Дитя войны

        Уже прошло более 70 лет  со дня победы в Великой Отечественной войне, нашей победы.  Мало осталось в живых участников этой войны,  но эта война  в нашей памяти, в наших сердцах. 
     Великая Отечественная война не обошла стороной и нашу семью. Воевал мой отец, его  брат, брат моей мамы и его жена. К счастью, все они вернулись с фронта живыми, ранеными, покалеченными, но живыми.
     Единственный из семьи, кто погиб на войне, старший брат отца Иван. Военный летчик, доброволец, погиб в 1938 году в воздушном бою в Китае, где и похоронен в провинции  Чун-цине. Семья получила извещение,  что он пропал без вести. Только в 2005 году мы  узнали, как погиб Иван и где похоронен.
       Я родилась осенью 1944 года, в городе Семенове  Горьковской области, ныне Нижегородской. В городе находилась Краснознаменная высшая офицерская артиллерийская школа Красной Армии, эвакуированная из Ленинграда. Отец был направлен в эту школу в сентябре 1943 года, после ранения в боях под станицей  «Молдаванская» в составе Приморской  группы войск Северокавказского фронта.
     Когда отца направили на фронт,  мама с моей старшей сестрой остались в селе Аханкалаке,  в Грузии,  на границе с Турцией, где служил отец до войны,   после участия в Финской кампании.
    На фронте Великой Отечественной войны отец воевал девять месяцев и не любил рассказывать ни о Финской компании, ни о Великой Отечественной. С детства помню только его отзывы о донецких шахтерах, привыкших к опасностям, на фронте они не паниковали, в результате спасали и свои жизни, и жизнь моего отца.
    Только после своего 90-летия отец понемногу начал делиться своими воспоминаниями о фронте. Ушел из жизни на 96 году в светлом разуме и полном сознании.
     Направление на фронт он получил служа в укрепрайоне на границе с Турцией. До фронта добирался самостоятельно: до Туапсе  поездом, затем пешком через горы. Вынужден был постоянно уточнять место расположения штаба, куда был направлен.  Времени на дорогу ушло много, и отец сильно переживал из-за этого. Однако добравшись до штаба, узнал, что орудия и артиллеристы  еще не прибыли, и  до их прибытия ему предстояло изучать местность  и поддерживать дух пехоты  своими петлицами артиллерийских войск.  Пехотинцы, увидев его на передовой, обрадовались, что, наконец, подошла артиллерия.
            Отец чувствовал себя не в своей тарелки и частенько наведывался в штаб, узнать, когда же, наконец, прибудут  орудия.  Неожиданно это  спасло ему жизнь.   В этот день обстрел немцами был особенно сильный.  Отец наблюдал за ним из блиндажа. А вот ответить было нечем. Мало, что понимая в тактике пехотинцев и, осознавая, что простым наблюдателем больше быть, не может, в очередной раз под шквалами огня отправился в штаб. Его  появление в штабе для всех было неожиданным. 
  – Ты что живой?  Ваш  блиндаж уничтожен прямым попаданием час тому назад.
       Отец понял, что блиндаж был уничтожен буквально через несколько минут после его ухода.
        Вскоре орудия прибыли, а с ними и артиллеристы, в основном с Донбасса.  Затем была контузия, снаряд разорвался прямо рядом с его командным пунктом. Обращаться в медсанчасть отец  не стал. Пока приходил в себя, практически ничего не слыша, повез орудия на ремонт.  Будучи профессиональным военным, он воспринимал все это как само собой разумеющееся и без лишних эмоций. Тогда и сейчас было мало информации о тех боях под Молдаванкой и под Крымском, а ведь это были одни из самых жестоких боев ВОВ.  Тогда выжили очень немногие. Особенно много погибло там танкистов, но отец отказывался говорить подробно о тех боях.
           После ранения в ногу, пуля прошила ступню, была большая потеря крови и отца отправили не как обычно в медсанчасть, а в прифронтовой госпиталь. Затем отца  направили   на трехмесячные командирские курсы в Ленинградскую  артиллерийскую школу, эвакуированную в Горьковскую (ныне Нижегородскую) область. Так отец в конце 1943 года оказался в городе Семенове.    
