образки и амулеты, которыми король обвешивался с головы до ног.
Весь день он продержал меня при себе, кормил пантами молодого оленя, поил вином из Серрана и ни словом не обмолвился о Бретани. Но я затосковал. Уже при виде замка я почувствовал, как у меня внутри все сжалось. Не от страха, – я тогда уже никого не боялся. От недоброго предчувствия. Меня ждал удар, но с какой стороны? Неизвестность и неизбежность угнетали... Да еще этот несносный флигель. Король отпустил меня спать, и я без всякой радости вновь оказался среди состарившейся темной мебели да шпалер с Ионафаном, Моисеем, разрушением Иерусалима. Хорошо, Дюнуа был со мной.
Под его утешительный бас я открыл окно и стал смотреть в черное небо. Из недр замка сперва доносилась лишь перекличка караульных. Потом к ней прибавились глухие, но вполне различимые стоны – еще одна особенность Плесси. В подвалах устроены карцеры с железными клетками: восемь футов в ширину и футом больше роста человека в длину, с огромными замками и засовами. Туда бросали провинившихся перед королем. Иногда их пытали раскаленным железом, но само пребывание в клетке, где и пройтись-то нельзя, в течение нескольких лет было пыткой не меньшей. И живя в Плесси, я каждый раз, как раскрывал ночью окно, слышал стоны несчастных.
Неожиданно раздался женский вопль. Потом еще и еще. Я был удивлен, ведь женщин не пытают. Дюнуа посоветовал мне закрыть ставни и лечь в постель, что я и сделал. Но мог ли я спать?
На следующий день король позвал меня на псовую охоту. Однако вместо леса мы всего лишь перешли в большой зал. В пяти шагах от двери высился бортик, который преградил дальнейший путь. Король уселся возле бортика в кресло. Я встал рядом с ним вместе с Дюнуа и Аржантоном. В центре зала двое псарей держали на коротких поводках борзых. Еще какой-то оборванец сидел на корточках возле накрытого тряпкой ящика. Когда все двери плотно затворились, король махнул рукой. Оборванец поднял дальний от себя край тряпки и приоткрыл ящик. Оттуда вылезла здоровая крыса. Раздался дружный лай собак. Их спустили с поводков, борзые бросились за крысой, а та проворно, с пронзительным писком металась по залу. Сбивая стулья и светильники, натыкаясь друг на друга, собаки гонялись за "дичью". Король, наблюдая, подскакивал в кресле, свистел, непристойно ругался. Ему это нравилось!
Пойманную и задушенную крысу одна из борзых поднесла королю. Из ящика выпустили вторую, потом третью, четвертую... Я крепился и ждал, когда мерзкая эта забава закончится.
После охоты полагается застолье, где подается добытое мясо. И я серьезно опасался, что на моей тарелке окажется вареная или зажаренная крыса. Хвала пренебрежению традицией! Я ел аистов под соусом "додин".
А ночью опять слышал женские крики.
Упорное молчанье короля мне добра не сулило. Но что он мог мне сделать? Бросить в клетку? Отнять титул? Отрубить голову? Все это хуже, чем привольная жизнь в Блуа, но лучше, чем тоскливое пребывание в Плесси. И хоть бы он скорей меня казнил. Слепое ожиданье так мучительно……..
На третий день король позвал меня в свой кабинет. Там было невыносимо душно: окна плотно закрыты, камин пылал как в разгар зимы, да еще противно пахло каким-то травяным настоем. Король начал жаловаться на здоровье, хотя выглядел лучше, чем в день моего приезда. Впрочем, у меня у самого разболелась голова от духоты и вони. А он все говорил, говорил… Потом задумался, и вид у него был такой отрешенный, в глазах – пустота. Я решил, что он спятил. И тут король перешел прямо к делу: объявил мне, куда я ездил и зачем. Он знал все! Но откуда?.. Он дал мне бумагу. Оказалось, это запись допроса моей матери. К головной боли добавились ночные крики женщины. Так это мама?!. Я с трудом понимал, что читаю. Признание в каком-то союзе с Бретанью и Англией, какое-то новое вторжение во Францию. Самое главное, что я увидел, – мамин росчерк. Правда, неровный. Но ведь под пыткой наверняка дрожат руки. Господь Всемогущий, под пыткой!.. Я не мог себе представить мою матушку в клетке. Не мог допустить, чтобы она там находилась. И король начал требовать от меня принести оммаж дофину и клятвенно отказаться от регентства, если дофин станет королем до совершеннолетия.
Я был готов поклясться в чем угодно. И вскоре явились Евангелие, главный прево, Аржантон, старшая дочь короля Анна, ее муж сеньор де Боже, и в комнате совсем не осталось воздуха. Король приказал потушить огонь в камине и раскрыть все окна и двери настежь. Я преклонил колено и дал клятву на Евангелии. Я признал Шарля своим верховным сюзереном и господином, отказался от высшей должности при малолетнем государе, а ведь она была моей по праву первородства. Но черт с ней! Я просил отпустить мою матушку.
Меня опять оставили один на один с королем. Он сказал: теперь мне нужно только заплатить ему старый должок. Что это было? Брак с его дочерью. Он знал, что я так и не сделал ее своей женой! Я согласился поехать в Линьер, но этого вовсе не требовалось. Жанна уже пребывала в Плесси, хоть я ее и не видал. Я был раздавлен, стерт в пыль и развеян по ветру. И нет у меня других слов, чтобы выразить тогдашние чувства. Меня самого тогда не было. И это Ничто отправилось к Жанне. Да не одно, со свитой из короля.
Я как в пропасть шагнул в ее спальню. Грядущая ночь мне казалась неизбежней самой смерти. Ведь боишься ее или нет, ждешь с покорностью или избегаешь, все равно смерть придет. И будет Суд. Только суд надо мной совершался уже тогда, а дверь к Жанне вела в Преисподнюю. Перед глазами вдруг выросли скалы Бретани, серое небо, крикливые чайки… Мое сердце сжалось…
Я молча подошел к кровати и откинул полог. Море тонкого сатина, скрывавшее в своей пучине Жанну, милосердный полумрак… Я присел на край кровати, так, чтобы не видеть жену, и никак не мог себя заставить прикоснуться к ней. Было противно.
Я начал вспоминать ночь с Матильдой накануне отъезда из Блуа. Соблазн подхватил меня и понес на услужливых крыльях. С закрытыми глазами я на ощупь сблизился с женой. Она вскрикнула. Я вздрогнул. Дело сделано. А завершить начатое я был не способен. Поправив одежду, я вышел.
В дверях столкнулся с королем. Не сказав мне ни слова, он бросился к Жанне и сдернул одеяло. Теперь кровавое пятно его не убедило. "Ну? Только правду, а то я сам посмотрю", – спросил он. Жанна закивала головой. Успокоенный король проворчал: "Давно бы так, дура", и вышел в галерею. Я – за ним все с той же просьбой отпустить мою матушку. Людовик ответил: ее нет в Плесси. И не было. Признание подделано, а мама на свободе, в Блуа, там, где я ее оставил!!!
В какую подлую ловушку я попал! Нет, как искусно меня подловили! И как я не вцепился в горло старого злодея?..
Вместо этого я развернулся и направился к выходу. Король сказал, что до утра меня не выпустят, но мне было плевать. Подальше бы от этих стен, подальше.
Я сам оседлал себе лошадь, потом вторую – для Дюнуа, и стал звать его прямо со двора. Мой славный кузен сделал мне одолжение: оделся и спустился вниз. Я объявил, что мы едем гулять. Королю ничего не оставалось, как приказать лучникам в нас не стрелять. Если бы меня и Дюнуа продырявили при выезде из замка, ни одному владетельному сеньору ни во Франции, ни за ее пределами это не пришлось бы по душе.
Я скакал к Туру, не разбирая дороги. Потом, после долгих блужданий мы с Дюнуа оказались в предместье. В одном из облезлых домов дверь была нараспашку. Изнутри неслись гвалт, брань и хохот, икота и отрыжка. Однако все лучше, чем стоны в Плесси. Я спешился и вошел. Дюнуа сделал то же, но весьма неохотно.
И мы оказались в трактире. Столы там были заставлены кувшинами, закиданы объедками. На голых лавках сидел самый отъявленный сброд с красными рожами, пьяный и грязный. В воздухе стоял запах перебродившего винограда и испарений человеческого тела. Но по сравнению с королевскими покоями, клянусь святым Луи, там было свежо. Я сел к столу и поискал хозяина, успеха не достиг, а потому безадресно спросил вина. Неразбавленного.
Начался галдеж: "Оно тебе не по нутру. Ты ж пьешь нектар, а мы – уксус. Да я тебя отшлепаю, мальчишка. Зададим ему взбучку!" И много еще в том же роде. Меня окружили. Посыпались предложения, как лучше со мною расправиться. И Дюнуа не выдержал. Он выхватил меч и предупредил: "Никто не тронет монсеньера Орлеанского!"
Их охватило удивление. Оно, впрочем, быстро сменилось желанием взглянуть, что у меня внутри. Мне надоело. Я вскочил и начал швырять на стол все: кошелек, мою герцогскую цепь, перстень с гранатом, берет, даже снял пурпуэн. Потом объявил оборванцам, что у меня ничего не осталось кроме жизни, но и она мне не нужна, пусть забирают, только б дали вина, черт их всех побери! И опять сел на лавку.
Какая-то тетка поняла, что я горюю. И наконец-то явилось вино. Я осушил полный кувшин без помощи стакана. Действительно, уксус, кислющий и резкий. Но я спросил еще. Я пил и пил под пьяные насмешки. Тетка решила меня порадовать: сказала, что помнит мою свадьбу с уродливой Жанной. Потом предложила привести мне подружку, но я ответил: "Сегодня меня тошнит от женщин".
Это последнее более-менее ясное воспоминание из событий той ночи. Открыв глаза, я обнаружил, что лежу на лавке в голой комнатке с коричневыми стенами и таким грязным окном, что ставни уже не нужны. У двери спал Дюнуа с мечом в обнимку. Я шевельнулся. Все тело ломило, перед глазами – хоровод нечистой силы, – и я решил больше не двигаться. Время шло мимо меня. Но вот я услышал, как с хрустом потянулся кузен. Он спросил: "Куда теперь?"
Куда? Король мне еще не позволил покинуть Плесси. Но возвращаться туда страшно не хотелось.
Все, что я швырнул ночью на стол, оказалось при мне, – Дюнуа позаботился. Я оделся, и мы вышли из трактира. Наши лошади, конечно же, исчезли. В прозрачной дали виднелись стены королевского замка. Я понял: придется совершить над собою насилие, чтобы добраться до него. Да еще и пешком.
Я вернулся в трактир, лег на лавку, которая служила мне постелью. Дюнуа попытался меня расспросить о том, что я делаю, и почему. Но я не хотел ничего говорить. Тогда он забористо выругался и все-таки остался со мной.
Вечером я снова пил с турскими отбросами. Глядел на них и думал: "Новый круг ада". От них мне тоже захотелось уйти. Была уже глухая полночь. Я брел по пустынному берегу Луары. Мягкая темнота окутывала реку. Луна притаилась за облаком, и только бледное пятно в окружении сиреневой дымки выдавало ее присутствие на небосводе. Оглушительно трещал сверчок, и больше ни один звук не нарушал безмолвия. Нет, вру. Я слышал шаги Дюнуа за спиной. Потом увидел огонек. Пошел к нему. Вокруг костра сидело несколько нищих. И я к ним присоединился. Я захватил из трактира кувшинчик с вином, начал их угощать. Но они оказались совсем нелюбезны. Все отсаживались от меня подальше, а разговаривать и вовсе не хотели. Или боялись. Не знаю.
Дюнуа не стал ждать, когда мне наскучит компания нищих. Он постоял в сторонке, потом плюнул и решительно зашагал прочь. А я, кажется, остался. Или тоже ушел? Во всяком случае, я как-то опять очутился в трактире и теперь спал на полу, а Дюнуа – на лавке. По крайней мере, я проснулся на полу в углу комнаты, оттого, что Дюнуа усердно тряс меня за плечи и кричал: "Нас ищет король!" Мне это было безразлично, а вот он пропадать в клетке не хотел и потащил меня вон. У трактира уже ждали невесть откуда взявшиеся клячи. Я пребывал в таком тумане, что сопротивлялся очень слабо. Кузену удалось посадить меня в седло и доставить в Плесси.
Капитан замка нас ощупал. Наверное, искал кинжал за пазухой. Причудам короля я уже не удивлялся. А когда шел к нему, повстречал Куатье. Вот кто мог сказать Людовику все, что угодно, вот кто мог ему перечить безнаказанно. Все потому, что Куатье был врачом короля, а тот панически боялся смерти. Даже само слово "смерть" запретил произносить. Как будто это поможет ее избежать.
Врач позволил себе доверительный тон в разговоре со мной. И я не возражал, поскольку речь зашла о королевском здоровье. Я узнал, что старик медленно умирает, но никогда еще он не был так жесток, и я рискую погубить себя своим безумством. Но разве могло меня это заботить? Король уже отнял у меня будущее... Однако Куатье возразил, что я еще молод, и неизвестно, как жизнь повернется. Причем довольно скоро, значит, стоит потерпеть. И тут я понял, почему Куатье завел весь разговор. Ему-то самому смерть Людовика ничего хорошего не сулила. Приближенные короля не выносили его врача. Вот он и понадеялся на Орлеанский дом. Скорее всего, это он и сообщил матушке, что с государем случился удар... Я обещал Куатье свое покровительство, если, конечно, буду в силе.
Король встретил меня как любящий и совершенно не строгий отец. Пожурил, поманил к себе, зашептал в ухо: "Твое место здесь, с твоим крестным и женой. Она очень печалится: ты был у нее только раз. А я не хочу слышать жалоб от дочери. Изволь сегодня же ее навестить".
Как можно мне приказывать такое?! Но в ответ на мое возмущение король вернулся к своему обычному тону и закричал, что меня отведут к жене под стражей. Дабы избежать такого позора, я подчинился. Но во мне клокотал гнев. Разве Жанна имела право жаловаться? Я ее руки не просил, мне ее навязали. Ни о какой любви у нас не может идти речи. Так нечего и требовать ее от меня. Я это высказал Жанне и услышал, что волен уйти. Я бы ушел, но завтра она снова побежит плакаться папаше, и тот придумает мне новую ловушку. Благодарю покорно!
Я начал гасить свечи, все до единой, и даже лампаду, стремясь превратиться в слепца. И лег в постель, воображая вместо Жанны пленительную незнакомку. Эта мера оказалась действенной, но вдруг в мой чувственный беззвучный мир ворвались сладострастные стоны. Я понял: Жанна получает удовольствие. Меня замутило. Я отпрянул с такой силой, что свалился на пол. Потом ушел и заперся в своих покоях. Я никого не хотел видеть.
Мое желание совпало с королевским. Он перестал звать меня к себе. И вот однажды ночью мне вдруг почудилось, что черти уже начали поджаривать меня. Причем, не просто так, а придавив к сковороде раскаленным валуном. Голову мне все сильнее сдавливал железный обруч, тело нещадно лихорадило. Я позвал слуг и провалился в кипящую смолу. Перед глазами замелькали беззубые сморщенные лица, седые космы, скрюченные руки. То и дело меня пронизывала резкая настойчивая боль, невесть откуда являвшаяся. А после наступало облегчение. Мой лоб погружался в приятную прохладу. Я чувствовал прикосновение чьих-то ласковых рук, слышал чей-то нежный шепот. И тут меня снова охватывал жар, удушливый и беспредельный...
Так продолжалось, пока глоток чего-то теплого и безвкусного не заставил меня открыть глаза. Прямо перед носом оказались бокал с темно-зеленой жижей и лицо Жанны. Я отмахнулся, но неприятное виденье не исчезло. Да и не было оно видением. Я вернулся к жизни и узнал, что болен оспой, а Жанна меня лечит от нее. Так что пришлось терпеть жену подле себя и пить мерзкий крапивный отвар.
Он мне помог. Я поправился. Точнее, меня выходила Жанна, рискуя заразиться. Мне сказали, она ни на шаг не отходила от меня, и тогда я взглянул на жену без неприязни. Я был ей благодарен, взял за руку, и между нами завязался разговор. Но только она сказала, что будет со мной неразлучно, как следует супруге, я вспомнил: ведь я скован ею крепче, чем узник кандалами, – очень кстати кандалы у нас именуют "королевскими дочками". Того, что я пригвожден к Жанне, я не прощал ни ей, ни ее папаше...
Я снова стал смирным. По первому зову являлся к королю и проводил с ним столько времени, сколько он хотел. Медленно и неумолимо Людовик худел, бледнел, лишался сил, все больше превращаясь в сморщенную ящерицу. Он был так жалок, что я не торопил его смерть. Я просто жил средь затянувшейся в Плесси зимы.
Летом замок превратился в настоящий реликварий. Из Рима королю привезли антиминс, на котором служил мессу сам апостол Петр, из Реймса – священное миро, из Парижа – крест Шарля Великого и жезл Моисея. Никогда прежде я не видел так близко столько великих святынь. Моя душа благоговейно замирала, я даже забывал о короле, который стал до того слаб, что почти не ходил и с трудом подносил кушанье ко рту. А Людовик уповал на исцеление могуществом привезенных реликвий вплоть до нового удара, поразившего его в двадцать пятый день августа. Куатье привел короля в чувства, и с этого момента мой тиран стал готовиться в последнюю дорогу. Долго беседовал со своей старшей дочерью, дамой Боже. Потом сам назначил себе день смерти, порядок и место совершения погребального обряда, назвал тех, кто должен был следовать за гробом. В последнюю субботу того ж месяца, второй раз помазанный миром из Реймса, король отошел отвечать перед Богом.
Узнав об этом и простившись с государем, я вышел в парк. Стояла ласковая ночь. С Луары веял ветер, похожий на поцелуй, деревья пели мне: "Конец твоим мученьям", и птицы вторили шуршанию листвы. Моя надежда ожила. Освободиться от Жанны, жениться на тебе, моя девочка, стать герцогом Бретонским – таким хотел я видеть будущее. Что за беда, если сделать первый шаг теперь труднее? Я и не думал отказываться……
В Плесси начались перемены. Всех узников освободили. Их место в клетках заняли приближенные старого короля, вроде брадобрея Ле Дена и Тристана Пустынника. А Куатье мне удалось спасти. Я решил, что хороший лекарь всегда пригодится, и сдержал обещание: отправил его в Блуа. Это стало поводом для первой моей стычки с дамой Боже. Она обругала меня, я же молча улыбался, – вышло-то по-моему.
Из Амбуаза приехал дофин, точнее, новый король. Я давно его не видел. В тринадцать лет Шарль показался мне еще совсем ребенком: невысокий, щуплый, не очень-то сообразительный, с таким несмелым взглядом...
По своему рождению я сделался вторым после него человеком во Франции и очень рассчитывал на все выгоды нового положения. Но оказалось, не один я стремился стать сильнее. Дама Боже, ее супруг, его брат герцог Бурбонский, которого еще Людовик сделал общим наместником Франции, решили править сами, мне же напомнили мое отречение. Но оно было вырвано подлым обманом, и я не считал свою клятву действительной, тем более что издавна во Франции первые принцы являлись первыми советниками короля, а я оказался даже не в Совете! Ну уж нет! Я стал отстаивать свои права на власть.
Меня поддержал Дюнуа. Другого я, конечно, от кузена и не ждал. А вот на поддержку Аржантона я никак не рассчитывал, ведь фламандец был бесконечно предан Людовику, даже изменил ради него своему первому господину, Шарлю Смелому, и я полагал, что Аржантон ненавидит меня так же сильно, как мой крестный. И тут он становится моим сторонником! И между прочим, из-за старого короля. Он позабыл сего наивернейшего помощника в своем завещании и не упомянул о нем, как о необходимом юному наследнику человеке, а дама Боже строго придерживалась последней родительской воли и отстранила Аржантона от всех дел. Его ум и опыт могли мне пригодится. Я принял услуги фламандца.
Основной спор разгорелся между мной и все той же дамой Боже. Ох, как она похожа на папашу! И нравом, и лицом, даже хмурится, как старый король. И что ни говори, умна, хотя ее отец считал, что умных женщин не бывает. Так вот, я должен был стать регентом по праву первородства. Ее объявил регентшей Людовик. Вельможи, которым в начале нового царствования достались или были возвращены имения, конечно, не хотели рисковать и стояли за мадам. У меня же, кроме Дюнуа и Аржантона, почти не было сторонников. И все же, наш спор не решался простым перевесом влияния, – оно так непрочно. И я настоял, чтобы первых помощников короля определили Генеральные Штаты.
Для заседания представителей со всего королевства я выбрал Орлеан. Главный из моих ленных городов уже сам по себе мог настроить депутатов в мою пользу. Но там, как на зло, разразилась чума. Штаты съехались в Тур.
Выбирали депутатов не совсем обычно. Помимо благородного рыцарства, духовенства и добрых горожан, туда вошли еще поселяне. Это новшество предложил Аржантон. Ведь поселяне больше других склонны соблюдать традиции, а значит, могли поддержать мое родовое право. Кроме того, поселяне, вместе с горожанами, не благословляли память старого короля из-за высоких налогов. И Орлеанский дом всегда был в опале. Получалось, что я и простолюдины – вроде товарищи по несчастью, поскольку терпели от одного и того же государя.
Итак, съехались депутаты и начались дебаты. Общую их мысль можно выразить так: осторожность, осторожность, осторожность. Это – что касается меня. По поводу доходов и расходов казны Штаты были гораздо смелее: не разъезжались еще месяц после того, как король торжественно закрыл заседания, – все требовали от правительства отчета в тратах. Вопрос о королевском Совете решился гораздо быстрее. Я был признан вторым в королевстве, и в отсутствие короля мне полагалось председательствовать на Совете. А в мое отсутствие этой чести удостаивался герцог Жан Бурбонский. Что-то я получил, хотя регентами при короле остались Пьер и Анна Боже.
В мае двор отправился на коронацию в Реймс, где огромный собор со множеством башен и башенок в величавом спокойствии ожидает момента, когда под его сенью благодать Господня снизойдет на нового монарха. Один из каменных ангелов, тот, что рядом со святым Дени, глядит с соборного портала и улыбается. Добродушно и немного иронично, не так ли? Я тоже ему улыбнулся, когда входил в храм. Внутри, от самых дверей до главного алтаря, вдоль стен висели широкие полосы голубого шелка с золотыми лилиями. Ткани показались мне дорожками для стоящих под сводами статуй, и во время церемонии святые тоже спустятся на плиты пола, станут среди нас.
Перед коронацией Шарль должен был еще стать рыцарем, поскольку пока таковым не являлся. И право совершить сей обряд принадлежало мне. Меня самого посвятил в рыцари король Людовик, а поскольку из его рук я получал обычно вещи неприятные, то и посвящение особой радости мне не доставило. Просто потому, что шло от короля. Но когда Шарль, в белой рубахе, преклонил передо мной колено в притворе собора, я ощутил все величие происходящего: ведь я сделаю этого юношу сотоварищем особой общины бесстрашных и верных служителей Господа, правды и добра. Их заповеди завещаны нашими предками, совершавшими славные подвиги и ходившими в Святую землю защищать Гроб Господень. Архиепископ Реймсский освятил вооружение будущего рыцаря, а я по очереди вручил Шарлю меч и шпоры, кирасу и шлем, копье и шит. Юноша с молитвой облачился, вооружился, потом снова опустился на колено и произнес клятву. После нее я положил руку на плечо Шарля, напутствовал быть мужественным и объявил: "Именем Бога, Святого Михаила и Святого Георгия посвящаю тебя в рыцари". Шарль засиял так, словно до этих слов боялся иного исхода. Мне тоже стало тепло на душе. Я отступил на шаг, и юноша двинулся к алтарю.
Архиепископ Реймсский уже стоял там. Шарль опустился на бархатную подушечку. Под чарующие звуки хора архиепископ поднял над собой пузырек со святым елеем. Потом макнул в него тонкую кисточку и коснулся ею лба Шарля. А дальше: горностаевая мантия, корона, именуемая Шарлемань. Словно отраженье неба и капли крови Христовой, блестели на ней сапфиры и рубины. Теперь у нас был новый государь из династии Валуа, восьмой, именуемый Шарлем.
За коронацией следует торжественный въезд в столицу. Она принарядилась для торжеств. Дома украсились коврами. Гирлянды цветов извивались вдоль стен и делали поперек улиц арки. Под ними мы проехали к Сене, туда, где на берегу высится квадрат королевской резиденции – Лувра.
Как правитель Иль-де-Франса я был и хозяином Парижа, но появлялся в нем нечасто. Поэтому теперь несколько дней подряд ездил по городу и наблюдал. Вскоре я точно знал, какие удовольствия может предложить столица, что будут играть театральные братства, чем угощают трактирщики, насколько благосклонны дамы и девицы, где устроить турнир, где поохотиться.
Я словно начал жить заново. И случилось это не со смертью короля Людовика, не во время заседаний Генеральных Штатов, и даже не в Реймсе, хотя можно сказать, что коронация дала мне почувствовать себя другим человеком. Вернее, тем, кем я на самом деле был: первым принцем крови. Но возродил меня именно Париж, где ощутил я всю полноту жизни. С каждым вдохом радость во мне прибавлялась, я чувствовал, что все могу, и нет силы, способной мне помешать. Коронационные торжества слились в один большой праздник. И этот праздник был мой!
Король требовал развлечений. А тому, кто любит созданный Господом мир, нетрудно получать от него удовольствие. Я знал, что хотел бы испытать сам, и то же предлагал изголодавшемуся в Амбуазе королю. Ведь что он там видел, пока рос? Только де Века, троих учителей и стрелков на куртинах, – Шарля стерегли так же, как его папашу. Поначалу юноша не решался довериться мне, но я его ободрил и поклялся: скучать не придется. Король от счастья стал звать меня братом, хотя я приходился ему дядей и крестным по рыцарству. Однако титул брата мне нравился больше, ведь он сулил и большие возможности.
Мы начали с турнира. Старина Людовик не жаловал подобные развлечения, и при нем, то есть – лет двадцать, не устраивалось воинских забав. Я постигал их в Блуа, под строгим оком воспитателя Гийома. Парижский турнир стал первым в моей жизни, впрочем, как и в жизни короля. Однако, будучи робким ребенком, Шарль остерегался вооруженных схваток. Я же страстно мечтал о них, заказал себе доспехи для пешего боя и конных поединков, но больше всего занимали меня не они, а мой флаг, эмблема и девиз. Лазурь и лилии были в гербах короля, кузена Ангулема, кузена Дюнуа, и я хотел избрать себе нечто особенное, что сразу выделило бы меня, внушило уважение, что содержало бы предупреждение и вызов врагам, и что сопровождало бы меня всю жизнь. Как пчелы Меровингов, как лилии Хлодвига. Я долго думал над этим, перебрал много геральдических фигур, пока не нашел подходящую по всем статьям. Да-да, мой славный дикобраз с добродушной улыбкой и острыми иглами. Гораздо позже я понял, как угадал мое с ним сходство. Я никогда не нападаю первым и мало кого подпускаю к сердцу ближе длины моих колючек. Девиз немного меньше сочетается с моей натурой. Но все-таки: "В близи, как и вдали, я опасен!" Цвета я избрал себе: алый – храбрость и мужество, и белый – благородство.
