Перо аиста. Глава 3. Четверг. 9 октября 1997 года

Не велика премудрость быть героем однажды,
дважды или трижды, гораздо труднее нести
 непрерывную цепь будничных забот и мытарств.
Л. Фейхтвангер

Четверг. 9 октября 1997 года

Похитители-"добродетели" хлопочут обо мне, как муравьи о своей царице. Они латают меня снаружи и изнутри: делают вливания, массажи, пропускают через тело воскрешающие волны и токи. А в моей голове грохочут одни и те же мысли: "Как они там, мои девочки? Что чувствуют среди чужих? О чём думают? Увижу ли я их снова?"

В голове курсирует по замкнутому кругу паровоз вопросов, а его топка пылает в моей груди раскалённым углём. Чтобы не получить "ожогов", я вынуждена постоянно двигаться. Я даже ем стоя, с тарелкой или чашкой в руках, переступая с ноги на ногу. Я бы вообще не ела, но официантки приносят еду и, по распоряжению врачей, заставляют хоть что-нибудь проглотить.

 Я без остановки хожу по жилищу, и через некоторое время мои шаги и мысли синхронизируются: "Увижу – не увижу? Выживу – не выживу?"

Стоит мне прислониться от усталости к стене или дверному косяку, как бессилие и безысходность выжигают в груди очередное тавро. От нестерпимой боли наворачиваются слёзы. Я начинаю плакать. Иногда тихо, а иногда навзрыд. На вой прибегает Баба Яга. Она сокрушается, что психиатр спустился в город, а она не всегда может унять мой рёв без лекарств.

Успокоительные действуют на меня парадоксально. Я зависаю между дрёмой и явью. Чаще всего мне видится, что я блуждаю на верхних этажах заброшенного дома. Лестничных пролётов уже нет. Полы ветхи. Они обрушиваются подо мной, и я лечу вниз, беззвучно "кричу" что есть мочи, хватаюсь за обломки дерева и кирпича.

От напряжения и страха я обливаюсь холодным потом. На громком вдохе "выныриваю" из кошмара и не узнаю спальни, как это бывает с теми, кто ночует на новом месте. Я силюсь понять, где нахожусь, но Морфей вновь возвращает меня в тот же дом. Мне снова предстоит пересечь "заколдованную" комнату.

От разбитого окна до входной двери не больше пяти метров, однако преодолеть их у меня нет никакой возможности. Как бы я ни старалась, пол всё равно провалится.   

Я пробовала идти от окна к двери обычным шагом, внимательно глядя себе под ноги. Пыталась медленно и осторожно ползти, распластавшись на паркетных обломках, как на тонком льду. Обходила комнату на цыпочках вдоль стен. Бежала напропалую или петляла, как заяц. Но исход всегда один – я наступаю на гнилую доску и лечу вниз.

Пыль, грязь, мусор забивают мне рот, глаза, уши. Я падаю, падаю в безмолвную тьму, брыкаюсь и дёргаюсь всем телом. Просыпаюсь, чтобы сделать перерыв перед следующей попыткой дойти до двери и открыть её.

Повторяющийся из видения в видение "сеанс компьютерной игры" прерывается только тогда, когда, летя в очередной раз вниз, я вижу мужскую фигуру в просвете зияющей дыры. Кто-то стоит на самом краю обвала и наблюдает, как я гибну. На этом кошмар прекращается. Мне удаётся поспать несколько часов. На следующий день я чувствую себя совершенно разбитой – у меня нещадно болит голова и ломит тело.

Я боюсь сойти с ума от собственных мыслей и кошмаров, ведь безумие – это выход из непереносимой ситуации.

От части меня спасает то, что я нашла примитивный, но действенный способ избежать истерик. Находившись "всласть", я сажусь с ногами в кресло, кладу голову на согнутые колени, берусь руками крест-накрест за щиколотки, раскачиваюсь из стороны в сторону и тихо мычу. Порой я так и засыпаю.

В одиннадцать ночи приходит Амалия–Изучающая–Аномалии, укладывает меня в постель, но уже без уколов. Таблетками она не злоупотребляет, оставляет пару-тройку горошин валерианы на прикроватной тумбочке. Утром я сметаю в верхний ящик то, что осталось от них после ночи, и иду в бассейн, чтобы погасить "жар души". Но прихожу в себя и оживаю я только в оранжерее – в огромном стеклянном сооружении с прудом и куполом посередине.

За прудом, как и сказала Амалия, начинается парниковое хозяйство. Через стену из стеклянных кирпичей видны огуречные листья и жёлто-оранжевые цветы. Они припали к стеклу, словно хотели "подсмотреть", что происходит в оранжерее.

