Зелёный человек

                Зелёный человек

     Я сидел на диване и смотрел телевизор, хотя уже не раз зарекался делать это. Молодёжь сейчас больше дружит с компьютером, поэтому постоянно торчит в Интернете. Не знаю, что лучше. Помнится, во времена оны мой друг детства, Олежка Гуменюк, отучившись в Одессе четыре года и перейдя там с марихуаны на героин, похвастал однажды, что теперь он не пьёт водки… совсем. Вот уже четверть века, как его с нами нет, он переселился в мир иной, лучший, как говорят знающие люди. А человек он был талантливый, подавал большие надежды, и с юмором у него было всё в порядке. Как-то он рассказал мне такую историю, что, дескать, хочет жениться на Софии Ротару и взять её фамилию. Это было в начале семидесятых, и наша известная певица была тогда ещё совсем молоденькой и сексапильной.
     — Представляешь, – говорил он, – я буду Олегом Ротару, а не каким-то там Гуменюком. Для успешной карьеры, думаю, это будет не последним делом.
     Я от души смеялся, но втайне завидовал, что сам не могу придумать таких вещей. Теперь Олежка сочиняет свои фишки на небесах у ворот рая, чтобы апостол Пётр впустил его. Ну а нам туда пока рано, тем более, что теперь я и водки почти не пью. Спортом даже занялся под старость.
     Тем временем по телику начались новости и стали показывать нескончаемую картинку падения нашего самолёта СУ-24, и она всё повторялась и повторялась. Я почувствовал, как во мне закипает и поднимается вверх волна неприязни к туркам и ко всему турецкому вообще, хотя ещё совсем недавно за собой я этого не замечал. И ещё мне стало обидно, что никто в Европе, в Америке, да толком и у нас в России, так и не вышел с табличкой «Я – СУ-24». А ведь лётчик наш отдал жизнь в борьбе с террором, с которым теперь, якобы, борются всем миром… Выборочная правда, она сейчас везде правит бал, но ведь, зачастую, она хуже и опаснее лжи… Да, быстро всё меняется в нашем мире.
     Из кухни доносится голос моей мамы, восьмидесятипятилетней старушки, то есть на самом деле бабушки, а если точнее – прабабушки. Она разговаривает с нашим котиком Пиней. Он тоже уже старенький, ему скоро семнадцать, по кошачьим меркам –– это ого-го-го сколько, поэтому они с мамой давно на равных. Два передних клыка у Пини вывалились, и теперь он любит, чтобы его кормили с рук, а бабушка хочет, чтобы он ел сам. (Она же сама пока ест…). Сегодня она порезала ему сырой говядинки, она его балует сырым мясцом раз в неделю. Получив пенсию, мама просит меня купить его на рынке, чтобы покормить своего любимчика. Всё же когда-то в прошлой жизни он был хищником.
     После сытного ужина Пиня идёт в прихожую и начинает орать. Мяучит он так громко и жалобно, подняв кверху мордочку, что дрожь пробегает по моей спине. Я знаю, кричит он не из-за того, что чем-то недоволен, или что у него что-то болит, нет, так он зовёт своих почивших друзей: Васю и Изю. Раньше после ужина он всегда так делал, звал их, а потом шёл с ними играть. Теперь друзей не стало, и ему теперь скучно. Переселились мои котики в мир иной уже больше двух лет назад: сперва Вася, а потом через полгода мой любимый Изя, но Пиня до сих пор их помнит. Говорят, что кошачья память короткая, и её хватает от силы недели на две. Уверяю вас, это не так, короткая память – это у людей, а не у котов…
     — Что ты так убиваешься? – слышу я бабушкин голос из кухни. – Ты же всегда их сам обижал, вот они и ушли от тебя.
     Но Пиня не понимает бабушкиных слов, или делает вид, что не понимает и продолжает кричать.
     — Ладно, хватит, – говорю я ему, – иди лучше ко мне, телевизор будем вместе смотреть.
     Пиня для проформы выводит ещё две-три рулады, но уже не так громко, потом направляется в зал и запрыгивает на диван. Прижавшись к моей ноге и замуркотев, он устремляет свой взор к экрану. Там общероссийские новости сменяются местными. В телевизионную студию приглашён ансамбль семидесятых «Стожары», вокально-инструментальная группа времён моей молодости, скорее даже юности, потому как я тогда учился в институте.
     Ведущий программы, Алексей Крестовский, представляет участников и просит их спеть что-нибудь из репертуара «Битлз».
     — Естудей, – начинают они, и я сразу всё вспоминаю… мою учёбу в институте, мои прыщи и мой «Ирреальный Мир».