В четырнадцатый день рожденья Шарля были пир и танцы. Присутствие дам и девиц, их ласковые взгляды и улыбки привели меня в чудеснейшее расположение духа. Пока играла музыка, я не присел ни на минуту. И хотя не принято менять пару весь вечер, я перетанцевал с каждой дамой, что мне приглянулась, а мое непостоянство не было наказано. Потом всем двором избрали турнирных судей. Ими стали опытные воины Бурбон, Краон, Шомон и Корд. А в завершение танцев главный герольд возгласил: "Высочайший и прегрозный государь, могущественные принцы и сеньоры рыцари, что носят оружие! Объявляю вам от имени сеньоров моих судей: пусть каждый из вас завтра до полудня пришлет свой шлем с гербовой фигурой, в коем сражаться намерен, и знамена свои на двор сеньоров моих судей, дабы сказанные сеньоры в час пополудни могли начать их разбор. И да явятся к ним дамы и выскажут свое усмотрение". Я почувствовал себя в гостях у короля Артура.
Мой шлем с герцогской короной, из которой выглядывал посеребренный дикобраз, произвел впечатление на дам и сеньоров турнирных судей. Оно мне польстило. Я полюбил свою эмблему еще больше и утвердился в мысли с ней не расставаться. А в полдень следующего дня нас, рыцарей, призвали к почестям. В самых лучших нарядах мы въехали на ристалище. Располагалось оно против Лувра, на другом берегу Сены, уже за городской стеной. Мы подняли десницы ко всем святым и поклялись "на турнире умышленно не колоть и не бить ниже пояса, не толкать и не тянуть никого, кроме того, кто рекомендован". Кстати, среди нас не было замеченных в ростовщичестве или злословии о дамах, так что не было и "рекомендованных". Еще запрещалось нападать на того, у кого слетел шлем, и прекословить судьям. Нарушители клятвы лишались доспехов, коня, прогонялись с турнира. После присяги мы все вернулись в Лувр, и две самые красивые дамы, Вильнев и Монберон, избрали сеньора Боже почетным рыцарем турнира.
Все происходило так же церемонно, как мессы в Нотр-Дам, и казалось мне таким же священным. Поэтому военные забавы и воскресные молитвы в соборе находились в удивительной гармонии друг с другом. Хотя мне больше нравится Сен-Шапель. Густого цвета стены, высокие витражи и тонкая лепнина скрывают ее истинный размер. Мне там уютно. А вид золотых ковчегов с терновым венцом самого Христа, частицей креста, на котором Господь был распят, и черепом Святого Луи, моего предка, неизменно поражают воображение. Мистический сумрак делает мысли благочестивыми, неспешными. Но и просто подолгу рассматривать рисунки витражей да выразительные статуи апостолов мне неизъяснимо приятно… Кстати, нужно бы пристроить лестницу, чтобы входить в Сен-Шапель сразу со двора, а не плутать по галереям Консьержери… Просторный же и светлый по сравнению с Часовней Нотр-Дам почему-то всегда напоминает мне о земных делах и удовольствиях.
Так вот, о турнире. Утром перед первым боем, пешей групповой схваткой на булавах, я проснулся от грохота ставен. Обычно Сюлли сначала будил меня, а потом открывал окна. Я вылез из кровати и увидел Дюнуа. Он от души ругал ясное голубое небо и сетовал, что нет туч и дождя. Зачем нужен дождь? Чтобы не умереть от духоты во время боя. Летом лучше всего воевать, турниры же обычно бывают зимой. Но если бы мы ждали зимы, то умерли бы от скуки.
Наедаться перед схваткой не следовало, и Сюлли подал нам легкий завтрак: всего только форель в омлете да пару кусочков мюнстера. Честно говоря, мне и этого было много. Есть совершенно не хотелось. Потом я удостоился от Дюнуа совета: "Не горячись"… Кто-нибудь в двадцать два года следует разумным указаниям, не убедившись на собственной шкуре, что советчик был прав?..
Мой шатер стоял среди прочих в поле рядом с ристалищем. И проводив короля, я отправился облачаться в доспех. Признаюсь честно, я волновался. Сердце мое сладко ныло все два часа, что Сюлли меня снаряжал, и каждая часть моих лат прибавляла мне силы, гордости, задора. Но Дюнуа не зря ругался: в холщевом окетоне, подбитом войлоком, и в плотных чулках, в кирасе, кожаных наручах, стеганом подшлемнике и шлеме в начале июля действительно жарко. И все же я ни за что бы их не снял до сражения. Сюлли прикрепил мне на левом боку притупленный меч, на правом – деревянную граненую булаву, – мы ведь не стремились друг друга убивать.
Ровно в полдень раздался призыв: "Сеньоры рыцари! Разворачивайте знамена и ступайте на бой!" Я вышел на ристалище вместе с другими бойцами, а мое знамя: две полосы, белая и алая, – вынес Сюлли. Мы все сверкали сталью и шелком налатников, а лица были скрыты, – нашлемник не давал поднять забрало. И это мне казалось превосходным. Вокруг больше не было ни друзей, ни врагов, одни лишь неизвестные противники, которых надлежало победить.
Я преувеличил. Налатники и гербовые фигуры легко выдавали, кто скрывался под тем или иным доспехом, а перед боем герольд нас всех представил: назвал по имени и выкрикнул девиз. Но на турнирах я стараюсь напрочь забывать геральдику.
"Рубите канаты! Да свершится бой!"
Если есть на земле слова прекраснее, то только те, что я сейчас услышал от тебя. Тогда ж прекрасней не было ничего.
Канаты, то есть – последняя преграда, разделявшая нас на два отряда, упали. Я бросился на рыцаря, который оказался напротив меня и быстро сбил его нашлемник. Хотя сутолока, возгласы и звуки ударов сначала меня отвлекали, я скоро освоился, ибо представил себе, что дерусь со своим воспитателем. Дело шло на славу. А чувства? Азарт был главнейшим. Всех остальных такое множество – и передать не могу. Они слились в одно огромное воинственное счастье.
Еще было вот что. Мокрый песок под ногами совершенно высох. Пыль мешала видеть и дышать. Я ощущал противный пресный вкус во рту и скрежет на зубах. Очень хотелось плюнуть, но шлем не давал.
Уже после сигнала судей сменить булавы на мечи, я столкнулся с Дюнуа. Я не мог его не узнать. И атаковал. Он защищался, к ответным действиям не переходил, и жажда победы меня захлестнула. А ведь когда я сильно чем-то увлечен, я невнимателен. Кузен знал и воспользовался этим. Он сбил меня с ног и издал торжествующее "Ха-ха!". Вот тут я вспомнил его утренний совет.
Поражение от такого опытного воина не обидно. Почти... Во всяком случае, я досадовал не на кузена, – на себя. А Дюнуа стал лучшим рыцарем турнира. После групповой схватки и пеших поединков. И вечером дама Боже поднесла ему приз – отличного "волка" из мастерских Пассау. Приняв награду, нужно целовать даму и сопровождающих ее двух девиц. Дюнуа было просто не оторвать от губ красотки Бланш де Монберон! И после церемонии он мне сказал, что теперь понимает, почему в Блуа проигравших мне прелестниц ждало одно и то же "наказание" – мой поцелуй. Только теперь он понял! Я посочувствовал, ибо он дорого заплатил за науку. Тем, что вынужден был целовать и даму Боже…
За турниром следовали конные копейные поединки. Но сначала мы забавлялись квинтином – упражнялись в меткости. Нашим противником, одним на всех, стал "лежащий" сарацин. У него был щит и углубление в животе, куда насыпали всякий сор. Если кто-нибудь промахивался, сарацин начинал крутиться по линии горизонта. Грязь и мусор летели на мазилу. Не хвастаюсь, но я был чище многих. И все же, нет ничего лучше конных поединков. Так многие считают, и я тоже.
Доспех для этих состязаний, с толстой кирасой, пластиной подбородника и саладом, весит почти столько же, сколько я сам. Двигаться в нем невозможно. В седле с низкими луками я сидел так жестко, что казался себе своей собственной статуей. И как все статуи, я был слеп. Ну, почти слеп, потому что в щель салада видел только узкое пространство прямо перед собой. Свободными себя чувствовали лишь мои руки и ноги. На них не было ничего, кроме пышных рукавов, штанов да башмаков. Левую руку защищал обтянутый черной кожей деревянный тарч, правую – большой нодус копья. Я выехал к барьеру и, клянусь святым Луи, ничего удобнее такого облачения нельзя придумать, чтобы целить в тарч противника. Видишь только их, и то, соперника – до пояса. Острое копье плотно лежит на кронштейне. И остается только направить его рукой точно в центр щита.
А дальше: сигнал труб, шпоры в бока лошади, разгон во весь опор, сшибка. Ощущаешь мощный толчок в грудь, тело откидывает. И главное – успеть сжать ногами присевшего скакуна. Иначе можно оказаться на земле. Рука еще чувствует, как расщепляется копье, а конь уже стремительно несется дальше. И сдерживать его не надо, чтобы второй удар был гораздо сильнее. Если, конечно, тарч не сбит, а соперник усидел в седле. Тогда на скаку подхватываешь у оруженосца другое копье. Все это – миг, не более. И говорить гораздо дольше, чем сшибаться. Я снова и снова гнал коня во весь опор на скачущего на меня противника, сбивал тарчи, я очень устал, но упоение от сшибок, от опасности, от разлетающихся щепок сравнится разве только с тем, которое испытываешь от обладания женщиной. Не зря же и то, и другое носит название "преломить копье".
Дюнуа предложил снять салады. Опасность возросла, щепкой мне оцарапало лоб, а удовольствие сделалось еще острее. И я, наверное, не прекращал бы поединки целый год. Но король не принимал в них участие. Ему наскучило, и судьи объявили окончание состязаний.
В качестве десерта к блюдам из военных игр устроили потешный штурм крепости, которую воздвигли на ристалище. Я был в числе нападавших, Дюнуа – отбивавшихся. Король тоже защищал невысокие деревянные стены и в первую же четверть часа выкинул нам на головы весь боезапас горшков с пудрой, как Дюнуа не останавливал его. За это удовольствие или за турнир вообще, но Шарль решил меня одарить. Так что я получил самое настоящее войско: шесть компаний в сто лэнс. И двадцать четыре тысячи фунтов пенсии на расходы. Вот поистине королевский подарок!
В благодарность я принялся буквально засыпать Шарля развлечениями. Поставил при дворе танец мориски, где отвел королю самую лучшую роль – шута. Ведь как бы танцоры ни щеголяли своим искусством перед прекрасной дамой, по правилам она всегда выбирает того, на ком красуется дурацкий колпак. Вот и король вышел победителем. Ему достался нежный поцелуй девицы де Турнон.
А потом я повез короля в Шампо. Мистерии и моралите он уже видел прежде, так что мы поехали смотреть "Чертовщину", и Шарль оказался ближе всего к своим подданным. Я разумею не придворных, а ремесленников, купцов, судейских, студентов, монахов. Всех их в павильоне на рынке Лез Аль было множество. При нашем с королем появлении горожане расступились, узнали нас и потеснились еще больше. Впрочем, неожиданность визита и интерес к происходящему на сцене заставили их скоро о нас позабыть. И правда, представление заслуживало внимания. Да и подмостки тоже. У одной из стен до самого потолка возвышались три яруса. Верхний и самый красивый представлял собой рай. Там нежно светилось небо, колыхались белоснежные облака. Но не от ветра, поскольку нарисованные деревья оставались недвижимы. Зато каждый листок и цветок выглядел очень натурально. Ангелы в легких туниках сидели кружком и играли на маленьких арфах.
Средний ярус в сравнении с верхним был скучно обычен: просто комната в доме. Стол, стул, небольшая кровать за задернутым пологом не останавливали взгляда на себе. Зато не отвлекали от действия, ибо посреди комнаты дама с пышными формами, которые едва умещались под платьем, в самых смелых выражениях ругала мужа-адвоката. Тот, заложив руки за спину, прохаживался с таким видом, словно женина брань относилась к кому-то совершенно постороннему, а не к нему самому.
На третий ярус до времени нечего было смотреть. В полумраке виднелись только очертания огромного котла.
Пока я все это разглядывал, адвокат и адвокатша, уже в полном согласии, принялись обманывать суконщика, который пришел просить помощи. Они обобрали беднягу до нитки, причем в самом точном смысле слова, поскольку к концу разговора на суконщике осталось лишь исподнее. Несчастный ушел, не поняв, что одурачен. Супруги принялись было считать барыши, но ангелы оставили арфы и объявили: за слезы всех обманутых адвокат вместе с женой попадет прямо в ад. Минуя чистилище.
И тут началась собственно "Чертовщина". Красным светом осветился нижний ярус сцены. Разрисован он был под кирпичную кладку. В центре, действительно, стоял черный котел. Вокруг сидело тринадцать чертей, рогатых и хвостатых, разряженных в красноречивые лохмотья: на ком – далматика герольда, на ком – судейская мантия, на ком – монашеская ряса. Осуждение грешников привело всех их в восторг. Черти повскакали с мест и запрыгали, кувыркаясь, пиная друг друга, визжа и завывая. Временами их пляска напоминала чехарду, временами – непристойную оргию. Вдоволь натешившись, черти решили: пора за работу. И полезли на второй ярус за осужденными.
Те сначала попытались обмануть и чертей, будто те ошиблись. Но обитатели ада хоть и были глупы, все ж не настолько. Тогда грешники пустились наутек, а черти устроили на них настоящую охоту. В ней были беготня по среднему и нижнему ярусам, засады и ловушки, причем – в такой неразберихе, что нередко черти ловили и колотили друг дружку, а адвокату и его жене удавалось поколотить черта. Грешникам, в свой черед, тоже изрядно досталось. И все это – с прекомичными рожами и воплями, с неприличными шутками, паденьями, руганью, свистом и грохотом. Один черт так наскочил на адвокатшу... Ну да ладно... Словом, я хохотал от души. Король тоже. И возвращаясь в Лувр, мы просмеялись всю дорогу.
Следующим утром король прибежал ко мне и снова звал в Шампо. Но я уже думал о другом и предложил Шарлю самому попробовать себя на сцене. Не в "Чертовщине", конечно. Это для простонародья, хотя и забавно. Я предложил ему поучаствовать в какой-нибудь "Глупости" братства благородных "Беззаботных".
"А можно?"
Этим вопросом король выводил меня из равновесия. Но до тех пор, пока Шарль его не задавал, он мне нравился. Я посоветовал ему спрашивать так только Бога, и вместе мы направились в Сите. Вот там-то я и познакомился с человеком, который очень скоро стал мне первым другом и советником, самым близким с тех пор, как Дюнуа от меня отдалился. Я встретил Жоржа д’Амбуаза. Тогда он был монтобанский епископ. Я уже видел его при дворе, но случай свел нас ближе у "Беззаботных". Амбуаз оказался их главою, "князем дураков".
Братство ставило новую пьесу и отнеслось к нашему вторжению благосклонно. Не потому, что не могло отказать королю и его брату. Зная Амбуаза уже столько лет, я уверен: он нашел бы способ отказать, если бы захотел. Но я располагал его к себе, – Жорж потом сказал мне об этом. Так что мы с королем на время стали "Беззаботными".
Пьеса была вот о чем. Однажды под вечер в дом мясника стучат два францисканца и просятся на ночлег, ибо туда, куда они держат путь, засветло не дойти. Хозяева впускают гостей, сытно кормят и укладывают спать. Из-за тонкой перегородки до монахов доносится разговор мясника с женой. Из любопытства францисканцы прислушиваются. Оказывается, мясник хочет утром их зарезать. Но вся штука в том, что мясник называет "монахами" своих поросят и говорит жене именно о поросятах. Францисканцы об этом, конечно, не знают. Перепуганные насмерть, они спасаются через окно. Один, потоньше, прыгает и убегает. Второй, толстый и неповоротливый, вылезает из окна так неудачно, что, повредив ногу, не может и шагу ступить. Он прячется в хлеву, при этом выпускает на волю поросят. Утром мясник точит нож, идет в хлев и обнаруживает там францисканца. Тот на коленях молит о пощаде, а мясник, в свой черед, молит святого Франциска о прощении за то, что называл поросят "монахами". Оба взывают друг к дружке и бьют неистовые поклоны, пока не является сеньор Форский, владелец тех мест. Ему второй, сбежавший, францисканец пожаловался на злодея-мясника. И с помощью сеньора выясняется вся правда ко всеобщему удовольствию.
Роль владетельного господина, разумеется, досталась королю. А мне Амбуаз предложил роль прыткого монаха. Сам же "князь дураков" намеревался представлять толстяка. Забавно, когда над монахами смеется епископ. Я не преминул заметить это Амбуазу, и он ответил: "Лучше уж мы над собой, чем другие над нами".
Епископ подробнейшим образом объяснил королю, что и как нужно делать. Потом занялся мной, рослым "мясником" и юношей, игравшим роль жены. Не все шло гладко, и отчасти по моей вине. Попросившись на ночлег, оба монаха, я и Амбуаз, уселись за стол. Дальше следовали трапеза и легкая беседа. Перед нами и впрямь появились ржаные булочки, целая миска салата, сыр, груши и даже кувшинчик с вином. Амбуаз принялся жадно все это уписывать, тогда как мясник задавал ему всякие вопросы.
"Много в вашем монастыре монахов?" – любопытствовал он.
"Очень", – бросал Амбуаз.
"А какое вы едите мясо?"
"Говяжье".
"Какое вы пьете вино?"
"Белое".
"А как вы находите это вино?"
"Добрым".
"Вы не пьете такого?"
"Нет".
"А что вы едите по пятницам?"
"Яйца".
"И сколько их положено на брата?"
"Два".
Тут должен быль заговорить я. Но я засмотрелся на товарища, – ведь он ухитрялся говорить, не отрываясь от еды, – и забыл обо всем. Амбуаз перестал жевать и повернулся ко мне. Я тут же спросил, сколько дней он не ел.
"Так должен расправляться с пищей мой герой", – нетерпеливо ответил епископ.
"Почему?" – поменялся я на время ролью с мясником.
"Потому что он толстый, а значит, имеет отменный аппетит".
Амбуаз вздохнул и попросил мясника начать все с начала. Диалог повторился, но я, теперь понимая ход умозаключений епископа, восхитился настолько, что снова пропустил свой черед говорить.
"Предполагается, что в монастыре вы каждый день видите, как я ем, – с напряжением в голосе опять обратился ко мне Амбуаз. – Сделайте ради Бога вид, что это так. А если вам понравилось за мною наблюдать, вы потом сможете хоть каждый день приглашать меня к трапезе".
Я согласился, и с тех пор был гораздо внимательнее.
На представление пригласили весь двор. Король распорядился, чтоб вельможи и дамы оправились в Сите, после чего мы с ним исчезли. Я появился раньше: на сцене, в коричневой рясе. И вместе со мной Амбуаз. Обмотанный одеялом, чтоб стать гораздо толще своего естественного размера, он выглядел неповоротливым, а двигался и говорил так, что никто не мог сдержать хохота. Но и мне удалось посмешить публику: я предлагал товарищу спасаться бегством тоном Роланда, зовущего сражаться с маврами. Это пришлось очень кстати. Дамскими возгласами, мужскими окриками и свистом были встречены два самых настоящих поросенка, – в положенное время они вырвались из хлева мясника. А появление нарядного и величавого короля, его размеренные реплики и водворение порядка вызвали целую бурю восторгов. Особенно когда Шарль наставительно проговорил: "Вот, благородные дамы и сеньоры, как не надо подслушивать чужие разговоры и, не разобравши, в чем дело, подозревать, что против вас замыслили что-то недоброе".
Когда все закончилось, я пригласил Амбуаза к себе, как мы условились. Он не понял, о чем я говорю. Пришлось напомнить собственное предложение епископа позвать его на трапезу. Он обещал прийти, но сказал, что разочарует меня, потому что вне сцены ест, как люди обычные.
Амбуаз меня не разочаровал. Не едой, нет. С ним было очень занимательно беседовать. И если здравомыслие Дюнуа не красноречиво, а Аржантон – зануда, то Жорж сочетает в себе мудрость, остроумие и изъясняется с отменным изяществом. Я получил истинное удовольствие, и началась наша дружба.
Стремясь сменить вид развлечений, я вспомнил, что давно не охотился, а ведь уж близился сентябрь. Но когда заговорил об этом с королем, тот меня перебил: "Теперь мой черед придумывать забавы!"
Я не возражал и был вознагражден. Оказывается, Шарль давно решил сделать меня кавалером Ордена Святого Михаила, и даже наряд для меня приготовлен. Король не стал дожидаться дня Михаила-архангела. В ближайший праздник, Рождества Богородицы, после большой мессы в Нотр-Дам меня при всем дворе одели в длинную рубаху небесного цвета, на плечи накинули расшитую золотом белую мантию, через правое плечо перекинули алый шарф. Король произнес: "Принц Луи Валуа, Орден жалует вам облачение, каковое да будет для вас знаком единения с другими кавалерами. Да будете вы таким же бесстрашным и славным воителем, преданным Господу, каков святой наш покровитель, архангел Михаил. Во славу его, а равно ваших прошлых и будущих побед повелеваю вам носить медальон на цепи из ракушек, кои пилигримы нашивали на одежду, возвращаясь из Святой земли". На мою грудь легла орденская цепь.
Это великая честь: стать избранным, стать воином, которого ведет сам святой Михаил, и получить от Господа и государя знак, который отличил меня от многих. Я ношу его не снимая. Не медальон на цепи, – он для торжественных выходов, – а эмалевый крест на черной ленте. На перекрестье, как и на медальоне, – изображение победы архангела над демоном………
За этим благодатным днем следовал день моего поражения.
Я был слишком поглощен празднествами и не замечал, что мое сближение с королем кое-кому не по сердцу. Дама Боже потихоньку уговаривала двор отправиться в дорогу, и на рассвете, после ночи, когда мне снились подвиги во славу Ордена, она увезла короля в Монтаржи. Подальше от меня.
Я проснулся от шума во дворе, но как я один мог помешать отъезду целого двора? Я лишь успел спросить у короля, хочет ли он ехать. И Шарль мне крикнул "нет". Но кто его слушал?
Дюнуа, который тоже ничего не знал, сказал, что мы, я и кузен, – два круглых дурака. Нет, три, включая Аржантона. И нами можно играть в мяч.
Я потерял короля и свое положение при нем. Но не успел осмыслить это, как получил мольбу о помощи от Ландуа. Пока я убеждал Штаты и развлекал Шарля, в Бретани творилось неладное. Бароны заключили союз с дамой Боже, пообещали передать Бретань ей в руки. Боясь близости Франции, ведь Ренн расположен почти рядом с ней, ваша семья и казначей уехали в Нант. Однако принц д’Оранж открыл ворота города баронам. Те взяли твоего отца в плен. Но, благодарение Богу, горожане Нанта – не из робких. Они прогнали баронов, вернули свободу вам всем, и Ландуа написал мне письмо. Пересказал случившееся и сообщил, что герцог взывает ко мне как к спасителю.
Но я был вдали от короля и не был регентом. Все могущество мое тогда заключалось только в знатности рода. Беспомощный, я мог лишь обещать. Зато уж обещал я всем и все. Твоему милейшему отцу – быть преданным его союзником. Давнему противнику короля Людовика и дамы Боже, герцогу Максимилиану Габсбургу, в обмен на посильную помощь Бретани – поддержку против непокорных фландрских владений Максимилиана. Королю Ричарду Английскому за ту же помощь вам – поддержку против его соперника, Генри Тюдора, который пользовался покровительством дамы Боже. Все это было полезно и мне самому, но чтоб осуществить посулы, нужна власть в королевстве или большая военная сила. Ни того, ни другого я не имел.
Да и не стремился я к войне с родной Францией. Хотел уладить дело миром и вместе с Дюнуа отправился в Консьержери, на заседание Парижского парламента. Как блюстители установившегося порядка его депутаты могли бы помочь мне вернуть мои законные и подтвержденные Штатами права на первое место при короле. Или хотя бы освободить Шарля от власти старшей сестры. Ради этого я был даже готов жить в сорока лье от короля, если дама Боже удалится от него на десять. Депутаты ответили мне, что им не пристало вмешиваться в придворные распри. Решено было направить королю все мои обвинения в адрес его старшей сестры, не высказывая мнения парламента на сей счет. Пусть король сам выбирает, как поступить. Словом, мое обращение к депутатам оказалось пустой затеей. Ведь за короля все решала дама Боже. Послание парламента, скорее всего, вообще не попало Шарлю в руки.
Я думал еще поискать поддержки в Сорбонне. И Амбуаз приложил к тому все силы. Но тоже без толку. Вернее, результат был, однако для меня прямо противоположный. Дама Боже послала целый отряд всадников, чтобы меня схватить. Я еле успел ускользнуть из Парижа.
Все продолжало рушиться. Дама Боже объявила меня и Дюнуа лишенными всех прав, должностей и доходов из казны. При Босуорте погиб король Ричард, и на английский престол взошел Генри Тюдор. Максимилиан уехал подальше от Франции, в Вену. Ваши бароны собрали войско, взяли Нант и повесили Ландуа. Но тебя, моя Бретонская принцесса, и твоего отца Господь уберег.
Казнь казначея привела к тому, что ваши бароны разделились. Те, кто ненавидел Ландуа, но ценил свободу сеньории, во всеуслышание подтвердили, что Бретань независима и после смерти герцога Франсуа перейдет к его дочери, то есть – к тебе. Остальные остались под знаменем дамы Боже. Зато у нас число ее союзников убавилось. Обиды, нанесенные мне, задели и второго принца крови, Шарля Ангулемского. И Жан Бурбонский решил, что со мной обошлись слишком круто. Оба они собрали в своих землях войска.
Я все еще хотел избавить короля от его старшей сестры. Она обращалась с ним как с пленником, насильно удерживала при себе уже не в Монтаржи, а в Париже. Это понятно: кто рядом с юным королем, тот первый в королевстве. Но почему она, а не я? Мы с Дюнуа безопасно приблизиться к столице не могли. Поэтому миссия освобождения Шарля была возложена на Амбуаза с Аржантоном. Первый знался в Париже со многими, второй шпионил для старины Людовика и мог отлично организовать любое тайное дело. А увезти Шарля из Парижа открыто нам не представлялось возможным. Вдвоем Амбуазу и Аржантону было не справиться. Пришлось довериться еще нескольким людям. Один из "Беззаботных", который играл мясника, испугался и выдал моих товарищей. Они оба оказались в Плесси, в достопамятных клетках.
Против меня и моих сторонников выступила целая армия под командой Рене Лотарингского. Ангулем и Бурбон сложили перед ним оружие. А я... Ну с чем мне было воевать? И не хотел я сражаться. Почему меня вынуждали таким способом отстаивать права, дарованные Богом? Безумная война... Я поехал в Орлеан. Его крепкие стены должны были стать мне защитой от дамы Боже с ее армией. Но не стали. Мой ленный город закрыл передо мной ворота! Трусы!
Блуа укреплен не так основательно. И там жила мама. Я не желал подвергать ее и мой любимый замок осаде, а больше нигде во всей Франции приюта мне не было. И я отправился туда, где, как я знал, мне будут рады. В Бретань…….
Полтора года, здесь проведенные. Благодатное время покоя и безмятежности. Нет, конечно, война не утихла. Напротив, разгорелась с новой силой. Дама Боже потребовала выдать меня. Милейший герцог Франсуа стал на мою защиту, и Франция начала завоевывать вашу многострадальную сеньорию. Бароны, в большинстве своем, не думали защищаться. От союзников большой помощи не было. И вся Бретань скоро отощала до размеров Ренна. Но как же мне было здесь хорошо! Заметно постаревший герцог и ты, моя девочка, относились ко мне до того тепло и дружелюбно, что стали мне настоящей семьей. Я не избалован уютом домашнего очага. Родной мой Блуа всегда полнился блеском, чувственной страстью, поэзией и никогда не знал простых тихих радостей. Может, потому, что отец умер, когда мне шел только четвертый год? Или потому, что великолепная моя мама была не создана для них? Ее всегда окружали изысканные и услужливые кавалеры, меня – совсем не строгие красавицы. С ними немыслимо просто сидеть и глядеть на огонь в камине, играть в карты, рассуждая о войне, шутить, не вкладывая в речи двойной смысл... А позже, в Плесси, с женой и тестем, старым королем, я чувствовал тоску, отвращение и унизительное бессилие. Какое уж тут семейное счастье?..