От входа до пруда каждое растение помечено табличкой с надписью на латыни, какими-то датами и кодами из букв и цифр. Амалия не обманула. И правда "растительный материал" привезён сюда из разных мест Советского Союза. Чего здесь только нет! Ходи и любуйся.

Погода в оранжерее регулируется автоматически. Мелкий дождь над конкретной климатической зоной начинается и заканчивается не по часам, а по каким-то другим причинам. Возможно, когда становится слишком сухо. Попадала я под такие "дождики" не по расписанию. Не обманули они меня своей естественностью. Мне нужно к детям! Они меня ждут!

Я методично и тщательно обследовала все закутки рукотворного оазиса. Продиралась сквозь плотные кусты. Протискивалась между буйно разросшимися лианами и вечнозелёными хвойными. Балансировала на кирпичах, что удерживают собой клумбы из трав и цветов. Ничего, кроме сопящих вентиляционных труб, я не нашла – ни двери, ни форточки, ни лазейки...

Не сбежать! Пока не сбежать... Выход один – терпеливо ждать подходящего момента и врачевать душу, а врачевать её можно было только в оранжерее.   

Точно над прудом стеклянные своды переходят в ещё более высокий купол. В ясную погоду часть створок на недосягаемой полусфере открыта. Тогда горная свежесть и прохлада дотягиваются до дна оранжереи, создавая эфемерную, но правдоподобную иллюзию, что я – на воле.

В такие дни я прихожу к пруду, заворачиваюсь в павлово-посадскую шаль и ложусь на мостки лицом вверх, чтобы видеть небо. Я знаю, что подо мной плавают рыбёшки, а сверху разверзнута не только земная атмосфера, но и необъятная Вселенная. Я всей грудью вдыхаю энергию пространства, и этим лечу себе душу, состояние которой можно сравнить с пожаром на торфянике.

Моё детство прошло в Зауралье – в прозрачном краю лесов, озёр и болот. Я знаю, что в сухую погоду достаточно обронить непогашенную спичку или окурок, и искра уйдёт по корням, как по бикфордову шнуру, в нижние слои торфяных отложений. Расползающийся вглубь и вширь, незаметный на поверхности, очаг будет плавить слой за слоем плотные массы перегнивших растений. После него останутся огромные пустоты, прикрытые сверху безжизненным дёрном.

Такие пожары можно распознать, но очень сложно потушить. Они тлеют годами, полностью выжигая почву. Семенам, принесенным ветром, не на чем укрепиться и не во что прорасти.

Лёжа на мостках и глядя в небо, я вдруг начинаю ясно видеть, слышать, чувствовать то, что было десятки лет назад.

Вот раннее летнее утро. Солнце ещё только выползает из-за горизонта, а уже знойно. Ни дуновения. Бабочки-крапивницы сидят на головках толстых луковых стрелок и томно обмахивают себя веерами чёрно-красных крыльев. Закроют-раскроют, закроют-раскроют.

Бабушка Сина (от Ксения) – мать моего отца – поливает огурцы. Плети расползлись в разные стороны из чернозёмных лунок, перевились, закрыли кудрявыми листьями высокую гряду из коровьего навоза, смешанного с соломой. Бабушка что-то шепчет, проверяет завязи, убирает засохшие цветы. Она зачерпывает из помятого ведра воду алюминиевым ковшиком и льёт её под корни, стараясь не попасть на плети. Иначе влага соберётся в капли, сфокусирует солнечные лучи и обожжёт листья. 

Мне лет шесть. Пока я сижу в меже и щурюсь на бабочек, бабушка уже инспектирует мак, горох, бобы. Прикрыв ладонью глаза, осматривает, как генерал армию, ровные ряды дружно цветущего картофеля. Закончив обход, она зовёт меня: "Посмотри, что у меня!" Опускает поднятый кверху подол фартука. Там, как кутята в лукошке, лежат, тесно прижавшись друг к другу, крепкие белобокие огурчики…

Или вдруг придёт из памяти звук тонкой струйки, падающей в пустую жестяную банку. А следом картинка – это банка из-под зелёного горошка с надписью "GLOBUS". Я сижу на деревянном сундуке, окованном железными "опоясками" и "заплатками". Сундук отгораживает угол от остальной части кухни. В углу стоит рыжий бычок, с белой "звездой" во лбу, от такой же рыжемастной мамы Зорьки. Он писает. Мне или моему младшему брату нужно успеть поймать струйку в эту самую жестяную банку, чтобы деревянный пол не пропитался телячьей мочой.

Резкий звук из банки пугает бычка. Струйка становится тоньше. Он настороженно поднимает уши и косится на нас глазом-черносливом. Чтобы приглушить "барабанную дробь", надо поднять банку как можно выше к животу телёнка, но так, чтобы не задеть его. Иначе он дёрнется и перестанет писать. Жди потом, когда его приспичит.

