Обратная сторона топора. Роман. Часть 2. Глава 10

                Глава десятая. В гостях

      Наконец пришло время дальней навигации. Для первого опыта Димон избрал свою с дедом квартиру, на другом конце Москвы. Впрочем, место не имело значения, если переместиться по образу-коду. Но можно было в сенсо слетать и по-орлиному, на точный адрес в Натуре. Прикинув мысленно трассу, учитель определил, что места внизу будут скучные, не живописные, да и в технологии полёта для Макса нет ничего нового. И потому решил проверить, как у молодого сработает образ-код. Макс с серьёзностью профессионала осведомился, что же будет образом-кодом, — и тут же получил щелчок:
      — А меня помнишь — или совсем омаразмел?
      — Ах, да! — сообразил Макс: бренное тело учителя, иначе говоря, его зомби, находилось именно в искомой квартире.
      Макс успешно отрешился: настроение было подходящее, озонное, как называл он про себя чувство наэлектризованности тела, а с ним и всего окружающего. Обычно так бывает летом, поутру, в хорошую погоду и в хорошее настроение. В такие моменты отойти от себя легко. Вообразил Димона, не зомбического, каков он сейчас в Натуре, а обычного, насмешливо-воспитующего. Помнил, что это безразлично: связь идёт через меморию, а в ней — все возможные Димоны. И команда на перемещение прошла.
      Макс очутился в незнакомой комнате. Тело пронизала ноющая тревога от этого ожидаемого — и неожиданного чуда: как в тормозящем скоростном лифте. Прямо перед ним на пружинном матрасе с брусочками, подложенными вместо ножек, лежал учитель в клетчатой рубашке и чёрных штанах, на животе играл цветными глазками Пегас. Закрытые глаза и равнодушное лицо были непривычны и неприятны, как у покойника.
      — Молодец, молодой! — Димон стоял рядом, виртуальный, но более настоящий, чем на матрасе.
      Макс огляделся. В комнате улавливался едкий запах: наверно, так пахнут старики — подумал, увидев старика за письменным столом у окна. Тот сидел и читал. Волосы — не седые, но словно выцветшие, на пробор и с вихром на макушке, как у школьника. И поза, с прямой спиной и отставленными локтями, — образцово школьная, словно дед решил вернуться в первый класс. Впрочем, может быть, это следствие старческой негибкости, признаки которой Макс замечал даже у отца. Стол тоже напоминал о школе: спина сидящего не могла заслонить обилие древнейших чернильных пятен — похоже, из той эпохи, когда старик делал за ним уроки и писал чернилами из чернильницы: по истории Макс знал, что была такая эпоха.
      Слева Макс отметил некрасивый, из советской старины шкаф со стеклом, набитый книгами — само собой, бумажными, справа, в углу, — коротенькую кушетку, видимо, раздвижную. Посреди комнаты, под люстрой из пластикового хрусталя, стоял круглый доисторический стол с двумя стульями того же стиля.
      Димон, ловя настроение Макса, виновато развёл руками: вот так и живём!
      Дед оторвался от чтения, несколько секунд глядел в окно, где горизонт загораживал серый панельный корпус. Тяжело вздохнув, захлопнул книгу и отодвинул. Книга была толстая, на обложке Макс прочёл что-то вроде истории войн. Кряхтя, старик встал, сделал несколько скрипучих прогибов, разминая поясницу, — и вдруг запел дребезжащим тенором:
                За правду
                сражается наш народ,
                Мы знаем:
                в бою нас победа ждёт.
                За счастье
                любимой страны родной,
                За мир и свободу
                идём мы на бой!
