Из готовящегося сборника гобелен жизнь

Из готовящейся книги «Гобелен Жизнь»


КОГДА ПАДАЕТ СНЕГ

Снег начинает падать. Снежинки отделяются от серого, с трогательно-печальным синим оттенком, неба и летят вниз, на землю. Это бесшумный непрерывный полет на огромном пространстве…

Не знаю уж по каким законам оптики, но снег, уже лежащий на земле чуть заметно светится нежным розово-фиолетовым очень слабым свечением. Снег сейчас не очень частый, он не превращается в пелену. За ним легко можно разглядеть лес за моим окном, темно-зеленые силуэты елей, легкие, орешкового цвета, очертания берез…

Когда медленно падает снег, мир покрывается таинственным морем тишины. Это не море холодного молчания. Это тишина. Она прислушивается к тебе. Словно спрашивает: «Кто ты?». Эта тишина никак не сковывает светлых движений сердца. Напротив -- она украшает их.
Пылающим лицом
Уткнуться в ворох снега --
Вот так хочу любить.
Это написал японец Такубоку -- очень давно. Но я не поверю, что это чуждо русскому сердцу.

Снег приносит нам размышленье, а если мы долго на улице, он приносит и желанье тепла. А временами и желанье принести тепло кому-то, кому, может быть, холодно. Земля настоящего раздумья -- тишина.

Мы называем в молитвословиях Начальником тишины Господа. Начальник это не совсем только руководитель и наказующая и поощряющая сила. Это еще и Основатель и Творец. В самом начале молитвослова мы видим призывание привести чувства в тишину.

Мир сотворен в тишине, в которой расцвела для творения Божественная любовь. Эта тишина не исключает мелодии и  речи. Ведь если прислушаться, мы услышим шорох снега. Вдруг он что-то говорит или напевает…

Зима будит в нас желание тепла, стремление к нему, а поэтому она тайно несет в своих белых пеленах сокровенное дитя -- весну.

Человеческая любовь могущественна и прекрасна ещё и тем, что двое могут быть рядом и молчать. Но сердца их бесконечно услаждаются тишиной любви.

Если бы мы научились слышать тишину, мы научились бы прекрасным танцам, несравненным песням, непостижимым словам.

В тишине, когда слышен ласковый шорох снега, человек может увидеть себя и понять, кто он, почему другие люди дороги ему, и почему он дорог им. И почему весь мир так дорог Богу.

ОлК (Олег Казаков 3)



РАССТРЕЛ В НАСЛЕДСТВО

Я хочу рассказать семейное предание, как мне его рассказывали, и насколько мне это запомнилось.

Речь идет об отце моей матери. Мой дед. Был расстрелян чекистами в1924-25 году. Его зовут Григорий Жуков. Он был тогда вполне молодым еще человеком. И жена его Елена Филипповна Студзинская -- была молода и красива. Три дочери Надежда, Вера, Любовь. Они тогда -- еще совсем дети.

Я безмерно давно не бывал в том украинском городке, где все происходило, но и сегодня очень люблю его -- за уют, за солнце, за вишни… Впрочем, «за что-то», наверное никогда по-настоящему не любят. Мудрость русской поговорки не по хорошу мил, а по милу хорош -- неопровержима. Поэтому я просто люблю этот городок -- насквозь.
Не так давно нашел в Интернете современный фотоальбом городка. Снимок. Думаю, начало лета. Словно море изумрудной кипучей зелени.  В море этом величаво движется огромный белый корабль храма. Это храм во имя святого благоверного великого князя Александра Невского. Мне говорили, что это самый большой храм в Одесской области. А область-то больша-ая. Храм строился в конце 19-го, начале 20 века. Он по-тогдашнему обычаю увенчивает большую и пыльную базарную площадь -- но это в планировочном смысле. А в действительности: это сердце города.

По семейному преданию этот храм строил дед Григорий Жуков. Он же  возглавлял церковный хор и славился голосом.  Я так и не понял: строился ли храм на его средства или он был одним из руководителей строительства. Впрочем, не мудрено. Рассказывать старались так, чтобы какие-то моменты оставались непонятными. До конца дней жила в этих людях, смелых, как показала их жизнь, особая настороженность. Ведь надо было и самим выжить и на ноги встать, и родню не подвести… Поэтому слушать  их было интересно, но позже я часто обнаруживал какие-то «пустоты» в рассказе.