Здесь, в Ренне, все было иначе. В лучшем смысле слова по-домашнему. И Дюнуа оставался со мной. Герцог Франсуа мне доверял и изливал душу, не таясь. Он сетовал на изменников-подданных, на пустую казну, но чаще всего рассказывал, как был пленником в Нанте. Я так хорошо знаю эти события, словно наблюдал их воочию. И казнь Ландуа тоже. Твой отец пересказал все обвинения в адрес осужденного. Обвинения странные, надо сказать. Например, что он уморил голодом вашего канцлера, ибо тот умер в темнице, куда Ландуа его запер. Как будто можно провести в заточении, ничем не питаясь, три года. Или что Ландуа растратил Бретонскую казну. Но ведь она исправно наполнялась благодаря торговле, ковровому и шелкопрядильному ремеслам, которые завел все тот же Ландуа, и война истощила ее. Еще одна вина казначея: сговор с Англией против Франции. И это при том, что больше ста лет англичане и бретонцы – союзники! В сих обвинениях ясно слышен голос дамы Боже. Но Ландуа не остался в долгу. Он огласил старую сплетню, будто бы в свое время у короля Людовика родилась третья девочка, но ребенка подменили бастардом, – его тогда же родила от государя некая булочница. Так что наш Шарль – самого низкого происхождения. Потому-то Ландуа не признавал его королем и не допускал с ним союза. Сплетника повесили к великому горю твоего отца, который делился своим бременем со мной. Я не противился. Его доверие радовало, ведь я все еще надеялся отстоять свободу Бретани и стать наследником доброго старика, а наши беседы часто скрашивала ты, моя милая невеста.
В то время ты была уже вдвое старше. Почти что барышня на выданье, но все еще ребенок. Я дарил тебе сласти, сопровождал на прогулках. Помнишь? Как-то в конце зимы, ты, я, Дюнуа, Оранж и, кажется, кто-то еще, выехали на луг за городскую стену. Мы, кавалеры, играли в мяч, а ты рвала медуницу. Как обычно бывает после забавы, на которую расходуются силы, в конце игры я умирал от жажды. Ты схватила меня за руку и потащила к не такой уж близкой роще. Средь голых деревьев в ложбинке журчал ручеек. Его прозрачная вода была заметна лишь на перекатах. Я опустился на колени и зачерпнул в ладони ледяную воду. Блаженное состояние, владевшее мною в то время, сделало ее сладкой. Я словно заново крестился, когда припал к этой влаге губами, умылся ею, смочил голову и грудь. Ты тоже присела на корточки, сделала несколько мелких глотков из ладошек. И удивительно хорошенькой была в тот миг твоя мордашка в пушистом венчике волос. "Когда же ты подрастешь? – подумал я и тут же взмолился: – Не расти слишком скоро". Ведь еще следовало освободиться от навязанных мне брачных обязательств...
Однажды я рассказал тебе про Блуа. В тот же день, когда выиграл у Оранжа пари. Он не поверил, что я на лошади могу перескочить пятнадцатифутовый ров. Пришлось и это доказывать... Ну, ладно. Итак, я говорил тебе о праздниках стихов. Ведь у нас все, кроме меня, слагали рифмы, а первым поэтом считался мой отец, хотя я долго не мог понять, почему. В моем воображении поэт – вечно пьяный бродяга. Во всяком случае, таким я запомнил Мон-Корбье, чаще именуемого Вийоном. Вот он-то и казался мне всегда настоящим поэтом. Отец же, судя по рассказам, был утонченный, роскошно одетый, галантный вельможа. Но это не мешало ему писать баллады, вирелэ и рондо. На мой взгляд, излишне витиеватые, хотя и изящные. У Вийона иносказаний меньше. Впрочем, изящества тоже... Ты попросила прочесть что-нибудь из творений моего родителя. Я выбрал "Роман Восхитительной Думы":
Я лежу, не сомкнув утомленные очи,
На постели, в объятиях ночи бесшумной,
Мое сердце покоя вкусить все не хочет
И читает роман Восхитительной Думы...
Хорошо, что нас тогда прервали. Иначе вместо отцовских, я признался бы тебе в собственных восхитительных думах о Бретани. Здесь они казались вполне осуществимыми. И только два события за все полтора года омрачили мое существование.
Первое – смерть моей матушки.
Известие это повергло меня не в горе, нет. Мне рассказали, что матушка скончалась тихо. Искусство Куатье спасло ее от боли и мучений. От воли же Господней нет лекарств. Она успела исповедаться и причаститься Святых Тайн. А гроб ее был накрыт гобеленом, где выткана встреча Влюбленного с Розой. Я прогневил бы Господа, горюя о таком ее уходе. Но я вспоминал свое детство. Матушка всегда была прекрасной, утонченной, немного отстраненной, неизменно ласковой ко мне, сама учила меня изящной словесности, истории, водила на мессы. И я никак не мог представить матушку на смертном одре, недвижимую и бездыханную, не мог постичь, что в земной жизни больше ее не увижу...
Второе событие было далеко не так трагично и привело к приятным мне последствиям, но тоже заставило поволноваться. Ни с того, ни с сего ты вдруг на меня разобиделась. Перестала разговаривать, начала избегать, а если видела меня, то поджимала губки и враждебно молчала. И длилось это не день и не два. Всю зиму! Не зная за собой греха, я дивился внезапной перемене и тому, как долго ты можешь дуться. Правда, потом я узнал, что ты способна на большее. Но тогда... Я терялся и мучился. Чем я обидел ребенка? И как поправить дело? Конфет ты от меня не принимала. Так я придумал лучший подарок: приказал купить пару щеглов и в красивой клетке преподнес их тебе, моя девочка. Ты же обрадовалась, верно? А пока рассматривала птиц, я воспользовался тем, что все еще держу клетку, и тихо спросил, что случилось. Ты покраснела и молча отошла. Я понял: дело плохо. Но, не ведая, в чем оно состоит, я не мог его исправить. На помощь пришел сам Господь. На Пасху герцог Франсуа решил устроить танцы. При бедственном положении Бретани не было особенной охоты что-то праздновать. Только Воскресение Христово. Так вот, на танцах позволили резвиться и тебе. Я попросил Дюнуа отвлечь твоего сторожа, даму Лаваль. Потом, улучив момент, вывел тебя в галерею и настоял на объяснении, доказав, что даже самых отвратительных преступников казнят, объявив их вину. Ты отворачивалась и не хотела мне открыться, но все же потом уступила. Оказывается, тебе сказали, что в первый раз я приезжал посмотреть на тебя, что собирался жениться да передумал. Дама Лаваль постаралась, не иначе. Она ведь хотела выдать тебя за своего брата д'Альбре. Но мне было тогда не до нее. Ты сердилась, что я передумал? И ты хотела б стать моей женой?
От этого вопроса ты сделалась пунцовой, склонила голову, уставилась в пол. Сердце дрогнуло. Ты меня любишь! По-детски, конечно, но все-таки… Господи! Сколько нежности вдруг я почувствовал. И выдохнул: "Не передумал".
В твоих глазах заблестела надежда: "И будете просить моей руки?"
О, как бы я хотел!.. Не буду лгать, наверное, я испытывал к той десятилетней Анне симпатию, не более того, хотя теперь мне кажется, я люблю тебя с самой первой встречи. В груди щемит, как только мысли обращаются к тебе той. Я видел в тебе возможное свое будущее: счастливое, вольное, как океан. Разве я был не прав?.. И это наделяло тебя такой прелестью, что я уже тогда желал назвать тебя своей. Возможность еще не представилась, и я усиленно соображал, как объяснить тебе, ребенку, что произошло со времен моего первого приезда. Но в твоем взгляде прочел столько удивления, обиды и отчаяния в ответ на мое "нет", что присел на корточки, взял тебя за плечи и торопливо прошептал: "Я ведь женат, вы знаете. Я рад бы взять вас в жены, но пока не могу".
"Тогда зачем вы приезжали?"
"Я путешествовал"… Что же еще я мог тебе ответить?
Мне не трудно воскрешать весь разговор до мельчайших подробностей. Я делал это сотни раз в Бурже. Одно из самых дорогих воспоминаний…
Ты принялась меня расспрашивать о Жанне: она красивая? люблю ли я ее? хорошо ли мне с ней? Нет, моя девочка, нет. И ты обрадовалась: "Так вы несчастны?" Я кивнул. Жестокой иной раз бывает детская непосредственность…
Мое несчастье все искупило. Ты вернула мне свое расположение, весь вечер мы с тобой протанцевали вместе………
А между тем Бретань находилась в отчаянном положении. Армия дамы Боже наступала.
У твоего отца имелись кой-какие силы. Во-первых, "добрые корпуса", то есть – городское ополчение. Не слишком умелые воины. Во-вторых, прибыли наемники: испанцы и славные английские лучники. На них можно основательно рассчитывать, но их было слишком уж мало. Бретонских же рыцарей, готовых защищать свою сеньорию, вообще – по пальцам перечесть. Все, в основном, сражались за французов. Или отсиживались дома на худой конец. Однако я повел ваших солдат на моих соотечественников. Французы отвергли меня, и я вступился за землю, которая меня приютила.
Городок Сент-Обен-дю-Кормье – мой новый взлет и поражение. Я пришел туда раньше противника, и потому позиция была выбрана самая лучшая: в центре – английские лучники, которыми командовал я, спешившись, и дальше за нами – испанские рыцари, конные, подвластные кузену Дюнуа; на флангах – "добрые корпуса" Оранжа и Рие.
Мессир де Ла Тремойль, – он вел французов по вашей сеньории, – построил войско от нас в пяти сотнях шагов. В две линии, как я потом узнал, и обе – квадраты ландскнехтов и конные рыцари. Для размещения пушек место было слишком ровное, так что они Ла Тремойлю не пригодились. Да и не успел бы он обустроить батарею засветло, а разбивать лагерь в виду неприятеля глупо. Он оставил пушки на краю правого фланга. Прогремел безобидный залп, и первая линия французов двинулась в атаку.
Мои англичане спокойно опирались на луки и ждали. Противник прошел больше половины расстояния прежде, чем натянулись тетивы, но я целиком полагался на опыт лучников и никого, поэтому, не торопил. В воздух взвились английские стрелы, и поток их с каждым мигом становился все плотнее. В ста шагах он смывал пеших и конных. Никакой доспех не спасал. И в центре атакующие не могли продвинуться ни на шаг ближе к нам. По флангам дело могло быть иначе, но бретонских стрелков мы тоже нарядили в налатники с белыми крестами, так что французы не спешили и к ним приближаться. Вся линия остановилась, и Тремойль скомандовал отступление. Дюнуа тут же попросил дать дорогу, мои лучники расступились, и испанцы погнались за французами. "Добрые корпуса" тоже решились на это, а я с англичанами остался прикрывать тыл. Если бы в атаке участвовали все войска французов, мы бы победили. Но вторая линия, о коей я не знал, перевернула весь ход событий. Сначала я увидел, как ополченцы бросились врассыпную. Оказалось, они наткнулись на эту самую вторую линию французов, не удержали строй и перетрусили. Одно слово – вояки-неумехи. Испанцев тоже оттеснили назад, на моих англичан, которые и помощи-то никакой оказать не могли: попробуй, отдели чужих от своих в общей сумятице. Но скоро рыцари, испанцы и французы, уже дрались между собой, а я и мои люди вдруг оказались лицом к лицу с целым морем свежих ландскнехтов. Англичане закинули луки за спины, взялись за мечи, принялись отбиваться. А я свой клинок сжимал в руке уже давно. Алебарды немцев способны разрубать сталь в куски. Я убедился в этом, когда один ландскнехт, как сухое полено, раскроил и кирасу Сюлли и его самого. Я плохо видел в щель салада, что твориться вокруг, не знал, что делается за спиной. Но мне было плевать. Меня заботило одно: сразить как можно больше нападавших перед смертью. Но кто-то вдруг их отогнал. Я узнал Ла Тремойля, который объявил мне, что я – пленник. Я посоветовал ему достать кинжал Милосердия, – участь Сюлли казалась мне привлекательней плена, – и услышал от противника: моя гибель ему не нужна, и я напрасно считаю оскорбительным попасть в руки товарища по оружию и прежним забавам. Это верно, на Парижском турнире мы ладили. Особенно во время потешного штурма: у Ла Тремойля Божий дар командовать войсками. Я отдал ему меч, – все равно битва была уже проиграна.
Не знаю, как бы я чувствовал себя в качестве личного пленника французского командующего. Дама Боже нарушила и его право. Заявила свою власть надо мной, ибо во мне надлежало видеть пленника короны, изменника, который наконец-то схвачен. Командующий было возмутился, но дама ему предложила: или вести войска дальше, или стать моим товарищем-мятежником в темнице. Ла Тремойль предпочел первое. Мне же выбора не предоставлялось, и дама Боже объявила: "У вас больше ничего нет! Вы – ничтожная пылинка во всю вашу дальнейшую жизнь".
Как бы не так! Она лишила меня сеньорий и должностей, но никто не в силах отнять мое первенство по рождению. Для этого придется выпустить мне всю кровь до капли.
Меня решили бросить под замок. На телеге соорудили клетку из толстых прутьев, и в ней повезли меня в Бурж. Всю дорогу грубым шуткам моих стражей не было конца. Каждый норовил изобрести мне прозвище похуже. А я сидел в углу, не шевелясь, закрыв глаза. Я брезгую подобной сволочью. Ожесточенный голос внутри меня повторял угрозы даме Боже: "Я отомщу! Как только снова буду в силе, ее страдания смоют все теперешние оскорбления!" И тут же действительность хохотала мне в лицо: "Когда же это будет? Да и будет ли вообще?" Я сгорал от бешенства, которое мне нечем было потушить, да и выказывать не позволяла гордость.
Постепенно стражникам наскучило прикидываться острословами. Да и дождь пошел. Так началась новая потеха: упражнение в меткости. Они принялись швырять мне в клетку комья грязи. Одни "снаряды" разбивались о прутья, другим удавалось попасть внутрь, а самые ловкие долетали до меня. Я не пытался их избегнуть. Эта клетка на телеге была пределом унижения, и что бы ни изобретали охранявшие меня мужланы, хуже ничего уже быть не могло. Небо кропило меня теплыми каплями. Я чувствовал их мягкие прикосновения, а те, что попадали на лицо, ласковыми струйками стекали по щекам и шее за ворот. Под шепот дождя, весь в грязи, я начал вспоминать мгновения самого чистого, светлого и непорочного чувства. Вот мама ерошит мне волосы, ласково шепчет: "Мой маленький принц". Вот ты, еще крошка, крепко обнимаешь меня: "Это мой мишка! Мой!" А вот ты постарше, пунцовая, с робкой надеждой в глазах: "И будете просить моей руки?"...
Спустя десять дней издевательств меня доставили в Бурж и покатили прямиком ко дворцу. Впрочем, дворец – слишком громкое название для слепца с редкими окнами да парой угловатых башен. Капитан Буржа свел меня в подземелье: каменная лестница, узкий проход, маленькая конура со сводами. В углу, под самым потолком чуть светило оконце. На каменном полу – кучка соломы. "Располагайтесь, монсеньер", – кратко, без иронии сказал мне капитан и удалился вместе с провожатыми и факелами. Дверь затворилась, скрипнули запоры. Мои глаза еще не успели привыкнуть к темноте, так что я очутился во мраке. Но до соломы добрался, опустился на нее и невольно вздохнул. Однако воздух оказался такой затхлый, что я тут же обещал себе больше здесь не вздыхать. Даже невольно. И это место стало теперь моим домом… Хотелось знать, сколько я в нем пробуду? Всю жизнь? А сколько лет я проживу на свете? И можно ли назвать светом то, что сочилось сквозь дыру под потолком?..
Мои новые солдаты-тюремщики поначалу ничем не отличались от прежних. Так же тупо шутили, пытались привлечь мое внимание пинком или окриком и, как собаке, швыряли мне деревянную плошку с чем-то, еду даже не напоминавшим. Но когда капитан Буржа увидел это, безобразия прекратились. Мои стражи сделались немы и почтительны. Вместо соломы явилась походная кровать, застеленная простынями. Вместо деревянной плошки – оловянная посуда. И то, что подавалось в ней, вполне годилось для еды. Моим имуществом стал даже сальный светильник. Видимо, сир де Клерель, так звали капитана, – человек вполне достойный. Он изредка заходил меня проведать, и когда появился впервые, я спросил: "Как Бретань?" Он ответил, что держится, но больше просил о ней не говорить. А больше ничто меня не интересовало.
Итак, я в подземелье. Лишенный воли, воздуха и солнечного света. Я был один, – крысы не в счет, – и временами на меня нападала беспросветная гнетущая тоска. Я видел вечность, проведенную в этой гробнице, когда ее стены исчезали, растворялись в кромешной беспредельной черноте. Я валился туда, цепенея от ужаса. Совершенную пустоту и невозможность я ощущал всем телом. И доходил до полного отчаяния… Больших усилий стоило просто тряхнуть головой, прогнать мой кошмар и вернуться в темницу с удушливой сыростью, серыми стенами, сумраком, шорохом крыс.
Непременно нужно было чем-нибудь заняться, чтоб не сойти с ума. Мой отец провел в английском плену двадцать пять лет. Все это время он писал баллады о майских днях на берегу Луары. Я тоже попробовал рифмовать и даже пытался сочинить триолет, поскольку он требует большого напряжения мозгов, ведь надобно сложить восемь таких стихов, где в одном и том же порядке чередуются три рифмы. Я потонул в примерке слов одно к другому и понял: триолет мне не осилить. Но и более простые стихи совсем не складывались.
Я бросил бесплодные попытки и начал думать о тебе, моя девочка, – больше ничто не согревало душу. Я представлял, какой ты будешь, когда станешь старше, и в голове моей возник твой повзрослевший образ. Вместо черной пустоты теперь я видел бретонское побережье, густую синеву воды и неба, по цвету неразличимых и разделенных яркой полосой заката. Я сидел на высоком утесе, ты – рядом со мной, свежая, пьянящая, как океанский бриз. От этих видений изнывало сердце. Слова сами стали складываться в строфы:
Солнце тонет в океане,
Беспокойных чаек крик.
В ветра яростном дурмане
Мне мелькнул свободы лик,
И умчался за светилом,
Канул в бездну – не сыскать.
Видно, пленником унылым
Мне придется умирать.
Вот что станет избавленьем
От тягучих мрачных дней,
Телу сон пошлет и тленье,
Волю даст душе моей.
Но не жажду я забыться
Под могильною плитой.
От оков освободиться
Я желал бы лишь с мечтой
О бескрайнем океане,
Скалах, тающих вдали,
И о маленьком создань
Этой сумрачной земли.
Ее голос безмятежный
Убаюкает меня,
Ее губ нектар нездешний
Опьянит, в Эдем маня.
Я забудусь, негой полон,
И, свободу обретя,
Буду я опять прикован
Лишь к тебе, мое дитя.
Я мечтал о тебе с утра до ночи, а потом ты мне снилась до рассвета. И становилась все красивей и желанней. Я полюбил тебя до одурения, и ты отвечала мне тем же. Твои поцелуи и ласки дарили в снах такое наслаждение, что горечь пробуждений была невыносима. Тогда я запрещал себе все эти мысли и несколько дней твердо следовал приказу, но потом неизменно его нарушал и снова сходил с ума от тоски по тебе, моя принцесса-греза.
Я не думал, что ты
Станешь так хороша
В ореоле мечты.
Жаром страсти дыша,
Я ловлю твою тень
Средь холодных камней.
Загорается день
Над темницей моей,
И виденья следы
Ищет тщетно душа.
Я не думал, что ты
Станешь так хороша.
Я помню эти и подобные им вирши до сих пор, но никогда их не записывал. И не потому, что под рукой не находилось бумаги, – ее и чернила можно было спросить у Клереля. Мое стихотворство – глупость, я ж не трубадур, – оно лишь помогало выплескивать чувства и скрашивало бесконечно-тягостные дни.
Ты садишься ко мне на колени,
Ты меня обнимаешь за плечи.
На окно опускается вечер,
И сгущаются сумраком тени.
Ты целуешь мне губы и руки,
Шепчешь мне дорогие признанья.
Ночь баюкает все мирозданье,
Замирают последние звуки.
И когда тишина – на престоле,
Безраздельно владеет землею,
Ты становишься мне госпожою,
Полновластной, желанной до боли.
Я тебе подчиняюсь всецело,
Я тебе отдаю свою душу…
Но ночной тишины не нарушу –
Ведь жилище мое опустело.
Не удержит никак подземелье
Ускользающий призрак любимой.
Одиночеством долгим томимый,
Пью отчаянья горькое зелье………
Самое мучительное – неизвестность. Как течет жизнь за пределами темницы? И какова дальнейшая судьба моя? Неужели эти стены – все, что мне осталось?! У меня были основания так думать. Дама Боже унаследовала от своего папаши рассудительность, стремление прибрать к рукам Бретань и ненависть ко мне. Но все же я надеялся: плен мой когда-нибудь кончится.
Однажды дверь моей темницы распахнулась в час, для еды не предназначенный. Сначала я ослеп от света факелов и слышал только голос короля. Потом разглядел и его самого. Шарль говорил, что я свободен, и просил скорее выйти с ним на воздух.
Вслед за королем я оказался во дворе. Солнце ударило в глаза, но в то же время его тепло окутало меня с головы до ног. Я вздохнул полной грудью и закашлялся. Эта память о сыром подземелье со мной до сих пор. Бывают дни, когда из-за чертова кашля я чувствую себя стариком. Но тогда я им не был нисколько. Мой плен длился ровно три года, и я по-прежнему был молод, хотя и зарос бородой. Король посмеялся над ней и объявил, что возвращает мне ленные владенья, но вместо Иль-де-Франса жалует Нормандию. Ко мне вернулись и все титулы, включая титул брата короля.
Шарль возмужал, окреп. Правда, остался невысок ростом и робко глядел на людей. Но он меня освободил, и это был решительный поступок, ибо действовал король вопреки своей старшей сестре: поехал на охоту да сбежал, чтобы вытащить меня из подземелья. Так он сам мне сказал, пока я с наслажденьем подставлял лицо под ласковые струи Божьего света.
Король позвал меня в покои к трапезе. Но привести себя в порядок мне хотелось гораздо больше, чем есть. Так что я променял барашка и поммар на бочку с водой. Я блаженствовал в нагретой влаге, нежился, смывал с себя трехлетнюю грязь и тоску, избавлялся от усов, бороды и обреченности. За пару часов приобрел я свой обычный вид и расположение духа. Только одно волновало меня: как обстоят бретонские дела, как там ты, моя девочка? Но я не стал никого спрашивать об этом. Слишком живое участие к врагу Франции не понравилось бы королю, а я все еще находился в Бурже. Скрепя сердце, я отложил такие разговоры до встречи с кем-то из моих друзей.
Как сладко спалось на перине! Ночь промелькнула без снов, без томленья, я весь отдохнул, тело сделалось бодрым. А утром я вышел из покоев, обогнул дворец и отыскал окошечко моей темницы. Дырка у самой земли. Выходила она в тот же внутренний двор. Летом казалось, что это отверстие не пропускает ни глотка свежего воздуха. Зато зимой в него нещадно дули все ветры мира. Я глядел на дыру, как на побежденного врага, потому что теперь находился по другую сторону стены…
Дорога до Тура казалась мне слишком короткой. Родная долина Луары никогда не являлась настолько просторной и яркой. А облака над головой! Ближе к земле это были мышастые тучки, над ними же – огромные сугробы чистейшей белизны. В разрыве их, довольно далеко, на траву спускался толстый золотой столб солнечного света. Я не выдержал, дал шпоры коню и помчался к лучу. Под ним я привстал на стременах, задрал голову и подивился, сколько всего надо мной и в какую высь все это устремляется. Прямиком к Богу. Я от души сказал Ему спасибо... Король чуть не решил, что я сбегаю, так резко конь подо мной метнулся в сторону от дороги. Но я и не думал бежать, хотя ехал с Шарлем в Плесси.
Там короля ждал гнев его старшей сестрицы. Но вдвоем мы отбились. Ей пришлось уступить.
Ко двору прибыли такие же, как я, бывшие узники: Аржантон и Амбуаз. Фламандец оказался мне враждебен, будто это я сам засадил его в клетку. Зато епископ Монтобанский порадовался моему освобождению за двоих. Вот с ним-то я и смог поговорить. Увел его в пустую комнату и попросил пересказать все события, произошедшие, пока я был в плену. Амбуаза выпустили гораздо раньше, он многое знал. И что я услышал первой новостью! Святой Боже! Ты, моя отрада, вышла замуж! И вот уже семь месяцев назад… Мне кажется, там, в темнице, я почувствовал, когда это случилось. Вдруг стало тошно до последнего предела. Хотелось выть, царапать камни или разбить себе о них голову. Но почему? Неужели я все-таки любил ту маленькую девочку, которую оставил в Ренне? Или подземную мою принцессу-грезу? Не знаю. Но кем бы ты тогда ни была, я понял, что навсегда тебя потерял.
А в это время Амбуаз рассказывал все по порядку. Без малого через месяц после Сент-Обена твой беспомощный отец заключил мир с дамой Боже и признал короля сюзереном. А еще через двадцать дней умер от горя. Ты сделалась герцогиней, но была еще мала, и вспыхнул спор, кому принадлежит над тобою опека. Конечно, и тут дама Боже стремилась властвовать. Но, разумеется, не от своего имени, – объявила опекуном Шарля. Бретонцы же, которые столько лет воевали под знаменами Франции, вдруг оскорбились, решили, что справятся в своей сеньории сами и что твоими опекунами будут те, кого герцог назвал перед смертью, то есть маршал Рие и графиня Лаваль. Войска дамы Боже вновь пошли на Бретань. Несчастную сеньорию еще раз поддержали союзники: англичане, испанцы и немцы. Но наемники больше разоряли земли, чем воевали за них, а грабежи привели к тому, что взбунтовались поселяне Корнуайля, и скоро в Нижней Бретани нельзя было найти ни одного спокойного клочка земли. Оранж и Рие со своими никчемными "добрыми корпусами" отбивались от всех и вся, Дюнуа управлял остатками некогда свободного и богатого края, но и то и другое уже не могло спасти Бретань. Оставался один только выход – выдать тебя замуж за сильного государя. И претендентов оказалось трое: Ален д'Альбре, король Наварры; Максимилиан Габсбург, король Рима и наследник Германской Империи; Шарль Валуа, король Франции, – дама Боже предложила брата, хотя он давно уже был обручен с мадемуазель Маргаритой Австрийской. Ты выбрала Максимилиана, и венчание состоялось. Правда, по доверенности, поскольку король Римский в то время находился далеко, на Дунае, воевал с венграми. Так что перед алтарем рядом с тобой стоял граф Нассау. Вообще Максимилиан обладает замечательной способностью никогда не оказываться там, где нужно. И то, что за семь месяцев он так и не удосужился свидеться с супругой, меня несколько утешило. Впрочем, раньше или позже… Ты была уже не моя.
Появился король, сумевший разыскать нас с Амбуазом. Да не один появился, а с Жанной! Он, в свой черед, поведал мне, как его младшая сестра просила за меня, сказал, что только ей одной я обязан своим освобождением. Я догадался – вот цена моей свободы: Жанна – моя спутница, покуда смерть не разлучит...
