Обратная сторона топора. Роман. Часть 2. Глава 9

                Глава девятая. Консенсус

      В руках Анастасии Львовны появился блокнот: видимо, решила в этот раз не полагаться на одно лишь вдохновение:
      — Позвольте исправить мою недоработку и изложить суть проектов стратегов яснее и подробнее. Начну с горьких: Проект Братство. Чтобы не бубнить одно и то же, буду иногда называть его Красным Проектом. Как вы помните, различие между стратегами — в подходе к человеку, в тех методах, которые они считают действенными для пробуждения от сонливости или от обывательской суеты к творческой жизни. Горькие стратеги и подчинённые им вожатые, коли вам не нравится иностранное слово «драйвер», прописывают людям горькие лекарства. Если угодно, лечат горькой правдой. Что такое горечь в Красном Проекте? Как её понимать? Откуда она берётся? Это нестерпимая для человека, если только он не религиозный аскет, горечь потери всего, что ему принадлежит. Для обывателя страшно горько, когда у него отнимают всё, буквально всё, — но именно это и есть момент его пробуждения. Ведь миф о коммунизме в его классической чистоте — это обобществление всего, любой собственности. Человек обретает тогда свою подлинную, по Марксу — целиком общественную, сущность. Горькая же правда в том, что смертному на самом деле ничего не принадлежит, а то, что он оставит детям, — лишь утешение. И в мире красной мечты он действительно остаётся как бы абсолютно голым: даже его одежда выдана с общественного склада, никаких денег, никаких сбережений на чёрный день, никаких личных запасов — ничего, на что можно было бы наложить пятерню и сказать: моё! И прибавить: не тронь! Даже его дети изымаются для общественного воспитания. Кстати, это идеал и первоначального большевизма, от которого пришлось шаг за шагом отойти, ибо слаб человек. Но это не значит, что идеал абсурден. Пример явно неглупого человека: выдающийся австрийский психолог Вильгельм Райх проникся красной идеей настолько, что сдал своих детей в коммунистический приют! Тот же идеал выразил Гёте в известном стихотворении, которое, как и «Песню единого фронта», учат советские школьники: о прекрасном цветочке, увиденном в лесу. Этот блюмхен можно сорвать и принести домой, то есть заполучить в собственность, — а можно просто насладиться его прелестью, не прикасаясь. В банке с водой он скоро умрёт, а в памяти будет жить всегда. Человеку в мире Натуры не принадлежит ничего, даже его тело, добыча болезней и случайностей, — и в этом великая правда! Вот что такое Проект Братство, он же — Красный, с его целительной, просветляющей горечью, наследием тысячелетий религиозного подвижничества. С нашим, окрылённым Проектом Свобода — проще: человеку необходимо своё, родное, пусть оно и не навсегда с ним, но — согревает, утешает, вдохновляет на творческое преумножение. Игра? Да, игра, но важная для человека. И этому своему, собственному нельзя ставить преград и пределов: это будет уже не свобода, а насилие, — пусть своим, собственным окажется даже миллиард долларов. Да, да, да, товарищи, именно так! Человек, проснувшийся к творчеству, употребит этот миллиард свободно — и на благо людей. Именно потому, что он — пробудившийся, творящий. Разве вы сами не мечтали в счастливые минуты подарить людям что-то немыслимо огромное?
      — Кончай лирику, Настя, — прервал Бывалый. — У меня от славословий капитализму уши вянут, хоть я и окрылённый. Лучше объясни нам психологически, почему стратеги, и окры, и горы, дружно торпедировали миссию товарища Молотова. В чём причина консенсуса?
      — А вот в чём. Как мы слышали от Виктора Ивановича, товарищ Сталин рассчитывает сказать своё веское слово во второй империалистической, как окрестили войну советские идеологи — кстати, весьма точно, — году этак в сорок третьем — сорок четвёртом, самое раннее — в сорок втором. Выступить арбитром, а вернее — грозным судиёй порвавших друг друга, истекающих кровью, подыхающих империалистических бандитов. У товарища Сталина под рукой целый штат первоклассных историков, экономистов, дипломатов, военных специалистов и к тому же — блестящая интуиция, чутьё, не давшее погибнуть в жестокой борьбе за лидерство. Но у него нет Вариостата, который есть у стратегов. А Вариостат с очень высокой вероятностью прогнозирует на тот момент, когда советская страна накуёт горы новейшего оружия и обучит ему миллионы воинов, что девать всё это будет некуда. Америка, помогая через Атлантику Англии и столкнувшись к тому времени на Тихом океане с Японией, накуёт оружия ещё больше, и западная коалиция, не до конца обескровившись и не совсем ещё подыхая, овладеет, не без помощи местных сочувствующих, — Францией, Италией, изрядным куском Балкан, не говоря о Северной Африке и Ближнем Востоке. Подыхать будет разве что гитлеризм, так что освобождать Европу окажется излишним. Нет, можно, конечно, заняться её освобождением от Америки, но это ой-ой-ой какая неблагодарная задача! В Европу потекут американские миллиарды, в которых окончательно захлебнётся Красный Проект, и на том всё кончится. Воевать со всем миром, даже имея монбланы оружия и мириады бойцов, товарищ Сталин не отважится: к тому моменту он ещё не дойдёт до маразма, хотя в дальнейшем это не исключено. Что в итоге? К середине сороковых годов — статус-кво двадцатых. Патовая ситуация: порушить её не помог и германский фашизм, который именно ради этого стратеги консенсусом протащили к власти. Вот почему совместными усилиями стратегов мечты товарища Сталина о сорок третьем и других годах так и останутся мечтами, а случится всё в ближайшем, сорок первом.
