Суд удаляется

Дополненный и переработанный рассказ "Суд идёт"

         Профессору
   Белову Владимиру Николаевичу


 -Николаич, для нас с тобой октябрь - прямо судный месяц.
   -Не говори, откликнулся тот. - До судного дня далеко, но мы уже вступили в преддверие.
   -Предупреждал же, не удастся обойтись,- продолжал Петрович.
   -Ну, теперь-то я обнадёжился. Судья вроде как стала разбираться. Выясняет, какой реальный ущерб был нанесён.

   К середине месяца прошло по одному заседанию по их гражданским делам. По Петровичу решение было вынесено. Дело Николаича отложилось на неделю, до девятнадцатого. Отчасти они, товарищи по несчастью. Отчасти подельники. Петрович - бывалый. Для Николаича всё - внове.

  Он ещё не привык к тому, что судебные дела не интересны никому, кроме участников. Терпилы и истцы, тем не менее, суются со своими болЯми к каждому встречному-поперечному. Что называется, в горячках.
  Петрович мысленно обращался к возможным слушателям, представляя, будто это станет вдруг кому-то интересно.

   -Вы знаете, что такое суд при ясной октябрьской погоде? В трезвом уме и твёрдой памяти? Позвольте поделиться: сначала ты его предчувствуешь - подкожно, потом готовишься к нему дотошно, после суда тебе тошно, иногда рвёт. Так, практически, у всех случается. Нет, не до рвоты, но лёгкая отрыжка даже у судей - дело обычное. Икают же люди, когда их вспоминают. А судей поминают часто.
   Николаич подтвердил впечатления Петровича. Ещё раз дал случай убедиться, что человек в суде, как тяжело больной- перед операцией, или при смерти - находится в экстремальных обстоятельствах. Наблюдал Петрович одного больного в терминальной стадии. После операции на брюшной полости его живот был заклеен, по вертикали, повязкой. Сначала он постанывал на глазах и на ушах восьми однопалатников. Потом сполз на пол и начал елозить по нему брюхом в проходе меж рядами кроватей, то ли пытаясь почесать больное место, то ли содрать повязку. Присутствующие наблюдали агонию, понимая, что врачей звать бессмысленно, и сами помочь они ничем не могут.
 
 -Скорее бы, - витало в атмосфере.

  Также, кажется, в суде. Кажется, держится человек, он даже стоит за кафедрой ровно. Но вот выходит из зала, и обмякает. А, может, и раньше. Не в состоянии поставить подпись под извещением о следующем заседании, рука прыгает от нервной дрожи. Секретарь суда всё это видит. Даже интересно, когда, вот так, человек со своими пальцами совладать не может.

   -Да, иди уже,- думает она.
   -Следующий.

   Суд - это маленькая смерть. Расставание с собой, каким ты был прежде.

   Адвокат часто до вечера не может психологически отойти, от происходившего ещё утром. Он тоже еще под впечатлением. От своей удали, или от удали оппонентов. Потом что-то оседает мифом в его собственной истории.

   Один защитник рассказывал, как сошёлся в процессе с бывшим своим преподавателем. Тот, не выдумал ничего лучше в аргументации по делу, как отослать своего визави на собственные лекции, который тот еще должен и оплатить. "Едкое" замечание его некогда ученика звучал так:

   -Я на паперти не подаю!

   Много таких историй удачных и неудачных у каждого, кто ассистирует в процессе.
   Волнуются люди, переживают. Думают зачастую, что есть высший суд, а этот вот, районный или областной, его наместник на земле. Когда процесс заканчивается, закрадывается сомнение, наместник - это не исключено, но чей, и, что за место?

   По уголовным делам ситуация несколько иная. В суд, в этом Петрович убеждён, лучше, вообще, из камеры заезжать. Судебное заседание для сидельца есть выезд в свет. Ему, наконец, даётся возможность "пофигурять" перед людьми на свободе, и тем самым вздохнуть этой свободой.