      Макс, эрудит по части истории, без труда опознал «Марш 26 июля» — не 26 июня, когда штурмовали особнячок товарища Берии на углу Малой Никитской и Садового кольца, а в том же году месяцем позже, когда Фидель Кастро, непобедимый воин, поскольку ещё в детстве жрецы Вуду для поправки здоровья посвятили его своему богу войны, штурмовал казармы «Монкада». Это был неподражаемый хит шестидесятых прошлого века. Макс знал даже, что любимую народом мелодию исполняли на парадах, каждый год под неё маршировали войска по Красной площади, а школьники разучивали на уроках пения. Дед тоже начал маршировать — на месте, приподнимая колени, насколько позволяли похрустывающие суставы, и причудливо дирижировал сам себе кулаками.
      — Нет, — ответил Димон на сочувственный взгляд Макса, — при мне он такое не вытворяет.
      Заворожённый, Макс дослушал до конца:
                Врагов мы проучим,
                Ударом им ответим на удар.
                Пусть прозвучит наш твёрдый шаг,
                И как горячий алый стяг
                Революционный
                пылает пожар.
      И, застонав от злой поясницы, исполнитель повалился на кушетку.
      — Я ему сейчас сделаю внушение, — пообещал Димон и тут же исчез.
      В тот же момент его зомби на матрасе открыл глаза, потянулся и сел.
      — А, Дима, — сказал старик. — Ну как твои занятия, профессор?
      — У нас гость, — укорил внук, — а ты хрень такую затянул. Я чуть со стыда не сгорел и уши завяли.
      — Душа требует, — объяснил дед.
      — У тебя душа патологическая. Нормальным людям твоей эпохи положено помнить битлов. Хочешь попегасить? — Димон снял пояс. — С гостем познакомишься.
      — Да на фиг? — поморщился дед. — Я его и так поприветствую. Мир-дружба! — И, глядя в пространство, изобразил рукопожатие.
      — Ну, как хочешь. — Димон снова надел Пегаса и через несколько секунд возник рядом с Максом. Но его зомби продолжал сидеть на матрасе, не закрывая глаз и сохраняя вполне бодрый вид.
      — Что ты сейчас сделал? — спросил Макс.
      — Использовал режим «полиреал». Вошёл в свою меморию, расположился в любимом кабинете и слепил два монитора, сразу два: один для зомби, другой для сенсо.
      — Твой Пегас — обман трудового народа, — ораторствовал между тем старик. — Кому дворец в Натуре — кому в виртуале, да и то если есть деньги на мемодизайнера. Это как называется?
      — Продвинутый у тебя дед, — заметил Макс.
      — Учу помаленьку, — пояснил Димон. И тут же в Натуре возразил деду: — Это называется: дворец каждому. И каждому — быт миллиардера. Вот, деда, что такое Пегас. Земля наша, Натура, мала и тесна, Креата — необъятна. А цены на дизайн будут снижаться: закон рынка.
      — Исполнение всех желаний? — прищурился старик. — Знаешь, что делает Бог, когда хочет наказать?
      — Знаю. Но когда человек всласть напегасится, он вернётся. К солёному чёрному хлебушку. А кто не вернётся — туда и дорога.
      — Ты в это веришь?
      — Не верю, а знаю, говаривал Карл Густав Юнг. Однако, деда, кое в чём ты прав: этот мир скоро рухнет. Но не так, как тебе хочется.
      — Кто же его обрушит? Ваш Теменос?
      — Он и в Теменосе разбирается? — изумился Макс.
      — Да кто в нём нынче не разбирается? Нет, деда, — возразил натурный Димон. — Теменос проблематичен. Теменос может и не поспеть.
      — А поспеет — вот будет потеха! — развеселился дед. — Если Теменос сделают раньше американцы — попрут к нам добивать геополитического противника, наших то есть мироедов-империалистов и топ-буржуев. Тогда мишура с нас слетит, голая жопа обнажится и война пойдёт под красным знаменем. А сделаем раньше мы — Америка захрустит как чипсы: настоящая гибель богов! Нет, Теменос — это здорово!
      — Вошёл в раж, — заметил Димон в сенсо. — Теперь будет бушевать до ночи, апокалипсис фантазировать. Давай-ка, молодой, по домам, а нам с дедой пора обедать. Сам дорогу найдёшь?