      — Убедительно, — признал Николай Афанасьевич. — Теперь давайте порассуждаем о первом ударе. Почему ты так уверен, Виктор Иванович, что товарищ Сталин не пожелает упредить Гитлера? О каких таких политико-психологических соображениях ты говоришь? Ведь в нынешних войнах вопросы: кто прав, кто виноват, кто начал, кто дал сдачи — затушёваны и вообще не имеют ответа и даже смысла. К тому же прав всегда тот, кто прогрессивнее: разве Маркс и Энгельс не так учили? Ну, кто готов? Товарищ Стрижова? Прорабатывала вопрос, Настенька?
      — Разумеется. В оставшееся до войны время, согласно Вариостату, товарищ Сталин будет держать в голове оба сценария: что Гитлер не решится напасть, не покончив с Англией, — или всё же решится. Конечно, доктор Геббельс и его шеф всеми силами будут внушать оппоненту первое, наверняка развернув грандиозную кампанию дезинформации. В какой-то момент товарищ Сталин, возможно, поверит, тем более что второй вариант противоречит классической геополитике. Но в принципе этот второй сценарий не так страшен. При том соотношении сил, которое сложится к лету, товарищу Сталину, по большому счёту, будет всё равно. То есть первый удар он выдержит. Даже сокрушительный. Нокаута не случится. Даже если немцам повезёт уничтожить всю военную технику в приграничных областях — есть и такой экзотический вариант. Даже если первый эшелон будет разгромлен — второй, а следом третий неизбежно сомнут наступающего с ограниченными силами противника и двинутся на запад. Ибо при всех недоработках, тревожащих нашего перфекциониста, численное и техническое превосходство окажется подавляющим. Моська может порвать слону ухо, укусить за хобот — но она обречена. Одни только современнейшие танки и самолёты чего стоят: у немцев таких и в помине нет. Это не кино агитпропа, а сущая правда. Например, что вам, товарищи военные, известно о воздушно-десантных войсках в германской армии? Да, есть такие — для сугубо локальных задач вроде захвата аэродрома. А у нас давным–давно — целые воздушно-десантные бригады, уже и корпуса формируются! Так что не боится товарищ Сталин получить первый удар. Что же касается стороны морально-политической, стать в глазах всего прогрессивного человечества жертвой подлой фашистской агрессии — дорогого стоит. Ради этого имеет смысл пожертвовать несколькими десятками тысяч воинов Красной Армии, которых перемелет первый удар, — война есть война! — а также и боевой техникой. Товарищ Сталин не мелочен, вопреки ложному мнению фюрера. Ведь первый удар — это не только творение военного искусства, это прежде всего политический спектакль, драма на глазах множества зрителей: покорённой немцами Европы и непокорённой Англии, охваченного злым энтузиазмом населения Германии и опасной, грозящей с тыла Японии, которую в оставшееся до лета время крайне важно хоть чуть-чуть приручить. Но главный зритель — поднимающийся гигант, Америка, господин Рузвельт, две недели назад переизбранный на третий, уже запредельный срок и ныне полный свежих идей относительно того, как прибрать к рукам разболтавшийся мир. Наверно, лучше всего — продавая в кредит тем, кто этого заслуживает, оружие, транспорт, сырьё, продовольствие. А заслуживает тот, на кого напали, кого бьют — чтобы не совсем добили и чтобы драка продолжалась до тех пор, пока не обозначится один неоспоримый победитель, в драке, собственно, и не участвовавший: Соединённые Штаты Америки. Товарищ Сталин не заблуждается относительно важности американского зрителя. Чем был на самом деле великий кризис, одиннадцать лет назад поразивший мир капитала? Глобально мыслящий экономист ответит: это было мощное и неизбежное потрясение, сопровождавшее перенос столицы мира из Лондона, который оставался ею многие десятилетия, в город Нью-Йорк. Нет, не в Вашингтон, а туда, где биржа, где финансисты, где Уолл-стрит — как бы ни важничали конгрессмены, сенаторы и администраторы. Что же касается ещё одного зрителя драмы первого удара — советского, его можно в расчёт не принимать: он давно приучен видеть на сцене то, что надлежит видеть.