Бычок совсем ещё маленький. Остаток пуповины высох, словно хвостик у спелого арбуза, но ещё не настолько, чтобы отпасть. Обычно Зорька телилась в конце февраля или в начале марта. До весеннего тепла было ещё далеко. Новорожденного сразу забирали в дом, к печке. Бабушка несколько раз в день кормила телёночка тёплым молоком из банки с толстой соской. Мы с братом любили гладить малыша. Он тыкался в наши ладошки широким лбом и мокрым носом, лизал их шершавым языком. Было очень щекотно, мы терпели и смеялись…

Сегодня редкая вуаль облаков на синем небе вытягивается в тонкие пряди, и я снова вспоминаю бабушку Сину.

Будучи ещё в крепком теле и в добром здравии, она, как статная наездница в дамском седле, сидит за прялкой и пощипывает пушистую кудель. Тонкие волокна овечьей шерсти захватываются ловкими пальцами её левой руки в щепоть, аккуратно скручиваются и вытягиваются под весом остроконечного веретена. Оно то ускоряет, то замедляет своё мерное кружение, опускается почти до пола и останавливается. Танец рук меняется. Большой палец и мизинец левой руки оттопыриваются в разные стороны так, что образуют "рогатку". Кисть в запястье начинает быстро поворачиваться влево-вправо, влево-вправо. Нить укладывается восьмёрка за восьмёркой на торчащие вверх пальцы. Правая рука с веретеном поднимается. Бабушка ставит его на покрытое фартуком округлое бедро и быстро сматывает только что созданную нить с "рогатки" на веретено. Его брюшко чуть полнеет. Всё действо повторяется с начала бесчисленное количество раз.

Меня всегда поражало бабушкино терпение, выносливость и трудолюбие. Она никогда не сидела сложа руки. Она всегда была чем-то занята. Я не знаю, ходила ли моя бабуля в школу (писала коряво, читала по слогам), но её руки, не разделяя труд на женский и мужской, умели делать всю крестьянскую работу в поле и дома: пахать, сеять, косить, жать, ставить снопы, молотить, стоговать, ткать половики, вязать носки, варежки, пуховые шали, плести косы, рыболовные сети, филейные кружева и т.д. и т.п. Её руки знали, как приголубить ребёнка, замесить и испечь в русской печи самый вкусный в мире хлеб, пироги и шанежки, собрать грибы и ягоды.

В лесу она всегда уходила от спутниц, никогда не отзывалась на ауканье и запрещала мне подавать голос в ответ. Древний инстинкт собирательницы говорил ей: "Хватит всем. Но каждый ищет сам." Она была добытчицей-одиночкой, делала всё быстро, сноровисто, надеялась только на себя.

Бабушка никогда не жаловалась и не кляла судьбу. Она просто жила – стоически преодолевала сиротство, работу в няньках, голод, холод, беспросветную нищету, каторжный крестьянский труд, отсутствие мужской защиты и поддержки.

Она выдержала всё, но её разум "дал трещину" и постепенно помутился после нелепой смерти младшего сына. Валенька-Валетка насмерть угорел в високосную ночь, будучи на свидании с чужой женой, в чужом гараже. Злая ирония  заключалась в том, что он – профессиональный шофёр – предусмотрительно надел резиновый шланг на выхлопную трубу автомобиля, чтобы ядовитые газы уходили на улицу. Но совершенно упустил из вида, что шланг согреется и возникнет щель. Выхлоп просочится в салон и погрузит любовников в вечный сон. У неё и у него были дети и семьи. Он и она решали, как им жить дальше, не ведая о том, что чужая машина, чужой гараж – последний рубеж, распутье между жизнью и смертью.

Отношение к семье и браку у моего дядьки было парадоксальным и болезненным. Он – мальчишка-безотцовщина, а позже неприкаянный бабник, растленный вниманием женщин всех возрастов, страждущих и страдающих от послевоенной нехватки мужчин, – из-за непостижимого эгоизма или ревности вставал на дыбы каждый раз, когда к бабушке, вплоть до старости, сватались скромные, но достойные мужчины. Он устраивал ей истерики, намекал, что, приняв предложение выйти замуж, она из матери превратится в гулящую женщину. Мужская логика? Он кричал на моих родителей, когда те говорили, что только она сама может решать свою судьбу.

В действительности решать было нечего. Давно всё было решено: она не была женой, она была матерью-одиночкой. Жизнь научила её, что мужчина – это чужой человек с улицы. Он забредает из ночи на огонёк, а наутро, как тьма, исчезает с первыми лучами восходящего солнца. И поди разбери, кем был этот ночной гость, если при дневном свете от него не осталось даже тени. 