  Тем более, чувствует сиделец, что он фигура значительная. В кое-то веки столько людей тобой занимаются. Собаки, опять же, охранные потявкивают. Автозак туда-сюда ездит.

   -Смотрите - перечисляет Петрович, собаки, сами конвойные, судья, прокурорский, адвокат. Вокруг тебя движуха - как на казнь ведут, столько внимания. Целый спектакль. Многие за всю свою жизнь столько внимания не видели. Когда были на свободе.

  -Надо, правда, отметить, что для всей обслуги, из камеры как бы нежить в суд везут. Существо это не совсем ещё убито, но и не вполне настоящее. Презумпция, называется.

   -Уверяю вас, не перестаёт доказывать Петрович, из камеры - лучше. Там, если не окончательное решение, есть ещё возможность на свиданку с белым светом выехать. Так-то, что? Только в прогулочном дворике увидишь одиночную ветку от дерева на фоне неба и вся радость. Здесь же целый пейзаж, живопись, можно сказать.
   
   Да, и взгляните-ка. Если дома проживаешь, даже под арестом, ну, что за удовольствие ехать в суд. Ведь там, не ровен час, изменят меру пресечения! Или, к примеру, приходите вы по вызову к следователю, в прокуратуру. На допрос. Не всё ещё прошло обыски по месту работы, то есть в вашем кабинете; обыски по месту жительства, это уже, да. Впереди основной вопрос: закрывать вас или нет? И, вот, ходите, ждёте. За вами тоже ходят, поглядывают, послушивают. Решают. Есть же еще и те, кто с цепи всё это против вас спустил. У этой стороны в деле свой интерес и свой фарт. Вопрос цены, опять же.

   Ждут все, во что выльется. После того, как вас задержали, прошли в прессе предварительные публикации - де мол, задержан заместитель главы администрации одного из районов города. Фамилия не называется. Это не информация, это сигнал для тех, кто отслеживает: ну, разрешилось!

   Вам-то хорошо стало "Оставь надежду всяк сюда входящий". Едете вы в оперативной машине в КПЗ. На заднем сиденье, в середке. Сопровождающие над кем-то посмеиваются: тот, кто-то, вам неизвестный, негодовал на них:

   -Почему задержанного в оперативной машине повезли, а не в автозаке!

   Это вы уже со стороны наблюдаете, как посторонний. В данной ситуации уже ничего от вас не зависит. Детали в память врезаются. Для будущих рассказов. Даже когда опера интересуются, - для этого, собственно, вы у них машине, - насколько вы адекватны, и до какой степени себя в откровении не контролируете, вы отвечаете должным образом на провокационный вопрос, и их успокаиваете.

   Во всех этих обстоятельствах в силе остаётся главное: "лучше ужасный конец, чем ужас без конца".

   -Слышишь, Юрочка, знакомые нотки - мысленно обратился Петрович к виртуальному персонажу, своему второму я.

   -А, представьте, разошёлся Петрович, когда в зале суда твоего подельника приговаривают к шести годочкам и сразу в кандалы, тут же, рядом. За полчаса до того, вы были в туалете, ещё не под конвоем, и спросили:

   -Ты сколько ждёшь?

  Ответ был невнятным, но через полчаса понятным становится, столько он не ждал.
   -А, бухгалтер ваша, главная, когда-нибудь вашу подпись на стекле подделывала? Нет? Вы её потом, на очных ставках и в судебном заседании, давно небритой не видели, потому что атавизм у неё по всему лицу густой шерстью проявляется? Нет? И не удивлялись, как ваш подельник, которому шесть годочков выписали, в этой шерсти в любовных ласках купался?

   -А, после всего этого вы в суде гражданском своих коллег-профессоров, врущих в глаза, потому что уверены в безнаказанности своего вранья, не видели? Нет?

   -Тогда, скажу вам, братья и сестры мои, - упивается Петрович, - многого вы в жизни не видели.