      Анастасия Львовна дала слушателям полминуты на осмысление и развернула своё эпическое полотно до конца:
      — И что скажут все эти зрители, без учёта советских, если товарищу Сталину вздумается упредить гитлеровский удар — по вполне разумным прописям военной науки? Проявят ли зрители должное понимание? Покорённые народы Европы скажут: идут большевики — не оказались бы хуже Гитлера! Англичане передышке обрадуются, но не очень: не пора ли спасать Европу от красных? А кто её спасёт? Гитлер — последняя надежда: вот ведь как вышло! Пламенный доктор Геббельс поднимет немецкий народ, от мала до велика, на священную войну с вероломными захватчиками, и будет это похуже Финляндии раз в тысячу: вместо восставшего пролетариата и моря цветов и улыбок — пули и гранаты из каждого окна. В такой каше недолго и увязнуть. А тут и Япония осмелеет, позабудет, как её бивали три танкиста, три весёлых друга, — и ударит в спину. А американский зритель, покосившись на своё прогерманское лобби, весьма влиятельное, призадумается, кому подкинуть оружия. Всё вместе это будет очень, очень и очень нехорошо и похоже на войну против всего мира, а объединять против себя всех, вместо того, чтобы их стравливать, — это не стиль товарища Сталина. Это грубая политическая ошибка. Так что наивны окажутся грядущие историки, если станут приписывать товарищу Сталину жажду превентивного удара. Он не только военный стратег. Он не забывает и о других аспектах. Он — политический мыслитель. Товарищ Сталин терпелив. Он будет ждать. Но ждать во всеоружии.
      — А вот товарищи командиры не согласны! — вмешался Николай Афанасьевич. — Надо не ждать, читаю я их мысли, пока Гитлер ударит и перебьёт массу наших людей и техники, а устроить самим небольшую инсценировку германского как бы нападения — да и двинуть в ответ всей махиной на запад. Немцы же разыграли такую сценку с бывшей Польшей в прошлом году!
      — Небольшую? Инсценировку? — презрительно усмехнулась майор. — Даже после того, как германская армия, отмобилизованная и развёрнутая, на глазах всего мира нанесёт первый массированный удар, по всей линии взломает границу и поползёт на восток — а Вариостату это видится очень вероятным началом! — даже после этого доктор Геббельс станет кричать, что они чудом предотвратили русскую агрессию!
      — Ладно, Настенька, хорошо поработала — отдохни. Что же у нас в остатке, товарищи? Единственный вариант, на котором стратеги и сошлись: опять консенсус! — Бывалый стал загибать пальцы: — Начало будущего лета, удар Гитлера; Красная Армия, в первый момент как будто обескураженная, если не сказать — поверженная, восстаёт с мечом возмездия в руке; слёзы катарсиса у потрясённых зрителей; неисчислимое воинство, заручившись горячим сочувствием всех народов, угнетённых и не очень, а также ощутимой помощью заатлантического мирохозяина, устремляется на запад, круша отчаянно сопротивляющихся германских фашистов — и теперь уже, слава Богу, они, а не мы, воюют одни против всего мира. Тут и Гитлеру капут, и Япония пришипится, и Англия спасена, хотя и не в восторге от спасителя, и Америка только руками разводит, и Европа встаёт под красное знамя, раз уж на то пошло. Всех переиграл товарищ Сталин! Так что будет великий поход в Европу, будет, товарищи, — можете не волноваться. Будут десанты и воздушные, и морские, будут и Берлин, и Париж, и Рим, и Мадрид. А вскоре и Дворец Советов воздвигнется над Москвой — ударными темпами, муравьиным трудом мириадов военнопленных, людей не наших, нехороших, но аккуратных. Но самое интересное — что будет потом. На что рассчитывают стратеги при таком, весьма вероятном, исходе? Почему у них опять консенсус? Давай-ка, Виктор Иванович, достойно завершай свою лекцию.
      — Постараюсь, — виновато улыбнулся Сопротивлев, — тем более что признаю себя виновным в путанице по поводу советской мифологии. Товарищ Бывалый, помнится, меня тогда поправил, сославшись на мудрые строки «Краткого курса», и я целиком с ним согласен. Вернее, целиком и полностью. Не сочтите за вредительство. Я тогда пытался объяснить успешную атаку окрылённых на красный миф тем, что они его, как клин клином, вышибали жутким мифом о шпионах, вредителях, террористах, заговорщиках и прочих троцкистско-бухаринских волках в овечьей шкуре. Нет такого мифа, товарищи. Вернее, есть, но это только проявление другого мифа, гораздо более фундаментального. И, чувствую, придётся мне начать не с грядущей войны, а с мифодинамики — опять обратиться к этой тайной и великой науке Генийленда. А фундаментальный и очень древний миф, которым идеологи, нацеленные товарищем Сталиным, то есть окрылёнными стратегами, на всех фронтах разили миф красный, — это миф патриотический. Миф о своём роде-племени, которое лучше всех, потому что наше, потому что есть мы — и есть они, и мы — лучше; миф о своих и чужих, которые всегда какие-то непонятные, и привычки у них противные, и вообще они просто-напросто враги, а если нашего поймают, то зажарят и съедят. Точнее, мифодинамическим оружием был миф не классический, а сталинский. В основе он отличается от российского дореволюционного только ритуалами, но это видимость, а не суть. Россия — одна в мире, пока или вообще, но — одна. Говорил же Александр Третий, что у России всего два союзника: армия и флот. А товарищ Сталин говорит: социализм в одной, отдельно взятой стране, а весь остальной мир — капиталистическое окружение. В военном смысле этого слова. Хочу, Николай Афанасьевич, — повернулся докладчик к Бывалому, — отблагодарить тебя за бдительность, с которой ты отслеживаешь мои уклоны, и задать тебе вопрос, который политработники Красной Армии задают в последнее время бойцам, чтобы испытать их политическую зрелость: как стоит Советский Союз?