Мужчин в её жизни было несколько. Я имею в виду тех, кто определил её характер и судьбу. Первым, конечно, был отец. Я знаю о нём, равно как и о другом прадеде и двух дедах, очень мало, только понаслышке. Все они ушли в мир иной гораздо раньше, чем я пришла в этот.

От моего прадеда Ивана осталась лишь поблёкшая картонная фотография. На фоне нарисованной аллеи стоит высокий, крепкий матрос в форме царской армии (деревенский сход сдал его в рекруты). Из-под поношенного бушлата виден треугольник тельняшки. На бескозырке – надпись «АЗIЯ». Ленты с якорями положены на правое плечо, словно девичья коса. Левой рукой мужчина опирается на невысокую бутафорскую колонну. В руке – кружевной платок. Смысл этого платка мне неясен. Дань ли это тогдашней моде? Или символический привет кому-то, кто обязательно поймёт его, когда будет смотреть на снимок? 

Картон потрескался. Углы и края фотографии осыпались. Внизу с трудом угадывается надпись: "CABINET PORTRAIT". Видимо, прадед фотографировался в каком-то заграничном порту.

"АЗIЯ" – военное судно Российского Императорского флота. Как гласит семейная легенда, в 1905 на "АЗIИ" вспыхнул мятеж. Корабельное начальство сдало команду румынским властям. Бунтарям вручили волчьи билеты и отпустили на все четыре стороны. Мятежники не могли пользоваться общественным транспортом. Им запрещалось оставаться в одном населённом пункте больше суток. В итоге, мой прадед Иван добирался до родных мест семь лет пешком.

Его старшая дочь Ксения (моя бабушка Сина) родилась 6 февраля 1914 года, по новому стилю. О её матери Наталье знаю только то, что она была тихой, красивой женщиной, которая умерла от тифа, когда Синашке не исполнилось и пяти лет. После похорон внучку взяли к себе родители Натальи. Девочка с отцом больше не жила. Он скоро женился. Во втором браке у него родился сын Александр.

Революция, военный коммунизм, развёрстка, продразвёрстка! От новых порядков родители Натальи обнищали, тяжело заболели и не смогли заботиться о внучке. Они отдали её зажиточным родственникам в няньки, притом что её отец, "старый" и "проверенный" революционер, был назначен председателем поселкового совета. 

В двадцатые годы стали вспыхивать стихийные крестьянские бунты. Озверевшие от голода, от смерти близких, обобранные и лишённые земли мужики теряли разум и человеческое достоинство. Они собирались в стаи, ловили представителей советской власти и устраивали над ними самосуд.

Мой прадед встретился с бандитами на узкой дорожке, когда вдвоём с другим активистом отправился сватать для кого-то девушку из соседней деревни. Сватов там не дождались – их забили в ближайшем от деревни лесочке. Уже у мёртвого прадеда Ивана отрезали член и засунули ему в рот. Нашли убитых быстро. "Народные мстители" выволокли растерзанные тела из леса и бросили в качестве устрашения. Однако родственники опознали трупы не сразу. Тётка Марфа узнала не тело брата, а пропитанные кровью клочья сшитой ею рубахи, разодранной толпой в "праведном гневе".

Синашку к тому, что осталось от её отца, не подпускали, но она всё же как-то прошмыгнула к гробу. Увидев вместо родного человека кровавое месиво, девочка без слёз и криков зашлась от испуга: онемела и перестала реагировать на происходящее вокруг. Её отливали в протопленной бане: читали молитвы, заваривали в тазах разнотравье, растирали настоями, обливали и обливали водой. Слова, запахи, тепло, прикосновения должны были разбудить закрывшееся от шокирующей реальности сознание. Не знаю, как долго это продолжалось, но Синашка, наконец, пришла в себя и заплакала. 

Так прадед Иван принял мученическую смерть за некую идею, за некие "правильные" представления, что ценились выше жизни конкретных людей. В своё время он справедливо возмущался бесправным положением матросов на "АЗIИ", а после его же руками советская власть отнимала последний хлеб у земляков. Его дочь и сын остались без отца, на разорённой при его же участии земле. Детей прятали по соседям, чтобы и их не убили, как отпрысков председателя.

По прошествии какого-то времени новая власть пришла раскулачивать и тех родственников, у которых моя будущая бабушка жила в няньках. Чтобы не оставлять девочку на произвол судьбы, "сердобольный" хозяин решил выдать её замуж в соседнюю деревню. Спрашивать согласия невесты, которой не было и шестнадцати лет, ему и в голову не пришло. Зачем? Он же о сироте заботился.