Деда недолго продержали в «кутузке». И приговорили к расстрелу. Обращаться в ЧК с апелляциями было… ну… всё равно, что приставать к раскаленной печи с поцелуями. Каким-то образом бабушка проведала, что расстрел назначен под самое утро. Вовремя накормила дочерей и уложила спать. Дом находился не так уж далеко от кладбища. Она села в темноте у окна, выходившего на ту  сторону.  Девочки спали.

Говорили, что схватили деда, потому что он в самом центре города на улице кричал: «Спасай Россию!». Судя по рассказам о нём, это не лишено вероятности. Я видел старую дореволюционную фотографию -- он с бабушкой. Пышная шевелюра, открытое лицо решительного человека. Сильный. Наверное, любил радоваться жизни. Такие люди и горевать могут так, что земля плачет. Вспоминали, что было у него много друзей. И любили его. Рядом бабушка -- само изящество. Действительно красивая той загадочной красотой, которая была до… Превосходное закрытое платье. Спокойное лицо. Тонкая рука лежит на  спинке стула, на который посажен муж. Наверное, рост у них очень разный. А сегодня перед рассветом -- расстрел.

Приговоренных много. Яма вырыта большая.
На самой грани рассвета Елена отчетливо услышала выстрелы, выстрелы…
Убитых побросали в яму и наспех засыпали землей. Мне двоюродная сестра показывала едва заметную выпуклость недалеко от кладбищенских ворот. Кладбище старое просторное. Высокая трава, яркие цветы. Разрушенная часовня. Может быть, сейчас уже восстановили. Не у кого спросить. Мне говорили, что в «перестроечные» годы возникла, было, идея раскопать эту общую могилу. Однако по ней прошлись техникой. Идея повисла в воздухе.

Елена осталась с тремя дочерьми мал мала меньше. Она сделала всё, на что может быть способен человек в её положении. Она воспитала дочерей. Они окончили школу, они сами стали воспитателями.

Средняя сестра лет через 40 писала маме. «Помнишь, как мама (бабушка) брала особую, красивую, круглую корзинку, клала туда какую-нибудь еду, и мы шли на гору…» Городок окружен невысокими зелеными округлыми горами. Она устраивала им подобие пикника! Они сидели на траве в чистеньких, заботливо сшитых платьицах, что-то вкушали и разговаривали --  совсем не только о хозяйстве и тяготах.

Эта «неполная семья» пережила две страшные голодовки и страшную войну. Пережила с честью. Не то что «пальцем ткнуть» -- бровью в их сторону никто не повел. Все вышли замуж. Самой последней вышла замуж младшая Любовь (мама за отца)-- 1 мая 1941года. Так что времени им оставалось: чуть больше медового месяца. Все три зятя Елены Филипповны ушли на войну. Целым вернулся один -- отец, хоть и с контузией, и ранениями… Старший вскоре умер от полученных на фронте ран. Средний вернулся инвалидом и скоро расстался с семьёй…
Ни до войны, ни, конечно, во время войны, ни после жизнь сестер, мягко говоря, не изобиловала радостями. Скорее наоборот.  Бывают такие судьбы, словно отмеченные для бед и скорбей. Не может быть, чтобы этих людей не любил Бог. Значит, это особый путь, который Он им предлагает.

Я не получил наследства, поскольку не было имения. Но мне осталась в наследство вечная память об убитом Григории Жукове. Мне остался в наследство расстрел, который я не признаю.

Мне досталась крепкая любовь к Александру Невскому. Я внук человека, связанного с храмом во имя благоверного князя.  Принял святое крещение в церкви Александра Невского в Тбилиси, сотрудничал долго с Свято-Троицкой, Александро-Невской Лаврой в Санкт-Петербурге. Да и сейчас обретаюсь в одном из  городов святого князя -- Торопце. Иногда думаю: наверное, он мне всё-таки помогает, несмотря на все мои «завихрения».
Если возможно, помоги там Григорию, святый княже!

Олег Казаков 3








ПОЧЕМУ-ТО

Довольно жаркое утро. По рыжей дороге, идущей в гору, под густо-голубым небом идут красные быки. Стадо небольшое, голов 10 - 12.
Животные мычат, вернее - ревут. Этот рёв почему-то врывается прямо в сердце и поднимает там непонятную мятежную тоску.