      —То есть? — не понял звеньевой. — Ты хочешь сказать: на чём? И ежу понятно: на всепобеждающем учении Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина, — на чём же ещё ему стоять?
      — Не-ет, Николай Афанасьевич! Я спрашиваю — не на чём, а как. Ну? Как он стоит?
      — Как три буквы поутру, — подумав, ответил Бывалый с некоторым раздражением.
      — Десять лет без права переписки, — определил Виктор Иванович. — Правильный ответ: Советский Союз стоит, как гордая скала, окружённая капиталистической пучиной.
      — Яркий образ, — признал Николай Афанасьевич. — И мифологичный. К скале бы ещё Прометея приковать. Но объясни-ка нам, философ, как сопрягается миф патриотизма, внедряемый товарищем Сталиным в умы советских людей, с его же мечтой о великом европейском, а потом и планетарном походе за торжество Мировой революции и коммунизма? Он ведь не лукавит, хотя и не огневой красный. Я это знаю, и ты это знаешь: дубликат мемории товарища Сталина выставлен в Креате на всеобщее обозрение в качестве учебного пособия. Как тебе известно, Виктор Иванович, если ты штудировал соответствующие разделы мифодинамики, оба мифа, красный и патриотический, не дружат домами: один парализует активность другого. Что же это будет за всемирный поход?
      — Никакого противоречия, Николай Афанасьевич. Одна отдельно взятая страна социализма просто заполняет собой всю поверхность земного шара, не оставляя места ничему другому, только и всего. И патриотизм не теряет ни пёрышка. Мировая революция товарища Сталина — это вовсе не многоцветье социализмов всех стран и культур, как полагают некоторые красные недоумки. Мировая революция — это повсеместный социализм с человеческим лицом, украшенным характерными усами. Мировая революция — это сталинский СССР, то есть Россия с коммунистической партией и НКВД, охватившая оболочку Земли. Думаю, такая тривиальная мысль для тебя не новость. Что же до дальнейшего коммунизма — даже Маркс плохо его себе представлял, а Ильич признал к концу жизни, что большевики с коммунизмом, по правде сказать, провалились.
      — Да, Виктор Иванович, позволь похвалить: ты могучий диалектик. Но окрылённым-то патриотический миф чем близок? Просвети народ!
      — Абсолютно понятно: патриотов не заклинило на идеологии, в принципе им всё равно, какая теория цементирует общество — лишь бы держава крепла. И товарищу Сталину тоже всё равно, просто ломать теорию — лишняя морока. Патриотические ценности — это родные места, отчий дом, своя семья: человек не совсем голый и обобществлённый. Это явный шаг к окрылённости, хотя, конечно, и нетерпимость, и ксенофобия, и диктатура всегда рядом, а это уже не похоже на Проект Свобода. Кстати, и свои огневые у патриотического мифа имеются, как и у красного. Сейчас они не очень заметны, но будущая война, тяжёлая, несмотря на превосходство Красной Армии, выкует их в достаточном количестве — как первая мировая по наблюдениям Бердяева, о чём мы слыхали от Анастасии Львовны: новый антропологический тип русских. Но он будет не большевистский. Забавно: Вариостат изображает их всех, мужскую половину, с усами — сталинские усы! Поэтому в Креате их загодя в шутку называют «огневыми усатыми». В первую голову это будут, конечно, фронтовики — те, кто вынесет на своих плечах великий европейский поход. Они будут любить справедливость, а глаза их навсегда притуманит печаль. Они будут немного застенчивы, неприхотливы, с трудом заставляя себя настаивать на своих правах в борьбе за жизненные блага. Они не добьются большой доли мест у властных рычагов. Во время войны их место будет на фронте, а места в других сферах деятельности в это время займут другие люди, и фронтовикам в дальнейшем останется лишь исполнять их начальственные указания. Разумеется, я говорю не об отдельных случаях, а об основной массе, как это прослеживается в прогнозах Вариостата.
      — И всё? — поднял брови звеньевой, когда Сопротивлев дал себе передышку на чай. — Всего два советских мифа?