       В военное время почта шла долго, но как только мама получила известие, что отец на учебе,  на руках с двухлетней дочкой отправилась к нему, в город Семенов.  Учеба  отца на трехмесячных сборах для командного состава заканчивалась, оставалось сдать экзамены и получить  приказ о направление на фронт.
            Приезд мамы отца  больше удивил, чем обрадовал. Его поразило, как  она смогла добраться с дочуркой на руках с границы с Турцией, через Азербайджан и голодное Поволжье проехав более тысячи километров.   Отцу скоро на фронт. Радость встречи омрачала проблема, куда определить жену с ребенком.  В Грузии была служебная квартира, а слушателем курсов  квартира не полагалась.    Но судьба все решила за него,  после сдачи экзаменов на отлично, отца  оставили преподавать в школе.
          Образование у отца не было, только  8-летняя  Васильевская школа в Татарстане, которую окончил  в 1932году, курсы лаборанта - химика на заводе синтетического каучука и один год учебы в Смоленском  артиллерийском  училище(1938-1939г.), после окончания  которого их курс   направили на финский фронт, присвоив досрочно звание младших лейтенантов. 
               По этой причине отец отказался  от должности преподавателя  и был назначен заведующим лабораторией стрельбы.   Дома он был крайне редко,  постоянно находился на стрельбищах. Мама беременная мной  с моей старшей  сестрой была дома одна.
            По  рассказам  отца, время было холодное и голодное. Пайки были скудные и семьи преподавателей  выживали за счет картошки, которую выращивали на полях учебного стрельбища.  Некоторым преподавателям удавалось выращивать очень богатые урожаи, даже из кожуры  картофеля. Соотношение посаженного картофеля к выращенному иногда составляло один к тридцати. У каждого была своя технология, которой они щедро обменивались.   Когда в начале 1945 год школа возвращалась в Ленинград, весь состав был забит картофелем, его хранили и транспортировали как самую большую драгоценность.  И именно этот картофель, вызвал обострение заболевания мамы. Отец, как всегда был на стрельбищах, а мама с двумя малыми детьми оставалась в Ленинграде.  Жизнь в Ленинграде, пережившем блокаду, в это время была не из легких, трудно было не только с продуктами, но с  одеждой.  Однажды украли мою сестру, нашли ее не очень далеко, в подъезде ближайшего дома, но уже раздетую, без шубки, которую мама купила накануне.
                Что именно маме срочно потребовалось купить в этот раз, папа не помнит, возможно, одежду, взамен украденной,  но когда мама тащила мешок картофеля на продажу, она надорвалась, и   туберкулез легких, которым она, вероятно, давно уже болела, начал прогрессировать.  В 1946 году папа обратился с просьбой к начальнику училища направить его на службу в более подходящий для мамы климат.  Начальника училища это очень устраивало, так как отец не имел возможности учиться, а с фронта возвращались командиры, имеющие высшее специальное военное  образование.  Отец   получил направление в строевую артиллерийскую часть в городе Краснодар.  Нам выделили квартиру, мебели, кроме кроватей  не было,  и папа из жердей и досок сделал стеллаж, мама завесила  его шторками, и получился шкаф. Этот шкаф остался у меня в памяти вероятно потому, что в нем хранились продукты.  Время послевоенное и с продуктами все еще было плохо. Помню, как родители достали сахар и засыпали его в  ящик, который стоял на полу в нашем самодельном шкафу.  Мы с сестрой, как только оставались одни, вооружившись ложки, вытаскивали ящик, садились на пол  с двух сторон  ящика и   поедали это лакомство, запас  сахара в ящике значительно уменьшался. 
        Климат Краснодарского края  маме  не подходил из-за высокой влажности, она постоянно болела, была то в больнице, то в санатории в Крыму. Мы некоторое время жили  еще в Краснодаре под присмотром  домработницы.
      Помню, как в квартиру влетела птица.  Птица, крича, стала биться о потолок. Кровь закапала на пол, домработница еле выгнала ее, и с горечью сказала: «Быть беде».  Мы с сестрой очень испугались и запомнили этот случай навсегда. Мне тогда было всего-то три  года, сестре шесть лет. 
         Состояние мамы ухудшалось, и врачи посоветовали ей  переехать  в  места детства и юности, надеясь, что это позволит продлить ей жизнь.