     Я помню, как потом эту книжку Яков Арсенов возьмёт с собой в Америку и подарит её там Мишке Гриншпону. Мишка, к тому времени уже десять лет отработавший в американской атомной промышленности и живущий постоянно в Майами, обрадуется несказанно. Прочитав её, он не выдержит и позвонит мне.
     — Вить, – радостно будет кричать он в трубку, – а я думал, что ты спился, а ты вон какой молодец, книжку написал. Я так рад за тебя, но только что ж ты, сукин сын, про меня ни одного слова не вставил…
     — Обязательно вставлю… в продолжении, – отвечал я довольный похвалой, и в тоже время, оправдываясь, – и не просто вставлю. Я очень много о тебе напишу. Ведь ты для меня не просто друг, ты был участником и свидетелем всех моих тогдашних перипетий…
     Закончив попурри из битловских песен, «Стожары» начинают исполнять свои. Я делаю телевизор потише и глажу Пиню. Он мурлычет ещё громче, а я вспоминаю мою юность…
     Середина семидесятых, институтское мужское общежитие, и я со своими нескончаемыми прыщами на лице. Помнится, у Мишки их тоже хватало, и выпивал он из-за этого не меньше. Но – он еврей, а я русский. Ему этого делать нельзя, а мне можно. Как там у Чехова:
     — Мне противны: игривый еврей, радикальный хохол и пьяный немец…
     Так вот пьяный еврей – это тоже не очень естественное положение дел. Как-то я читал книгу рассказов Михаила Веллера, очень талантливого писателя и уважаемого мною человека, который много потом чего верно предсказал. Писал он и о своём пьянстве, был, оказывается и у него такой период в жизни.
     — Целый месяц я пил, – писал он, – обрюзг, опустился. На улицу выходил только затем, чтобы перейти через дорогу и взять в магазине напротив очередную поллитру водки. 
     Очень правдоподобно писал Веллер. Но сам я из пьющей семьи, вернее, выпивал мой отец, и очень здорово выпивал, а потому я могу оценить, когда человек приукрашивает свои подвиги на пьяной почве, а когда пытается скрыть свой непреодолимый недуг. Я думаю, Веллер в конечном счёте преодолел его, поэтому так откровенно и с бравадой писал о нём, впрочем, как и я про свои прыщи. Если бы у меня остались от них хоть какие-то отметины на лице, вряд ли бы я когда-либо об этом заикнулся. Другое дело мой отец, он про своё пьянство всегда всё скрывал, старался не афишировать свой недуг.
     Как-то приехал я с Севера в отпуск, батя был дома в своём обычном состоянии.
     — Утихомирь его, – обратилась ко мне мать, – уже месяц, как пьёт.
     — Ну что ты, Надя, сыну на меня  наговариваешь, – обиделся он, – ещё и двух недель нет, как пью…
     То есть две недели он за запой не считал…
     — Самогон просто некачественный попался, – прибавил он, оправдываясь, – дерьмовый какой-то.
     — Во-во, – подхватила мать, – на курином помёте настоянный, чтобы потом опохмелиться не мог. Вот теперь и пей его целый месяц…
     Но мы с Мишкой в институтские времена дерьма не пили. Употребляли в основном вино, молдавское. Гриншпон даже в гостях у меня в Почепе был, где я его познакомил с моим отцом. Потом мы с Мишкой пилили дрова, заготавливая их на зиму, потом кололи и складывали в штабеля. Под конец работы отец вынес нам прямо во двор из кладовой порядочный кус первоклассного окорока, который сам закоптил, и ещё достал водочки чистенькой из холодильника в запотевшем графинчике. После трудов праведных это было высшим пилотажем.
     — Сила, – как говаривал он.
     Отец сам разлил нам по рюмкам и сам поднёс.
     Да-а, было время… так о чём-то бишь я? Совсем забыл… 
     А-а, про Мишку Гриншпона я вам рассказываю, про зелёного человека, как его однажды окрестил один из наших преподавателей. Грин – зелёный, шпон – медный, так что на поверку Мишка не просто зелёным оказался, а ещё и медным…
     На гитаре он хорошо играл и в музыке разбирался. Жил тоже в нашем общежитии, но этажом выше. А я тогда с Борей проживал в одной комнате, ну, вы Борю знаете. Красавец, любимец женщин, и до сих пор им остаётся, к тому же певец замечательный. Пел он в те времена, скажу я вам без ложной скромности, не хуже  Градского. Поэтому, когда мы с ним выпивали по рюмке и начинали петь что-нибудь из репертуара Есенина, или из народных песен, голоса наши слышны были у входа в «Майский парк», а это за три квартала от общежития.