      — Ты же знаешь, Николай Афанасьевич, что не всё. Третий миф — самый интересный: об Иванушке, который на самом деле не совсем дурачок, что и доказал, одолев хитростью всех своих недоброжелателей, женившись на царевне и отхватив для начала полцарства. Этот миф и составит мощную конкуренцию и красному, и патриотическому. Окрылённые возлагают на него самые большие надежды: это путь из тупика, выход из патовой ситуации в мире. Как ни удивительно, этот миф стал воплощаться почти буквально с первых лет советской власти, когда доблестные чекисты нередко женились на дочках так называемых бывших, даже, случалось, на княжнах, с которыми знакомились во время обысков и реквизиций. Вообще, пролетарская революция, к огорчению горьких, способствовала активации сказки об Иванушке в народных массах гораздо более, чем мифа о коммунизме. За два послеоктябрьских десятилетия русский народ — конечно, плечом к плечу с другими народами бывшей Российской империи — трижды подвергался, можно сказать, интервенции, десантированию в умы упомянутой сказки с её счастливым, окрыляющим концом. Если же употребить слова, которые мне не нравятся, но передают суть дела, — народ прошёл великую школу грабежа, мародёрства и разнообразных видов подлости. Так что я бы не стал переоценивать моральную привлекательность центрального мифоида чудесной сказки. В революцию и гражданскую подобной школой были экспроприации. Известный лозунг экспроприации экспроприаторов «Грабь награбленное!» нередко звучал ещё лаконичнее. В эпоху коллективизации та же школа широко распахнула свои двери крестьянской бедноте, а уроки проходили более организованно, с опытными педагогами — конечно, не без головокружения от успехов. Наконец в совсем недавнем незабываемом году, спасшем Россию от заговора лево-правых и красно-белых, обучение прошли миллионы теперь уже Иванушек-горожан, на примере отличников учёбы познававших новые методы карьерного роста путём простой бумажки куда следует на засидевшегося в кресле начальника, причём иной раз с завоеванием не только его кресла, но и всей прочей мебели, квартиры и даже дачи. Поистине, великая школа, пройденная трижды всего одним поколением советских людей! Понятно, насколько глубоко, массово и прочно внедрился Иванушкин миф, искусно прячась от лучей официальных красных или сталинско-патриотических прожекторов, шаривших в поисках подлых шкурников, казнокрадов, взяточников и иных перерожденцев, ибо Иванушка по сказке — хитёр. Попадались чаще всего совсем уж Иванушки-дурачки, норовившие унести пару гвоздей с фабрики или горстку зерна с колхозного поля. Новшеством стало судебное преследование тех, кто ворует у государства время, опаздывая на работу. Нет, мелкие хищения бесперспективны. Конечно, миф об Иванушке породил и своих огневых, у кого он десантировался в психике неуёмной жаждой лучшей жизни не при коммунизме, то есть после смерти, а немедленно. Они чрезвычайно успешны по службе, у них обширные связи — и, можно сказать, власть на местах, да и в центре, как бы пугающе ни шевелил товарищ Сталин своими патриотическими усами. Что они действительно огневые, а не жалкие трусливые воришки, доказано их бестрепетной готовностью ради сочных даров материального мира жить под дамокловым мечом разоблачения и расстрела. Классическая психология — товарищ Стрижова не даст соврать — утверждает, что деньги и материальные блага удовлетворяют потребность человека в безопасности. А наших Иванушек они лишают всякой надежды на безопасность — и тем не менее они их жаждут! Отчаянные храбрецы, подлинные огневые! И это, товарищи, именно наши огневые, уже сейчас окрыляющиеся вопреки диктату красного либо сталинского мифа, это наш путь в будущее, хотя этот путь легко может вызвать рвотный рефлекс.
      Виктор Иванович с недоверием посмотрел на оставшийся на дне стакана чай, поболтал его и выплеснул на стол. Через секунду лужица исчезла.
      — Позволь-ка тебя опять поправить, — подал голос Николай Афанасьевич, — а то ты снова так сгустишь краски, что мы тут весь кабинет заблюём. Разумеется, твои одержимые неприятны, но их моральным оправданием очень часто служит забота о семье. Казнокрадом или взяточником движет не только мифоид, но и требовательность жены и детей. Семейные ценности, товарищи, — важнейшая вещь на пути к окрылённому обществу. Какая баба станет каждый день даваться мужику, у которого кроме зарплаты и нет ничего?
      — Согласен с критикой, Николай Афанасьевич, и впредь буду избегать оценочных суждений. Позволь, однако, продолжить. Внешне эти огневые хорошо различимы. По Бердяеву, они тоже должны выделяться в массе русских как особый антропологический тип, которого ранее не замечалось. Многие из них, в отличие от двух других разновидностей огневых, красных и будущих усатых, обладают избыточным весом. При этом они любят брить голову, так что отчётливо видны жировые складки на затылке, и вообще шея у них очень толстая. В журнале «Крокодил» подобный тип — на каждой второй карикатуре и называется «бюрократ». Этому типу, напоминающему ходячую гору мяса и сала, за что в Креате мы зовём их «огневыми сальными», Вариостат предсказывает большое будущее, но не скоро — тогда, когда огневым Иванушкам удастся наконец покончить с коммунистической религией, от которой к тому времени останется одна мишура. Да-да, есть и такая версия будущего, и вероятность её не близка к нулю, о нет, товарищи, вовсе не близка! Тогда эти сальные Иванушки, которых горькие со злостью называют «огневыми шкурными», обретя в своё кровное, неотъемлемое владение советские заводы, фабрики, шахты, прииски, банковские конторы, земли, не ограничатся тем, что природа сама их отметила оригинальной внешностью, а станут украшать себя различной яркой атрибутикой, подчёркивающей финансовое могущество. Например, это может быть чудовищный бриллиант на пальце или тяжёлая цепь из чистого золота поперёк живота. Но потом им надоест демонстративность, они станут скромнее, и  тогда, возможно, Россия после горьких десятилетий окрылится вновь — как много-много лет назад. Но мы слишком забежали вперёд, товарищи. Ничего этого может и не случиться.