        Отец и мама родом из Татарстана. Отец родился  в крестьянской семье села Васильево, а мама родилась недалеко от Нижнекамска в селе Уратьма-Поповка,  где служил в  кряшенской церкви ее отец – отец Тимофей, принявший сан после окончания курсов при  Казанской духовной семинарии и работавший до этого учителем. Направление на курсы он получил на сельском сходе. Познакомились они на курсах лаборантов-химиков.
         Подав рапорт с просьбой о переводе в Казанский гарнизон, отец нас  отправил в Харьков к  брату и сестре мамы.  Вскоре  привезли маму и сразу положили в больницу. Нас к ней не пускали, видели мы ее только в окне первого этажа больнице. Но однажды я пришла проведать маму с тетей, мне разрешили зайти к ней в палату. Естественно я бросилась к ней и мгновенно оказалась в ее кровати. Это были последние прикосновения маминых рук.
          Отец сдавал выпускные экзамены в заочной средней школе и ждал приказа о переводе на новое место службы.   
          Дядя с семьей  снимали частный дом на Павловке, район Харькова, недалеко от центра. Меня определили в детский садик, а сестру  в  школу. 
          Из этого времени я помню только отдельные моменты.   Запомнились мне пленные немцы, строившие дом по дороге в детский сад и детвора, кричавшая им: «Гитлер капут». Помню,  как исключили меня из детсада.  Воспитатели  наказали меня за какую-то провинность, и на время прогулки группы закрыли   в комнате, где они переодевались. Я горько плакала, сидя на подоконнике, так как была уверена, что наказали меня несправедливо,   увидев, как довольная и веселая группа возвращается с прогулки,   с ревом,  криком стала выбрасывать обувь воспитателей  в окно. Стекло   вдребезги, больше меня  в детский сад не водили.
         Помню, как дядя, пытаясь меня воспитывать, наказал,  закрыв в застекленной беседке, стоящей в углу  двора. Я кричала, не замолкая ни на минуту, и как  только открыли дверь, вырвалась и убежала на улицу. Что я могла в таком состоянии  натворить, не знаю, но на моё счастье в это время сбежала огромная овчарка и стала носиться по улице, пугая прохожих.  Подбежав к собаке, я взяла ее за морду и очень серьезно сказала, что нельзя пугать людей. Что чувствовал в этот момент мой дядя, прохожие и хозяин собаки, можно  представить.    Дядя меня больше не наказывал.  В детстве мне еще не раз приходилось  быть длительное время вне дома,  в лесной школе,  детском туберкулезном санатории, но ничего подобного  со мной не случалось. Проблем у воспитателей со мной больше никогда не было.
        В сентябре 1949 года мама умерла. Папа практически одновременно получил приказ о переводе в Казанский гарнизон и телеграмму о смерти мамы. Похоронили маму на кладбище в центре Харькова. Сестра очень плакала,  я ее успокаивала, говоря, что не плачь, папа нам новую маму найдет. По своей младости, я еще мало что понимала, но эти слова я запомнила на всю жизнь, и еще не раз горько плакала,  вспоминая эти слова.
       Отец надеялся, что на какое-то время  оставит меня с сестрой в Харькове. Но и сестра, и брат  были вынуждены  отказаться. У маминой  сестры в это время был сильно болен муж, а у  брата   болел ребенок, который вскоре умер. Так папа  в возрасте 33 лет с двумя дочерьми,  пяти и восьми лет, приехал в  отцовский дом в  поселок Васильево, в 30 километрах  Казани.
          В  отцовском доме,  весьма скромных размеров,  жили его брат Петр, инвалид ВОВ  с женой Лизой и сыном Юрием, брат Николай, учащийся Ветеринарного техникума и 15-летний младший брат Павел.  Встретили нас хорошо, всем нашлось место. Вскоре папе дали две комнаты в доме на территории военного гарнизона, располагавшегося в Казанском Кремле.
         Мы перебрались в Казань. Сестра пошла во 2 класс школы, а я оставалась дома с домработницей. Домработница была молодой и очень интересовалась  солдатиками, тщательно скрывая это от моего отца. Вскоре я была в казарме, как у себя дома. Стыдила солдат за мокрые матрасы, за неумение выжимать тряпки, которыми они мыли полы, и т.д.