Да, смерть забирает не только близких. И ведь как просто: человек тебе мешает? Опля – и нет человека. Но ни наедине с самим собой, ни тогда, когда чертовски красивый искуситель предлагал мне яд и все земные блага, я не думал всерьез сделать смерть своей союзницей. А почему? Ведь среди тех, кого я знал, были сеньоры, поступавшие именно так: Ричард Английский, король Людовик, да тот же Чезаре... Старый король удивляет особенно. Он ненавидел меня. Так почему не отравил, как герцога Гиенского? Не пощадил родного брата, отчего же я жив до сих пор? Оттого, что Людовик считал меня менее опасным?..
Жанне уж точно я был не опасен...
В первое время после Буржа я диву давался, как все повторяется в моей жизни. Вот опять Плесси и Жанна. Столько произошло событий, а будто совсем ничего не случилось, и прошедшие годы – лишь видение, как в том моем бреду во время оспы. Любопытное ощущение… Но плен-то был. И скоро оказалось, что я не полностью заплатил за прощение.
Дама Боже не смирилась с потерей Бретани. Максимилиан не торопился вступать во владение своей новой сеньорией, и это обнадеживало старшую сестру короля. На Совете она предложила расторгнуть намеченный брачный союз Шарля с мадемуазель Австрийской. Потом король, как сюзерен Бретани, аннулирует твой неосуществленный брак с Максимилианом и сам женится на тебе. Вот так я услышал мой собственный план девятилетней давности. Ничего удивительного. Если в его суть проник Людовик, о нем могла знать и дочь старого короля. Не она ли вопила тогда в Плесси по ночам?..
Шарль охотно согласился поменять невесту, хотя и пришлось возвратить Артуа и другие сеньории, что мадемуазель Австрийская принесла в приданое Франции. Но твоим приданым была вожделенная Бретань!.. Дело стало за малым: получить твое согласие. Кто мог это сделать? Лишь я.
Дама Боже красноречиво описала мою дружбу с Бретонским домом, и король при поддержке Совета возложил на меня миссию свата. Один Аржантон осмелился напомнить о нерасторжимости браков. Тогда я был ему за это благодарен… Но отказать королю не позволял долг за освобождение. Я согласился и отправился в Бретань. В который раз! Хотел ли я вновь встретиться с тобой? Без сомнения. А миссия моя давила сердце всей своей тяжестью.
Правда, только до Ренна. Меня долго держали у городских ворот, потом еще дольше – у ворот замка. Когда же все-таки впустили, глазам моим представилась картина: большой зал был полон пышно разодетых бретонцев и немцев, а ты восседала на троне. Я почти не видел тебя за блеском короны и свиты, но слышал холодный величественный голос. Так старых друзей не встречают. Я рассчитывал на более любезный прием, а в тайне – на менее многолюдный, и был не на шутку задет. Прости, моя девочка, я ведь не знал, что это немцы настояли на такой леденящей торжественности. Я думал, ты забыла меня… К тому же ты позволила приблизиться, и я смог тебя рассмотреть. Лицо показалось мне слишком серьезным, черты стали резче, а нежный румянец исчез. О горе мне! я не нашел моей принцессы-грезы... Я был разочарован. И тяжести в задаче, с которой я явился, поубавилось.
Я решил действовать. А чтобы мне не мешал вездесущий Нассау, я попросил Дюнуа устроить мне свидание только с тобой. Сам я не мог, я – посол короля Франции, и немцы настороженно следили за мной. Дюнуа же был в Ренне хозяином. Я уведомил его о цели моего приезда и попросил сообщить ее тебе. Я не хотел стать первым, кто заговорит с тобой о браке с Шарлем.
Свидание наше проходило не совсем наедине из-за дамы Лаваль. Я удостоился твоей приветливой улыбки и для начала уточнил, считаешь ли ты меня другом по-прежнему. После твоего "да" я спросил, зачем ты пошла за Максимилиана, и объяснил свою дерзость тем, что если брак заключен под влиянием нежного чувства, дальнейший разговор теряет смысл. Но твой ответ необходим был и мне самому. К счастью, я услышал то же, что от Амбуаза: отчаянное положение Бретани заставило принять покровительство более сильного государя. Я согласился, иначе поступить было нельзя, вот только выбор неудачен. И принялся разъяснять, чем Шарль лучше. Я сам себя заслушался, клянусь. Он и ближе, и война сразу кончится. А король Римский – союзник вялый и очень далекий, но даже если появится здесь, то как вассал Шарля, ведь герцог Франсуа признал подчинение Бретани французской короне. А если Максимилиан откажется принести оммаж Франции, опять придется защищаться от нашего войска. Король, вернее, дама Боже, ни за что не отступится, тогда как Бретани очень нужен мир. И Шарль – само миролюбие.
При этом я показывал по карте, как трудно будет Максимилиану пройти из Германской Империи через враждебные ему Францию или Нидерланды в Бретань. Ты двигала рукой вслед за моей. Милостивый Боже! Какие славные у тебя пальчики! Ровные, тонкие, с пухлыми подушечками. Я не удержался, перевернул ладонь, поймал их и ощутил твое трепетное касание... И тут мне в голову пришел самый разумный довод: сторонников у тебя много, но все они бесполезны, а то и вредны, – под вредными я разумел наемников-грабителей, – враг же только один. Так почему не превратить его в друга и не прекратить бедствия навсегда?
Ты отдернула руку. Обиделась? И возразила: отдаленность Максимилиана обещает Бретани хотя бы какую-то самостоятельность, соседство Шарля отнимает ее вовсе. Я попросил тебя не торопиться с такими рассуждениями. Король поручил мне заключить договор на любых условиях, поэтому я обещал, что Бретань останется твоим личным владением и к Франции не присоединится.
Но как расторгнуть брак с Максимилианом? Я объяснил. Ты смутилась. И спросила, хочу ли этого я сам. Ты полагалась на меня, моя девочка. Но можно ли было в то время найти менее надежное плечо, чем мое? "Не хочу" означало бы, что ты останешься для Франции врагом. А ведь всего полгода назад я подтвердил клятву верности Шарлю. Я бы не смог открыто именовать себя твоим другом, чтобы не сделаться изменником. Да и мое тогдашнее разочарование в тебе склоняло меня в пользу твоего союза с Шарлем. Вот. Ужаснее признания я, пожалуй, не сделаю… Я ответил, что только так буду и дальше твоим другом. И почему язык мой тогда не отсох?!
Я получил твое согласия, Шарль прибыл в Ренн, и я подивился: вас с королем словно скроили по одной мерке. Оба невысокие, худые, молодые, ему – двадцать один, тебе – четырнадцать. Ну чем не пара? Король был уступчив, подтвердил все мои обещания, и вы быстро обо всем договорились. Твой брак с Максимилианом объявили недействительным, и ты обрела нового жениха. Но когда Шарль развернулся, покидая зал, ты крепко схватила меня за руку, и я услышал твой дрожащий шепот: "Вы не оставите меня?" Никогда! Никогда, моя девочка..........
Король позвал меня к себе и высказал желание сделать свадьбу особенной. Я понял, о чем речь. После парижского турнира Шарль пристрастился к романам, и темами обычных его разговоров служили доблестные рыцари, их подвиги и служение дамам. Но оказалось, я постиг не все. Король желал превратить свою свадьбу в подобие романа, дабы ближе познакомиться с тобой. Он так и сказал: "Не хочется оказаться в вашей шкуре: получай жену, и все тут, какой бы она ни была".
Я проглотил эти слова и отправил слугу к Жанне с приказом вернуться в Линьер из Тура, где она все еще находилась. Я согласился остаться ее супругом, но никто не мог обязать меня жить рядом с ней!
Впрочем, вернемся к королю. Он просил меня придумать, как оставить за ним на время возможность к отступлению. Я предложил Шарлю обручиться в Ренне, чтобы немцы не могли больше заявлять свои права на тебя, а обвенчаться уже во Франции. Промежуток между этими событиями мог поспособствовать сближению короля с тобою и развлечь вас, как он пожелал. Шарль согласился, но просил, чтоб развлечения я тоже придумал. Куда уж проще? Я предложил разыграть "Жана Парижского". Мне показалось, он подходит лучше других рыцарских романов: французский принц под видом купца едет к назначенной ему в невесты испанской принцессе в компании английского монарха, который мыслит свататься к этой же даме; у каждого – свита, и французы галантностью и удалью затмевают грубых неученых англичан, так что принцессе, конечно, приходится по сердцу блиставший ярче прочих Жан Парижский. Представляя сего принца, любой показался бы героем. Шарль обрадовался предложенной роли и хотел немедля приступать к делу, но я посоветовал как можно скорее уехать из Ренна, пока немцы еще только отправили гонцов к Максимилиану и не получили ответ. По повелению римского короля Нассау мог нас задержать. Исчезнуть нужно было раньше, чем придет такой приказ. А уж во Франции мы могли спокойно веселиться.
Тебя и Шарля обручили, мы быстренько собрались и покинули Ренн. Сбежали. Слово неприятное, однако, верное. И то был мой успех, победа моей дипломатии. Бретань не могла теперь мне принадлежать, зато стала французской благодаря мне. Я радовался этому! О, Боже! Суди меня, но не казни. Дело прошлое. Как и забава, которой я занял тебя и двор. Думаю, ты ее помнишь.
На отдыхе, уже на земле короля, я объявил, что путешествие в Ланже, – этот замок Шарль выбрал для свадьбы, – пройдет необычно. Король на время стал Жаном Парижским, ты – испанской принцессой. Ради большего сходства с действительностью мне пришлось немного изменить роман. Сеньор де Век превратился в германского государя вместо английского, как в романе, ведь мы же увели тебя у немцев. Еще мне нужен был злой чародей, чтобы было с кем сражаться. Его изображать охотно взялся Дюнуа, – он тоже получил от короля прощение и сопровождал тебя. За собой я оставил роль самого себя, то есть герцога Орлеанского.
Знаешь, что было труднее всего? Поделить три десятка остальных знатных рыцарей на три отряда: спутников Жана Парижского, германского государя и волшебника. У Дюнуа "слуг" набралось достаточно, а вот немцами быть не хотел никто, все желали остаться французами. Я тщетно уговаривал, потом предложил тянуть жребий на картах: вытянул сердце – француз, трилистник – немец. Хвала Всевышнему, они разделились.
С облегченьем я отвел Дюнуа, моего первого помощника, в сторону и подробно растолковал его роль. Затем отправился к тебе. Пересказал мою задумку и объяснил, зачем все это нужно. Ты ведь тоже должна была знать. Я снова вогнал тебя в краску своими словами о том, что до Ланжэ ты останешься в общем свободной и сможешь разорвать помолвку, если потребуют обстоятельства. Мне показалось, в благодарность ты хотела меня обнять. Я не ошибся? Тогда почему ты этого не сделала? Потому что я называл себя всего лишь твоим другом? Я, в самом деле, вел себя как друг…
Веселье началось. Ты, Дюнуа и его рыцари исчезли. Ты знаешь, куда, и что было потом. Но кое-какие моменты тебе не известны. Мы, те, кто остался, представляли собой частью государя немцев, который ехал свататься, да его пышную свиту, частью же – французских паладинов, примкнувших к германцам из любопытства. Я, опять же, не стал переодевать Жана Парижского в купца, как в романе, ибо в таком случае он не смог бы участвовать в сражениях, что я задумал. Итак, мы покинули приграничный городок, где отдыхали, и пустились вглубь Анжу, к Луаре. До полудня путешествие шло совершенно обычно, и не скучал, пожалуй, только я. Меня развлекал Шатонеф, которого ты попросила обязательно забрать из Ренна. Мальчишка был еще пажом. Он рассказывал, чем досадил Нассау и почему тот клялся выпустить ему кишки. Я слушал, как Шатонеф подсовывал дохлых крыс в башмаки немца, как подкладывал лед в сундуки, отчего промокала его графская одежда, как заменял дегтем чернила и много еще всякого, о чем ты, верно, знаешь. Болтовня об этих подвигах изрядно меня позабавила.
Между тем у короля терпение кончилось. И тут впереди что-то заблестело. Мы пришпорили коней, и я сгорал от любопытства не меньше других, ведь, хотя это нечто воздвиг Дюнуа по моему указанию, я не знал, как оно будет выглядеть. До сих пор отлично помню огромный шатер из китайского шелка, на белой его ткани – изогнутых пестрых драконов, и множество атласных лент, алых, бордовых, зеленых и желтых, что трепетали на зимнем ветру. Венчала шатер небольшая квадратная красная крыша. Углы ее загибались вверх, а из центра поднимался шпиль с золотым шаром. Полог шатра походил на туманную дымку. У входа и вокруг не видно было ни души. Ничто не нарушало тишину природы. Воспоминание это так живо во мне оттого… Нет, лучше все по порядку.
Мы объехали вокруг чудесного чертога: материя везде непроницаема, и лишь в одном месте – оконце, но высоко, нельзя глянуть внутрь даже с лошади. Зато через него доносилось приятное пение. Король, то есть принц Жан Парижский, осведомился, кто в шатре, и услышал в ответ: "Я служанка испанской принцессы. Злой волшебник Аркалай заточил меня здесь под охраной дракона". Доблестные рыцари, не колеблясь, решили вернуть пленнице свободу. Тогда со стороны входа в шатер что-то зарычало, заурчало, мы бросились туда, дымка ткани вспорхнула испуганной птицей, и показался дракон. Он словно сошел с шелка и сильно увеличился в размерах. Покрытое фиолетовым бархатом туловище на толстых желтых лапах плыло по пожухлой траве. При этом хвост, весь в лентах, с золотым наконечником, как у огромной стрелы, поднимался и опускался, розовые перепончатые крылья своими взмахами нагоняли ветер, а морда с оскаленной пастью вертелась и извергала снопы настоящего пламени. Дюнуа – поистине волшебник, раз смог сотворить такого зверя.
"Монжуа!" – воскликнул Жан Парижский.
Мы вынули мечи и бросились на чудище. Мне тоже стало интересно с ним сразиться. Дракон отбивался крыльями, старался уязвить огнем и при этом не переставал катиться куда-то вперед. Мы со всех сторон пытались к нему подобраться, и вероятно, ловкость, доблесть и уж точно количество сделали свое дело. Чудище было повержено.
Когда наш дракон развалился на части, я смог рассмотреть, из чего же он сделан. Из телеги, веревок и досок, обтянутых тканью, конструкция была довольно шаткой, скрепленной на скорую руку. А в чреве ее пряталось четверо слуг чародея. Они по-видимому управляли драконом, а после укрылись в шатре.
Но все-таки внешность дракона, шум, скрежет и неподдельное пламя из пасти всех нас впечатлили. Схватка вышла красивой.
А вслед за ней под сладкий голос лютни из шатра вышла ты, наша спасенная дева. Твои густые волосы свободно струились по голубой накидке, а щеки раскраснелись. От прохлады? И улыбалась ты с радостной нежностью, как улыбается в конце зимы Аврора. Это была моя принцесса-греза! И я вспомнил сны подземелья…
Шарль был с тобой изысканно любезен. Да и остальные увлеклись игрой. Все путешествие говорили по писанному, вели себя галантно до приторности, а двигались с таким непомерным достоинством, что смешили меня лучше "Чертовщины". Кавалеры именовали друг друга не иначе как "доблестный сир такой-то ". Шарль-Жан ни на шаг не отходил от тебя и звал только "прекрасная дева". Я видел, он старался услужить в каждой мелочи, и ты относилась к нему благосклонно... Как можно было принимать происходящие всерьез? Я говорю не о тебе, – об остальных. И вроде большие сеньоры… Впрочем, до поры мне это доставляло радость. Все жили, говорили, поступали, как указывал им я. Я был маг всемогущий, и моей воле подчинялся сам король. Я вел его и других по заранее проложенной мною дороге, наслаждался полной властью и думал, знаю, чем кончится путь. Я действительно знал, но не все. Лишь один оттенок из моей картины я не мог предугадать: что в грезах Буржа я не обманулся...
Мы двинулись дальше. Дюнуа, то есть, волшебник Аркалай, со своими людьми ехал на приличном расстоянии от нас, – им надлежало оставаться незаметными. До времени. Дабы соотносить наши действия, мы с кузеном обменивались посланцами, а король и его свита, доверившись мне, не обращали внимания на снующих туда-сюда всадников и отбывающие в неизвестном направлении обозные повозки.
В разгар следующего дня послышались крики и непривычный переливчатый посвист. На нас мчался десяток сарацин в просторных цветастых халатах, с тюрбанами на головах и с черными как сажа лицами. Правда, вместо кривых сабель, в руках у неверных блестели мечи, а вместо арабских скакунов под сарацинами были норийские. Но это же ерунда, правда? От этого погоня, что волшебник отправил за спасенной девой, ничего не потеряла.
Итак, благодаря мне и кузену, король обрел возможность показать тебе, на что способен. И обнажив клинок, Жан с нами, французами и немцами, бросился навстречу неверным. Завязалась битва, в которой, между прочим, особым искусством было, орудуя боевыми, а не турнирными, мечом и булавой, не нанести противнику никакого вреда. Клинки ударяли плашмя, меткие удары успешно отражались, хотя кое-кто все же был ранен, однако гораздо больше слышалось шуток и хохота, чем стонов и брани. Но с расстояния в двести шагов, где находилась ты, думаю, все выглядело как настоящее сражение, не правда ли?
Повеселившись вволю, "сарацины" отступили, и вечер заполнился воспоминаниями о новой победе. Я был намерен радовать вас ими каждый день. Поэтому дальше нас настигли десять всадников, одетых во все черное. Даже перья на беретах – цвета безлунной ночи. А за плечами у каждого торчала пара перепончатых крыльев. И где Дюнуа отловил столько громадных нетопырей? Лица нападавших тоже были черными от сажи. Теперь уже никто не сомневался, что это новые посланцы чародея – демоны.
Схватка вышла жарче битвы с сарацинами. Наверняка король поведал тебе, почему. Демоны оказались облаченными в доспехи. Издали их было трудно разглядеть, ибо солнце не отражалось от матово-черной поверхности. Но Жан и мы отважно бились, пока и демоны не отступили. Да и могло ли получиться иначе, если все я придумывал с выгодой для короля? Он жаждал нравиться тебе. Расхрабрился настолько, что заявил: "Чародей не сможет вернуть себе прекрасную пленницу, хотя бы он сам появился". Как скажете, сир.
Вскоре нас догнали всадники, ведомые самим Аркалаем. Наряжен он был необычайно пышно, правда? В жемчужно-серые широкие одежды, обсыпанные золотыми звездами, на голове – большой тюрбан, где посреди атласных складок горел огромный сапфир и колыхалось павлинье перо. Все это великолепие несла на себе мощная черная лошадь в серебряной сбруе. Свита не уступала волшебнику в роскоши. Даже у короля, когда он был самим собой, никогда такой не было. Парча и самоцветы сверкали на солнце, кисти длинных шарфов развивались по ветру, конские попоны дрожали золотой бахромой. Лица прислужников Аркалая теперь были белыми. И чтобы отличить своих, волшебник приказал каждому повязать на левую руку черную ленту.
Ты заметила? Третья битва оказалась совсем не такой ожесточенной, как две предыдущие. Знаешь причину? Я дрался в поединке с Дюнуа. Оставаться серьезными мы не могли, и смеясь, давали окружающим урок боевого мастерства. Жаль, ты находилась слишком далеко, чтобы его оценить. Мечи звенели, сталкиваясь в воздухе, но замирали на волосок от тел. Это требует большой силы и ловкости, а потому остальные рыцари окружили нас и позабыли, что им тоже нужно сражаться. Позабавившись, кузен спросил, когда должен уступить. Я вспомнил, что герой – не я, дождался нового выпада противника и сделал вид, что ранен, уступая честь пленения Аркалая Жану.
Тот вступил в схватку, но сражаться так же, как мы с Дюнуа, не мог, – он был слабее. Чародей не стал упорствовать, быстро сдался на милость победителя, и Жан взял пленника с собой. Подведя Аркалая к тебе, герой романа объявил, что никогда больше тот не причинит никому зла. И даже более того: что никакому чародею тебя не отнять.
Вот тут мне стало совершенно не до смеха, хоть я и придумал всю эту забаву. С каждым днем путешествия я все менее мог выносить твое расположение к Шарлю. А родилось оно благодаря мне самому, ведь твоим паладином его сделал именно я. Когда же Шарль произнес те слова, я потерял голову. Уловил удобный случай и молил тебя о свидании, действительно наедине, без дамы Лаваль и кого бы то ни было. Ты согласилась.
Я с трудом дождался ночи, все мучился, как медленно засыпает двор. А спали мы в шатрах на берегу Луары. Слуги жгли угли в кострах, а потом их тепло грело внутренность наших холщевых жилищ. Приходилось кутаться в беличьи одеяла, но ничего нельзя придумать лучше ночлега под луной, в долине реки, где вольно гуляет ветер и звезды завлекают мерцанием каждого, взглянувшего на них. Впрочем, мне было не до этой красоты. Я сидел, опершись спиной о голое без листьев дерево, – оно росло недалеко от твоего шатра. Всем существом я ждал, когда ты появишься. Полночная тишина шептала мне, что миг близок.
Я увидел твой силуэт, подошел и повел тебя прочь от помех и случайностей. Но ты не видела во тьме, куда ступаешь. Тогда я поднял тебя на руки. Как ты легка, моя девочка! Как близка и доверчива!..
На самом берегу Луары я опустил тебя на землю. Вода в темноте казалась неподвижной, и только лунная дорожка еле вздрагивала. Изредка раздавался негромкий всплеск рыбы. Тянуло влажным холодом. Ты стояла и молча ждала. Я сказал, что не в силах отдать тебя Шарлю и в первый раз заговорил с тобой о любви. Господи, я только в тот день ясно понял, как дорожу тобой и люблю не на шутку!
Ты ответила: "Поздно". Но что было поздно? Я обнял тебя, мои губы узнали вкус твоих, потом коснулись щеки и шеи. Ты вырывалась, но я знал – ты моя, я чувствовал твое тепло и трепет. Когда ты ослабела и откинула голову, я не сомневался: ты – тоже во власти желания, которое вот-вот соединит нас. Но вместо этого ты прошептала: "Я согласилась на свиданье только потому, что бесконечно вам доверяю. Ни к кому другому я не вышла бы ночью одна. Не трогайте меня. Я не хочу быть вашей".
Потом ты продолжала... Свой приговор я запомнил дословно, однако никогда не мог поверить в него до конца. Зачем ты поклялась, что любишь Шарля? Что хочешь быть его женой? Зачем?.. Такого я не ждал, ведь я привык знать о твоей любви ко мне. Твоя клятва пронзила мне сердце. Я выпустил тебя, соображая, как поступить. Запрятать боль подальше и держаться с достоинством? Или доказать мою власть над тобой?
Я снова услышал твой голос. Ты не запрещала мне любить тебя, просила стать самым верным твоим рыцарем и назвала Ланселотом. Так вот что за роман тебя прельщал? Из всех прекрасных дам ты предпочла роль Жиневеры. Но из меня-то какой Ланселот?
"Совершенно особенный. Рыцарь Луары".
Почему ты решилась на это? Не понимала, что творится с тобой и со мной? Или нарочно предпочла забыть, что даме нельзя позволять себя любить, если она не намерена отвечать тем же? Но как бы то ни было, твои слова вернули мне надежду. Я обещал быть твоим Ланселотом.
Потом ты сказала, что очень замерзла, и попросила отнести обратно к твоему шатру. А ведь я был готов тебя согреть… И опять поднял на руки. Ты обняла меня за шею, прильнула ко мне, склонилась так близко, что я щекою ощущал твое дыхание.
Я медленно шел в темноте и отчаянно думал: не унести ли тебя в мой шатер? Там храпели оруженосцы, но я мог растолкать их и выгнать вон. Однако если кто-нибудь разглядит невесту короля?.. И рассвет слишком скоро. Вдруг кто-нибудь увидит, из какого шатра мы выходим?.. Я не решился рисковать твоим будущим без твоего согласия. Вот если б ты вернулась со мною в Бретань! Я был бы счастлив увезти тебя тотчас же. И был готов сражаться с целым миром. Пускай зовут меня изменником, да кем угодно. В тот миг я мог бы изменить всему и всем ради тебя!
Я потребовал правды: действительно ли ты любишь Шарля? Ты ответила: "Да". Ты сделала выбор, родная... И я принес тебя, куда просила ты, чем заслужил нежное: "Бедный мой рыцарь". Потом пошел к себе, постоял на пороге, внимая основательному храпу, затем лег поверх одеяла и весь остаток ночи пытался представить дальнейшую жизнь подле тебя, когда ты станешь королевой……..
На следующий день никто не беспокоил нас нападениями, поскольку коварный чародей и его прислужники ехали с нами. Зато между французами и немцами возникла ссора из-за того, кто лучше владеет оружием. Наглые немцы принялись оспаривать превосходство Жана Парижского. В долине уже совсем близко от Ланжэ состоялось новое состязание: на скаку подобрать копьем с земли как можно больше перчаток. Положа руку на сердце, король вне игры – не самый лучший рыцарь. Я не из ревности говорю, и ты бы это поняла, когда бы мне не нужно было доводить представление до конца. По моей просьбе немцы и французы усердно промахивались, и Шарль оказался ловчее всех нас.
Мы прибыли в Ланжэ. Замок был снесен англичанами, выстроен заново и выглядел сурово, даже угрожающе. Квадратные и многогранные башни со шпилями, островерхие двускатные крыши, люкарны, печные трубы – все топорщилось, как иглы моего дикобраза. Да еще узкие окна и непрерывный дозорный пояс вокруг стен. Словом, Ланжэ для меня мало отличался от Плесси. Разве только большой гобелен в моей комнате, на котором буйно цвела аристолохия и расправляли крылья сказочные птицы, ласкал мне взгляд, но я редко глядел на него. А ты была счастлива в том замке? Мне казалось, что да.
Нас ждал пир, где должна была явиться сама испанская принцесса, – ты же, в согласии с замыслом, упорно твердила, что являешься простой служанкой. Звучали флейты, бубны, лютни, но мне было тошно. Мы с Дюнуа устроились на дальнем конце стола и пытались развлечься, сравнивая луарское вино в кувшинах. Точнее, кузен развлекался, а я помогал расправляться сначала с победителем, потом – с побежденными винами.
Принцесса все не выходила, и Шарль начал волноваться. Похоже, он, наконец, действительно, поверил, что ты – лишь служанка, и сильно встревожился, но этого-то я и добивался. Тебе настало время объявить себя принцессой, а Жану Парижскому – стать твоим женихом. Роман, как полагается, завершился клятвами в любви и верности. Мне показалось, вы оба искренне произносили их. Театр кончился. Теперь вы могли обойтись без меня…
Вообще, когда я вспоминаю это путешествие в Ланжэ, сердце делится пополам. Одна его часть довольна придуманным мной представлением. Другая не может смириться с твоим отказом. Сейчас он не имеет уже никакого значения. Но тогда, на Луаре, он прозвучал для меня сперва как "нет", потом как "может быть". В Ланжэ я будто бы услышал: "никогда".
Так тяжело было опять тебя терять!
Венчание состоялось там же, в замке. Я наблюдал церемонию, и когда епископ Анжерский соединил вам руки, я знал: их не разъединить. Я выглядел спокойным, это точно. Потому что внутри меня все было убито. Ни души, ни сердца не осталось, – один комок холодной тупой боли... Я первый вас поздравил и поднял первую здравицу, но пить или есть я не мог... Смешно, честное слово, на всех свадьбах я пощусь… В самый разгар пира я ушел в свои покои и все ходил из угла в угол. Я был словно каменный, даже не видел ничего. Вдруг передо мной вырос Дюнуа. "Зачем пришел?" – подумал я и тут же догадался: вас повели в опочивальню. Вот тут я и услышал это "никогда". Глупо, признаю. Ведь ты не умерла. Всего лишь вышла замуж. Но вся беда в том, что тебя я не желаю делить ни с кем, ни со смертью, ни с Шарлем. Ты об этом, скорее всего, и не догадывалась, прося меня быть твоим рыцарем. Теперь ты старше, опытней, и понимаешь меня. Значит, можешь представить мои мученья. Из-за них я набросился на кузена, выбранил его и вытолкал вон. Потом упал на постель и каждое мгновение замирал, терзаясь мыслями о вашей брачной ночи.