      — Вот именно, — поддержал Бывалый. — В России может ещё победить коммунистическая революция, хотя и не совсем по Марксу и Ленину. И тогда нам, окрылённым, предстоит долго ломать голову, что с этим делать. Предлагаю поэтому сосредоточиться на вещах более осязаемых, к тому же необходимый для этого научно-понятийный аппарат у нас уже имеется. Мы теперь знаем, кто такие красные, усатые и сальные, они же шкурные, они же Иванушки, и остаётся только понять, как они себя поведут после великого европейского похода товарища Сталина. Скажу заранее, ссылаясь на тот же Вариостат, что когда наши люди вслед за передовыми частями Красной Армии устремятся в Европу, могут возникнуть проблемы не классовой, а чисто психологической природы. Дело в том, что западный окрылённый человек очень не любит, когда у него что-нибудь берут бесплатно и насовсем — даже сущую мелочь. Так уж он устроен: не свойственна ему наша русская щедрость души — щедрость давать, а также и щедрость брать. Поэтому предлагаю послушать, что нам поведает об этих психологических коллизиях наш психолог. Ну-ка, товарищ Стрижова!
      — Товарищ Бывалый совершенно прав, — подтвердила Анастасия Львовна. — В освобождённую Европу хлынет на поживу вся советская шкурная сволочь. Прошу, товарищи, воспринимать мои слова не как ругательства, а как научные термины. Среди мифоодержимых Иванушек окажутся не только крупные сановные воры, которые начнут грабить аристократов и капиталистов, вывозя их барахло вагонами, комнатами, целыми интерьерами, но, к сожалению, и многочисленная воровская мелюзга, так что будет как этим летом в Прибалтике: уже и велосипед не оставишь на улице без присмотра — уедет в неведомую даль! Подобный контакт с западной цивилизацией приведёт к знаменательным психологическим сдвигам. Европейские соблазны окончательно пошатнут аскетичный красный идеал. Маркс над этими вопросами не работал — не успел, но скажу за него, благо в Генийленде он над ними всё-таки работает: общество, в котором задают тон мародёры, особенно в статусе замнаркомов и генералов, не может не превратиться постепенно в громадную блатную малину, научно выражаясь — в дикий капитализм эпохи первоначального накопления. Его ярким, вошедшим во вкус представителям захочется и отечественное всенародное добро поделить по справедливости, то есть прибрать к рукам. Вряд ли это понравится стойким к соблазнам огневым красным, да и большинству сталинских патриотов, которые привезут из европейского похода разве что трусы с чужой меткой да кожанку с какого-нибудь немца. Вот это и будет обострение классовой борьбы по мере продвижения к социализму, о чём мудро предупреждал товарищ Сталин. Конечно, некоторое время он ещё сможет выступать в роли арбитра, то есть пугала, но насколько долго — версии Вариостата сильно разнятся. К проблемам внутренним добавится и немаловажный зарубежный фактор. Три волны освободительного нашествия: Красная Армия, за ней — НКВД, следом — бандиты всех рангов, — скорее всего, не встретят сочувствия не только в массах населения, даже пролетарских, но и у руководства новых советских республик, которое невозможно будет сплошь укомплектовать советскими особистами. А Германская ССР, Французская ССР, Итальянская ССР — это не Литва, Латвия и Эстония, их голос зазвучит весьма громко и неприятно, вызывая, конечно, воспитательные экспедиции НКВД, что только подольёт масла в огонь. Вот тут и виден развилок, тут и начнётся настоящая игра окрылённых и горьких. Горькие наверняка будут убеждены, что восстания в Европе способны вселить надежду в разгромленных и разобщённых, рассеянных по лагерям или затаившихся российских красных и они начнут объединяться и бороться, невзирая на неусыпный глаз и ухо гэбэ, начнут теперь уже не в фантазиях прокурора Вышинского, а всерьёз отвечать террором на террор. Красных в России ещё много, очень много — правда, в своём властном большевистском прошлом они же и отучали трудовой народ от самоорганизации, борьбы за права и широких выступлений. Большевики тогда боролись с анархической стихией: даже поэму Блока «Двенадцать», высоко оценивая её художественные достоинства, не рекомендовали оглашать в больших аудиториях. Даже неистовый Котовский, обуздывая себя большевистской дисциплиной, так и не ринулся со своими конниками освобождать родную Бессарабию, хотя то и дело порывался. И приучили-таки народ к послушанию — например, с помощью боевых отравляющих газов, как военспец Тухачевский. И эта новая народная привычка очень пригодилась товарищу Сталину. Правда, горькие считают, что у них есть сильный козырь: в своих антироссийских геополитических целях красных до поры до времени поддержат атлантические гиганты, до которых великий европейский поход не дотянется. Не далее как этой весной такая поддержка была обещана эмигранту Троцкому, готовившемуся нелегально вернуться в страну для решительной борьбы — под грохот бомб, которые англо-французская авиация намеревалась обрушить на бакинские нефтепромыслы, обескровливая военно-промышленный организм СССР, а заодно и Гитлера, питающегося бакинской нефтью наряду с румынской. И обрушили бы, если бы не стремительность вермахта, покончившего с Францией. Подобные задумки и привели к преждевременной кончине красного