Галатея

Жизнь не заладилась уже с вечера: Славу, маленького бездомного человека, вытурили с вокзала. Интеллигентная внешность - бородка, очки с одной дужкой, но особенно длинные волосы, стянутые аптечной резинкой, чем-то не понравились дежурному менту, и его под одобрительные возгласы шпаны выдавили на улицу. Когда-то он был вполне благополучным человеком: сценарист, литератор. Студийные редакторы называли его "Золотым перышком", так как своим талантом он мог спасти самый провальный фильм. С исчезновением кинематографа закончилась и его благополучная жизнь. Он не смог вписаться в нарождающуюся систему. Собственно, из дома он ушел сам, когда три месяца назад он получил свою первую пенсию, равную пятидесяти долларам США. Он был последним из когда-то блистательной компании друзей: актеров, музыкантов, писателей, задержавшихся на этой земле. Почти никто из них не смог выбраться из-под обломков рухнувшей культуры. Они уходили один за другим. Кто-то спился, захлебнувшись дешевым пойлом, отравным водопадом хлынувшим на нищих россиян. Другие просто сами не захотели жить в новом свободном обществе и постепенно угасали от внезапно появившихся неведомых болезней. Уходил цвет нации, тонкий культурный слой, который наращивался по миллиметру в столетие.
Ночь Слава провел на лестничной площадке девятиэтажной "хрущобы", откуда утром его буквально выбросила ворчливая тетка, убирающая подъезд: "Шляется тут бомжатина всякая, а потом за ними г-но убирай", - услышал он вслед.
На улице предрождественский морозец серебрил деревья и асфальт. Есть не хотелось. Собственно все последние годы Слава обходился парой чашек кофе, кашей и бутербродами с дешевой колбасой, а за время скитаний этот рацион сократился на порядок, и трудно сказать, что поддерживало жизнь в его тщедушном теле.
Г|о Москве катилась очередная волна гриппа, видимо, она не обошла стороной и Славу. Знобило, жар потихоньку забирался под тоненькую курточку, жилетку, свитер. Ноги стали ватные, двигаться не хотелось. Мимо сновали прохожие, не проявляя интереса к чудаковато одетому, явно нездоровому человеку, но к одиночеству в толпе Слава давно уже привык. Ему хотелось спрятаться в какую-нибудь теплую норку и отлежаться. Оглянувшись, он увидел, что находится в районе Замоскворечья рядом с полуразрушенным необитаемым особняком с окнами, забитыми фанерой, и огромной дубовой дверью. Кругом валялся строительный мусор, грязные ведра, обляпанные известью телогрейки. По сравнению с улицей здесь было довольно тепло. В углу бывшей залы стояло старинное продавленное канапе с обрывками некогда роскошной, но от времени истершейся и засаленной обивки, сохранившей местами очертания изысканного рисунка XVIII века. Оно давно пережило своих хозяев и стояло в полном одиночестве и забвении.
Слава лег на канапе, набросал на себя грязное тряпье и забылся в лихорадочной дреме. Уже засыпая, он думал о том, что смерть, как таковая, ему не страшна, но не по-христиански умереть в одиночестве, зная, что никто не закроет тебе глаза.
Проснулся он от прикосновения к лицу чего-то горячего и влажного. С трудом открыв глаза, он увидел рядом с кушеткой собаку. Это был ирландский сеттер прекрасного шоколадного окраса, правда, уже со свалявшейся шерстью, что говорило о его бездомном существовании. Как в рождественской сказке, в самую трудную минуту жизни у Славы появился друг, такой же неустроенный и несчастный. Слава, неистребимый романтик, даже не зная пола собаки, назвал ее Галатеей за красоту и изящество.
Собака преданно смотрела на собрата по несчастью и все время пыталась вылизать ему лицо, как бы говоря: "Держись, нас теперь двое".
Если бы собаки умели говорить, то Слава узнал бы довольно банальную историю. Семья нуворишей привезла из-за границы элитного щенка с родословной, уходящей в средневековье. Уже в Москве выяснилось, что у пса есть проблемы со здоровьем, и поэтому о призах на собачьих выставках мечтать не приходилось. И тогда хозяева завезли собаку подальше от дома и, выбросив ее из машины, со спокойной совестью поехали "оттягиваться" в ночной клуб.
Температура накачивалась в Славу, как насосом, болезнь брала свое, и ослабленный организм уже не в состоянии был сопротивляться. Он попытался встать, но тут же рухнул на кушетку.