     Здоровье у меня  было слабое,  часто болела  и папа не один раз водил меня по врачам, пытаясь определить причину. Он подозревал, что основная причина моего слабого здоровья это наследственная болезнь - туберкулез легких, но врачи не подтверждали.  Однажды мы  попали к врачу - рентгенологу Кормильциной (если я правильно запомнила ее фамилию)  она сразу поставила диагноз - начальная стадия туберкулеза легких.  Так началось сражение за мое здоровье, львиная доля которого, принадлежала государству.
         Отец в этот период увлекся молодой, довольно красивой официанткой из пивного бара.   И после переезда на новую квартиру, эта женщина довольно часто стала появляться в нашей квартире. Квартира находилась на третьем этаже  первого корпуса Казанского Кремля, но уже вне военного гарнизона, и представляла собой две смежные комнаты. Удобства были во дворе, дверь квартиры выходили в длинный коридор, где жили еще 7 семей. Отопление было печное. В каждой квартире   между комнатами стояли довольно большие печи.   Наша квартира была угловая, с окнами на площадь  и на Спасскую башню Кремля.     Соседи, семьи военнослужащих, всего нашего длинного коридора, жили дружно. И мы, детвора, чувствовали себя в каждой квартире как у себя дома.  Часто собирались в квартире семьи Шаповаловых.  У них было четверо детей и мы, еще 4-6 детей соседей, часто собирались у них.  Садились  в кружок, и Ксения Ефимовна читала нам книги.  Особенно я любила, когда она читала пьесы Островского.
    Но  вновь вернусь к борьбе за мое здоровье. Как только меня поставили на учет в туберкулезном диспансере, меня тут же на все лето отправили в лесную школу. Лесная школа располагалась недалеко от Казани. Мне было шесть лет,   в памяти осталось ощущение доброты и заботы врачей и нянечек, которые круглосуточно нянчились с нами, занимались, заставляя нас максимально двигаться. Помню, как мы заготавливали веники. Несмотря на плохое здоровье, я росла довольно бесстрашной девчонкой. Веники мы должны были ломать из низкой поросли деревьев. Но стоило воспитательнице немного удалиться, я тут же забралась  на  дерево и стала ломать ветки,  ветка  треснула и я плавно приземлилась на землю, держась за верхнюю ветку. В этот момент вернулась воспитательница и бросилась со всех ног ко мне.  Я испугалась,  что она станет  меня ругать, но она подбежала,   ощупала меня  и еще долго объясняла,  почему нельзя  лазить по деревьям. С прогулки мы возвращались довольные, а в руках у каждого  было по несколько веников.
      В конце августа я вернулась домой  с круглыми щечками, в этот год  я пошла в первый класс. Отец уже женился на официантке, и я первое время звала ее мамой. Но этой женщине,  28 лет от роду, до нас не было никакого дела, кроме раздражения мы у неё ничего не вызывали.
        В школу меня собирал отец. Он купил мне  хорошую шерстяную форму, как и все формы коричневого цвета,  юбка была в складку.  А вот фартука нужного роста не было, и папа купил фартук,  который на десять сантиметров был длиннее  форменного платья.
 Школа располагалась в начале улицы Ленина (ныне улица Кремлевская), практически в ста метрах от дома. В школу меня никто не сопровождал. Однажды я шла по двору,  в руке  был портфель, который  доставал до земли,  фартук, будучи намного ниже платья, путался у меня в ногах. Идти  было не очень удобно.  И вдруг я услышала голос одной из женщин, живущей в соседнем доме нашего двора. Как и большинство жен военных, они не работали и часами сидели, сплетничая по-разному поводу.
         Голос, в котором звучали нотки жалости, сказал:  «Ну и что с ними будет. Окончат четыре класса и пойдут в ПТУ. Заботиться о них некому».
        Это был голос матери моего одноклассника.  Реплика в мой адрес так меня задела, что я, не оборачиваясь, сказала про себя: «Смотрите лучше за своими детьми, а с нами будет все в порядке.