За женихом дело не стало. Сразу нашёлся добрый молодец, охочий облагодетельствовать девушку, за которую, кроме тётки, некому было заступиться. Мужчины быстро сговорились друг с другом. За поспешным сватовством и свадьбу сладили. Молодую силой привезли в дом жениха. Пьют-гуляют, с невесты глаз не сводят.

Настало время провожать супругов к первой брачной ночи. Пьяный молодожён в порыве сладострастия полез слюнявыми губищами к невесте с поцелуями… А она хлоп его по наглой роже, и бежать. Кинулась туда-сюда – везде люди. Кричат, ловят её. Она – в кладовку. Заперлась изнутри. Пьяная толпа в дверь ломится! Выбили "гости дорогие" щеколду, ввалились в кладовку, а невесты нет! Только половик на полу сбит. Под ним – крышка погреба.

Просидела в нём моя будущая бабушка не час и не два, а несколько дней. Еда там, хоть немного, но была: капуста квашенная, грибы солёные, что-то ещё. Одно плохо – холодно. Пришлось завернуться в старые одеяла и постлать под себя домотканые половики. Обычно этим тряпьём закрывали картошку.

Сначала к ней подолгу колотились сверху, ругали и упрашивали, чтобы вышла. Ничего не добившись, хозяева поставили на крышку груз, закрыли на замок дверь в кладовку и занялись повседневными делами. Приходили только вечером: может, не выдержит холода невестка, да и покорится мужу?

Но бабуле каким-то манером удалось сдвинуть груз и открыть крышку погреба. Остальное было "делом техники". Выставила маленькое окно, вылезла через него, и – бегом из деревни. Примчалась к тётке Марфе. Та, узнав в чём дело, дала от ворот поворот самоявленным родственникам, приехавшим забирать обратно законную жену.

Так сходила моя бабушка замуж первый и последний раз.       
   
В её жизни было ещё три мужчины, которых выбрала сама, но все они имели жён, сосватанных родителями, и детей, которых нельзя было просто так взять и бросить.

Для первого она родила сына Сашеньку, который умер от дизентерии летом 1936-го, во время страды, не прожив и года. В июле 1937-го родился мой отец – Николай. Несмотря на деревенские пересуды, его отцу хватило смелости записать сына на свою фамилию и дать ему своё отчество.

Доподлинно судьба моего деда мне не известна. В то время крестьянам не давали спокойно жить на одном месте. Их сгоняли в колхозы и совхозы, заставляли бросать обжитые, но бесперспективные, с точки зрения городского начальства, места. Приходилось людям с нуля отстраивать деревни там, где тонко знающий толк в своём деле крестьянин никогда их не строил. Людей тасовали, как карты в колоде.

Может, дед канул в сталинских лагерях или в мясорубке Великой Отечественной. А может, надорвался на трудовых фронтах и коммунистических "стройках века". Да мало ли от чего мог принять преждевременную смерть советский человек.

От второго мужчины в августе 1941 года родился Валенька. Его отец ещё до рождения сына ушёл на фронт и стал одним из миллионов, кого поглотила людоедка-война. Бабушка дала Валетке отчество отца, но записала на свою фамилию. За это сын корил её всю жизнь. Она, опустив глаза, молча выслушивала его упрёки, принимала на себя вину за его непутёвые поступки, помогала и баловала, чем могла. 

Третий мужчина появился позже, но он тоже был женат. Весной 1980-го, когда умерла его жена, он приехал, чтобы предложить бабушке руку и сердце. К тому времени наша семья уже жила в Свердловской области, в небольшом городе металлургов и кузнецов. Валенька, конечно, устроил "невесте" (бабуле было шестьдесят шесть лет) очередной "концерт". Сам он имел на тот момент жену, двух сыновей и хоровод сменяющих одна другую подруг и любовниц. В итоге "жених" уехал несолоно хлебавши.

Я заканчивала школу и, на правах почти взрослого человека, спросила бабушку: зачем она идёт на поводу у капризов любимого сыночка? На что услышала: "Молодая замуж не шла, чтоб мальчишек отчим не обижал. Было дело! Один такой "претендент" отвесил оплеуху Коленьке. Тот никому подчиняться не хотел и спрятался на крыше чужого сарая. Едва нашли. А теперь уж поздно. Самые тяжёлые годы прожила без мужского плеча. Была и за бабу, и за мужика. Хочу покоя".   

Полный покой она нашла в безумии, после смерти сына Валеньки. Он умер, когда до его сорокапятилетия оставалось полгода. Бабушке шёл семьдесят третий год.

Когда родители пришли к ней вечером из морга, куда ходили на опознание, она не заплакала, не запричитала, а только, как обычно, спрятала кисти рук под фартук, чтобы скрыть предательскую дрожь. И твёрдым голосом спросила: "Как это случилось?"