      Дорогу Макс нашёл элементарно: вернулся, разбудив своего зомби.
      Окрылённый успехом, он тем же вечером, поздно, уже после чая, направился к Диане Григорьевне. Взлелеянный образ не дал сбиться с пути, и Макс очутился лицом к лицу с любимой учительницей, в задумчивости сидевшей за планшетом. Её лицо было подсвечено снизу рефлексом настольной лампы и оттого казалось по-новому прекрасным, как у Рембрандта или де Латура. С трудом оторвавшись, Макс обследовал квартиру, однокомнатную, но просторную, и нигде не обнаружил такого явления, как муж. Это его несказанно обрадовало. Правда, лежанка была широкой, двуспальной, но это не насторожило Макса. Сначала Макс хотел сегодня же дождаться некоего главного события, пусть для этого потребуется не спать хоть полночи. Но потом пристыдил себя за нетерпение. На прощанье погладил её нежную щёку: ведь она никуда не убежит, просто надо бывать здесь почаще. И Макс зачастил к Диане Григорьевне, оправдывая себя тренингом дальней навигации. Пегаса у неё, похоже, не было, и ужасное разоблачение не грозило.
      Без одежды Диана была прекрасна, даже лучше, чем Макс ожидал: полные упругие груди, изящная талия и округлый живот, неправдоподобно толстые бёдра в восхитительном контрасте с тонкими пальчиками, притом точёные икры и громадные, как показалось потрясённому Максу, полушария ягодиц. Пару раз, не выдержав, Макс раскисал — у него это называлось так, — но ни в сенсо, ни в Натуре, у зомби, из его тела не извергалось ровным счётом ничего. Вспомнив уроки Димона, Макс сообразил, что так и должно быть. Бургундский, оказавшийся тут как тут, над ухом смаковал каждую деталь. В какие-то моменты Макса охватывало безумное желание соединить себя с этим чудом навсегда, то есть предложить, по достижении совершеннолетия, руку и сердце, и лишь здоровый цинизм Бургундского возвращал к трезвости.
      Страсть питалась не только низом, но и верхом — не зря в представлении Макса Диана была кентавром, и по-настоящему влюблён он был в верхнюю половину. В этом его горячо поддерживала Элис. Влюблённый находит несказанное удовольствие в созерцании любых мелочей повседневной жизни, бытовых хлопот, одежды, личных вещей любимой — и наблюдение Дианы в повседневности захватывало сильнее, чем триллер. Было потрясающе интересно, до ноющего под ложечкой умиления, следить, как её пальчики готовят еду, как аккуратно она кушает своим ротиком, нежно стирает свои милые вещички в ванной, накладывает перед зеркалом скупую косметику, собираясь на улицу. Наблюдать Диану на унитазе Макс себе запретил, хотя Бургундский склонял его к этому.
      В квартире было много книг: два застеклённых шкафа, очень стильных, вероятно, сделанных на заказ. Похоже, электронных книг Диана не любила, предпочитая им бумажные, которые можно исчеркать карандашными пометками. Она много работала: готовилась к занятиям, рассылала задания по электронной почте, проверяла опусы учеников — так что свободного времени практически не оставалось. Сочувствие к бедной Дианочке переполняло Макса. Казалось, она ничего не читала просто так, для развлечения, даже забравшись с ногами на диван, а всегда какую-нибудь историю с футурологией или философскую классику, причём обязательно вооружалась карандашом и делала пометки, которые Макс, войдя в спинку дивана и глядя ей через плечо, научился различать по важности. В Интернете её интересовала та же тематика, а телевизор она почти не включала. Нередко она говорила по телефону со своей мамой, её голос при этом становился таким нежным, какого Макс у неё никогда не слышал, хотя Диана и в школе была образцом деликатности. И это радовало Макса, обнажая, как выразилась Элис, прекрасную душу Дианы Григорьевны.