демона — сначала несостоявшейся, от пуль великого художника Сикейроса, а потом — успешной, от меткого удара некоего Меркадера. Понимаю, товарищи: факты для вас новые и во многом удивительные, но рассчитываю на ваше благоразумие — это не тема для обсуждения в курилке. Мы с вами не красные агитаторы, нам с ними не по пути. Мы, окрылённые, не верим в успех коммунистической революции в России — по крайней мере, в двадцатом веке, тем более при поддержке Англии и Америки. Гораздо вероятнее, по Вариостату, другая революция. В Креате любители сочного словца называют её великой криминальной. Может быть, крылатые слова из Креаты, придёт время, подхватит какой-нибудь чуткий человек Натуры — и она так и будет называться. Но в какие годы подобная революция в России совершится — трудно сказать. Скорее всего, ещё до конца века. Здесь многое зависит от отдельных людей, их действий вблизи седловых точек — по терминологии того студента, которого водит товарищ Бывалый. Немало зависит и от здоровья товарища Сталина, физического и психического, от активности не желающих ему здоровья и от бдительности охраняющего его звена окрылённых вожатых, драйверов, если только они не получат приказ стратегов по какой-то причине снять защиту — и, конечно, если захотят этот приказ исполнить. Не забыли, товарищи, главный уставной принцип стратегов: «Делай что хочешь!»? Но это всё же детали, способные лишь приблизить или отдалить практически неизбежное. Важнее всего то, что наш, окрылённый сценарий великой ползучей революции хапуг, мохнатых лап, протекционистов, казнокрадов, мздоимцев и прочих шкурников, расхитителей и мастеров распила — самый реалистичный и всегда готов к воплощению, стоит только ослабить уздечку. И не только огневые сальные, бюрократы, начальство всех мастей и криминальные воротилы всех уровней, не только так называемая номенклатура — железные когорты заматерелых, идеологически выдержанных и кристально чистых живоглотов, но даже гэбэ подобную революцию поддержит, а то и срежиссирует: они же себе не враги! Скажу больше: чекисты как исконный организующий центр советского общества и государства, его душа и мозг, будут вносить хоть какой-то порядок и видимость закона, помимо очевидного права сильного, в этот мир грядущих джунглей. И для миллионов несчастных, убогих, робких и неудачливых или просто постаревших рядовых граждан это окажется великим благом, возможностью выжить. Так что не забудем, товарищи, произнести здравицу НКВД — или тому, чем он станет в новую эпоху!
      — Прекрасные, тёплые слова нашла Настенька для завершения! — похвалил Николай Афанасьевич. — Горькие, разумеется, предчувствуют и понимают свой позиционный проигрыш, но, разумеется также, не желают его признавать: ищут контригру. Возможно, найдут. Даже наверняка найдут: там тоже — мозги. Дай только Бог, чтобы их контригра не вылилась в крупную гадость людям Натуры. В какой-нибудь очередной геноцид. Подумать только, товарищи! Всего лет тридцать назад людям просвещённым, высокообразованным, умудрённым в политике и философии — а вместе с ними и нам грешным войны между цивилизованными народами, да и вообще любые массовые человекоубийства, казались абсурдом, чем-то немыслимым, полнейшим безумием, варварством, оставленным далеко позади. А вот поди ж ты! Как меняется время!
      Николай Афанасьевич замолчал, поглядел на докладчиков, видимо, ожидая реплик. Реплик не последовало, и звеньевой радостно встрепенулся:
      — Так что же, всё? Неужели — всё? Мы закончили! Ура, товарищи! По такому случаю полагалось бы выпить, но мы в нашем звене все непьющие, поскольку и так в постоянном опьянении от мыслей и разговоров. Посему предлагаю завершение встречи, которая, надеюсь, нас взаимно обогатила, отметить хорошей, душевной песней. Думайте, товарищи, думайте. Что-нибудь патриотическое, в честь предстоящего великого европейского похода и его последствий. Улавливаю, уже улавливаю!
      — О танкистах, — подсказала майор.
      — Вот! Правильно. Я только хотел сказать! А товарищи воины Натуры, каждый на своём месте, в своей мемории, — подпоют. Запевай! — скомандовал Бывалый.
      «Броня крепка, и танки наши быстры…» — гулко, с преобладанием контральто Анастасии Львовны, зазвучало под сводчатым потолком кабинета. Не пройдёт и полугода, как эта песня будет греметь под майским небом Красной площади на последнем параде уходящей эпохи. Сочинённая братьями Покрасс для музкомедии Ивана Пырьева на стихи другого, но пока что будущего комедиографа-сценариста, а ныне просто молодого поэта Бориса Ласкина, замечательная песня выразила дух предвоенного времени, ожидание побед, тот наступательный порыв, который, кажется, никакому врагу не под силу остановить.
      Эпохи меняются. Пройдёт всего полтора десятилетия — и Пырьев вместо комедий начнёт снимать Достоевского, Ласкин же, наоборот, углубится в жанр и для другой комедии, очередного весёлого прощания с эпохой, найдёт классического антигероя по фамилии Огурцов — несгибаемого ретрограда-зажимщика из так называемых сталинистов, ушибленных двадцатым съездом. Ведя арьергардные бои с молодыми силами разума, Огурцов и себя нисколько не чувствует дураком, вопреки обидным домыслам, что вещество коры его головного мозга якобы серое.