     — Для меня нет тебя прекрасней, – выводили мы во весь голос (не в такой, конечно, «Голос», который сейчас показывают по телику по пятницам, он нам и в подмётки не годится, а в настоящий), – но ловлю я твой взор напрасно… – продолжали мы уже из репертуара Антонова.
     Жили мы с Борей на четвёртом этаже, Гриншпон на пятом, так что ему было слышно нас сразу, и он тут же спускался к нам с гитарой, саккомпанировать. Играл он в институтском ансамбле, слух у него был отменный, к тому же, он прилично знал английский, что по тем временам было редкостью. Мы ему тоже наливали, Мишка не отказывался, потому что был душа человек и компанейский парень. Короче, настоящий русский, в отличие от многих нас. Он меня и с женой моей познакомил, и Борю тоже с его будущей супругой. Правда, они потом развелись…
     Но вот однажды он пришёл в нашу комнату без приглашения, то есть, не услышав наших призывных рулад. В комнате я был один, Боря уехал домой к родителям. Пришёл Мишка с гитарой и с бутылкой водки. Как сейчас помню, был декабрь 1980-го года, и были мы уже к тому времени пятикурсниками.
     — Ты один? – спросил он.
     Я утвердительно кивнул головой.
     — Выпьешь со мной? – его голос показался мне взволнованным, даже жалким.
     — Что за праздник? – попытался я улыбнуться. – И почему ты такой грустный?
     — У меня сегодня горе, – начал тихо Мишка, – очень большое. Два часа назад по «Голосу Америки» передали, что убит Джон Леннон… – он смахнул слезу, а я насторожился.
     — Это который из битлов? – робко поинтересовался я.
     — Ты не понимаешь, – начал он горячо, – и никто не понимает в нашей стране, какая это потеря для музыкального мира, да и для мира вообще… Сегодня нехороший день, – прибавил он, понурив голову, – и я не хочу оставаться один… Потом поймут, что это был за человек… – закончил он уже спокойнее, – все поймут.
     — Тогда наливай, – предложил я, – будем пить не чокаясь, и ты мне споёшь что-нибудь из их репертуара. Ты же для этого гитару взял?
     Гриншпон разлил по гранёным стаканам для начала по половинке, и мы выпили не чокаясь. Закусили чёрным хлебом. Я посмотрел на его лицо, красные места от бывших когда-то на нём прыщей засияли с новой силой.
     — Естудей, – пронзительно запел он, и тёплая волна грусти от настоящей музыки, смешанная во мне с разлившейся водкой, укутала меня, будто ватным одеялом. Мне стало хорошо и тоскливо одновременно. 
     Закончив песню, музыкант продолжил. Он начал другую, потом третью, потом я сбегал ещё за одной бутылкой, и концерт продолжился до самого утра…
     Мишка, мой друг Мишка… помнишь ли ты те наши дни? Давно уже мы с тобой  не выходили на связь. Как-то ты там в своей Америке?
     Или, может быть, ты сейчас уже не там, а колесишь где-то по Европе? Смотришь за тем, чтобы там ничего не взорвали…
     У тебя ведь разъездная работа, очень ответственная и достаточно опасная. Наш общий друг, недавно побывавший у тебя в гостях, рассказал мне об этом. Ты отвечаешь за безопасность на атомных станциях, особенно при их закрытии.   Однажды ты полгода жил в Литве, консервируя там остановленную «Игналинскую АЭС», а потом перебрался в Латвию. Я об этом не знал, но если бы и знал, то ничего бы не сделал… Сейчас для нас проще слетать в Таиланд, чем попасть в Литву или Латвию. Хотя я не забыл ещё ни вкуса «Сенчу алус», ни «Ригас вини», ни наши походы в «Межапаркс», когда мы трудились на практике на «Рижском дизельном заводе». Всё это я помню до сих пор…
     Ну вот, Миша, я и выполнил своё обещание, написал и о тебе несколько слов.
     Надеюсь, что не обидных…
                Твой друг, Виктор.
   
  P.S.
     Недавно я получил от Миши весточку, привожу её с небольшими купюрами:

     Привет, старина!
     Спасибо за рассказ, всколыхнул воспоминания и тронул глубоко. Всю прошлую  зиму провел в Швеции в командировке. Не сдержался и прилетел в Питер на одни сутки. Ровно 25 лет спустя после моего "исхода" из России. В аэропорту меня спросили: "Вы впервые в нашей стране?"
     Что я мог ответить…
     Приехал в гостиницу, напился, как следует, и на следующее утро улетел. Вот.

                20 декабря 2015 года