Отиа Иоселиани сбавил скорость, обгоняя стадо. Я смотрю на рыжую дорогу, густо-голубое небо, на красных быков… Отиа говорит (разговариваем на грузинском):
- Слышишь?
Я пожал плечами:
- Ещё бы!
- Знаешь почему кричат?
- Нет.
- Их на бойню гонят, забивать. И они всегда это чувствуют… почему-то…

***
Словно прикосновение рассвета к огромным окнам - вспоминается мне Грузия, её горы, дороги, её люди.
Царствие небесное большому писателю, человеку большому - Отиа Иоселиани!
Утреннее солнце окрасило тогда быков в красный цвет, почти цвет крови… почему-то…

Олег Казаков 3


ПЕРВОЕ КАФЕ
Солнечный день. Очень яркий. Тёплый. Тени резкие, как будто граненые.  Мне уже 13 лет. Недавно исполнилось. Весенние каникулы…  А может, я просто прогуливаю.

Докатилась и до нашего двора весть, что на проспекте Руставели открыли новое дивное кафе. С треугольными (!) столиками с какими-то оч-чень стильными стульями, с удивительными, совершенно необычными «космическими» светильниками.  Там потрясающий чёрный кофе. Можно просто прийти, взять только кофе и сидеть… сколько хочешь!

Для нас ребятишек, которым и до шестнадцати-то лет ещё далеко, такие разговоры, были хоть и интересными, но практического значения не имеющими.

О! Надо ещё напомнить, что для человечества космическая эра началась в апреле 1961 года полётом Гагарина. А на дворе - 1963-й. Поэтому по-новому сделанная мебель, светильники и всякие другие штуки и штучки, были выполнены в стиле… ну, что ли… продвижения, вхождения в космос, в «космическую» жизнь. Я, кстати, немного сказал об этом в своём «самоинтервью»: «Время восторга и необычайных надежд. Новые моды, новые интерьеры, новые дома. Казалось, мы вошли в космос, как во дворец, который достался нам по наследству. Дворец был наш. Оставалось только разобраться, где какая комната, и что надо отремонтировать…»

***
Великолепный благоуханный тбилисский весенний день…

Как раз тогда, лет в 13, я повадился гулять и бывать один. Мне это нравилось. Не надо было соблюдать правила компанейской жизни, принимать участие в общих замыслах, решениях и действиях, которые отнюдь не всегда меня увлекали. Можно было быть самому по себе…  Если хотелось смотреть на дерево или  здание (просто потому, что чем-то понравились) - спокойно делать это. Не опасаясь, что они остановятся и окликнут: «Эй! Ты чего там застрял?!», а у меня вот свои дела…  Хотя друзей, и тогда и теперь, я всегда ценю и люблю, часто и живу памятью о них, или даже благодаря им.

Короче, возымел я мысль в то кафе пойти. Причем пойти один.  Здесь вот еще, какая штука. Я вообще имел и имею довольно сильную склонность к посещению заведений этого рода. Кафе, рестораны, бары - любимые мною места для встреч, отдыха, размышлений и вообще...  Конечно, это, прежде всего, проявление моих внутренних вкусов, предпочтений, пожеланий. Одним словом - характер. Но кажется мне, что есть ещё один маленький импульс. Это связано с моей мамой - Царствие ей Небесное.

Помню украинскую станцию «Помошная». Лето. Всё в зелени. Очень много солнца. Мы едем к нашим родственникам в уютный городок Ананьев. До поезда еще много времени. Мама повела меня обедать в ресторан. Как сейчас помню - открытая веранда, несколько столиков. Скатерти такие белые, что отливают синевой и вот-вот захрустят. Время сбора урожая. Всюду - множество вишни. И на нашем столике стоит ваза с крупной «шпанской» вишней. Ощущение свежести и чистоты. Нам приносят обед. Белая посуда. У мамы в бокале немного вина янтарного цвета. Мама молодая, очень красивая. Вино поблёскивает… Компот, ясное дело, вишнёвый.

И ещё, наверное, один эпизод. Когда мне исполнилось лет 11-12, отец стал жить отдельно от нас. Самое первое время мы с мамой просто бедствовали. Мама была страшно растеряна и не знала, что предпринять. Думаю и отцу приходилось туго. Впрочем, не хочу об этом…  Потом отец привёл свои дела в порядок и очень помогал нам.