Все настолько были уверены: бабушка сильная, она выдержит и этот удар судьбы, что никому и в голову не пришло остаться с ней рядом в ту ночь. Беспокоились больше за вдову и сирот. Мальчишкам было пятнадцать и одиннадцать лет. (К сожалению, ничего путного из них не получилось. Старший сел за групповое изнасилование, младший – за распространение и употребление наркотиков.)   

На следующий день мой отец с мужской роднёй хлопотали с утра об устройстве похорон и поминок. В морг за телом брата он приехал только ближе к полудню. Бабушка утоптала дорожку вокруг занесённого снегом одноэтажного здания морга. Она так и не решилась войти в него одна.

– Мама, ты давно здесь? – только и нашёлся, что сказать, отец.
– Не знаю. Ещё темно было.

"Когда было темно? Вчера с ночи? Или сегодня утром?" – жалел после, что не спросил тогда, отец. 

Только именно та темнота начала гасить её светлый ум.

Всю жизнь судьба держала бабушку за горло, и она научилась скрывать свои чувства. Когда свалилось внезапное горе, слёз у неё не было. Она не могла плакать, стала уединяться. Мы ей говорили: "Бабуля, ночуй у нас! Зачем тебе быть одной в доме?" Она нам отвечала: "Я там хоть повою".

Выла она или нет, никто не слышал, но через несколько лет после трагедии у неё развилось старческое слабоумие. Оно медленно, но верно обесточило её разум, превратило энергичную женщину в тихое, бессловесное существо. Бабушка перестала узнавать близких людей, говорить и понимать речь. Сначала она повторяла за другими. Например, когда её спрашивали: "Мама, ты хочешь есть?", она улыбалась и отвечала эхом: "Ты хочешь есть?" А потом и вовсе перестала говорить, только улыбалась.

Мои родители ухаживали за ней, как за малым дитём. Им было трудно физически, но ещё труднее было наблюдать, как рассеивается её рассудительность, житейская мудрость и смекалка, как исчезает женщина-опора, женщина-хозяйка, женщина-мать, женщина – родовой корень. Её личность распалась. Погас, стал пустым взгляд, а красота осталась. Всю жизнь в крестьянстве – с телятами, коровами, вёдрами и флягами, босиком по просёлочным дорогам, полям, лесам, пашням и огородам… А внешность – как у леонардовской "Дамы с горностаем".

Была моя бабушка первозданной женщиной – обладала отменным здоровьем, языческой слитностью с природой, как с подругой, отличалась интуитивным проникновением в суть вещей, имела неиссякаемую энергию вставать ни свет ни заря, работать дотемна, сохранять душевную чистоту и умиротворённость. Сейчас к ней прилепили бы ярлыки "сексуальная", "независимая", а она просто была сама собой, с тонким чувством такта и собственного достоинства. Она не сплетничала, не злословила, принимала людей, какими они были, никого не поучала, не умела и не любила ругаться. "Подлая" – это самое крепкое словцо в её лексиконе. Не знала она ни одной молитвы и ни одного заговора, в ней самой была уравновешивающая и животворящая сила.

Бабушка рассказывала случай, который произошёл с ней в детстве. В конце двадцатых годов уже махрово цвела советская власть, но религиозные праздники (без попов и церквей) продолжали помнить и чтить так, как это было принято испокон веку. Например, в одном селе праздновали Рождество Христово, а Пасху – в другом. В её родную деревню Куртан съезжались гости со всех волостей на Святую Троицу. Бабуле было лет двенадцать-тринадцать. Она уже осиротела и жила в людях, нянчилась с чужими детьми, а на праздник обычно бегала к тётке Марфе. Транспорта, конечно, никакого. Ноги в руки, и – пешком. Троица, редкое дело, выпала на конец мая – дороги слякотные. Ноги разъезжаются в разные стороны – быстро не убежишь. Вокруг ни души. Все уехали на праздник загодя.

Торопится девочка, разгорячилась, хочет к тётке засветло добраться. Слышит – сзади бубенцы. Тройка в лентах. "Вот бы подвезли! Устала, мочи нет!" Коляска обогнала ребёнка. Седоки (богато одетая супружеская пара средних лет) вроде бы её и не заметили – оборванка, ноги в грязи.

И вдруг кони встали! Мужчина на них кричит, вожжами хлёщет, толку нет.

Девочка прошла мимо – лошади тронулись. Возничий их понукает, но не тут-то было: метров через двадцать они снова остановились. Он их и так и эдак: из коляски вылез, тянет под уздцы, а они только топчутся на месте да пятятся. Все сапоги хозяину грязью забрызгали. Девочка поравнялась с ними – лошади снова идти наладились.