Галатея, внимательно следившая за своим новым другом, облизала его пылающее лицо и, не долго раздумывая, выскочила на улицу...
...В Барвихе стояла оглушительная тишина. Лапы елей гнулись под тяжестью ослепительно белого снега. Кажущееся безлюдье говорило о четкой работе охраны. Хотя ее было огромное количество, присутствие не было заметно. Светлые комнаты, подобранная со вкусом мебель, картины на стенах - все это говорило о том, что здесь поработали талантливые дизайнеры.
Сам, только что перенесший операцию на сердце, свалился с пневмонией. Разметавшись на огромной кровати, он отдыхал после очередной капельницы. В нем трудно было узнать того здоровяка образца 91-го года. Несмотря на царский уход, выглядел он обмякшим и изможденным. Сон был тревожно-болезненный. Вдруг он открыл глаза, волосы липкой прядью упали на лоб. И надо же было такому присниться, будто он опять на какой-то эстраде выплясывает помесь твиста с деревенской топотухой, а вокруг скачет рыжий клоун, тычет в него пальцем и оскорбительно смеется: "Господи, и чего только не сделаешь для России". Эта мысль его немного успокоила и ободрила. Он встал, под тяжестью грузного тела скрипнула кровать, и тут же в спальню неслышными шагами вошла дежурная сестра.
Сколько пробыл Слава один, выныривая из забытья и опять проваливаясь в темноту, он не знал. В его видениях то появлялись лица давно ушедших друзей, то лифт с оборвавшимся тросом с гулким эхом уносил его в бездну. Потом, как в кино, началась другая картина. Он увидел себя и Галатею на огромном поле, сплошь усыпанном васильками. Галатея носилась по кругу, грациозно и стремительно, а над ней кружились бабочки необыкновенной красоты. Он увидел чудесный дом с колоннами и вспомнил, что фотографию точно такого же дома показывала ему мать. Это было имение его прадеда.
Пахло скошенной травой и свежеиспеченным хлебом.
Этот запах заставил его открыть глаза. Рядом он увидел полиэтиленовую сумку и лукавую морду Галатеи. Из пакета пахло хлебом, колбасой и другой снедью. Комок подкатил к горлу Славы, и слезы благодарности залили его изможденное лицо. Именно он, человек тонкой организации, мог по-настоящему оценить поступок благородного животного, решившегося на воровство ради страдающего человека. Превозмогая слабость, Слава достал из сумки колбасу и бросил ее собаке, сам отломил кусок батона, но есть уже не смог. Галатея лежала на полу, положив голову на лапы, и влюбленным взглядом смотрела на своего последнего хозяина и друга...
...В рождественскую ночь Самому не спалось. Он стоял у окна, возле которого уютно посвистывал кондиционер. Зимний пейзаж дышал покоем, но на душе было муторно. Тяжелый решительный взгляд, опущенные уголки губ говорили о том, что с властью этого человека может разлучить только смерть. Но "костлявая", слава Богу, пока отступила. Мысленно он перебирал своих соратников, которые, вольно или невольно, предали его за эти годы. "Мерзавцы", - подумал он почти с отеческой нежностью...
На небе в далекой галактике сорвалась маленькая звездочка и, чиркнув по небосклону, погасла без следа. Взгляд Самого зафиксировал это, но никак не отреагировал, а это был знак того, что на российском небосклоне закатилась еще одна жизнь, но кого это могло сейчас взволновать: такого добра на Руси всегда хватало.
Жар сжигал Славу, каждую его клеточку. Дышать становилось все труднее и труднее. Потом стало холодно. Галатея почувствовала неладное, вскочила и накрыла его своим худеньким телом. Он уходил, расставаясь с измученным грешным телом, и только преданное животное почувствовало, как отделилась его душа.
И душа Славы ликовала, освобожденная от телесной оболочки. Она поднималась все выше и выше. Он увидел Москву с какой-то нереальной высоты, себя, Галатею, праздничные свечи, которые своим жаром плавили изнутри купола церквей. Состояние истинной свободы и покоя охватило его.
Покинув земную юдоль, душа раба Божьего Вячеслава улетала в вечность...
Их нашли через три дня цыгане, промышлявшие ночлег.
Слава лежал расправившись и уже не казался таким маленьким, лицо сохраняло выражение удивительного спокойствия, и его озаряла неземная улыбка, на груди, охватив его лапами, лежала мертвая Галатея, ненадолго пережившая своего последнего друга...