Утром я увидел вас, счастливых, и понял: мне в Ланжэ нечего делать. Я попросил, чтобы король отпустил меня в мою сеньорию. Шарль удивился, не хотел и слышать о моем отъезде. Предстояло еще много всяческих торжеств: твой въезд в Париж, коронация. Но я так настаивал, что король мне позволил уехать. А ты… Ты даже не пыталась меня отговорить.
Я пошел к Дюнуа и застал его в постели с Бланш де Монберон. Но раз уж я им все равно помешал, то сообщил, что покидаю двор. Потом спросил кузена, едет ли он со мной. Дюнуа показал на свою красотку и ответил, что не в силах ее бросить. Конечно, старина Франсуа столько времени скитался со мной вместе, воевал, находился в бегах. А тут – веселье и любовница под боком. Я оставил кузена в Ланжэ и уехал один, а на память о тебе и о Бретани увез с собой Шатонефа. Мальчишка просился в мой штат, так я взял его к себе оруженосцем.
Лошадь мерно шагала, я предвкушал скорую встречу с Блуа, когда меня нагнал епископ Монтобанский. Он сказал, что поедет со мной. Я поначалу возражал, но Амбуаз умеет убеждать весьма искусно. И мы поехали вместе.
Дорога до Блуа была недолгой, уже к концу второго дня глазам предстали родной донжон и черепичные крыши. С западной стороны, откуда мы и появились, городская стена смыкается с замковой, и крепость гордо высится над долиной. Но и это дорогое место тогда показалось мне мрачным, пустым. Матушки нет, Куатье обосновался в Орлеане, придворных девиц я велел отпустить к их родным. Только сироткам позволил остаться, если они пожелают, и обещал позаботиться о них. Эти распоряжения я отдал давно, сразу после смерти матушки, и думал, в Блуа нет никого, кроме слуг.
Как же я обрадовался, когда нас встретили Матильда и Шарлотта, девицы, не имевшие родни. Одна из них когда-то всю ночь напролет провожала меня в Бретань...
Я прошел в покои. Кресла, ковры, гобелены не изменили своих мест. Все было чисто убрано. Никаких следов запустения. Но без матушки вещи и самый воздух казались безжизненными. Впрочем, это первое впечатление скоро изгнали вкрадчивый щебет девиц и суета слуг.
Я почти ничего не ел в предыдущие дни и был страшно голоден. Мой замок не заставил на себя сетовать. Очень скоро мы с Амбуазом уже сидели за столом. Матильда и Шарлотта усердно потчевали нас, заменяя прислугу. Они подавали яства, а в придачу дарили обжигающие взгляды и дразнящие улыбки. Шаловливые пальчики девиц словно невзначай касались то руки, то щеки. Моих или Амбуаза. Такие трапезы были обычными для блестящего Блуа моей юности. Я помнил их и ел, не замечая, как меня ласкают. А вот епископ хмурился все больше и больше. Пришлось попросить девиц оставить его в покое. Я тогда уже успел узнать, что Амбуаз так же равнодушен к женщинам, как я их обожаю. Обожал. Извини, моя девочка… Вообще, своими добродетелями Жорж уравновешивает мои недостатки.
Девицы удивились; "Зачем же епископ приехал в Блуа?" Я стал объяснять, что значит дружба, а мои крошки – возражать, что бескорыстных отношений не бывает. Разговор принял очень веселый характер, поскольку Сент-аи ударило нам в головы, девицы без умолку несли всякий вздор и заспорили, которая из них продала свои услуги с большей выгодой. Я принялся расспрашивать, кто им платил. Матильда со смехом призналась, что один старичок. Это еще больше раззадорило меня. Я стал допытываться, как она его называла. Старики почему-то очень любят глупейшие прозвища вроде "мой сахарный тушканчик". Но шутка Матильды оказалась проще и изысканней: "Его звали сир". "Где ж можно отыскать чудовище, подобное старому королю?" – не унимался я. "Конечно, в Туре".
Я живо представил себе их свидания, вскочил из-за стола, скрючился и захромал по зале, тряся головой. Так, по-моему, должен был выглядеть этот поклонник Матильды. Я направился к ней, шепелявя: "Мой сказочный нектар! Моя лесная нимфа!" Потом отцепил от пояса кошелек и поманил красотку: "Иди сюда, мое сокровище. Я дам тебе денежек. Много-много. Дай мне тебя потрогать! Смотри, сколько золота!"
Мы долго с хохотом кружили по зале, потому что Матильда увертывалась от меня. Утомившись, я выпрямился и спросил, так ли было дело. Видимо, Шарлотта обиделась, что мы дурачимся без нее, потому что зло воскликнула: "Не так! Не так! Были письма. Мартен их носил".
Продолжаем шутить? Извольте. Я бросился к двери, открыл ее, позвал Мартена, хотя даже не помнил, есть ли в замке слуга с таким именем. К моему удивлению, Мартен нашелся и через минуту уже стоял передо мной. Я стал разыгрывать допрос:
"Ты носил письма в Тур?"
"В Плесси-ле-Тур? Носил, монсеньер", – был ответ без тени улыбки.
"Кому?"
"Королю Людовику, монсеньер".
И только тут я сообразил, что предмет разговора – не шутка. Но у матушки были свои посланцы. А если этот, действительно, носил письма Матильды, то когда в последний раз?
"Сразу после вашего отъезда, монсеньер".
Дрянь!!! Я бросился к Матильде, опрокинул на стол. Тарелки подпрыгнули, посыпались на пол, разбились. Дрянь! Предала меня! Дрянь! Я в бешенстве душил ее. Матильда отбивалась, отвратительно хрипела… И я побрезговал взять на душу грех. Бросил ее, огляделся. Шарлотта визжала, прижавшись к стене. Амбуаз невозмутимо стряхивал с сутаны лоскутки капусты. Прибежавшие на крики слуги с любопытством ждали, что будет дальше. Я смотрел на них, а в голове билось только одно: если бы не Матильда, все могло обернуться иначе. Все, от встречи с Аржантоном по дороге из Бретани до сегодняшнего дня!.. Перед моим взором пронеслось то прекрасное и счастливое, что сбылось бы за последние годы, если б старый король не узнал о моих планах от этой змеи. Хотелось выть...
Я не стал расправляться с девицами. Отправил их в Линьер, служить Жанне, раз уж обещал позаботиться. И Мартена – туда же.
Странное чувство, не знаю, как назвать его, охватывает, когда вдруг, после стольких лет, понимаешь, что все, абсолютно все, каждое мгновенье этих лет могло быть другим. И виновник поворота моей судьбы не я, не мой мучитель, король Людовик, а незначительное существо, которое едва ли в состоянии понять, что натворило. И я, могущественный принц, да нет, даже просто взрослый мужчина, ничего не могу сделать. Я бессилен. Совершенно бессилен. Я даже не мог ненавидеть, – ведь это не изменит ни прошлого, ни будущего. Такое чувство невыносимо.
Амбуаз посоветовал принять все как есть и разразился речью, смысл которой сводится к следующему. Чем хороши грозы, прогремевшие у нас над головой? Они умножают наш жизненный опыт. После них мы становимся сильнее и мудрее, а тот, кто не знал несчастий, гибнет от первых же порывов бури. К телесным страданиям это не относится, они всегда меньше душевных. То, что выносит душа из постигших ее несчастий, либо убивает ее, либо делает более совершенной. Пускай ей далеко еще до чистых добродетелей. Их путь – самый правильный, самый простой, и вместе, как ни странно, – самый трудный; достигнуть совершенной любви и совершенной доброты сложно даже в монастыре. Но к ним-то и идет душа через опыт страданий. Ведь я сам сказал, что не могу ненавидеть, что это бессмысленно. Значит, моя душа готова простить, если уже не простила, ту песчинку, которая по глупости или из жадности причинила мне так много зла. А еще я ни с кем не поступлю подобно тому, как со мной поступал король Людовик. Почему Амбуаз уверен в этом?.. Он подытожил: страдания возвышают душу, если она к тому предрасположена. А в возвышении духовном и состоит смысл нашего жизненного пути. Я подумал, что Амбуаз сейчас сделает из меня святого. Но он успокоил: из меня и подвижника-то не получится. Мне стало легче.
Однако следовало чем-нибудь заняться. Похоже, подземелье Буржа навсегда отучило меня от праздности. Клянусь святым Луи, до плена я не думал, что ничего не делать так невыносимо… У меня был новый лен – Нормандия. И я решил начать им управлять. Испросил у короля для Амбуаза Руанское архиепископство, потом сделал своего помощника наместником в Нормандии и вместе с ним отправился туда. Но прежде известил сеньоров моих новых земель о скором приезде и просил их съехаться в Руан. Они послушались и вместе со старшинами цехов встречали меня перед городскими воротами. Владетельных нормандцев оказалось немного, и у всех – настороженные лица. Конечно, ведь они не знали, чего ждать от меня. Но сдержанная их любезность была безупречна.
Меня проводили в замок, где нормандцы до глубокой ночи разделяли со мной трапезу, обильную дарами океана. Кажется, за всю мою жизнь я не ел столько устриц, мидий, осьминогов, каракатиц, и при том – без неприятной тяжести в желудке. Зато некое напряжение, так сказать, витало над столом. Мы все больше молчали и приглядывались: я к нормандцам, они ко мне.
На следующий день я отправился в руанский собор Нотр-Дам, и, к слову, мне пришлось проехать рыночную площадь, где сожгли Жанну Деву. Собор этот еще не достроен, но поскольку его возводят две сотни лет, а окончания работ все не видать, то службы внутри храма уже идут. В тот день состоялась торжественная месса, и служил ее Амбуаз. Я принял из его рук причастие и благословение управлять моим новым леном... Мы с Амбуазом еще по дороге решили устроить эту "маленькую коронацию", чтобы верней мне утвердиться, как правителю...
Потом, вернувшись в замок, я принимал оммажи нормандских сеньоров. А после город Руан, в лице ремесленных старшин, преподнес мне дары. В зал вкатили небольшой золоченый корабль, груженный чудесной посудой из какой-то особенной глины, расписанной травами и яркими цветами. Я благодарил и велел отослать все в Блуа, хотя в душе и сомневался в возможности глиняных блюд и тарелок вынести столь долгую дорогу. Но руанцы так постарались их уложить в солому, что уцелело все, до самой последней плошки.
Я старался держать своих новых вассалов в неведении относительно свойств моей особы, говорил очень мало, вовсе не заигрывал с ними, хотя благосклонно им всем улыбался. Я даже просил не устраивать танцев после приветственной трапезы. Нормандцы наверняка были наслышаны о моих пристрастиях к разного рода забавам, и такое мое поведение сбивало их с толку. Мне того и требовалось, чтобы заставить сих диких, как мне говорили, сеньоров со мной подружиться. Да и танцевать не хотелось…
Я объявил им, что намерен проехать по Нормандии от края до края и познакомиться с ее обычаями. Затем скромно просил сеньоров не беспокоиться обо мне, – самостоятельное путешествие вполне меня устроит. Но нормандцы пожелали мне сопутствовать, – они стремились все-таки меня разгадать, – так что вышла у меня чуть ли не королевская свита. Впрочем, и к лучшему, мне было к кому обращаться с расспросами во время пути.
Итак, я отправился из Руана в Авранш. И всюду, где проезжал, я стремился узнать, какими кутюмами управляются земли, какие в них взимаются подати, как решают споры и судят преступников. Мои секретари все подробно записывали. И уже на середине дороги мы с Амбуазом ощутили, что начинаем увязать в обилии местных особенностей. Возникло желание устроить жизнь в Нормандии более однообразно. Ведь гораздо удобнее править страной с едиными законами во всех ее частях и с единой системой сбора податей. И еще нам с Амбуазом пришло в голову устроить в Руане парламент на манер парижского.
Нормандцы уже попривыкли ко мне, стали болтливее и дружелюбнее. Я, в свой черед, начал с ними шутить. Но как только не шутя предложил им парламент, они опять насупились и насторожились, а в Кане поднесли мне огромную книжищу "Великие кутюмы Нормандии", написанную еще лет за триста до моих секретарей. Я этим даром не удовлетворился и принялся объяснять сеньорам, что парламент, призванный блюсти закон и порядок, отлично защитит их от самовольства короля или даже моего, если вдруг нам с Шарлем вздумается что-то вопреки благу Нормандских земель. Сей довод пришелся сеньорам по сердцу, они стали склоняться к согласию. Но я, конечно, больше здесь старался для себя, чем для них, и создавал противовес нормандским вельможам. Так легче управлять. Особенно издалека, поскольку я не собирался жить в Руане.
Ближе к Авраншу я уже опять был в ладу со своими нормандцами и старался не замечать, как окружающие меня горы и долины походят на Бретань. Всю дорогу я знал: стоит мне дернуть узду коня правой рукой, и он скоро вынесет меня на берег океана, но я нарочно избегал побережья, не хотел травить себе душу...
Однако миновать Авранш, построенный почти у воды, я не мог. Собственно, я направлялся не в сам этот город, а дальше – на Мон-Сен-Мишель. Моя поездка по Нормандии должна была закончиться именно там, в священном месте, посвященном Архангелу Господню, ведь я – его рыцарь, и дух мой стремился туда. А что Гора Святого Михаила находится теперь в моих владениях, казалось мне весьма добрым знаком. К тому же, близился конец сентября.
Я попросил мою большую свиту не следовать за мной на Мон-Сен-Мишель, потому что хотел почтить Архангела, как его паладин, а не владетельный герцог земной. И взял с собой лишь Амбуаза с Шатонефом. Мы сели в просторную лодку под парусом, и я уткнулся в том "Кутюмов", чтобы не глядеть на океан.
Я заставлял себя читать, пока Амбуаз не позвал меня весьма настойчиво. Я поднял голову. Золотой Архангел ослепительно сиял и парил, расправив крылья, в частом небе. Ниже были видны шпиль из роз, колокольня, собор на вершине горы и сама эта гора, с домами, дубовыми рощами, стенами крепости, встающими из океанских вод, подернутых рябью. Сие великолепие заставило меня припомнить и постичь девиз рыцарей ордена святого Михаила, который до тех пор казался туманным: "Трепещет великий Океан!"
Лодка наша причалила у Королевских ворот. За ними нас встретил аббат Сен-Мишель в черной сутане, и в его сопровождении пришлось долго идти по единственной улице меж деревянных домишек, все выше и выше, к монастырю. Пока длился этот подъем, аббат подробно рассказывал о временах, когда остров был пуст и дик, а в грот на вершине любил приходить святой Обер, дабы читать и размышлять в уединении. Вот в одну из подобных минут ему и явился святой Михаил и велел возвести на острове храм. Теперь это – целый монастырь бенедиктинцев.
Достигнув его, я подивился видом огромного собора, сурово вырастающего прямо из скалы и расцветающего в вышине букетами чудной резьбы. Я вошел внутрь храма, преклонил колени перед величественным изваянием Архангела. Он окружен знаменами паломников, и первые из них – Луи Святого и Шарля Великого. Я тоже оставил свое знамя небесному главе нашего ордена. Потом принес молитвенный оммаж...
"Хотите, монсеньер, подняться под облака?", – спросил меня аббат, слегка прищурясь. Он сразу мне понравился приветливостью и доброй иронией, что соединяется в нем с худобой аскета, с нездешним светом в глазах.
Я в тон аббату ответил: "Еще бы, отец мой!"
"Тогда следуйте за мной".
Эта фраза, имевшая высокий смысл, в тот миг должна была восприниматься буквально, поскольку аббат начал взбираться по лестнице колокольни. Я – за ним. И в результате мы оказались на крыше собора, вправду, под самыми облаками.
Здесь Архангел заставил-таки меня вновь взглянуть на океан, распростертый внизу. От синей дали сердце заныло... Я обернулся к ставшему моим побережью. Серо-зеленые долины, песчаные дюны... Нормандский берег показался мне печальным. И я посмотрел на Бретонский, – Мон-Сен-Мишель находится к нему слишком близко. Разницы, само собой, я не заметил и грустно вздохнул: вот я владею кучей камней на океанском побережье, но... Ни свободы, ни счастья...
Потом вновь осмотрелся кругом и рядом с островом святого Михаила увидел маленький пустой островок. Я спросил, как он называется. "Томбелен", – ответил аббат. Мне на память пришло уверение трувера… не помню, кого, что великан держал в плену на этом острове прекрасную Оель, дочь короля Бретани, и девушка там умерла от печали.
"Если хотите, пусть будет так", – снисходительно улыбнулся аббат.
Я спросил, есть ли что-нибудь на Томбелене.
"Прежде было. Там по ночам собирались жрицы язычников на поклонение луне. Был жертвенный камень, на котором во время обрядов умерщвляли людей ради идолов. Теперь там только грот, и больше ничего".
Во мне возникло желание заглянуть на Томбелен и в грот, но аббат живо мне возразил: "Этого не стоит делать, монсеньер. Там все заросло ядовитым плющом. Чтобы языческие жрицы не смущали вас, давайте спустимся вниз", – прибавил он, и я с ним согласился.
Вернувшись в храм, я с покинутыми мной на время спутниками, вышел во внутренний двор монастыря и опять удивился. Легкости и красоте его обрамления из трех рядов тонких колонн, острых арок, трилистника, дубовых ветвей и плюща из гранита и мрамора. Аббат заговорил вновь и поведал мне о совсем не придуманном пленнике по имени Гийом. Воля врага заперла его в этот монастырь, как в тюрьму. Под умелыми руками Гийома и вырос дивный лес, что меня окружал... Я живо представил себе бедолагу, который резцом и молотком казнил часы своего заключения куда дольше моих трех лет в Бурже, но – под лучами солнца, под струями бриза...
Аббат привел нас в Рыцарский зал. Уже горел закат, пора было поесть и отдохнуть. Трапеза вышла вполне монастырской: скромная – суп из чечевицы, хлеб и яблоки, короткая – в молчании, и благочестивая – под чтение Святого Писания, ведь был канун дня святого Михаила.
Аббат предупредил, что завтра, в праздник, в монастырь соберется множество народа.
"Кто же будет их перевозить с берега? – спросил я. – Или тут все – рыбаки, все – на лодках?"
"Не все. И никто, – коротко ответил аббат. – Завтра увидите Чудо Архангела".
Но чудеса начались прямо тогда же. В окна зала, выходящие на океан и уже темные от наступившей ночи, вновь ворвался луч света. Я выглянул узнать, откуда он, и увидел: чернота неба треснула, а в ней сияет полоса чистейшей лазури. Я, в который раз! обратился к аббату: "Что это?"
"Глаз Господа, как говорят рыбаки".
Всевидящее Око!.. Меня пронзило осознание, что Господь всех нас видит... Конечно, я знал это и раньше, и конечно, Око едва ли является столь очевидно. И все-таки я продолжал благоговейно глядеть в небо. И долго. Сполох давно погас, а я не отходил от окна, потому что внутри меня вселилась тишина, и я боялся ее спугнуть…
Я не открыл Амбуазу ни одного из ощущений того дня на Сен-Мишель. Не захотел. Да и теперь все слова о сем, все чувства замирают в тишине...
Праздничным утром, рано-рано, аббат снова повел меня на крышу собора. С нее я увидел, что острова больше нет. Вода ушла, песчаная отмель соединила гору с берегом, и вереницы людей вьются по дорогам, стремясь к храму святого Михаила. Такой отлив и называют Чудом. Бывает оно раз в году, в день Архангела, двадцать девятый день месяца сентября.
Но в этом месте все – чудо. И торжественная месса, во время которой аббат проникновенно читал строки "Откровения": "Eet factum est proelium in caelo: Michahel et angeli eius proeliabantur cum dracone et draco pugnabat et angeli eius et non valuerunt neque locus inventus est eorum amplius in caelo. Et proiectus est draco ille magnus serpens antiquus qui vocatur Diabolus et Satanas qui seducit universum orbem proiectus est in terram et angeli eius cum illo missi sunt. Et audivi vocem magnam in caelo dicentem nunc facta est salus et virtus et regnum Dei nostri et potestas Christi eius quia proiectus est accusator fratrum nostrorum qui accusabat illos ante conspectum Dei nostri die ac nocte…" Как рыцарь святого Михаила, я хорошо знаю эти строки "Апокалипсиса"…
Потом, после мессы, я подарил монастырю шесть больших золоченых подсвечников, специально мной заказанных в лучшей парижской мастерской, обещал свою помощь аббатству во всем и десятую часть моих доходов как сеньора Нормандии. Когда со стороны океана послышался глухой гул, аббат, не дожидаясь вопросов, шепнул мне: "Вода возвращается".
В сумерках Гора вновь стала островом, и я провел на нем еще одну ночь, а наутро покинул славного аббата, монастырь, и возвратился в Авранш, проплывая в лодке над тем песком, по коему еще вчера свободно ходили люди.
В Авранше я последний раз пировал с моими нормандцами. И как это застолье отличалось от степенной трапезы в Руане! Потоки яблочного сидра, грубые шутки и хохот диких северных сеньоров, признавших меня полноправным своим господином, и резкие звуки волынки непрестанно прерывали мои благодарственные речи, ибо каждый из нормандцев непременно желал мне ответить чем-нибудь, на их взгляд, приятным. И длилось все это до самого рассвета.
Наконец мне удалось попрощаться с Нормандией. Я сел на коня и поехал в Блуа. Дорогой в голове моей одно за другим возникали видения Мон-Сен-Мишель. Я молча их переживал и наслаждался мгновениями тишины…
В родном моем замке мы с Амбуазом усердно перечитывали, что понаписали секретари, вникали в содержание "Великих кутюмов", обсуждали встреченные нам различия… Потом я посылал распоряжения в Руан, Амбуаз туда ездил… В Нормандии завелся парламент, уменьшилась талья… Дела пошли очень недурно.
Когда пришло известие, что родился дофин, я искренне обрадовался, правда. Я перестал быть наследником короны, но ведь таково положение вещей: у молодых супругов рождается малыш, а королю желательно, чтоб мальчик. Так я и не рассчитывал на свою близость к трону. Спокойно управлял Нормандией и вспоминал мечтанья юности со снисходительной усмешкой. Я почти поладил с миром………
Для владетельного сеньора это хорошо, а вот для рыцаря плохо. Видно, Господь тоже так подумал, потому что внушил королю мысль отправиться в крестовый поход в Византию. Шарль вспомнил обо мне и пригласил ко двору. Тогда король уже переселился в Амбуаз, который взялся перестраивать. Честно говоря, не очень-то удобно жить в замке, где соседствуют новенькие корпуса, старые развалины, фундаменты для будущих строений. Но король был привязан к замку, где вырос, и мне ли его не понять.
Шарль принял меня ласково. А при дворе я встретил двух итальянцев из рода Сан-Северино. Они звали нас в поход на турок, и путь должен был пролегать сквозь Италию. Точнее, через Неаполь, наследником которого король себя считал по родству с угасшим Анжуйским домом. Итальянские дела так запутаны, что когда думаешь о них, всплывает поразительное множество имен, чьи интересы там затронуты. Король хотел Неаполь. Я – Милан, ибо это моя сеньория, наследство от отца, а он, в свой черед, получил ее от своей матери, моей бабки, мадам Валентины Висконти. Но в самом Милане было еще столько охотников владеть им, что отцу пришлось отвоевывать наследство. Он не преуспел, вернул себе только графство Асти. Теперь, как видно, пришло время мне отстаивать права на Миланское герцогство. Им в те дни правил Джан-Галеаццо Сфорца, который тоже доводился роднею Висконти и которого сживал со света его дядя Лодовико, сам метивший в герцоги Миланские. Вот он-то и прислал к королю братьев Сан-Северино, чтоб наше войско помогло ему окончательно заполучить сию сеньорию. А замыслы свои Лодовико Сфорца прикрывал благороднейшей целью спасти Византию от турок. Все остальное, Милан и Неаполь, должно было случиться по дороге. Я решил: мне это тоже подходит. Только действовать я стану уж конечно не в интересах Сфорца. Так что я поддержал мысль о походе, и король проникся ко мне еще больше.
С тобой, моя девочка, было иначе. Ты похорошела за время разлуки, и при первом же взгляде на тебя во мне воскресла прежняя нежность. Ты тоже обрадовалась моему появлению. Но странное дело, мы не могли обменяться и двумя фразами без того, чтобы не уколоть друг друга. Словно всю жизнь нашу были врагами. А как звучало первое приветствие?
"Прекрасно, что удалось вас выманить из затворничества", – начала ты.
"Вам стоило только позвать. Я бы тут же явился".
"Я этого не знала. Последним и самым горячим из ваших желаний было покинуть наш двор".
Что это? Упрек? Но я тоже задет: "Вы меня не просили остаться".
"Вас просил сам король".
Но ты-то тогда промолчала!
Я не стал это произносить и оставил поле битвы за тобой. Ты смягчилась и повела меня взглянуть на полугодовалого дофина. В пышном платьице твой крепыш восседал среди подушек на плетеной циновке в компании кормилицы и нянек. Перед ним плясал карлик-шут, по всему полу были разбросаны зверюшки-свистульки и пузыри-погремушки, а остальное пространство заполнялось его еще неясным говором, звоном бубенчиков, возгласами нянек.
Вы назвали карапуза Шарль-Орланд. Необычное имя. Его выбор объяснили тем, что родился рыцарь, и во славу Господа отец его отправится в крестовый поход. Но мне ласкало слух созвучие второго имени ребенка с названием моей родовой сеньории. Если б его звали, скажем, Шарль-Луи, то что же? Мужчин по имени Луи во Франции немало. Но лишь один – д'Орлеан. Поэтому я нарочно звал мальчика только Орландо.
Я взял его на руки и подумал, что живу не меньше Оссиана. Когда-то я играл с тобой, еще крошкой, теперь вот – с твоим сыном... Я от души желал ему скорее вырасти, чтобы я мог посвятить его в рыцари.
Орландо приглянулся мой аграф на плаще: золотой дикобраз под герцогской короной. Дофин пытался отцепить зверька, и я охотно подарил безделушку ему. Но из этого невинного жеста вышла целая история, да? Уже вечером король тормошил сына и укололся о дикобраза, теперь красовавшегося на платье сына. Шарль выразил мне недовольство, поскольку считал, что такая игрушка опасна, и напомнил, что эмблемой Орландо служит не мой зверек, а дельфин. Потом король вернул аграф мне под протестующие вопли малыша, а ты просила меня больше ничего дофину не дарить. Я не противоречил вашему родительскому здравомыслию. Но через два дня принес Орландо новую игрушку. Терракотового дельфина размером в две взрослые ладони, гладкого, как воск, с позолоченными плавниками и хвостом, с глазами из черного агата. Ну что, я исправился?
Все начали готовиться к походу в Италию. Но как-то нерешительно: то идем туда, то не идем. Королю и вовсе было необязательно участвовать в походе лично. Но он непременно хотел. Ни ты, ни дама Боже, ни ее муж, ни Аржантон, – никто не мог отговорить Шарля. Только сбивали. Король бросал заботы об армии, а потом возвращался к ним снова.
Тогда ты обратилась за помощью ко мне и попросила уберечь короля от путешествия в Византию. Я возразил: пока мы собирались только в Неаполь. А уже оттуда, утвердившись в Италии и объединив силы всей христианской Европы, мы двинемся в Константинополь громить турок. Таков был план, но лично я дальше Милана не пошел бы. Ты продолжала говорить, что и во Франции достаточно забот, что Шарль не слишком крепок для крестового похода. Я понял: ты не желала отпускать от себя мужа. Не удивительно, ты же клялась мне, что любишь его, и на моих коленях в ту минуту прыгало зримое воплощение вашей любви. Я хорошо относился к вам троим, но не мог не ревновать тебя к Шарлю. Поэтому не удержался от насмешки: "Разлука пойдет вам на пользу. Говорят, она лишь укрепляет настоящее чувство".