Так повторилось несколько раз. После чего женщина в коляске не выдержала, спрашивает: "Не по пути ли нам, девочка? Может, мы тебя подвезём?" Прыгнула к ним моя юная бабушка. Она только этого и ждала. Мужчина косится на неё, побаивается, а женщина гостинцами угощает  – умилостивить хочет. Доехали быстро. Кони больше не артачились.

Случись это во времена "доблестной" инквизиции, бабулю непременно сочли бы ведьмой и сожгли на костре. Юный возраст не послужил бы смягчающим обстоятельством.

Чудес в жизни бабушки было мало, но они всё же наведывались. Если выдастся подходящий случай, то я их опишу. Я веду что-то вроде дневника, чтобы тоже не тронуться умом от заточения и разлуки с детьми.

Баба Яга уже спрашивала меня: "Что это ты пишешь?" Охрана не дремлет – наблюдает, докладывает. Я Амалии ответила  прямо: "Опасаюсь за собственное здравомыслие. У меня бабушкины гены, и её же воспитание. Пишу о том, что происходит, размышляю, вспоминаю. Хочу уцепиться за прошлое, чтобы сохранить себя настоящую". 

А умерла бабушка Сина в ноябре прошлого года, тихо и незаметно, как жила: выдохнула и больше не вздохнула. Перед смертью звала по именам, которые уже не произносила много лет, меня и мою маму – свою сноху. Сыновья и внуки выпали из бабушкиной памяти и больше не вспомнились. Моему отцу, конечно, было обидно, что она его забыла, ведь они всю жизнь прожили вместе.

Почему не вспомнила и не позвала? Кто знает! Может, потому, что не доверяла мужчинам. Не хватило ей восьмидесяти с лишним лет жизни на земле, чтобы ощутить на себе мужскую помощь и заботу. Отца потеряла рано, ни одного мужа ей не досталось, а сыновья и внуки – это всегда дети, которые сами нуждаются в жалости и опеке.

Всю жизнь она рассчитывала только на себя и на таких же безмужних подруг с осуждаемыми, но героическими судьбами. Я хорошо помню этих женщин  – бабушкиных приятельниц – с натруженными руками, с сеткой глубоких морщин на опалённых жизнью лицах. Говорили они на просторечье, любили поиграть в "подкидного дурачка", попеть песни за чаркой мутной бражки, но при этом были настолько чисты и не порочны душой, что если кого и причислять к лику святых, так это их – наших бабушек.

О! Как бы зашипели на меня за эти слова религиозные моралисты: "Они – матери-одиночки! Они рожали от чужих мужей! Они греховны!"
Если каждый ребёнок – плод троих: отца, матери и Святого Духа, то осудите Бога, за то, что дал жизни не тем детям! Рискните!

Первая мировая, революция, гражданская война уничтожили детство и юность наших бабушек, оставили их без отцов и матерей. Сталинские репрессии и Великая Отечественная отняли мужей, сделали вдовами и матерями-одиночками. Государственные мужи заставили женщин и детей испытывать муки голода, потерь и лишений, заставили работать без выходных и отпусков, с утра до ночи (мой отец начал работать с восьми лет). Сначала кормили и одевали фронт, потом восстанавливали народное хозяйство. Никто не разделял труд на детский и взрослый, на женский и мужской, работу нужно было надорваться, но сделать.

А что выделило управляемое мужчинами государство из закромов великой Родины в компенсацию за титанический труд, за гибель миллионов отцов, мужей, за сохранённых детей, лишённых детства? Кипу облигаций денежного займа! Этими бумажками с красными знамёнами, золотыми звёздами и портретами вождей расплачивались с тружениками тыла вместо денег и продуктов.

Бабушка Сина хранила облигации, страшно сказать, больше сорока лет, на дне сундука, аккуратно завёрнутыми в кумачовый платок. Она надеялась, что когда-нибудь ей вернут долги, и она сможет купить себе маленький пятистенок. Это было её заветной мечтой. Ведь военную и послевоенную молодость она прожила с двумя детьми в собственноручно вырытой землянке.

Невыплаченные материальные долги хрущёвская денежная реформа обесценила в десять раз. Извращённые умы перестроечных финансистов превратили облигации в лотерейные билеты. По ним нужно было ещё умудриться что-нибудь выиграть. Инфляция превратила чудом выигранные денежные купюры в фантики от конфет, на которые снова ничего нельзя было купить.

А моральные долги? После развала Союза о них просто забыли. Ах, какая оплошность! Иуда после предательства не смог жить и повесился, а государственные мужи, чтобы "показаться пред людьми" в одночасье заменили коммунистические речёвки на молитвы.