И вот в бедственные наши времена нашлась для мамы какая-то  неплохая работа - и по здоровью маме подходила, и зарплата более или менее. Получила мама первую зарплату, раздала кое-какие долги, принесла всяких вкусных вещей. Короче, стало полегче.

Приблизилась уже и вторая зарплата, и за день до получения мама сказала, чтобы я приехал к ней на работу. Мы куда-то должны пойти. Работа находилась далеко, почти за городом, а мы-то жили в центре, рядом с вокзалом…  Однако я вполне благополучно добрался. Маме выдали зарплату, и мы с ней поехали в город. Пришли в магазин. Купили мне рубашку - тёмно синюю! И уже на улице мама говорит: «А знаешь, Олег, пойдём-ка мы с тобой в кафе. Сядем за столик, и нам принесут, подадут, а мы будем сидеть и есть что-нибудь вкусное и разговаривать!»
- Пойдём, конечно, мама!

Мы куда-то поехали. И вот входим в кафе - просторное, очень опрятное и светлое. Сели за столик. Мама сделала заказ, нам всё принесли. Я помню посетившее меня чувство, что нечто тяжёлое преодолено, что можно просто посидеть, как тогда на «Помошной». Что-то внутри у меня тогда переменилось - к хорошему, к светлому.
Может, оттуда у меня симпатия к посещению мест, которые многие господа и дамы называют «злачными».
***
Итак, я сказал, что мне «стукнуло» тринадцать лет. Кроме всего прочего, это означает еще и то, что когда доводилось носить пионерский галстук на улице, то я носил его не как пионерский галстук, а в виде эффектно повязанного шейного платка. Получалось очень даже…  И не один я был таким франтом.
Вместе с решением пойти в ново-знаменитое кафе пришло и раздумье о том, что надеть. У меня был сравнительно новый синий костюм, состоящий из штанов и хорошо подогнанной (соседка делала, тётя Анико) короткой куртки. И я подумал, что если прибавить к этому почти новые светло-коричневые туфли, белоснежную рубашку (уж мама стирала и гладила, как для графа!) и алый «шейной платок»…  я, пожалуй, сойду за какого-нибудь мыслителя. Слово «художник» мне тогда почему-то не пришло в голову.

Оделся. Повязал «шейный платок». Потом опять развязал - сравнить. С платком оказалось лучше. Не зная цен в означенном кафе, я пересчитал наличные деньги. Их было около тогдашнего рубля. В душе мелькнула трепетная птичка робости: вдруг не хватит. Я ссыпал монетки в карман и подпрыгнул. Считалось среди взрослых неприличным, чтобы мелочь звенела в карманах.

Метро в Тбилиси тогда ещё не было. Я доехал почти до Земеля - откуда был исток проспекта Руставели  (а вдруг устье?) на троллейбусе зайцем. Интересно, сохранилась ли там ещё очень колоритная скульптура: то ли сфинкс, то ли химера? Жаль, если она пропала. Я прошёл немного вверх и свернул по направлению к опере. Кафе оказалось в двух шагах. Его стены были стеклянными, шрифт вывески сладко тревожил необычной энергией начертания. Дверь тоже была стеклянной!
Приостановился. Мне говаривали, что выгляжу младше себя… Уф… Но дверь надо открыть.

И вошёл я в кафе. Если может существовать выражение «замкнутый простор» - это был именно он.  Один-два посетителя. Заведение действительно новое, «необжитое». Треугольные столики, странные стулья с мягкими сидениями.
Официантка посмотрела,  приподняв брови. Я неторопливо (чего стоила неторопливость!) проследовал к одному из столиков. Сел так, чтобы видеть и стеклянную стену, и стеклянную дверь. К тому времени я уже где-то читал, что лучше всего в кафе занимать место именно так. Тихонько звучала милая городская грузинская песенка.

На той стороне проспекта красовалась цветущая магнолия, радостно освещённая солнцем. Я уставился на магнолию. Не скажу, что чувствовал в себе достаточно уверенности (мягко говоря). Подошла официантка. С иронической заинтересованностью (не лишённой, впрочем, истинной приветливости) она спросила.
- Сделаете заказ?
- Кофе.
- Обычный? По-турецки?
- По-турецки. - Мне сейчас мнится, что сценка её заинтересовала.
- Если торопитесь, принесу счёт сразу. Что-то ещё?
- Только кофе (страшно боялся, что меня настигнет моё коварное заикание).