Ты тут же поймала меня на слове: "Говорят? А вы сами подобного не испытали?"
Ты хотела ответа на этот опасный вопрос? Конечно, моя девочка, я все еще тебя любил. Как в день твоей свадьбы и как люблю до сих пор. А крепло ли чувство в разлуке, не знаю. Оно просто было и все. Больше или меньше, кто измерит? И если я не думал о тебе, а такое случалось, ведь это не значит, что я переставал тебя любить.
Тогда я тебе не признался. Я просто сказал: "Речь не обо мне". Но для чего тебе понабилась моя откровенность, если в сердце у тебя был Шарль?..
Дофин с кормилицей и всеми няньками остался в Амбуазе, а двор перебрался в Лион, поближе к Италии. На время своего отсутствия король назначил управителей Франции. Конечно, ими стали старшая сестра государя да ее муж. Но с дамой Боже ты не ладила, и Шарль пригласил ко двору еще и свою младшую сестру. К моему великому прискорбию, вам предстояло встретиться!.. Поминутно я ловил себя на мысли, что если бы Жанна была красива, я б чувствовал себя гораздо лучше. Мое несчастье не бросалось бы в глаза.
И вот свиделись моя жена и ты. Я глядел на тебя, моя девочка. Твое лицо мне солгать не могло. Обида, удивление и жалость смешались в его выражении. Да, милая, такого ты не ожидала. Теперь ты поняла, как я несчастлив? И как безбожно мне отказывать в любви? Безбожно именно тебе, ибо тебя я боготворю…….
Если ты спросишь, что такое счастье, я не скажу. Я не знаю ответа, хотя не раз испытал и его и обратное. Но счастье и несчастье в моей жизни всегда так переплетены, что отделить их друг от друга невозможно. Вот уж все рухнуло, и вдруг крушение оборачивается к моей пользе. А вот уж мне все удалось, но нет, оказывается, я все потерял. Так и в день твоей встречи с Жанной. Мне было невыносимо глядеть на вас обеих. Я с радостью ушел в свои покои, когда смог. И не представляю, каким чудом спустя какое-то время в них оказалась ты. Немыслимо! Ты – в моей спальне! И ночь кругом, и ни души... Ты пришла. Но потому, что пожалела меня!
"Какие тяжкие на вас оковы, – шептала ты. – И как вы надеялись их разорвать?"
"Была одна лазейка, а потом ее не стало. Впрочем, это уже совсем не важно".
"Почему? Разве в мире больше нет принцесс?" Твое удивление было бесподобно!
"Нет. Только одна. Но она предпочла мне другого".
"Но Луи"...
Ты назвала меня по имени! И, без сомнения, намеревалась напомнить, что именно я тебя сватал. А может быть, что Бретань погибала. Этого только недоставало. Я прикрыл тебе рот рукой быстрее, чем смог попросить промолчать. И только потом осознал, что касаюсь твоих губ. Моя рука дрогнула и отступила. Но я не удержался, поцеловал то место моих пальцев, где они еще ощущали тебя.
Ты бросилась ко мне в объятия, прижалась всем телом, так, как я всегда мечтал. Это счастье? Я желал тебя безумно и мог бы тут же тобой насладиться. Но ты ведь пришла ко мне из жалости!!! Вот я и не тронул тебя. Сначала прижал к себе так крепко, что твое дыханье замерло, потом отпустил...
Быть может, за это Господь снова помог мне. Он видел, что я остаюсь при дворе через силу, и привел короля к решению добраться до Неаполя морем. Сфорца предоставил в наше распоряжение Геную, где нужно было снарядить флот. Заботу о нем поручили именно мне. Я поехал на побережье Тирренского моря, а по пути заглянул в Асти.
Хоть это мое владение, ко времени, о котором идет речь, побывать в нем успел только Дюнуа. Я же впервые увидел небольшую добротную крепость и, проведя в ней целый месяц, все еще чувствовал себя в гостях, и притом – у сеньора гораздо богаче меня: мозаика, что украшает залы, блестела в солнечных лучах, как россыпь самоцветов, а лепнина под потолками делала пространство еще более нарядным. У нас во Франции и храмы-то не настолько роскошны. А кровать моя была без балдахина. Казалось: я сплю среди чистого поля. И камины – маленькие, в углах комнат. Но это-то понятно, зима в Италии теплее, чем у нас.
Да, вот еще что поразило меня: охота с гепардами. Огромную кошку нужно усадить чуть ли не к себе в седло, потом она загоняет косулю такого же размера, как сама... Гепард – красивый зверь, не спорю. Но все-таки, охота с соколом гораздо благородней и приятней.
И прославленное вино с виноградников Асти было в том году кислым, ибо лето выдалось чересчур жарким. Тем не менее, край вокруг благодатный. Такой буйной зелени, как там, я больше нигде не встречал. Ольху или платан не обхватишь, и листья до того сочные, что кажутся тяжелыми. Лапы у елей – в человеческий рост или больше, раскинуты широко, словно для объятий. А рядом с морем, в Генуе, и солнце не кажется ожесточенным. Вода у берегов – чистейшая, разноцветные камешки перебирает. Над головой – прозрачное небо. Пух облаков то застывает неподвижно, то плывет за горизонт. Но я видел, как эта идиллия в единый миг нарушается штормом, и более чарующего зрелища не сыскать. Небо вдруг делается темно-серым, море – густо-зеленым. Вздымаются волны, увенчанные пеной, и кажется, они плотнее камня. Ожесточенно бьют они в скалы, в причалы, в корабли. Ну точно – разгневанный сеньор, который лупит кулаком куда попало. А тучи прорезывает молния, показывая, как он разъярен. Отведя душу, сеньор успокаивается, снова становится тихим и ласковым, возвращаются его привычные цвета: лазурь, бирюза, белизна и золото. Совсем не верится, что так недавно наш милый господин буянил.
Поселился я в Генуе недалеко от воды, в новом доме рядом с церковью Сан-Марко. Жилище мое уступало дворцу в Асти размерами, но не нарядностью убранства: тот же блеск мозаики на ярком солнце, – большие окна пропускают его очень охотно, – позолота везде, даже на потолке, картины по стенам… Но я – о шторме. Мои окна выходили не в сторону Порто, а как раз в море. Однако если я хотел полюбоваться его буйством, то не из дома или из-за прибрежных укреплений. На пьяцца де Сердженти от ворот городской стены в скале устроены ступеньки, которые ведут прямо в море. Так я ходил на эту лестницу. Волны разбивались у моих ног, меня всего обдавало солеными брызгами, а слуги за спиной галдели, что вода увлечет меня на дно.
Я говорю на итальянском, научился за проведенный в Генуе год. Особой нужды в этом не было, Амбуаз и Шатонеф прекрасно меня понимали. Но выговор и интонации наших соседей-южан очень забавны. Я с удовольствием им подражал.
Флот у нас был приличный: тринадцать генуэзских нефов, галеры, галеоны и огромный красавец-галеас, который Аржантон предоставил в мое личное распоряжение. На оснащение флота ушло много денег и сил. Но я старался, чтоб на каждом корабле было достаточно воды, провианта и пороха, чтоб команда была шустрой и послушной, чтоб на реях надувались новые тугие паруса.
И вот мне сообщили: король решил двигаться пешим порядком. Что ему вдруг не понравилось в прежней затее, не знаю, – а только в конце августа девяносто четвертого года он вместе с армией покинул город Вьенн и скоро прибыл в Асти по суше. Я не встретил его, как радушный хозяин, ибо еще находился на побережье. И очень кстати. От Анжуйского дома корону Неаполя принял дом Арагонский. Когда наш король заявил свои права на нее, дон Альфонсо, правивший Неаполем, решил защищаться. Он собрал войско, часть коего направилась в Романью преградить путь королевской армии. Другая часть находилась на кораблях в Ливорно, Пизе и Специи. А еще тысяча воинов высадилась на берег в Рапалло, чтоб отобрать у нас Геную. Но я не дал им даже передохнуть после высадки. Как только меня известили о появлении неаполитанцев, мои корабли направились туда же, к Рапалло. Пушек на нефах и галерах было предостаточно. Я подошел как можно ближе к берегу, где разместился противник, корабли мои вытянулись в линию, каждый – левым бортом к суше, я отдал приказ стрелять. Мои пушки без устали палили по врагу, который этого никак не ожидал. В подзорную трубу я видел их растерянность и страшную суматоху. Неаполитанцы не знали, куда деться от ядер. И многие, я уверен, пожалели, что пошли на Геную. Истребив большую часть неаполитанцев с кораблей, я велел своим солдатам высадиться на берег. Они уничтожили вражеские остатки. Таким образом я овладел Рапалло и соседним городком Фивиццано. Пленных не брали. Поход только начался, и средств на него у короля, прямо скажем, не хватало. Нельзя было себя обременять.
После этой победы я смог уехать в Асти и приветствовать короля. Туда же пожаловал и Лодовико Сфорца. Он сразу сделался мне неприятен. Не потому, конечно, что был слишком смуглым даже для итальянца, – недаром его называют "Иль Моро", что значит "мавр". Наглость, с которой он говорил о Милане, как о будущей своей сеньории, заставила меня напомнить ему, кто истинный герцог Миланский. Я так и приказал себя именовать моим приближенным. Это не понравилось королю. Он отчего-то принял Сфорца за своего друга и благоволил ему настолько, что счел мое поведение обидным. Я впал в немилость, а Сфорца заверил Шарля в своей бесконечной преданности и даже поселился на время в городке Анноне, в полулье от Асти.
Король уже намеревался двинуться дальше, однако подхватил оспу с лихорадкой в придачу. Неделю он был чуть не при смерти. Мне сия болезнь уже не угрожала, и я не выходил из покоев короля, где молился о его здоровье. Не только я просил о том. Все наше войско очень волновалось. Господь нас всех услышал. Король поправился, и так же быстро, как заболел, поэтому сразу забыл об этой неприятности. Ему очень понравилось в Асти и, видно, еще больше захотелось иметь сеньории в Италии. Он заторопился идти дальше.
Мы покинули мою крепость. В ней остался только Амбуаз, сраженный лихорадкой, но без оспы, слава Богу. А Аржантона, который всегда был против похода, король отправил послом в Венецию. Он не участвовал в том хороводе событий, который представляет собой Итальянская наша затея. Да и я с полпути пошел своей дорогой. Но до Рима я короля сопровождал и был полезен, ибо, заслышав мое имя, итальянцы тут же отдавали нам одну крепость за другой. В этом нет ничего удивительного. Итальянцы или не умеют воевать, или очень сильно не хотят. Во всяком случае, разгром у Рапалло убил в них всякую охоту нам сопротивляться. Капитаны крепостей предпочитали искать денежной выгоды, легко шли на сделки с нами, Шарль платил, и очень скоро мы стали хозяевами почти всей Италии от моего Асти до Неаполя. Но я забежал далеко вперед, а между тем, по дороге случилось много интересного.
Пришли мы в Павию и застали там чахнувшего день ото дня Джан-Галеаццо Миланского. Именую его так, поскольку сеньор этот находился на пороге могилы, и оспаривать с ним титул я не стал. Король тоже. Он лишь однажды с ним увиделся и почти ни о чем не говорил.
Потом мы направились в Пьяченцу. Иль Моро тоже был с нами. И там нам сообщили, что Джан-Галеаццо скончался. Король приказал отслужить по нему большую мессу. А Иль Моро бросился в Милан и объявил там герцогом себя. Я решил, что он раскается в своей поспешности. И клянусь святым Луи, так и будет! Но тогда я не имел возможности препятствовать ему, ибо Иль Моро помогал королю продвигаться к Неаполю. Вскоре он вернулся к нам, прямо-таки выпячивая титул герцога Миланского, который заграбастал. Но это не мешало и моим приближенным по-прежнему именовать меня так же. При Шарля оказалось сразу два Миланских сеньора.
Туда же, в Пьяченцу, к королю прибыл еще один неприятный итальянец, Пьетро Медичи, которого Флоренция не желала больше видеть своим правителем. Чтобы заручиться поддержкой Шарля, Медичи отдал ему крепости в Тоскане. Король их принял, но на сторону Пьетро не стал. К тому же, наша близость добавила флорентийцам смелости. Они приняли нас в стенах города, как освободителей, а доминиканец Савонарола, который считался у них пророком, кричал при нашем появлении, что видит над городом меч Господень, и этим мечом был Шарль, который явился покарать итальянцев, а равно – и Римского папу, за грехи. Коротко говоря, мы представали как воинство Божие. Да иначе и быть не могло, ведь мы шли в крестовый поход, а надпись на королевском штандарте гласила: "Missus a Deo" .
Нам сдались Пиза, Сарцана и Пьетрасанта, властителем коих желал стать Иль Моро. Он очень уговаривал короля, но я просил Шарля не торопиться расставаться с приобретениями. Неожиданно король послушал меня. Иль Моро рассердился и избавил нас от своего присутствия. Недовольство Шарля мною возросло, он непрестанно ворчал, будто я ношу с собой одни невзгоды, и все же удерживал меня при себе. Так что вслед за Флоренцией я увидел Рим.
Погода стояла отвратительная. Солнце почти не показывалось. А дождем так развезло дороги, что лошади с трудом переступали ногами. Но это было, пожалуй, единственное серьезное препятствие на нашем пути к папскому городу. За все время похода мы ни разу не надели доспехи, и по договоренности с папой Александром Борджия Рим тоже открыл нам ворота без всяких сражений. Для вступления в город Шарль выбрал 31 декабря, день святого Сильвестра, папы, который получил Рим в подарок от императора Константина. Мы появились уже вечером и проехали через весь город. Дорогу освещали факелы, их было множество, и все – в руках римлян, которые кричали нам: "Франция! Победа!" Чему они радовались?
Король расположился во дворце Сан-Марко. С виду – ничего особенного: гладкие рыжие стены, маленькие часто расположенные окна, зубцы вместо люкарн. Внутри – роскошь, неожиданная даже для меня. По стенам – фрески, все Евангелие в картинах, прекраснее которых я нигде не видал. Мебель обтянута бархатом. Люстры – словно букеты цветов. На дверях покоев вырезаны стражники чуть ли не в рост человека. Везде позолота, куда ни взгляни. Словом, жилище, достойное короля. Но размещаться нам всем в этих чудных покоях было весьма затруднительно. Воинам пришлось ночевать на полу больших залов на соломе. А чтобы осветить комнаты, ставили свечи прямо на мраморные полки каминов. Благо, тамошние камины отличаются от наших: вместо больших колпаков у них – выступы.
Кажется, до самого утра король принимал кардиналов. Их в Риме великое множество, и все оказались довольны нашим появлением. Аудиенции прекратились, только когда тут же, во дворце началась месса. Чтобы не раздражать короля своим присутствием, я отошел к самым дверям его покоев. Примерно в половине службы рядом со мной оказался молодой архиепископ, на редкость красивый: короткие каштановые кудри, большие черные глаза с живым и вместе томным выражением, нежный овал лица, полные губы и полоска усиков над ними… Сейчас он сильно изменился, похудел, отчего черты лица кажутся более тонкими, кудри касаются плеч, к усам прибавилась еще и борода. Но все так же красив, черт возьми… Он спросил, можно ли побеспокоить короля? Я ответил, что до окончания мессы Шарль не станет слушать никого. "Ну и ладно", – махнул рукой мой собеседник. Я поинтересовался, зачем ему нужен король. Он ответил: "Я просто хотел на него поглядеть". Эти слова меня повеселили. Таким неподражаемым нахальством обладает лишь Чезаре Борджия. Тогда он был архиепископ Валенсийский, так мне и представился, а потом предложил познакомиться лучше. Я нашел небесполезным узнать покороче старшего сына папы Александра и принял его приглашение. Если бы со мной был Амбуаз, он непременно бы меня отговорил. И оказался бы неправ, как ты теперь понимаешь.
Чезаре повел меня на пьяцца деи Фьоре. В трактире, что принадлежит его матери, нам подали фазанов и молодое вино Эст. Мы были только вдвоем, не считая охраны, и говорили друг с другом весьма откровенно. Не знаю, почему я доверяю Чезаре? Может потому, что красивые люди обычно располагают к себе? Но и Чезаре был со мной во многом прямодушен. Время доказало искренность его признаний. Он, например, пожелал мне победы над Сфорца. А когда я удивился, – ведь сестра Чезаре Лукреция была в то время замужем за родичем Иль Моро, – мой собеседник пояснил: все Сфорца слишком уж властолюбивы и жаждут подчинить себе папу… От Чезаре так забавно слышать слово "папа", что каждый раз я не могу удержаться от смеха... Так вот, Борджия считают Сфорца врагами, только те еще не знают об этом. Теперь узнают, ибо Борждия готовы открыто выступить против Иль Моро… Потом Чезаре признался в ненависти к своей сутане, ибо его запихнули в монахи насильно. Что ж? Меня насильно запихнули в постель моей жены, поэтому я посоветовал собеседнику радоваться, ведь ему навязали лишь тряпку. Чезаре, в свой черед, подивился, что я так огорчен браком: "Нельзя разве утешиться с любовницей?" Глупый мальчик. Дело не в любовницах. Их может быть сколько угодно, и ни одна не будет что-то значить, если любишь ту, которая недоступна. Он засмеялся: "Таких не бывает. Пойди и возьми, если ты ее любишь. Наверняка она тоже мечтает об этом". Он прав? Ты мечтала? Едва ли именно об этом. Мне же всегда было мало минутной близости с тобой, моя отрада. Хотелось властвовать тобой безраздельно, а раз я не мог… Лучше совсем никак, чем наполовину. И тут мне пришлось выслушать совет Чезаре Борджия. "Не могу, не могу, – передразнил он. – Делов-то: подсыпать чего-нибудь твоей жене да ее мужу, если таковой имеется. А заодно и королю". Быть может, он для этого меня и пригласил?
Чего он ждал от меня? Негодования? Или согласия отравить Шарля? Среди французов с его смертью я получал большее всех: регентство при крошке Орландо и тебя, моя девочка. О том, что предмет моей страсти теснейшим образом связан с королем, Чезаре, конечно, не знал. Однако выгода преумножения власти была ясна как день. И изменником меня уже однажды объявили… В общем, словам Чезаре я не удивился. И гнева тоже во мне не нашлось, – я пребывал не в настроении разыгрывать безупречного вассала. Но Шарль никогда бы не умер от моей руки. Я принимал свою тогдашнюю судьбу: служить человеку, который меня недолюбливает, и любить женщину, которая не будет моей.
Я высказал только последнюю фразу насчет судьбы. Чезаре улыбнулся, но тут же нахмурился и глухо произнес, что сам он непременно уберет с дороги всех, кто мешает ему. Только недавно я понял: он имел в виду своего брата, герцога Гандийского. Но тогда Чезаре не стал ничего объяснять, без всякой связи, как мне показалось, вдруг опять улыбнулся и спросил, видел ли я его сестру. Я ответил "нет". Когда бы я успел? Мой собеседник оживился еще больше и объявил, что в таком случае я не знаю по-настоящему красивой женщины. И потащил меня в Ватикан. На улицах снова царила ночь. Невероятно, мы проболтали весь день! Как незаметно пролетело время… Большие окна папского дворца ярко светились. Потом я узнал, что король после мессы беседовал с Александром Шестым и в это самое время обедал вместе с ним в Ватиканских покоях. Чезаре не стал входить туда, остановился под балконом и начал свистеть и кричать: "Эй! Это мы! Эй, Лукреция, покажись-ка на минутку!"
Вскоре на балкон и в самом деле вышла Лукреция Борджия. А вместе с ней: папа, Хуан Гандийский и король, который оставался гостем папы до самого утра. На балконе, в темноте я видел сестру Чезаре очень приблизительно. Поэтому, когда тот спросил, нравится ли она мне, я не знал, что сказать. Но я услышал в его тоне ревнивые нотки и ответил вопросом: "А как бы ты хотел?" Чезаре обнял меня за плечо и предложил проводить до Сан-Марко. С балкона папа и король пытались высказать свое неудовольствие нашим поведением, но мы слушать не стали.
По пути ко дворцу Чезаре клялся мне в дружбе. Просто удивительно, как мне удается оказываться другом всех врагов моего королевства. Ведь Борждия тогда были врагами. Как король Ричард Английский или твой отец, герцог Бретонский. В Риме я был грозный рыцарь Франции, победитель в сражении у Рапалло, и, тем не менее, Чезаре назвал меня единственным сеньором, к которому он не опасается повернуться спиной. Мы договорились сохранить личное расположение друг к другу, что бы ни вышло между королем и папой. Как мне это теперь пригодилось…
Впрочем, и тогда тоже. Шарлю не понравились мои прогулки с Чезаре, когда сам он, король, еще ничего не добился от его святейшества. Гнев перевесил нужду во мне, и король отпустил меня в Асти. Как раз очень вовремя, ибо я получил от Аржантона известие, что пока меня и гарнизона там не было, Иль Моро собрался захватить эту мою крепость. Чуть позже его войско действительно выступило из Милана.
По дороге в Асти, возвращаясь мыслями к Борджия, я все больше уверялся, что Чезаре предложил свою компанию мне неспроста. И трудно поверить, будто он потянул меня взглянуть на Лукрецию дабы только похвастать сестрой. Скорее всего, Борджия стремились удалить меня от Шарля. Почему? Ко мне король еще худо-бедно прислушивался, я мог бы помешать этим лисам провести короля. Самоуверенно звучит? Тем не менее, очень похоже не правду. Я непременно потащил бы папу в Неаполь. Но Борджия добились своего, Шарль разгневался и отослал меня. Впрочем, я не в обиде, поскольку получил возможность действовать самостоятельно. И полетел в Асти так быстро, как позволяли дурные дороги. Проклятая сырость! Мой кашель чуть меня не придушил.
Поход Шарля продолжился, и все его подробности я знаю из рассказов самого короля и его окружения, а некоторые моменты разъяснил мне недавно Чезаре. Шарль провел в Риме почти месяц, принес папе клятву верности и двинулся дальше, прихватив с собой Чезаре, вместо его отца, и еще – принца Джемаля. Первый нужен был Шарлю, чтобы утвердить его коронацию в Неаполе, а второй – чтобы использовать его в крестовом походе против брата Джемаля, турецкого султана Баязета.
Папа коронации Шарля не хотел. Чезаре пребывать при нашем войске – тоже и пошел на хитрость. Взял с собой два десятка мулов, навьюченных сундуками. Первые два мула везли одежду и посуду Чезаре, остальные – камни, хотя и их он вполне мог нагрузить своим добром, да не все бы еще поместилось. Но это в планы Борджия не входило. На следующий день после отъезда из Рима Чезаре развлекал наших вельмож великолепным гардеробом и сервировкой стола. А потом животные, груженные неподдельными сокровищами, потерялись. Чезаре и кто-то из его людей отправились искать блудных мулов да тоже пропали. Король был уверен, что Борджия не бросит свои несметные богатства и вернется, пока не открыл остальные сундуки. Что он увидел и о чем догадался, понятно.
Шарль добрался до Неаполя с одним Джемалем, однако там и этот спутник оставил короля. Но не сбежал, а умер. Говорят, он был отравлен по приказу Борджия. Или даже самим Чезаре, который подмешал ему медленный яд. Но Чезаре сказал мне, что смерть Джемаля лишила папу сорока тысяч дукатов, которые каждый год султан платил за содержание брата в Риме, значит, – была невыгодна. Я принял это доказательство непричастности. Я вижу: меня Чезаре не отравит, не зарежет, – и довольно. Остальное меня не волнует.
Появление Шарля в неаполитанском королевстве отметилось не только потерей обоих спутников. Правитель этого королевства, дон Альфонсо и его сын дон Ферранте не стали защищаться, и наше войско беспрепятственно вступило в Неаполь. Король пробыл там до середины мая, но так и не дождался, чтобы папа признал его властителем этой сеньории, и короновался сам. Потом племянник и наследник Византийского императора Андрей Палеолог уступил Шарлю права на императорский сан. У твоего супруга оказалось сразу три короны. Правда, Шарль был таким же византийским императором, как я миланским герцогом, но все-таки…
Еще у берегов Неаполя наконец-то появился наш флот. Уже не мой. После Рапалло король удерживал меня при себе, а нефы и галеры поручил принцу Салернскому. Они вышли в море, но разыгрался шторм. Ветер и волны отогнали корабли к Корсике. Так что в дальнейших завоеваниях флот участвовать не мог и появился только тогда, когда самое важно дело кампании – коронация Шарля – уже совершилось.
Король оставил в Неаполе половину своего войска под командой графа Монпансье и двинулся в обратный путь. Прошел через Рим и другие города, где стояли наши гарнизоны. Папа сбежал от него в Орвието и вместе с венецианцами, испанцами и доном Ферранте готовился выступить против всех нас. Пророк Савонарола теперь называл нас антихристами и грозил Божьей карой уже нам. Не угодили мы пророку, оставив папой Александра Борджия. Словом, войску нашему пришлось гораздо трудней на обратном пути. И все-таки у Форново король победил объединенные силы противника.
Говорю о "нас", когда меня при Шарле не было. С тех пор, как я покинул Рим, я делал вот что. Добрался до Асти и нашел Амбуаза совершенно здоровым. А вскоре ко мне прибыли четыре десятка лэнс и пять сотен пехотинцев, посланные в помощь от Пьера Боже. Аржантон и ему написал, что мою крепость нужно защищать от нападений, или король лишится надежного тыла. Я думал, этот отряд приведет Дюнуа. Но кузен оставался во Франции. Видно, очень уж сладко ему там было… Так вот, благодаря здравомыслию Аржантона мои силы значительно выросли, и Иль Моро не стал меня атаковать. Его армия отошла в Анноне.
Когда же ко мне в Асти пришли еще рыцари и лучники из Дофине, потом – швейцарцы, в моем распоряжении оказалось семь с половиной тысяч человек. С таким войском я мог овладеть своей южной сеньорией. И поскольку люди Иль Моро все еще находились в Анноне, я решил взять Новару: ведь кто владеет крепостями – владеет всем герцогством. К тому же Новара расположена в десяти лье от Милана. Я подошел к ней: все ворота – на запоре. Но мои люди успели лишь разбить лагерь, даже еще не укрепились как следует, начали рыть апроши, пушки только-только подвезли, а Новара уже сдалась. Я вошел в нее и был встречен чуть ли не с радостью. Отчего ж новарцы меня сразу не впустили? Сомневались в моих намерениях?
Узнав, что Новара моя, Иль Моро двинулся туда же. Я оставил в крепости гарнизон для защиты, а сам пошел к Виджевано, намеревался перейти там Тичино по хорошему мосту, и дальше – на Милан. Но у переправы через реку я оказался перед лицом всей армии Иль Моро. Я мог бы дать сражение, людей у меня было больше. Однако я давно не получал вестей от короля, не знал, где он, нужна ли ему моя помощь. Рисковать войском, которому надлежало прикрывать наш тыл, я не хотел и отступил сначала к Трекато, а потом возвратился в Новару. Мой противник расположился в полулье от города. Я не собирался сидеть в крепости, а потому больших запасов продовольствия не сделал. Зря, ибо Господь распорядился по-иному. Иль Моро, окружив Новару, решил взять меня измором. Скоро в крепости, битком набитой воинами, начался голод. Лошади, кошки – такой рацион скоро стал для нас роскошным пиром. Клянусь святым Луи, даже в Бурже меня лучше кормили. Обычно я ел добытое Шатонефом. Но где и как, и что это было, не спрашивал, иначе, думаю, не смог бы питаться совсем. А я намеревался выжить назло Иль Моро. И королю тоже.