      Вот так с первого класса я вошла во взрослую жизнь. Эти слова я вспомнила через много лет,  встретив эту женщину в трамвае. К тому времени я училась на  третьем курсе университета, а сестра училась в аспирантуре. Сын у этой женщине сидел в тюрьме, а дочка с трудом окончила 8 классов. Я выразила ей сочувствие и вышла из трамвая на первой же остановке.
         Вначале 50-х   практически невозможно было купить  даже сливочного масла, и государство организовало для детей с заболеванием, требующего калорийного питания, специальные детские площадки, куда мы не менее одного раза в сутки ходили есть. Я сейчас не помню, где именно она располагалась, но помню где-то рядом со старым цирком, около парка Черное озеро.  И если бы не забота государства, едва ли я выжила.
           Мачеха оказалась любительницей спиртного, и денег на питания часто было недостаточно.   Кусочек сливочного масла, завернутый в мокрую тряпочку, которое приносили и продавали  у нас в коридоре деревенские женщины, стоил дорого и мы его не покупали.    В магазинах   на прилавках   были в изобилии  комбижир, маргусалин и стал появляться маргарин.  В продаже  было много сушеной, соленой и свежемороженой  рыбы, красной  и черной икры,  а мы чаще варили суп с  соленой ржавой килькой.
       За мукой очередь занимали с вечера, номера писали на кистях рук химическим карандашом, по очереди ходили домой попить и немного отдохнуть.  За двумя булочками  я как-то простояла 8 марта весь день.  Конфеты  «Руслан и Людмила»  стоили дорого, и покупали мы их по одной штучке, смакуя эту  роскошную сладость как можно дольше. Но все соседи поддерживали друг друга, психологическая обстановка была отличная, я не помню  ни ссор, ни  скандалов между соседями нашего длинного коридора, в котором около каждой из восьми квартир,  на керогазах и примусах что-то варилось и жарилось.
    В 9-летнем возрасте болезнь моя стала прогрессировать. Причиной тому послужило мое недельное голодание, из-за услышанной фразы мачехи, сказанной походя, при разговоре с ее подругой: «Как они мне надоели. Порой  хочется их отравить».
       Отец в это время был в лагерях на стрельбищах, сестра у родственников. Я стеснялась попросить еду у соседей, а дома есть боялась. Пила воду из ведра, которое стояло в коридоре. От голода у меня закружилась голова,  я упала около двери, где жила семья  военврача. Они занесли меня к себе домой, привели в чувства и начали расспрашивать, что со мной. И тут у меня началась истерика. Подробности помню плохо, только и сегодня у меня перед глазами домотканая ковровая дорожка, которую я царапала, крича и плача. Им удалось меня разговорить,  после того, как дали мне успокоительного. Узнав  в чем дело, вызвали отца из лагерей. Отец не выдержал?  ударил мачеху и  оказался на гауптвахте. Мачеха пожаловалась в комендатуру. 
      Детей   на проходной  пропускали на территорию гарнизона,  некоторые семьи военнослужащих еще  жили там, и мы ходили друг к другу в гости.  Дежурные на кпп знали нас. Так что я без труда прошла на гауптвахту к отцу. Картина  полутемного помещения и решетка, за которой сидел отец, произвела на меня такое ужасное впечатление, что в дальнейшем я никогда, никому ничего не рассказывала, никогда не жаловалась.
     В  начале  мая  я   поступила в  детский туберкулезном санаторий, который  располагался на высоком берегу Волги, вдали от населенных  пунктов, в месте впадения реки Свияги в Волгу, недалеко от острова Свияжск в помещениях бывшего   Вознесенского Макарьевского монастыря.    Особую живописность  санаторию придавало его необычное расположение на обрывистом берегу не на вершине и не у подножия, а посредине склона, на уступе. Со всех сторон его окружал лес. Наши палаты располагались в здание, где ранее жили монахи, столовая находилась в здании Вознесенского храма. На территории санатория был святой источник, водой которого мы и пользовались.