      В её квартире Макс наслаждался всем, даже запахами. Например, запахом кофе, который Диана часто себе варила. Запах, как помнил Макс, не нуждался в молекулах, а просто имитировался для сенсосферы нейронными импульсами.
      Но однажды солнце померкло. И навсегда. Сначала Диана поговорила с кем-то по телефону — и сразу пошла мыться под душем, а минут через сорок явился и он: грива седеющих волос, орлиный профиль — сухощавый красавец под шестьдесят, стройный и лёгкий в движениях. Макс сразу его узнал — не раз видел по телевизору, это был человек весьма известный в академических кругах. По словам отца, несколько лет назад академика пытались привлечь к Теменосу, но тот решительно отмежевался от этих, как он выразился, особистов. Обжигая сердце Макса, они с Дианой сомкнулись в долгом поцелуе, и гость тоже направился под душ, не оставив сомнений в цели визита. Диана встретила его по выходе уже раздетой, и этот человек стал хозяином её великолепного тела — а кому же ещё должны принадлежать такие тела? Не шмакодявкам же вроде Макса! Диана была с ним нежна, как с мамой: похоже, она всерьёз посвятила себя этому человеку, хотя у того, несомненно, имелась семья.
      — И не только семья, — развил догадку Бургундский. — Он вообще большой любитель и знаток женщин, даже, я бы сказал, коллекционер — почти как Альберт Эйнштейн. Особенно молодых аспиранток.
      И, с явным наслаждением растравляя Максову душу, поведал, что в своём научном коллективе академик не обходит вниманием ни одной новоприбывшей дамы, за что получил от завистливых коллег-мужчин прозвище «академик Баобаб». По мнению Бургундского, это намёк на щедрость души — как у африканского дерева, под сенью которого может расположиться целый посёлок.
      — Но так его звали не всегда, — продолжал журналист своё досье. — Раньше его называли «академик Звездорвал» — вероятно, за чрезмерное честолюбие. Но когда в академических институтах развернулась борьба со сквернословием, пришлось переименовать.
      На сексодроме Баобаб навис над Дианой, а она закинула ему ноги за плечи — Макс подумал, что, действительно, её мощные формы не дают подобраться к ней по-простому. А потом он лежал плашмя, а она, оседлав, скакала на нём как на коне, пока не опрокинулась с громким, степным гиком. «Кончила!» — определил теоретик Макс. Он стоял совсем близко от них, войдя в лежанку по колено, как в воду, и напоминал себе того придурка-жмурика у Роберта Монро, о котором рассказывал Димон, — но не мог оторваться: боль была слишком сладкой.
      Секс их был сугубо вагинальным, классическим, что слегка утешало Макса, читавшего и про иные разновидности, которые вызывали у него рвотный рефлекс. Это вонзилось бы новой, отравленной стрелой в сердце, если бы Диана совершила подобное. Слова из её осквернённых уст стали бы зловонны, и тогда было бы невозможно жить. Но Бог миловал.
      Потом, когда они просто лежали и радостно болтали обо всём подряд, речь зашла об отце. Баобаб отзывался о нём тепло, хотя и с лёгкой насмешкой. Говорил, что в будущем году на выборах Щебетан непременно пройдёт в Академию, то есть в членкоры. А Диана похвасталась, что у неё учится его сын, очень умный и серьёзный мальчик. Помянули и «Колумба», и Теменос. Академик говорил о наших потугах догнать американцев с презрительным сочувствием, и что если Теменос — не блеф, то лет через пять он у американцев будет, и тогда нам полная хана. Выходило, что отец просто прожигает свой научный потенциал и свою жизнь. От этой безысходности неприязнь к Баобабу усилилась — кто же любит дурных вестников, хоть они и не виноваты? И Макс решил замкнуть горечь в груди и больше не посещать Диану. Просто это было бы теперь чересчур больно.      
   
      КОНЕЦ ПЕРВОГО РОМАНА ТЕТРАЛОГИИ "ТЕМЕНОС"