Он пришел в Асти, и я отправил Амбуаза просить помощи. Но король, похоже, не хотел идти против Иль Моро. Он предложил мне покинуть моих людей и злосчастный город, то есть – спастись самому, а их бросить умирать. Я отказался. Снова отправил Амбуаза к королю. Но и король отказывался мне помочь разбить противника. Иль Моро требовал Новару назад, а я не хотел ее отдавать, – без этой крепости овладеть Миланским герцогством гораздо труднее.
Вражеское войско все возрастало, кольцо вокруг Новары сжималось плотнее, так что Амбуазу приходилось нелегко в посредничестве между мной и королем. В городе правила смерть. Она унесла уже тысячи две моих воинов, а остальные еле двигались и совершенно не могли сражаться. Две трети их еще и болели. Я каждый день получал от кого-нибудь из королевского окружения письмо с обещанием сражения, но сражения не было. Близилась зима. Временами я думал: костлявая старуха, бродившая по улицам, скоро пожалует и ко мне. Не слишком приятно умирать вот так, с голоду, из-за собственной промашки с продовольствием и из-за нежелания короля ввязаться в наш с Иль Моро спор. Но Амбуаз все обнадеживал меня, что король пойдет в бой.
Какое там! Вместо этого Шарль разбил лагерь аж в Верчелли и начал переговоры о мире. Настойчивыми, потом грозными приказами, воспользовавшись королевским своим правом, он вынудил меня с позором покинуть Новару. И только с небольшим отрядом моих приближенных. Остальных Иль Моро выпустил четыре дня спустя.
Злосчастную крепость король вновь отдал моему врагу. А я, как только начал двигаться без головокружений, принялся доказывать Шарлю необходимость сражения с Иль Моро. Его армия стояла рядом, и, разгромив ее, мы овладели бы моей сеньории. Точнее, я вернул бы свое наследство. Но король этого не желал. Он, да и все наше войско, от вельмож до простых рыцарей, отягощенное великим множеством картин, гобеленов, шпалер, мраморных статуй и книг, – да ты сама знаешь, сколько всего привезли из Италии, – мечтали лишь поскорее вернуться во Францию. Король подписал мир с Иль Моро. Тот обещал служить Шарлю против всех его врагов и снарядить корабли на помощь гарнизону, который остался в Неаполе. Как король мог поверить? Что в этом Сфорца располагало его? Ответа я не находил и только горько усмехнулся, когда Иль Моро перешел в стан наших врагов и послал из Генуи корабли не на помощь Монпансье, а против него. Но это случилось чуть позже.
Поклявшись соблюдать договор, заключенный в Верчелли король, наши рыцари и я, вернулись в Лион, ко двору. Шарль вышел из Италии победителем, а я был единственным во всей армии человеком, который чувствовал себя после похода побежденным и преданным. Своим же королем. Ну да Господь – ему судья. Теперь я знаю, что еще вернусь в Италию, и Борджия теперь на моей стороне. Но тогда, по дороге в Лион, я крепко задумался о своем никчемном существовании. Ведь не я создал мир, в котором оказался, не я выбрал большинство тех, кто рядом со мной. Всю первую половину жизни я только пытался устроиться среди того, что есть. Но у меня не выходило ничего. Поражения преследовали меня. Что, Всевышний не хотел моей победы?
Я спросил об этом Амбуаза, и он, глядя в небо, сказал: "Да кто же знает, чего хочет Бог?"
Никто, и я тоже. Но в тот момент я был убежден, что наши с Господом желания не сходятся.
Нет, в самом деле, разве можем мы узнать Господню волю? Мы думаем, что следуем ей, а на деле, возможно, непрестанно ее нарушаем? Однако если так, и следует смириться, то почему герцогство Миланское должно принадлежать Иль Моро, когда оно мое по праву? Это же несправедливо! И почему ты должна была выйти за Шарля?...........
С каким ликованием ты его встретила! А на меня едва взглянула… После этого даже присутствие Жанны мне оказалось нипочем.
Начались всевозможные праздники. Ко времени пришелся и турнир, в разгар зимы. Я пировал, танцевал и сражался. Но было мне весело? Нет. Что мог бы я праздновать?
К несчастью, долго веселиться не пришлось. Говорю это с искренним сердцем, ибо никогда не желал, чтобы Францию постигло такое несчастье, как смерть от оспы малыша Орландо. Наш двор в один миг сделался печальным. А что творилось с тобой, моя милая… Твои слезы резали мне сердце на куски. Я никогда еще не видел тебя совершенно несчастной, а тут... Ты никого вокруг не замечала и говорила лишь о малыше: какие из игрушек он любил, как забавно коверкал слова, какой цвет ему больше шел в одежде, и как дофин умел настоять на своем, выказывая твердость, достойную государя. Король тоже был удручен, но когда оказалось, что ты вновь беременна, это здорово утешило его. Победные торжества возобновились.
Меня стали в те дни одолевать чувства самые противоречивые. Господь решил, и я стал ближе к трону. Я снова сделался его наследником, а Шарль хиловат, это правда. Его смерть теперь давала мне корону. И тебя. Но мой ангел-хранитель на Страшном Суде подтвердит, что я не желал Шарлю смерти. Я всегда любил его как брата. К тому же, вы были по-прежнему молоды, и вскоре, вероятно, Францию ждало рождение нового дофина. А я сам старше короля на восемь лет да собственным здоровьем похвастать не могу … Все это бурлило в моей голове, как в котле, и средства, чтоб отвлечься, я избрал подстать, тоже весьма противоречивые. Во-первых, принялся штудировать историю наших земель, кутюмы областей, их особенности и прочее. Оказывается, не одна Нормандия обильна разнородными законами. Все королевство наше в этом смысле делится на две большие части. Первая, северная, подчиняется в основном местным обычаям. Вторая, южная, хранит верность древнему Римскому праву. Однако, в обеих частях еще столько оттенков… Ужасно неудобно… Еще я заметил, что подати при короле Людовике и при его сыне постоянно росли, а ведь весьма неприятно, когда забирают все больше и больше. На месте поселянина я был бы сильно возмущен. Ну да, об этом-то и говорил мне Аржантон, предлагая ввести поселян в Генеральные Штаты… И к несчастью, казна у нас нищая. Почти все тратилось на Бургундские войны, на подкуп Бретонских баронов, с "покупку" крепостей в Итальянском походе, а привезенные оттуда сокровища ведь стали личными доходами наших рыцарей, в казну не пошли. На мой взгляд, нужно бы сначала сделать Францию богатой и благополучной, а уж потом… Что-то я замечтался… Тогда мне было не до грез. Целые дни я проводил за книгами. Но если такое занятие – продолжительное, вполне разумное и полезное, то второе, сущий пустяк, привело меня к ужасному промаху. Впрочем, разве я сам виной тому?
Однажды, когда уже стемнело, – а в декабре темнеет рано, – из окон дворца я увидел на площади море огней. Как будто даже танцы. Во всяком случае, огни не стояли на месте, а кружились и прыгали вверх и вниз. Я удивился: что празднуют горожане? Тогда еще весь двор был в трауре по дофину. Никто мне ответить не смог, и я отправился на площадь. Амбуаз составил мне компанию. Так вот, нам открылось поразительное представление. Ритмично и неумолимо бил барабан. Ему вторила флейта. И под ее писклявый голос несколько человек, кто в лохмотьях, кто с подушкой, привязанной к брюху, отплясывали очень странный танец. В центре их кружилась "смерть", – я узнал ее по косе и капюшону. Она высоко подпрыгивала и тыкала грозным оружием в окружавших ее танцоров. Те корчились в такт музыки, простирали к небу руки, потом опять корчились, а некоторые падали на мостовую. Толпа вокруг танцующих гудела и тоже подергивалась. Амбуаз мне пояснил, что это "пляска мертвых". Ее значенье в том, что смертны все: и нищие, и богатейшие сеньоры, – и так простолюдины утешаются в своих несчастьях.
Я был заворожен прохладой зимней ночи, надрывной мелодией, движениями "мертвецов". Я смотрел на них во все глаза. Казалось, если отвлекусь, то потеряю странное чувство, которое во мне возникло. Прежде я только презирал смерть, но в тот миг я дивился, как же эта мерзость может быть привлекательна. Я повторял шаги и повороты, я танцевал, заламывая руки. На всю ночь я сделался "мертвым".
А день спустя король, который был со мной неизменно холоден, вдруг пригласил меня к себе и попросил придумать что-нибудь, дабы отвлечь тебя от горя. Что тут думать? Нужно только быть с тобою рядом, нежно гладить твою воспаленную от слез голову и баюкать в объятиях. Как бы я желал делать все это! Но с чужой супругой так себя не ведут. И я дал совет королю. Он возразил, что просил не о том. Я должен был тебя развеселить.
Как? Все обычные способы казались неуместны, и я задумался о "пляске мертвых". Разве я сильно ошибался, когда решил – она способна помочь тебе смириться с утратой? "Все смертны"… Я позвал флейтиста, барабанщика, шестерых придворных помоложе и отправился к тебе.
Ты согласилась принять депутацию. Сначала я велел войти музыкантам, и по моему приказу они заиграли ту самую площадную мелодию с четким ритмом, с резкими, словно рыдания, звуками. Просто удивительно, как они приковывают к себе слух и обволакивают пространство. С первыми аккордами в покой вступили я сам и мои молодые сеньоры. Они были в лохмотьях. А я – в черном костюме с белыми полосками, на плечах – широкий совершенно черный плащ. От косы я отказался: я был не "смерть", но "рок". Когда я остановился, "оборванцы" окружили меня, и начался танец. Но не совсем тот, что на площади. Его движения были вульгарны, и я придумал новые, более благородные. Точнее, они сами рождались во мне, подчиняясь гармонии звуков. Я весь отдался их власти, прикрыл глаза; мир растворился вдали, за пределами музыки.
Ее темп ускорялся с каждым повтором мелодии. И вдруг она оборвалась на полузвуке. Я очнулся. Ты стояла прям передо мной. Твои глаза полыхали гневом и обидой, а голос срывался: "Вы сумасшедший, сеньор д'Орлеан! Я понимаю, как сильно вас обрадовала смерть дофина, и можно было не трудиться мне это показывать!"
Как ты могла вообразить такое? Что родилось в твоей несчастной голове? Святой Луи, я радуюсь смерти Орландо?! Да мыслимо ли это, ну скажи. Я бросился за тобой следом и преградил тебе путь в дверях. Я попытался объяснить, но ты взглянула на меня как на заклятого врага и молча вышла.
Видит Бог, я не хотел оскорбить твои чувства. Девочка моя, ведь я тебя люблю! Но за доставленные мною горькие минуты последовала казнь. Ты перестала разговаривать со мной. Точно так же, как некогда в Ренне, но только я знал, почему. Вход на твою половину с тех пор стал мне запрещен, а на публичных приемах и праздниках, когда ты выходила из своих покоев, ты слишком явно меня избегала, и любые попытки приблизиться превращались в непристойное преследование. Это была настоящая пытка, и длилась она день за днем, месяц за месяцем, всю зиму, лето, которое я, кажется, не заметил…
Двор перебрался сначала в Мулен, потом в Тур, а там и в амбуазский замок, однако перемена мест не влекла за собой изменения моей участи. Я просил короля заступиться. Он отвечал, что ничего не может сделать, а иногда советовал не обращать внимания на твой каприз. Но мог ли я не обращать внимания? Ведь я причинил тебе боль! Я, одержимый тобой Ланселот………
Беда за бедой настигали тебя. Родился новый дофин, нарекли его Шарлем, но мальчик прожил всего несколько дней. И ненависть ко мне у короля и у тебя возросла. Будто я был в чем-то виноват. Да, полно, неужели ты вправду меня ненавидела? Вот вопрос, который я никогда не задам… Как бы то ни было, а стены амбуазского замка и твое неизменное молчанье давили на меня все сильней и сильней.
Странно, но именно тогда Дюнуа вновь стал со мною неразлучен. Уж и не знаю, что в кузене воскресило дружеские чувства ко мне, а только рядом оказался мой прежний веселый товарищ. И поскольку добродетельный Жорж для буйных потех не годится, я потащил Дюнуа прогуляться по городу.
Погода, правда, стояла не подходящая. Мы хлюпали по лужам, и кузен совсем не весело ругался, что мы не взяли лошадей. А когда он указал мне самую омерзительную таверну в Амбуазе, мне почудилось – я гуляю с занудой Аржантоном. Но я не успел это высказать. Дюнуа дернул меня за рукав: "Смотри, ну чем не королева?"
Я поглядел, куда он тыкал пальцем. В окно дома напротив до пояса высунулась девушка и что-то говорила подруге, стоявшей на улице. Черные волосы, овал лица и большие глаза, действительно, напомнили тебя. Две французские королевы в одном городе! Мне в голову пришла забавная мысль сделать любовницей твое "отражение", раз настоящая ты так от меня отдалилась. Я отправил Шатонефа сговориться с ее родными. Денег велел не жалеть, а с отказом не возвращаться. Хотя я не думал, что мне откажут. И оказался прав.
Стемнело, я покинул замок и чуть не заблудился в Амбуазе, – я плохо знаю этот город. Только благодаря Шатонефу я добрался до нужного дома. В дверях мне низко поклонились старики-супруги с алчным блеском в глазах и указали на лестницу. Я поднялся и очутился в маленькой комнате с узкой кроватью. Девушка стояла у стены, смущенно опустив глаза. Я подошел и взглянул повнимательней. Не ты, лишь намек на тебя. Но тем не менее, я назвал ее Анной. И стал целовать. Ее губы дрожали в ответ, руки нерешительно меня отстраняли… Мне показалось, что я обнимаю тебя, что вернулся в ту ночь на Луаре. Я поднял тебя на руки и унес в свой шатер. И там не оказалось ни души. Лишь ты да я…
Очарование обмана завладело мной настолько, что я решил не расставаться с ним. Когда явился вновь в том доме, мне были рады. Даже предложили угощенье. Но то оказалась свинина, а после Новары от жирной пищи у меня адские боли в животе, вот я и остался голодным. Впрочем, я не есть туда пришел. И постарался объяснить моей еще робкой любовнице нашу игру, где не имеет значения ни мое происхождение, ни ее, где нет ничего общего с подлинным миром. Есть только Анна и Луи. Все остальное – вздор и бред сумасшедшего выдумщика.
Мне было хорошо. Ты не осудишь меня за такие слова? После враждебного мне королевского замка я наслаждался теплотой и ласками выдумки во плоти. Я видел, что если она и была твоим отражением, то вовсе не точным, а потому называл не Анной, как хотел вначале, и не Женевьевой, как ее крестили. Я придумал ей имя – Нанетта. Оно отлично подошло к ее с тобой несовершенному сходству.
Если уж быть честным до конца, Нанетта красивее тебя, и особенно это стало заметно, когда родился и умер третий твой сын, Франсуа. От горя не хорошеют, я знаю. Но для меня ты прекраснее всех. И это не пустые слова. Выражение твоего лица значит для меня гораздо больше, чем оно само по себе. А Нанетта занимала меня только внешностью. Порой в моем воображении вы сближались настолько, что я говорил с ней, как с тобой. Я ничем не мог тебе помочь, – ты же все еще гневалась на меня и гнала. Свои добрые чувства я отдавал Нанетте. Она меня любила. А я? Я любил мой обман, жил во сне и совсем не стремился проснуться………
Но кажется, покой для меня – роскошь, и сердце мое, как корабль, – не может долго наслаждаться штилем чувств. Впрочем, следующую бурю вызвал вовсе не я. Я только решился к тебе подойти и выразить сочувствие потере третьего ребенка. Ты посмотрела на меня так настороженно, что я, наконец, не сдержался: "Как вы не понимаете, что я не могу радоваться смерти ваших детей? Хотя бы по той простой причине, что это ваши дети. Служить королю – мой долг. Служить вашему сыну было бы счастьем".
"Тогда зачем был нужен ваш ужасный маскарад?"
Ну наконец-то ты со мной заговорила! И все еще помнила о "пляске мертвых". Жаль, что тебе гораздо труднее верить в мои добрые намерения, чем в мое бесчеловечное честолюбие…
И неожиданно твой взгляд потеплел от этого упрека. Ты попросила совета, а чтоб сказать, в чем, отвела в дальний от придворных угол зала. Долго молчала, видимо, собиралась с мыслями, потом я услышал негромкий вопрос: "А если Шарлю поступить, как поступил его отец?" Я не понял, о чем идет речь. Тогда ты пояснила: "Ландуа перед казнью сказал, королева Шарлотта родила третью девочку, и король Людовик подменил ее своим сыном от какой-то булочницы". Я был неприятно удивлен воскрешением давнишней сплетни, а ты еще тише продолжала: "Я не способна родить Шарлю здорового наследника. Может быть, его родит одна из моих дам?"
Твое новшество – личный двор королевы из милых и любезных девиц. Прежде наши государыни не имели подобного штата. Иной раз он напоминал мне Блуа моего детства, но без его вольностей, конечно, – ты бы их не допустила. Так значит, ты намеревалась предложить королю сделать ребенка другой женщине и устроить, чтобы бастард стал дофином? И ты говорила об этом со мной?!
Я ответил: "По-христиански следует не вмешиваться в дела Провидения, а уповать на Его милость". И ушел. Неужели ты думала, я соглашусь? Служить бастарду и навсегда отказаться от призрачной надежды стать твоим?!. И я задумался, хочу ли быть твоим по-прежнему? Словами не выразить то, что роилось во мне…
Долго бы я приводил свои мысли и чувства в порядок, если бы не Нанетта. Словно волна их все смыло сообщение, что я сам скоро стану отцом. Я был поражен. Не возможностью рождения у меня сына или дочери, а тем, что новость я услышал именно тогда, немедля после разговора с тобой. И не придумал ничего лучше, как попросить Нанетту напомнить мне, как делают детей.
Я совсем переселился в город. В комнатке Нанетты я принимал вельмож, которые во мне нуждались, и появлялся в королевских покоях лишь на заседаниях Совета. А Амбуаз и Дюнуа, кажется, тоже только ночевали в замке. Король был не в обиде. Его целиком поглотили итальянские дела. Нашему войску в Неаполе мы почти не помогали, – все деньги казны уходили на победные праздники, погребения ваших детей, перестройку амбуазской резиденции. Из-за голода, эпидемии, наступления неприятелей, – а ими были венецианцы, папа, Испания и германский император, – множество людей неаполитанского гарнизона умерло. Одним из первых – командующий, граф Монпансье. В Неаполь вновь вернулся дон Ферранте. Все прочие крепости, что еще были заняты нашими войсками, сдавались противнику одна за другой. Иль Моро, который обещал нам свое содействие, изменил договору и тоже стал нашим врагом. Все это огорчало и короля, и нас. Я предложил снарядить новый поход – против Иль Моро. А завладев Миланским герцогством, то есть – внушительным куском Италии, гораздо легче вернуть и Неаполь. Король согласился. Я стал собираться в дорогу. Поход предстояло возглавить мне самому, – Шарль уже навоевался, – и на Совете я требовал, чтобы меня сделали королевским наместником в Италии. Это показало бы, что я сражаюсь не из личных претензий, а отстаиваю интересы короля.
Новый мой титул еще не утвердили, но я уже отправил обоз в Асти, когда случилось чудо. Перед началом Совета, где я снова собирался поставить вопрос об итальянском наместничестве, у короля я повстречал тебя. После беседы о бастардах я не стремился видеться с тобой. Ты сама подошла и попросила меня задержаться, тогда как Шарль уже пошел в зал Совета. Я подумал, ты намерена возобновить тот неприятный разговор, но все-таки пошел проводить тебя в твои покои. Ты стала сетовать, что я в них редкий гость. Когда я начал возражать, ты мотнула головой, вдруг побледнела и чуть не упала. Я подхватил тебя и, умудренный опытом Нанетты, догадался: ты снова в положении. Как хорошо, что ты отказалась следовать примеру старого короля! Клянусь, я искренне обрадовался этой новости. Моя улыбка снова сблизила нас. Ты рассказала, как плохо себя чувствуешь, как слаба, как болит голова и временами совсем нечем дышать, а главное, что ты боишься, и сил у тебя остается все меньше. И правда, ты ужасно исхудала, глаза казались просто огромными, а взгляд – чуть ли не обреченным, губы приобрели фиолетовый оттенок, а волосы уж слишком оттеняли болезненно-белые щеки. У меня сжалось сердце. Ты продолжала говорить, что Шарль волнуется больше тебя, поэтому тебе понадобился я, моя поддержка. Ты все еще опиралась на мою руку, и я ответил: "Так будет всю жизнь". Я обещал каждый день приходить осведомляться о твоем здоровье и развлекать глупейшею беседой. Я сделал бы все, даже невозможное, лишь бы страхи и боли рассеялись…
Приятно было видеть, что ты повеселела, но мне пришлось доверить тебя попечению слуг, поскольку следовало показаться на Совете. Опозданием я заслужил гнев короля. Впрочем, он был слишком огорчен пришедшей из Италии новостью. Недавно дон Ферранте умер, и королевство Неаполитанское перешло к испанским государям, Фердинанду и Изабелле. А теперь последняя наша крепость, Ателла сдалась врагу. Наши владения в Италии, как раньше, не простирались дальше Асти. И мой поход с немногочисленным войском стал вовсе не нужен.
Вот снова как тут разделить, где счастье, где несчастье? Я мог приобрести Милан, Неаполь и славу победителя. Но Господь пока воспрепятствовал этому, и я остался с тобой, моя девочка, поскольку был необходим тебе.
Я вновь зажил в замковых покоях и все послеобеденное время, изо дня в день, проводил на твоей половине вместе с Дюнуа, Амбуазом, Шатонефом и молодыми придворными, способными развлечь тебя и твоих дам. Но среди смеха, возгласов, стихов и комплиментов я не раз ловил себя на странном ощущении. Мне чудилось, что мы с тобой одни, что так было и будет всегда, на веки вечные мы с тобой вместе. Я чувствовал, как прикасаюсь к твоему сердцу и как сам я делаюсь всецело доступен тебе. Между нами никто не стоял, я клянусь! И ты солжешь, если станешь отрицать…
Последний мой визит особенно запомнился. Не сомневаюсь, что и тебе тоже. Играли в "исповедника", и я безбожно врал. Дамы злились, становилось все забавнее, но мне пришлось оставить игру. Шатонеф сообщил, что меня спрашивают у ворот замка. "Кто и зачем?" – поинтересовался я. Оруженосец шепнул мне имя, и я понял: лучше пойти самому.
В двух шагах от ворот сиротливо стояла Нанетта. Сколько же я ее не видел? Месяца три или больше? Она растолстела, отчего живот не казался большим. Хотела знать, приду ли я когда-нибудь еще? Я был не расположен к объяснениям, пообещал явиться и поручил Шатонефу довести будущую мать до ее дома. А сам спешно вернулся к тебе.
Я уже никого не застал. То есть – совершенно никого, кроме тебя, лежащей на кровати. Когда я присел рядом, ты сказала, что всех отослала из-за дурного самочувствия. В руке ты держала флакончик с разведенным уксусом. Я смочил им пальцы и принялся легонько тереть тебе виски. Я знаю, это помогает. Ты прикрыла глаза… Я склонился и целовал, целовал тебя. Очень осторожно, ведь тебе нездоровилось… И твои губы отвечали тем же!
Тогда я задал вопрос, на который получил полное право: "Если б каким-нибудь волшебством мы вдруг оба сделались свободны, вы стали бы моей?"
"Только вашей", – ответила ты и протянула мне обе руки. Я сжал их, но тут где-то хлопнула дверь. Ты вздрогнула и оттолкнула меня с криком: "Уходите! И не появляйтесь больше. Вы демон. Вы губите мою душу".
Что ж? Демон сложил крылья и убрался восвояси. Не в покои замка, а к Нанетте.
Когда-нибудь я расспрошу тебя о чувствах ко мне. Не теперь, – это причинит тебе боль. Потом, когда время примирит тебя с потерями, с ошибками. И я узнаю почти все, что пока лишь пытался угадывать. Ведь не один же испуг называл меня демоном?............
Мой малыш уже здорово толкался в чреве матери. Она то и дело прикладывала мою руку к своему животу. Изнутри выпирало что-то остренькое. Кулачек, локоток или пятка? Спустя мгновенье это нечто убиралось, потом снова появлялось и почти на том же месте.
Настал день, и мой сын выбрался наружу. Мой сын, моя кровь, часть меня самого! Я взял его на руки, и мне показалось, что это ангел спустился с небес. Красненький, громкий и крошечный принц среди ангелов. Я дал ему имя Мишель.
Но странное дело. У меня были малыш, женщина, которая его мне подарила, и теплая комнатка, а я совсем не чувствовал себя дома, не испытывал и сотой доли того ощущения, которое владело мной, когда ты была десятилетней, в замке Ренна трещали камины, а герцог Франсуа тихо сетовал на неверных баронов…
Больше всех моему отцовству радовался Дюнуа. Он кричал на весь замок, что теперь я еще больше похожу на нашего деда, и желал, чтобы мой мальчик походил на отца самого Дюнуа. Он потащил меня в свои покои. Мне показалось, там сошлась вся мужская половина двора, исключая короля, Аржантона, Пьера Боже да нескольких стариков. Пировали дней шесть кряду, и только потом решили глотнуть свежего воздуха. Тогда-то мы, – я, мой кузен и Амбуаз, – столкнулись с тобой в галерее. Куда ты направлялась со своими дамами? Но, верно, не спешила, раз остановилась. Я тоже. Вид у тебя был, прямо скажем, грозный. И жалкий: вся просвечиваешься. У меня мелькнула мысль, что ваши с королем старания иметь сына убивают тебя…
Я не ждал, что ты ко мне подойдешь.
"Вы отвратительно пьяны. Пора бы уж остановиться", – услышал я твой разгневанный голос.
Да, я был пьян, и очень сильно. Но понял следующий упрек: "Все не нарадуетесь появлению бастарда?"
Я шагнул к тебе, ты отступила и прижалась к стене. Чтоб удержаться на ногах, я оперся о ту же стену, наклонился непозволительно близко к тебе и шепнул: "Думаешь, легко мне видеть свидетельства твоей близости с Шарлем? Снова и снова. Шесть лет я схожу с ума. Шесть адских лет!" Чтобы ты поняла, о чем речь, я коснулся твоего живота. Он был уже внушительных размеров, но никаких движений внутри я не почувствовал. Зато уловил: "А как же ваша горожанка? Вы счастливы, так все говорят". И я проболтался: "Много они знают. Я зову ее Анной…" И почувствовал твою улыбку. Ты была так близко, голова моя кружилась. Я ощущал твое тепло, вдыхал твой аромат и медленно соображал: моя девочка вновь рада моему несчастью. Ребенку я простил эту жестокость, теперь она казалась не к месту. "Зачем ты подошла? Зачем расспросы? Ты изо всех сил стараешься родить Шарлю наследника, чтобы я не имел даже ничтожной надежды когда-нибудь с тобой соединиться. Нет, тебе это не нужно. Ты держишь меня в отдалении. К чему же тогда твоя ревность? Для чего тебе знать мои чувства?" Вот что я помню из того разговора. Может быть, я высказался не совсем так, и наверняка не так гладко, но я произнес страшные слова…
На следующий день я очнулся у Нанетты. Как я там оказался?.. И только успел оторвать голову от подушки, как явился Дюнуа. Я думал, он приехал продолжить пирушку. Но он сообщил мне о новом несчастье: ночью ты родила мертвую девочку.
Я решил: это из-за меня, из-за того, что я наговорил! И как язык мой повернулся сказать, что твои дети мне поперек дороги?! Откуда вообще в моей голове возникла такая отвратительная мысль? Попала с винными парами? Это неправда, пьяный не выбалтывает думы трезвого. Я никогда так не думал и едва ли понимал, что говорю. Но если б мои речи послужили причиной гибели этого ребенка, вину я не смог бы загладить ничем!