      Образ воплотил на экране великий комик Игорь Ильинский, в начале карьеры долго служивший у Мейерхольда, — типаж бюрократа тридцатых. Любопытно, что, приглашаемый в Кремль, как-то оказался причастен к знаменательному эпизоду кануна войны. На одном банкете товарищ Сталин соседствовал сразу с двумя Игорями — Ильинским и балетмейстером Моисеевым. По известной примете загадал желание и, отвечая на просьбы трудящихся, высказал. Чего же мог пожелать товарищ Сталин? Нетрудно догадаться: чтобы Гитлер ударил по Англии. И правда — хорошо бы. Потреплют англичане фюрера с его хилыми десантными средствами, увязнет покоритель Европы! Тогда можно протянуть английскому народу во главе с его великим вождём сэром Уинстоном Черчиллем руку братской помощи, даже и не дожидаясь, когда Гитлер попрёт на восток. По обстановке можно прислать британцам вождя и получше, знающего английский. По правде сказать, растим, растим уже такие кадры! Вот где стратегический простор! Пока-то Америка расчухается! Но тут уж надо в грязь лицом не ударить перед английскими джентльменами. Не забыть, чтобы к британской экспедиции воинам-десантникам и сапоги выдали вместо кирзовых понаряднее, и бельецо поприличнее.
      А как же добрый союзник Гитлер? Не обидится ли? А на что обижаться? Мы же его территорию не тронем, не двинем на запад, а просто защитим несчастных англосаксов с их любимыми евреями от полного истребления. Вот пусть тогда эта хитрая жопа и подумает, нарушать ему завет Бисмарка: не воюй на два фронта — или не нарушать? Ох, не завидует фюреру товарищ Сталин при таком раскладе! 
      Но загаданное на банкете желание не исполнилось. Стратеги Креаты смеются над приметами и иногда — над вождями.
      Музыка песни о танкистах, лейтмотив прощального первомайского парада, бередит душу, таит в себе загадку. Но можно попытаться её разгадать: Александр Александрович Алябьев сочинил не только «Соловья», но и ещё один романс, на пушкинские стихи, глубокие, с хемингуэевской точностью передающие чувства. И так и кажется, будто романс этот, нисколько не мешая родственной мелодии, звучит из динамиков над Красной площадью, волнуя сердца:
                Я вас любил, любовь ещё, быть может,
                В душе моей угасла не совсем,
                Но пусть она вас больше не тревожит:
                Я не хочу печалить вас ничем.
                Гремя огнём, сверкая блеском стали,
                Пойдут машины в яростный поход,
                Когда вперёд пошлёт товарищ Сталин
                И первый маршал в бой нас поведёт.
                Заводов труд и труд колхозных пашен
                Мы защитим, страну свою храня,
                Ударной силой орудийных башен
                И быстротой, и натиском огня.
                Я вас любил безмолвно, безнадежно,
                То робостью, то ревностью томим,
                Я вас любил так искренно, так нежно,
                Как дай вам Бог любимой быть другим.
      Впрочем, такая судьба старинной мелодии не уникальна: вспомнить хотя бы «Белой акации гроздья душистые», она же — «Ухают пушки, строчат пулемёты», и там же «Сме-ела-а мы в бой пойдём», а вот за что — зависит от политической ориентации. Некоторые песни амбивалентны и существуют в двух антагонистических вариантах. Только не путать с «Белой акацией» Баснера и Матусовского — превосходной позднесоветской стилизацией для «Дней Турбиных» Булгакова, до безумия любимых когда-то товарищем Сталиным. Но это, пожалуй, мелодия не воображаемого прощания со старорежимной Россией, а грядущего прощания с ужасным и прекрасным советским временем. А вообще-то есть мнение, что все мелодии уже открыты и современным композиторам остаётся только неисчерпаемая какофония. Ну, может быть, какие-нибудь потрясающие, сверхчеловеческие звукосочетания пока не найдены, но это уже из фантастики Александра Грина. Хотя в ушах композиторов Генийленда такие мелодии наверняка жужжат — только не дай Бог услышать их нормальному человеку!
      Пройдёт ещё немного времени после первомайского парада — и радиоэфир Европы наполнит другая чудесная музыка: «Прелюды» Листа, композитора не менее арийского, чем Вагнер, — мелодия, которую фюрер утвердит как фанфары русского похода.
      А под сумрачным сводом песня танкистов допета — погасли и экраны с лицами, озадаченное выражение которых к концу лекции не прошло, а только усилилось. В тёмной глубине кабинета прорезалась полоска света: кто-то приоткрыл дверь из коридора.
      — Кто это ломится? — нахмурился Николай Афанасьевич, поправляя на плече лямку застиранной майки.
      Дверь открылась шире, пропуская чёрный силуэт человека, за которым тут же и закрылась. Вошедший приближался, и хотя лицо его оставалось притенённым, хорошо стали видны большие, поблёскивающие золотой нитью звёзды на кровавого цвета петлицах и такие же золотые, с красными серпом и молотом, но ещё более крупные, на рукавах гимнастёрки. И были они крупнее, гораздо крупнее звёзд Анастасии Львовны даже после того, как звеньевой произвёл её в майоры.