Счёт, пожалуйста, сразу.  Можно было порадоваться, что офциантка не налетела на меня с вопросом, а знает ли мама, что я?!..
Она принесла кофе и листочек со счётом. О, этот тбилисский кофе, сваренный по-турецки! Дивен твой аромат! Мой благословенный Богом город! Город моего детства, моей неукротимой любви, моей непрерывной памяти!

Я облегчённо вздохнул: монеток моих на кофе вполне хватало. Пригубил напиток. Мне он показался горьковат, но я, притворяясь, одобрительно покачал головой и заставил себя «спокойно» откинуться на спинку стула. В зал из какой-то внутренней двери вошла женщина в тёмно-зелёном платье. Может быть, администратор? Но я тогда такими вопросами не задавался. Оглядывая зал, она наткнулась глазами на меня и остановилась, словно чуть-чуть споткнулась. Медленно подошла к присевшей за столик в глубине зала официантке. Наверняка, они думали, что разговаривают очень тихо. Напрасно. Я слышал всё.
- Слушай, это кто-то из твоих?
- Нет. Пришёл вот…
- Заказал по-турецки?!
- Хм…
- Ну и дети пошли! Ты бы хоть спросила, что он, кто, откуда…
- Интересно стало, как себя вести будет. Я который год официантка - такого ещё не видела!
- И что?
- Хорошо держится.
- Ёлки-палки…

Я приободрился, положил ногу на ногу и рассматривал прохожих за витриной. Не могу сказать, что мне было так уж хорошо и вольготно. Я был довольно сильно напряжён, и это доставляло мне тяготу. Но с другой стороны уходить не хотелось. Нечто похожее  чувствовал, когда впервые попал на танцплощадку. А с третьей стороны - сколько можно тут «красоваться»? А с четвёртой стороны - надо, наверное, посидеть ещё немного…

 Я постарался подумать о чём-нибудь значительном, чтобы это отразилось на лице и на всём облике. Самая серьёзная мысль, которая мне пришла в голову: как бы не спросили меня, сколько мне лет. И ещё я подумал, что хотел бы стать авиаконструктором. Цветущая магнолия была очень красива. Я отсчитал монетки (с некоторой прибавкой), положил их на квиточек со счётом, встал. Чувствуя напряжение, неловкость в руках и ногах (всё-таки натянутость ситуации сказывалась) направился к двери. Официантка уже взяла монетки и окликнула:
- М-м-м, молодой человек! - Я оглянулся (благо не вздрогнул) - Во-первых, спасибо - (Это за «чаевые»). Я чуть пожал плечами, мол, не за что. – И, во-вторых, скажите пожалуйста, какую книгу Вы сейчас читаете? - Тётя в зелёном следила за сценкой с интересом. Вопрос на самом деле был хорош. Официантка, видимо, предположила, что я вовсе книг не читаю, потому и шляюсь при своём малолетстве по заведениям. К тому-же это была ещё и попытка выяснить, кто я, не прибегая к «анкетному опросу».
Тут я мог без колебаний сказать правду:
- Роман… «Голова профессора Доуэля»… Вам тоже спасибо. До свидания. -
Сейчас, кажется, что она про такую книгу и не слыхивала. Я взялся за дверную ручку.
- Живи осторожнее… - послышалось за спиной.
Не оглянулся.

Вышел из кафе.
Солнце, уже заметно уходящее к западу, обняло меня и посмотрело мне в глаза своим горячим взглядом.
Прохожие были  окутаны светом. Свет рисовал каждый их шаг, каждое движение.
Гораздо позже  напишу в моём тбилисском стихотворении: «Лица похожих увенчаны светом,/ Точно чела гениев светлых,/ Творящих жизнь твою!». Свет солнца струился по асфальту, по стенам зданий, по кронам и стволам деревьев…

***
Не вижу надобности выносить из рассказанного какую-либо мораль. Это - лоскуток жизни.
Не знаю, насколько правильно (в плане психологии, педагогики и проч.) поступила официантка.
Но знаю точно - я и сегодня ей благодарен.