Бабуля в начале своей болезни приходила в магазин с сотенной бумажкой в руках, чувствуя себя богачкой. (Шутка ли! Её максимальная пенсия за пятидесятилетний стаж была сорок шесть рублей. Меньше, чем по рублю за год.) И никак не могла понять, почему молоденькая продавщица с брезгливой гримасой требует с неё не копейки, а сотни рублей за одну-единственную булку хлеба. Как могло без ущерба для психического здоровья уместиться в бабушкиной крестьянской голове, что двадцатикопеечная буханка хлеба, которого она посеяла, сжала и обмолотила несметное количество, стала стоить в несколько раз больше, чем её месячная пенсия в хрущёвско-брежневские времена? Выходит, помешательство – гуманный выход из ситуации утраты надежд и перспектив.

Моя бабушка считала, что её горемыканий хватит на семь поколений внуков и правнуков, что она уже отработала грехи "впрок". Ан, нет!

Что потребуют от меня похитители-"добродетели", кроме экспериментов над моей плотью? Выдержит ли мой разум уже случившиеся и грядущие испытания?

Ласкающий ухо звук, каким пользуются в аэропортах перед объявлением рейса, вернул меня в реальность и предварил сообщение профессора: 
– Мария! У нас для тебя хорошие новости. Нужно встретиться.
– Никак не привыкну, что вы всегда знаете, где я и что делаю. Что случилось?
– Ничего не случилось. Говорю же, новости хорошие, – повторил профессор.
– Если есть новости, значит что-то случилось... 

Когда я поднялась на свой этаж, Лев Валерианович и Галина Полуэктовна уже стояли возле двери моего номера. Сердце ёкнуло. 

– Мы не отнимем у тебя много времени. – Лев Валерианович держал в руках пухлую папку.
– Чего-чего, а свободного времени у меня достаточно.

Я открыла дверь.

– Вот видишь, как ты хорошо устроилась! У тебя даже компьютер есть! – деланно восторгались врачи. 

– У нас появилась возможность сделать тебе подарок. – Профессор расстегнул папку, и на журнальный столик высыпались фотографии моих девочек.

– Откуда они у вас?! – Я жадно вглядывалась в глянцевые снимки. Быстро разложила их по поверхности стола.

На меня смотрели мои дети. Школьная униформа сделала их старше. Они как будто подросли и немного осунулись. Их губы улыбались, а глаза смотрели серьёзно и холодно. На всех снимках они жались друг к другу, как два воробушка на морозе.

– Слава Богу! Живы и здоровы! – Я раскинула руки и легла грудью на фотографии, "обнимая" детей.

Лев Валерианович похлопал меня по спине, а меня душили слёзы.
Пришлось несколько раз глубоко вдохнуть и выдохнуть, чтобы снять горловой спазм, сдержать плач и привести дыхание в норму.

– Девчонки думают, что я от них отказалась?
– Такие подробности мне не известны. – Лев Валерианович встал с дивана.
– Что вы сказали моим родителям? – быстро спросила я. 
– Никто никому ничего не говорил. – Галина Полуэктовна тоже двинулась с места. 
– Подождите! – я схватила её за руку. – Какие-нибудь известия о них есть?
– Я этим не интересовалась, – ответила она сухо, стараясь освободить запястье. Я разжала пальцы.   
– А что с моей квартирой? – торопилась спросить я. 
– Надеюсь, ты надёжно закрыла её, прежде чем пошла к врачу. – Голубушке было глубоко наплевать на меня и мои заботы. – Единственный, кто тебя потерял, – это учительница по музыке. Занятия с твоими детьми должны были давно начаться, а вас нет. Она подала в милицию заявление о твоём исчезновении. Но искать тебя никто не станет – генерал этого не допустит… 

– Опять генерал! – перебила я. – Хочу с ним встретиться! 
– Встретишься, – ухмылка застыла на её лице. – Он сейчас здесь. Улаживаем последние формальности. Подготовительный период закончен.

– Можно начинать эксперимент! – сообщил Лев Валерианович. – Мне не мешало бы подзарядиться перед большой работой. …Мы с генералом уезжаем на охоту... В заповедник. Нас егеря пригласили, – не удержался и похвастался профессор. – А шестнадцатого, в 10 утра милости прошу ко мне в кабинет! Есть разговор. Генерал там тоже будет.

После ухода гостей, я развесила фотографии по всей квартире. Если я была на кухне, то и девочки "были" там. Я переходила в гостиную, и они "шли" за мной. В спальне их мордашки смотрели на меня с прикроватной тумбочки. Я воспрянула духом. Как бы ухитриться и дать им весточку, что я жива и каждую минуту думаю о них?