Кузен и Нанетта терпеливо выслушали все мои излияния, а потом рассказали, как было на самом деле. Моя беседа с тобой завершилась признанием, что в любовнице я вижу только сходство с тобой. Потом я вернулся в покои Дюнуа, мы опять пили, а в полночь я зачем-то подался к Нанетте. И это ей я говорил те последние фразы, которые помню. Но даже не закончил, меня свалил сон. Пока я таким образом болтался, король успел поссориться с тобой. Еще бы! На глазах всего двора я тебя обнимал, ты шепталась со мной. Ну можно ли удержаться от объяснений? И видно, ты слишком огорчилась недовольством супруга, раз начались эти печальные роды.
Что ж? Все-таки я виноват? И не случись беседы в галерее, все обошлось бы более благополучно? Но ты же сама заговорила со мной, а я был не в состоянии молча уйти…
Я не стал ждать, когда казнь настигнет меня, и пошел ей навстречу. Меня в равной мере волновало, как ты себя чувствуешь, как примешь меня и как повернется теперь моя жизнь.
Шарль был подле тебя, и, кажется, несчастье вас совершенно помирило. Вы нежно обращались друг к другу, меня встретили благосклонно и все же попросили удалиться в мою сеньорию. Я не возражал. Мое положение делалось все более щекотливым. Живым наследником у Шарля оставался только я. Он слишком сильно беспокоился по этому поводу, и лучше было бы избавить короля от моего присутствия…………
Я уехал в Блуа. На этот раз и с Амбуазом, и с кузеном Дюнуа. Зима потихоньку кончалась, и мы занялись приучением к охоте новых соколов, – хотели выехать с ними сразу после Пасхи.
Но еще за неделю до праздника произошло самое важное событие из тех, где счастье и несчастье для меня сплетены воедино. Среди ночи меня подняли с постели известием о смерти короля. Апоплексический удар. Вот она – воля Всевышнего. Он возвел меня на трон, Он дал мне все, чего я жаждал, но забрал к себе Шарля. А ведь он все-таки был мне как младший и любимый брат…
Наутро ко мне понаехало много придворных, почти все, кто жил с Шарлем в Амбуазе, и я не единожды выслушал рассказ о последних его часах. С того времени, как я покинул короля, несколько раз кровь приливала у него к голове, но без дурных последствий. В тот, седьмой день апреля Шарль пожелал посмотреть игру в мяч и по дороге сильно ударился лбом о дверной косяк. Ты и придворные встревожились, но Шарль сказал, что все в порядке и пошел дальше. Он долго наблюдал за забавой, а на обратном пути упал и потерял дар речи. Его боялись трогать, чтобы не сделалось хуже, поэтому Шарлю пришлось оставаться в открытой галерее. С ним неотлучно были только ты и епископ Анжерский. Три раза к Шарлю возвращалась способность говорить, и все три раза он шептал: "Да помогут мне Господь мой, пресвятая дева Мария, монсеньор святой Клод и монсеньор святой Блез!". Потом снова не мог вымолвить ни слова. За час до полуночи душа короля отлетела. Все это широко известно. Но есть одно обстоятельство, известное только тебе. Я это угадал в твоих страданиях, услышал в твоих криках. Что мучило Шарля? Отчего кровь ударяла ему в голову? Он тебя ревновал ко мне, правда?.. Мне безумно хочется спросить, почему. Был ли у Шарля повод, кроме того, который знаю я, кроме наших прилюдных объятий? Мог ли он чувствовать твое ко мне расположение? Догадывался ли, как я тебе дорог? Но именно эти вопросы я тоже тебе никогда не задам. Ты, похоже, думаешь, я пребываю в полном неведении? Вот и славно. Думай так всегда…
Я помчался в Амбуаз. Там надел пурпурные одежды, ведь именно таков траурный цвет королей, и прошел в зал, где покоилось тело Шарля. Когда я увидел его, моложе меня и в гробу, право, слезы навернулись на глаза… Я преклонил колени и молился о нем. А потом уже отправился к тебе. Дверь оказалась заперта. Мне сказали: ты плачешь не переставая, совсем не ешь, не пьешь, не спишь, кричишь, что отправишься следом за Шарлем. Я приказал ломать дверь и увидел тебя с мокрым лицом и безумными глазами. Я был растроган, но не удивлен. А вот платье… Траур королевы – белый. Ты была в черном. Я спросил, почему, и услышал звенящее: "Это не траур. Это символ вечной любви. Я останусь верна Шарлю и уйду за ним в могилу!"
Как бы хорошо я не относился к моему предшественнику, пусть никто, а тем более, ты, не говорит мне, что ты его любила! Не спорю, вы относились друг к другу с симпатией и проводили вместе много времени. Тебе нравились подарки Шарля, особенно те, что он привез из Италии. И если у него были кое-какие приключения на стороне, то тебя в этом упрекнуть не могу даже я. Но тем не менее, твоя привязанность ко мне всегда оказывалась сильнее самых нежных чувств к Шарлю. У меня тому множество доказательств, которые вот уж сколько времени я перебираю в своей памяти…
Однако безумство твое в тот момент, когда я ворвался, вполне могло бы довести до смерти. Я кинулся к тебе, прижал к сердцу и заговорил: "Ты не можешь оставить меня. Вспомни, ведь ты меня любишь. И я тебя тоже люблю. Ты не умрешь, не уйдешь в монастырь, а я не стану отшельником, как Ланселот, которым ты как-то меня назвала. Теперь я король, ты – моя. Как долго ждал я…"
"Чего? – прервала меня ты. – Его смерти? Нет-нет, я любила его! Любила! Любила!"
Бедняжка. Ты обхватила меня обеими руками, уткнулась лицом в мою грудь и зарыдала. Я обнимал тебя, гладил и понимал, как необходимы слова утешения, но не находил ни одного подходящего. Я думал только об одном: как сильно тобой опьянен. Потом вспомнил Соломона и сказал, что все пройдет, горе не вечно. "И счастье тоже, – подхватила ты. – Почему Шарль ушел так? Он полагал, что... Мне уже не оправдаться. Он никогда, никогда не простит!" Ты попросила предоставить тебя твоей участи. В ответ я заметил: твоя участь – быть со мной. Но ты так исступленно воскликнула "нет!", что я понял: мне лучше молчать. Для утешения нужен другой человек – Амбуаз.
Я приказал позвать его и умолял спасти тебя. Жорж выставил меня из твоей комнаты. Но мог ли я уйти? Дверь была сломана, я встал рядом с ней и тоже слушал речи Амбуаза. Он не наставлял, не поучал, он доверительно рассуждал, сколько горя случается в жизни. И если бы мы знали, почему, нам, вероятно, сделалось бы легче. Но мы не можем угадать помыслов Божьих. Мы только должны верить, что какую бы долю ни избрал для нас Господь, так для нас лучше всего. Мы должны быть покорны. И уж тем более не нам решать, когда земной наш путь прекратится и начнется жизнь вечная. Желать себе смерти – такой же грех, как убивать других. И если, следуя подобному желанию, ты ввергнешь свою душу в ад, это никого не осчастливит: ни тех, кто уже в раю, ни тех, кто остается на земле, ни, уж тем более, тебя саму. Поэтому не нужно идти против Бога, который один властелин наших жизней. Господь все отмерил: и короткий срок Шарлю и еще более короткий – его детям. Почему? Жорж высказал предположение: быть может, Он хотел видеть государем Франции меня? А король Людовик когда-то поступил наперекор Его воле?.. Тут я снова вспомнил проклятую сплетню о рождении Шарля. Ведь если допустить, что это правда, то, не случись подмены, старому королю наследовал бы я… Да уж, никто не знает, чего хочет Бог. Лишь святые достойны Его откровений…
Амбуаз словно услышал меня и продолжал: "Нам известно лишь одно желанье Господа: чтобы мы были совершенны, как Он. А это значит, кроме прочего, принять свою судьбу. Спаситель в Гефсиманском саду покорился, так неужели вы поступите иначе? Ведь предаваться отчаянью и стенать недостойно доброй христианки".
Ты спросила: "Если Богу неугодна моя смерть, где же взять силы жить?" И Амбуаз ответил очень просто: "В молитве".
Ведь верно. Мы произносим слова "Pater noster" самое малое два раза за день. Мы привыкли к ним и перестали постигать их смысл. "Fiat voluntas tua sicut in caelo et in terra" . Каждый день мы готовы смириться, когда ничего не происходит, и не можем это сделать, когда нас настигнет несчастье.
Следующим был вопрос, который задают себе и священнику многие: "За какой грех Господь так карает меня?"
"Вы думаете, смерть ваших детей и супруга – кара, предназначенная вам?" – уточнил Амбуаз.
Он так не считает, точнее, полагает, что деяния Господа не следует воспринимать лишь как наказание в нашем понимании этого слова. Может ли Отец Небесный, самый любящий из всех отцов, заботиться только о наказании нерадивых чад своих? И карать одного человека, призывая к себе другого? Мой друг уверен, что Господь руководствуется более высокими стремлениями.
"Да, помню, – согласилась ты, – короновать Луи. Но тогда почему бы Луи не родиться вместо Шарля? Или почему бы ни сделать меня бездетной?"
На месте Шарля я и был бы Шарлем, – я полностью согласен с этим ответом Амбуаза, – я получился таким, каков есть, только на своем собственном месте. Нечто подобное мы уже однажды обсуждали с Жоржем в Блуа. Для тебя он добавил: "Гадая, почему Господь распорядился так, а не иначе, мы с вами забредем в дремучий лес и заплутаем. Вы полагаете, вам жилось бы легче, когда б вы были Жанной Орлеанской?"
"Что же мне делать?" – простонала ты. Я замер.
"Похоронить супруга и жить дальше".
"А Луи? Как мне с ним поступить?"
"На это сейчас не ответить. Вам нужно хоть немного успокоиться. Господь вас просветит. А слишком поспешное решение может привести вас к ошибке".
Мне стоило усилий понять, что и в этом Жорж прав, но вмешиваться я не стал. Только послал к тебе слугу с бокалом красного вина для подкрепления сил. Вскоре все стихло. Амбуаз вышел, сказал, что ты спишь. Я в долгу перед ним до конца моих дней. Когда-нибудь я, верно, позабуду подробности вашей беседы, но то, что Жорж сохранил мне тебя, буду помнить всю жизнь… Прекращая потоки моей пока еще словесной благодарности, мой Мерлин посоветовал: "Идите и правьте королевством".
Точно, пора было подумать и о нем. Меня уже ждали супруги Боже и другие вельможи, которым теперь и в голову не приходило оспаривать мое право. Судьбы их оказалась в моих руках. Я поглядел на всех этих сеньоров… Какой прок от мести? Поправить ничего нельзя, а королевство лишится тех, кто делал его более благополучным. И я придумал красивую фразу, которая нас всех примирила: "Король Франции не помнит обид, нанесенных герцогу Орлеанскому".
Потом я приказал перенести тело Шарля в церковь Сент-Флорентен и там служить по нему днем и ночью. Похоронить же его решили в Сен-Дени и с пышной церемонией – только такие почести воздают доброму монарху. Но я запретил брать на нее деньги с подданных и все расходы, несколько десятков тысяч франков, оплатил из собственных средств.
Двор начал собираться в дорогу, в Париж. Однако прежде чем уехать, мне нужно было позаботиться еще об одном человеке – моем сыне. Я пришел к Женевьеве. И она сама, и комнатка, в которой я провел столько приятных дней, показались мне совершенно чужими. Только Мишель остается родным. Я наделил его графством Бюси и позволил Женевьеве поселиться там при малыше. Я обещал, что он получит все надлежащее ему, как сыну короля. Кроме трона, конечно, – это привилегия законных отпрысков. Потом покинул Женевьеву навсегда.
В половине апреля мы отправились в путь. Ты ехала за гробом Шарля в своем черном платье, но больше не плакала. Беседы Амбуаза – превосходное лекарство, я знаю. И все ж ни я, ни кто другой не беспокоили тебя без особой нужды, хотя я предпочел бы не отходить от тебя ни на шаг. Жорж строго-настрого мне это запретил, а сам неотлучно был рядом с тобой.
Моего предшественника внесли в столицу под затканным лилиями балдахином. Огромные плюмажи белых страусовых перьев колыхались над гробом, на крышах повозок, на головах лошадей. Францисканцы, кордельеры, августинцы шли длинной процессией и пели. Я тоже шел и мысленно им вторил. Так – через весь Париж до Сен-Дени. И во второй день мая состоялось погребение. Гроб Шарля покрыла земля. Я остался один с моей Францией………
Быть королем – священная обязанность. Я отвечаю перед Богом за каждого из моих подданных, пусть даже он последний грешник в мире. И если в моей сеньории кому-то плохо – это я виноват, я не воспользовался до конца полученной от Бога властью…
Я решил, что коронация пройдет в конце того же мая, но снова запретил брать деньги на нее из государственной казны, – она и без того почти пуста. Доходы с моих ленов покрыли и эти издержки. Еще я запретил Жанне присутствовать на коронации и на моем торжественном въезде в столицу. Я не хотел, чтобы в ней видели королеву. Теперь-то я точно знал, что с нею разведусь, и только ты будешь моей королевой.
Я пришел к тебе сразу после похорон. Ты сказала, что едешь в Бретань. Я согласился, – процесс расторжения брака – не самое приятное дело, а в Бретани тебя не достать брызгам грязи. И для пущей верности я приказал объявить, что в твоем брачном договоре с Шарлем содержится условие: если Шарль умрет раньше тебя и не оставит сына, ты выйдешь замуж за его преемника, то есть – за меня. Такой поворот прекратит все возможные толки.
Я спросил, выйдешь ли ты за меня, когда я освобожусь?
Ты уже ответила однажды, но я же слышал, ты советовалась с Амбуазом, как со мной поступить, и не знал, к чему ты пришла в своих мыслях. Но, кажется, я с этим поспешил, потому что услышал: "Разве можно задавать такой вопрос, когда гроб Шарля не покоится в земле и часа!" Я уступил и просил только ждать от меня новостей.
Чем ближе становился твой отъезд, тем больше я жалел, что позволил его. Я понимал: так лучше. В Бретани ты отдохнешь, успокоишься. Да и свидетельницей моего развода тебе становиться не нужно бы. Все я понимал, но боялся больше, чем когда-либо, что ты там, у себя, решишь мне отказать. Только над этим я был не властен, но пока ты оставалась со мной, не волновался. А в Бретани?.. Кто знает, что могло прийти тебе там в голову?.. И потому, когда услышал от Амбуаза: "Королева уезжает", сказал: "Не пущу". Он начал объяснять, что, держа при дворе, я наверняка потеряю тебя. Я стал с ним яростно спорить, и Амбуаз в конце концов махнул рукой. Он никогда не настаивает на своем. Он советует, и то только если твердо убежден в своей правоте. Но рассуждениями он умеет подвести меня к правильному решению. Тогда он тоже сильно поколебал мое намерение оставить тебя при себе, и больше – своим жестом, чем словами.
Я пошел увидеться с тобой перед дорогой. И первое, что услышал: "Прощайте, сир". Внутри у меня все похолодело: я же собирался сказать "до свидания". Вот и начал настаивать, чтобы ты поклялась помнить и ждать меня. Это было жестоко, прости. Я видел, как тебя мучаю, но все-таки вырвал желанную клятву. Иначе не смог бы тебя отпустить.
Мы разъехались почти одновременно. Ты – в Ренн, я – в Реймс. И вот снова собор, улыбка ангела, прохладный и торжественный сумрак. Но красивое убранство храма, почести пэров, приветствие реймсского архиепископа и бархатная подушечка перед алтарем, – все было теперь для меня самого. Я преклонил колени, склонил голову и повторял молитвы. Священный трепет охватил меня всего, душа наполнилась благоговением, а сердце приняло Господню волю. На лбу моем я ощутил елей, на голове – корону. Свершилось! Теперь я – король Людовик. Двенадцатый, носящий это имя.
Я поднялся, повернулся к моим подданным, увидел их словно впервые. Я стал их отцом, они все – мои дети. Господь мне только что их поручил. Я позабочусь о моей милой Франции!
У меня большие планы: ввести единый Кодекс обычного права, упорядочить чеканку монет, привести в согласие торговые пошлины, понизить талью до полутора миллионов ливров и оставлять ее такой из года в год… Да много всего. Потом – вернуться в Италию. Теперь мой не только Милан, но и Неаполь, который достался в наследство от Шарля… Да, вот еще – заняться нашим судопроизводством. Оно у нас какое-то бестолковое. Пусть все судьи имеют университетскую степень, что ли… Хотя, если бы суд не был таким, я бы дольше разводился.
Процесс начался, как только я вернулся из Реймса. Но не с разбирательства дела. Прежде я купил тех, кто мог мне помешать. Сестра Жанны, дама Боже – ловкий противник. Но она и ее супруг находились в затруднительном положении. У них – только дочь, то есть, нет наследника обширных Бурбонских сеньорий. Своим указом я сделал наследницей девушку.
Потом я заинтересовал тех, кто мог мне помочь. Отправил письмо папе Александру, где высказал открыто, что хотел от него: расторжения брака с Жанной Французской, позволения на брак с тобой, моя отрада, помощи в возвращении моих земель в Италии и кардинальскую шапку для Амбуаза. Что дать папе взамен всего этого, решать я предоставил ему самому, но вместе с тем, написал и Чезаре. Его я просил быть моим ходатаем и на подарки не поскупился. Около года назад убили его брата, герцога Гандийского. И говорят, это подстроил Чезаре. Вполне возможно, памятуя о нашем разговоре в Риме. Но ничего не доказано, а голым слухам верить неразумно. Так вот, Чезаре после этой смерти сложил с себя сан, избавился от ненавистной ему сутаны и сделался мирским сеньором. Я решил оделить его землей, и раз он был архиепископ Валенсийский, я подарил ему герцогство Валентинуа и близлежащие сеньории поменьше. Еще пообещал в случае удачного устройства моих дел усыновить и самого Чезаре, чтобы он мог прибавить к титулу – "де Франс", а к гербу – три лилии, и пожаловать ему орден Святого Михаила. Многие говорят, я слишком щедр к бастарду папы, но они оба мне очень нужны. Я в добавок и женю этого мальчишку на какой-нибудь из наших придворных красавиц… В итоге я не просчитался. Подарки для Чезаре удовлетворили и его и папу. Александр Шестой только попросил еще лишь помочь ему завоевать Романью. Я все равно собираюсь в Италию, так отчего бы ни исполнить эту просьбу?
Теперь я мог объявить мои семейные планы Совету. И начал с невыгод потери Бретани, которая вновь могла стать оплотом англичан на континенте, да с изобретенного мной условия брачного договора. Расставаться с Бретанью, опять воевать с ней и с островитянами не хотелось никому, а проверять мои слова относительно давних условий я бы никому и не позволил. Единственным моим противником в сем деле оказался Аржантон. Взялся рассуждать, что благо для государства должно быть благом и в глазах Всевышнего, прочел целую проповедь о последствиях разрыва брачных уз. Видите ли, ты, моя девочка, уже была обвенчана, когда согласилась стать женой Шарля. Предыдущий, освященный церковью, союз оказался расторгнут. И что же? Ты сделалась несчастной из-за детей: только родившись, они все умерали. Теперь я намеревался разводиться, несмотря на то, что Жанна – дочь короля и по своим душевным качествам вполне достойна быть королевой. "Какие всех нас ждут последствия?" – вопросил он в конце. Я не стал ничего объяснять, только заметил фламандцу, что мне не интересно его мнение, я лишь поставил Совет в известность относительно моих ближайших намерений. А после заседания попросил Амбуаза позаботиться, чтоб Аржантон не попадался больше мне на глаза. Оратор удалился в свою сеньорию, а я поехал в Тур. Там начался мой первый брак, там должен был и закончиться.
Я предложил Жанне расстаться по взаимному соглашению. Она отказалась. Пошли заседания суда. Я прилюдно заявил, что в свое время не давал согласия жениться и никогда не вступал с Жанной в супружеские отношения. И поклялся на Библии! Но Бог меня простит. Он знает, как я был обманут.
Жанна, разумеется, все это опровергла. Я просил ее отступиться, она упорствовала. Тогда я решился прибегнуть к последнему средству. Процессом занимались Амбуаз, его брат епископ Альби и епископ Ле Мана, уже давно мне преданный. Они точно знали, какой вынести вердикт. Но чтобы в нем никто не усомнился, не хватало доказательства в подтверждение моей клятвы: засвидетельствовать девственность Жанны. Я сам пошел к ней предупредить: бабка, которая будет ее осматривать, скажет только то, что нужно мне.
Известие о предстоящей процедуре, конечно, вызвало у Жанны отвращение, а за заранее оговоренный результат она назвала меня бесчеловечным. Ну да, ее папаша когда-то поступил гораздо человечнее… Впрочем, я не спорил. Мне не в чем оправдываться. И дабы избежать унижения, которое, скрыв правду, приведет Жанну к бесчестию, ибо уличит во лжи именно ее, я вновь предложил Жанне подтвердить, что никогда мы не были супругами. Она, наконец, согласилась. Остались мелочи, я больше не вникал в них. И вот уж три недели я свободен от Жанны!
Я знал, что так и будет. Папа признал мой брак недействительным еще до того, как суд вынес решение. Эту буллу, вместе с двумя другими, дозволением нового брака и кардинальским саном Амбуазу, привез мне Чезаре. Хитрец, он известил меня о согласии папы на все мои просьбы, но нарочно задержался в Валентинуа, чтобы не приехать раньше, чем процесс развода завершится. И правильно. Моя свобода и Чезаре явились мне в один и тот же день.
Тогда я уже перебрался из Тура в Шинон. Новый мой вассал прибыл туда с немыслимой пышностью: вся свита – в бархате и касторе; трубачи, скрипачи, барабанщики, лакеи в шелковых ливреях, чуть ли не сотня вьючных животных, покрытых атласом и вызолоченным сукном, да дюжина повозок с посудой и мебелью. Сам Чезаре был похож на статую Мадонны у них в Италии в великий праздник. Весь увешан драгоценностями, даже на сапогах – золотые отвороты и жемчужины. Как видно, вкус ему изменил – чересчур много блеска. Мои вельможи хохотали, глядя в окна. Но я просил их быть сдержаннее, когда мой гость вошел в покои замка.
По ватиканскому обычаю Чезаре три раза преклонил передо мной колени. Даже хотел поцеловать ступню, как папе. И это тоже было бы слишком. Я протянул ему для поцелуя руку, коротко сказал, что рад видеть и попросил Амбуаза проводить гостя в назначенные ему комнаты. Я не хотел затягивать торжественную встречу. От нее все равно мало проку, – одни приветствия, а мне нужны были бумаги. Я отпустил вельмож и сам пошел вслед за Чезаре.
Моя торопливость его повеселила. Наглец. Позволяет себе открыто выражать чувства... Он отпер ларец и отдал папские буллы. Почудилось: я сжал в руках все мое прошлое и будущее. Конечно, это было не так, но ощущение, что воплощается мечта – одно из самых радостных на свете. И радость эту мне доставил Чезаре. У моего Мишеля появился старший брат.
Я просил его поехать со мной в Ренн, потом ушел писать к тебе, мое сердечко. Письмо, по-моему, вышло бестолковое, но переписывать я не стал. Главное было понятно, ведь так? – мы скоро увидимся! На церемонии в Сен-Максимен Амбуаз из рук Чезаре получил кардинальскую шапку, и я отдал приказ об отъезде.
Подумать только, опять я оказался на дороге в Бретань! Я тут же припомнил, как ехал сюда в первый раз, рассчитывал соединить свою судьбу с твоей и сделаться правителем этой земли. Безумный план, учитывая мое тогдашнее положение… В последний раз мое путешествие сюда имело целью отнять тебя у одного короля и отдать другому. Что ж, видно так было нужно... Теперь я ехал женихом. И больше никаких препятствий между нами. Справедливость торжествует. Ведь нет в мире большей справедливости, чем соединить нас с тобою, любимая. Ты же всегда была только моей. Я это знал, а когда терял надежду, ты возвращала мне ее сама. Со времен Бретонской войны в наших сердцах мало что изменилось.
И в Ренне все по-старому: стены, шторы, циновки и дама Лаваль. Благодать... Ты, девочка, опять похорошела. Совсем не такая худая и замученная, как раньше. Губы нежно алеют. Как сладко мне их целовать. И ямочку у основанья шеи...
А все-таки ты сильно ранила меня своим противным черным нарядом. Как ты могла надеть его для встречи со мной? Ну ладно, я не злюсь. Мне просто было больно.
Я произнес положенные фразы приветствия и завершил их предложением руки. Да, только что с коня и сразу свататься. Но ведь не это смутило тебя? Я тоже заметил, как насмешливо глядел Чезаре. Нет, я его непременно женю... И вместо ответа ты заговорила о Бретани: что будет с ней? Вы истинная королева, мадам. Согласен на все ваши требования. Пускай Бретань принадлежит вам одной. Не стану вмешиваться в ее управление. Если у нас будут дети, Бретань превратится в их собственный домен, как Дофине – личное владение дофина. А если нет, эта сеньория останется свободной и не войдет в состав Франции. Как угодно, мадам, только бы соединиться с вами.
Твое согласие – награда за покорность? Я столько раз повторил "да" в ответ на твои условия, что просто не мог не услышать одно-единственное "да" и от тебя. И вот тогда-то пришло время мне требовать. Всего две вещи: венчаться как можно скорее и помнить, что мои цвета – алый и белый.
Ты не представляешь, до чего приятно мне было увидеть тебя в красном платье. Оно тебе очень идет. А белый чепец подчеркнул твои черные косы. На пиру ты сидела рядом, и всю трапезу я держал тебя за руку. Не слишком удобно есть одной рукой, но ни за что на свете я бы тебя не отпустил.
Прошлым утром Амбуаз соединил нас навсегда. Ты – моя. Перед Богом и людьми. Конечно, я уже не тот мальчишка, который явился однажды. Годы и болезни не пошли мне на пользу, и может быть, сейчас меня трудно полюбить. Но ведь ты давно меня знаешь, и никогда не отвергала. Вот ты лежишь сейчас рядом, твоя голова – у меня на груди. Спишь? Или тоже думаешь о чем-то? Я забудусь, негой полон,
И свободу обретя,
Буду я опять прикован
Лишь к тебе, мое дитя.
А вместо забытья вдруг нахлынули воспоминания. Почему? Наверное, старею. Земная жизнь прошла за половину. Достаточно, чтобы понять твою израненную нежность, горький привкус твоих поцелуев и исступление объятий. Твой путь ко мне тоже не был простым. Еще несколько минут назад ты плакала. Беспокоилась, сможешь ли подарить мне наследника. Конечно, хорошо бы передать трон законному сыну, но это не так важно, как то, что ты теперь со мной. Ты мне не веришь. Даже просила дать клятву жениться еще раз, если я стану вдовцом. Глупышка, я без тебя и года не протяну... Святой Луи, о чем мы говорили в день нашей свадьбы! О смерти... Но я исполнил твое желание и поклялся. Потом сказал, что увезу тебя в Блуа. В мой маленький кусочек рая... Да, нужно будет сделать его более приятным для глаз и удобным для жизни, а то тебе там, чего доброго, не понравится... Моя хрупкая девочка сильного нрава. Наверно ангелы поют, когда ты молишься. Для меня же вся Божественная музыка слилась в короткой фразе "я тебя люблю", которую ты только что произнесла.
Рыцарь Луары
© Copyright: Татьяна Бессонова-Бабот, 2015
Свидетельство о публикации №215121901262
Свидетельство о публикации №215121901262
Рецензии