Олег Казаков 3


Из цикла «Тифлисский Норд-Ост»

У ДВЕРЕЙ ХРАМА
Ковер лежал поперек улочки. Длинный узкий ковер. Его раскатали от входа в церковь. И сейчас он лежал багровой тропой от дверей древнего храма к воротцам в старый дворик, во дворик с балконами, балконцами, лесенками…
Старая женщина, вся в черном (и лик темный) тщательно мыла ковер щеткой. Редкие прохожие осторожно переступали через него.

Было около семи утра. И солнце пока не высоко всплыло в густой лазури над темным коническим куполом храма. Крест темнел на расплавленном золоте светила. Дневной зной еще только собирался на работу. Прохлада  струилась по этой пологой улочке вниз к повороту, а там все дальше и дальше, по  извилистым спускам, к желтой реке, собираясь уплыть по ней к морю…

Подъехал красный автомобиль. Вышел из него мужчина – большой, смуглый в белой рубашке. Заворчал недовольно. Ковер был преградой. Старая женщина разогнулась, (сидела на низенькой табуретке, которую переставляла по мере надобности), развела руками (в правой – щетка).
-- Ковер мою, сынок, для церкви Божией. Что делать?
-- Сам вижу. Что тут сделаешь… Э-э-э! А вот крюк делать придется.

Он открыл было снова дверцу, готовясь «упаковаться» в машину. Однако приостановился, вынул из кармана деньги, пересчитал, отделил одну бумажку, остальное сунул в задний карман брюк. Сделал несколько грузных отчетливых шагов, подошел…
-- Слушай, мать…  Вот – здесь немного правда – служба начнется, перекрестись, свечку, что ли поставь. Бондо – мое имя. День у меня сегодня такой, что и вовсе не знаю, смогу ли вечернюю прохладу вдохнуть.
 -- Вдохнешь, сынок! – она неожиданно быстро встала со скамеечки. – Вдохнешь. Что ты?! Не сомневайся! Господь с тобою.
Ее маленькая, сухонькая черная фигурка, словно вся подалась к здоровяку каким-то материнским движением. Словно она хотела на руки его взять и утешить. Потом она переложила щетку в левую руку и, повернувшись ко входу в храм, энергично, размашисто перекрестилась.
--  Господи Боже наш! Царь неба и земли и всего сущего! Спаси и сохрани раба твоего – Бондо. И пошли ему Ангела-Хранителя, да защитит его. Помилуй его! Иди спокойно, детка, ничего не опасайся.
-- Спасибо, мать, спасибо…
Он сел в машину и задним ходом взлетел вверх по переулку.

У самого входа во дворик рядом с ковром сидела (тоже на очень низенькой скамеечке) пожилая женщина в немыслимо пестром наряде.. Перед нею – две большие кастрюли. Она чистила зеленую стручковую фасоль. С ее места был виден темный проем церковного притвора, а за ним, в еще более темной прохладной глубине храма – несколько пестрых огонечков. Лампады.
Женщины были давно знакомы.

- Интересно, -- сказала на довольно корявом грузинском пестрая женщина, -- он ведь и не думал утром, что за него кто-то молиться будет.
--- Бог привел. --  ответила, шаркая мокрой щеткой по ковру, уборщица. -- Значит, он Богу почему-то нужен.
-- Видно, у него беда, а то про свечку он бы и не вспомнил.
-- Его хоть беда заставила, и неизвестно, откуда он здесь появился. Другие рядом с храмом живут, а хоть камнями их забрасывай, даже на дверь не посмотрят.
-- Если ты про меня говоришь, то ведь сама знаешь: у нас вера другая. Зороастрийцы мы, огнепоклонники, у нас своё…
Э-э, -- без какой бы то ни было запальчивости, печально сказала уборщица, -- что и у кого может быть своё, если Бог – один.
-- Откуда я знаю: один Он? Я Его не видела.
-- Он тебя все время видит.
-- Ну и что? Мне то что?
-- В том то и дело, что на тебя Сам Бог смотрит, а тебе безразлично.
-- Почему безразлично?! – Вдруг удивилась огнепоклонница. – Просто… Работы у меня много… Детей и внуков – сама знаешь – почти двадцать.  И вообще не мое это дело. Я – как муж скажет.

Поразмыслив несколько мгновений, уборщица качнула головой и сказала:
-- Не хватит мне ума, милая соседка, чтобы тебе ответить. Но сердцем знаю: храни и вразуми тебя Бог, соседушка!
-- И тебя тоже. Давай, помогу ковер свернуть.
-- Помоги, спасибо…

Олег Казаков 3