        Только повзрослев, я смогла оценить то, что сделали для меня и других детей работники этого санатория. Немалая доля в нашем лечении имела вероятно и аура этого места. Врачи, воспитатели и нянечки с утра и до вечера  что-то  придумывали, делая все, что могли  для более эффективного лечения и нашего хорошего настроения. Вспоминаю, как каждое утро, для того чтобы я выпила рыбий жир, врач и воспитательница устраивали спектакль. Перед моим столом выстраивались трое: врач с ложкой рыбьего жира, кто-то из детей постарше, показывающий как приятно пить рыбий жир и воспитательница  с кусочком селедки на вилке. Я выпивала рыбий жир, заглатывала кусочек селедки и вылетала на крыльцо, где и выплевывала все это.  Никак  не могла с собой справиться,  рыбий жир вызывал у меня рвотный рефлекс. Самое удивительное, что,  приехав из санатория, я через месяц хоть и морщилась, но пила рыбий жир самостоятельно, без всяких уговоров. Врачи отстранили меня от учебы, и возникла угроза   отстать от класса.
      Мы регулярно ходили в лес, то собирать цветы, то грибы, чаще всего сыроежки.  Мы  солили  их каждый себе в стеклянные баночки, под присмотром воспитателей и нянечек. Цель врачей была любой ценой возбудить в нас аппетит. Для этого как-то пригнали небольшую баржу, груженную мелкими сучьями, и мы несколько дней разгружали ее. Ходили мы и в Свияжск, где была действующая церковь и старинная деревянная церковь, построенная без единого гвоздя  ещё во времена Ивана Грозного при подготовке взятия Казани.
      Вечерами на свежем воздухе  танцевали. И сейчас у меня в ушах звучит музыка, часто звучащая, песня «Мишка, где твоя улыбка», которую вероятно очень любила одна из воспитательниц.
  В санатории дети были  от семи  до пятнадцати лет. Кто-то умел танцевать, кто-то только учился, но танцевали все. Именно в санатории я впервые начала учиться танцевать и вальс, и танго, и фокстрот.
     Старания врачей не прошли даром, и у меня началось улучшение.  В сентябре я приехала домой, а после того, как выпила большую бутылку рыбьего жира и проглотила две большие коробки порошков, мне в ноябре   разрешили посещение школы. Радость от этого события меня настолько переполняла, что от диспансера до дома я бежала  вприпрыжку,  что-то напевая.
      В школе я быстро догнала одноклассников по всем предметам, кроме русского языка. Преподавательница русского языка Софья Соломоновна очень часто просила меня помочь ей донести тетради домой. Дома она, готовя обед, диктовала мне диктанты. К окончанию написания их и работы над ошибками, обед был готов, и я  вместе   с ее детьми приступала к обеду. После обеда  отправлялась домой. Никто и никогда Софью Соломоновну не просил заниматься со мной, более того, у меня дома об этом никто не знал.
       Учителя  нашей школы много времени уделяли  нашему свободному времени. Вместе отмечали праздники, а новый год праздновали сначала по звеньям, затем всем отрядом в зале школы. Родители  пекли пироги на весь класс. Столы накрывали в школьном зале на первом этаже.  Так что взаимоотношения учителей и родителей в классе были прекрасными.
    Часто всем классом ходили в театр, зимой - на каток. Все это способствовало дружбе в классе. Все вместе разучивали арии из оперы Иван Сусанин, учили своих одноклассников танцам. До сих пор с теплотой вспоминаю одноклассников  школы № 55, а с моей подругой дружим с первого класса до сегодняшнего дня, уже почти 65 лет. И с особой теплотой вспоминаю ее маму, Татьяну Ивановну, женщину удивительную, прекрасный психолог она умело управлялась не только со своей большой семьей, но уделяла внимание друзьям своих детей. Светлая ей память.
  Учителя нас учили жизни, а не только преподавали. Многие из нас росли в неполных семьях и забота учителей для нас была очень важна.
      Помню, как плакали они, прячась от наших глаз за школьной печкой в день известия о смерти Сталина. А на школьной линейке просто сообщили нам о смерти вождя не демонстрируя своих слез и растерянности. 
     И сейчас, как только появляется возможность, я еду в Макарьевский монастырь, возрожденный в 1996 году,  чтобы поставить   свечи, помолиться и  выразить в искреннюю благодарность  всем работникам лесной школы,  Макарьевского санатория, врачам и моим учителям за их  теплое, неравнодушное отношение к своей профессии,   ко мне и ко всем детям  трудного, голодного  послевоенного времени. 

                Дитя войны.