   Как очевидно, суд для Петровича это смерть и рвота. Кстати, есть анекдот насчёт "рвоты". "Тошнота" дело известное. Особенно для ветхих специалистов по западной философии, которые из марксистов-диалектиков категорически переделались в знатоков Гуссерля, Хайдеггера и Сартра:

   -Категорически приветствую! Господин профессор, это не вам. Это другому господину.

   Выпивают два человека из горлА водку, без закуски. Один сделал несколько глотков - нормально. Второй хлебает. Не может, поперхнулся. Убирает в сторону от себя бутылочное горлышко, гнётся в пояснице, вытянув шею (главная ошибка) и, роняя слюну на землю, приглушенно говорит:

   -Сейчас вырвет.

  Собутыльник чуть склоняется над вытянутой, как у лошади, головой и возмущенно предупреждает негодную попытку:

   -Кто вырвет, кто вырвет!

   Он поперхнулся не потому, что спирт дерёт гортань. В водке это не сильно, там спирта не сильно много. У тебя от желудка волна поднимается: думаешь, зачем мне это, кто меня гонит, никто же не заставляет. Ты просто давишься, как давятся куском непрожёванного мяса, или когда ты сыт, есть не хочешь, а, например, жадничаешь. Ну, так жадничают обжоры и голодные люди. Когда же эта волна доходит изнутри до горла, сдержаться уже не можешь. Блюёшь с удовольствием, чтобы избавиться от всего разом. Потом вытираешь прослезившиеся глаза и понимаешь - теперь легче, теперь можно жить дальше.

   Конечно, такое может войти в привычку. Допустим, в Древнем Риме гурманы наслаждались, вкушая яства. Чтобы дальше получать удовольствие, они очищали желудок путём рвоты, и вновь получали удовольствие от вкуса. Разумеется, Петровичу не приходилось встречаться со столь изощрёнными эпикурейцами. Со слабой версией, тем не менее, столкнулся.

  Работал он, мальчишкой ещё, на хлебзаводе, некогда находившемся на известном углу Поречной и Большой Бульварной улиц. Устроился туда школьником, на каникулы. У барабана стоял, откуда буханки фасовались на хлебные лотки и отправлялись прямиком на хлебовозки, На конвейере, в общем.

  Разнорабочие, как везде, приходили из социальных ннзов. Токарь, был уже аристократом. Запомнилась пара любовников, из разнорабочих. Он только освободился после десяти лет лагерей, она поднялась, тоже незадолго, из пропойной ямы. Как же нежно они относились друг к другу! Видеть такое было потрясающе красиво.

   С ними общался еще истопник. Его котлы находились в подвале, под производственным цехом. Он выходил наружу покурить и немного пообщаться. Оставалось ему, судя по всему, недолго. В удовольствии выпить он себе отказать не мог. Правда, удовольствие было сомнительным. После выпитой рюмки, по уголкам его рта, вытекала жёлтая жидкость. Вытекающее походило на желчь. Заметных усилий для освобождения организма от передоза он не делал.

   -Очень не хорошо было бы, думал сейчас Петрович, если бы рвота вошла в привычку до подобной, смертельной, степени.

   А, Николаич, он, так-то, ведущий российский специалист по наследию Иммануила Канта и его приверженцев в Германии рубежа девятнадцатого-двадцатого cтолетий, по истории русского неокантианства, по Марбургской школе и философии Германа Когена,
   
20 октября местное информационное агентство передало: "Профессор кафедры философии культуры и культурологии университета был уволен этим летом за прогул после того как не оформил официально командировку для оппонирования диссертации в Высшей школе экономики. Ученый обратился в суд с иском о незаконности увольнения. Девятнадцатого октября суд первой инстанции ему отказал".

   В интервью ученый поделился:
   -После первого заседания у меня обнадеживающее чувство было.

   -На втором заседании по делу вопрос тяжести моего проступка даже не поднимался, зато было заявлено, что участие в оппонировании - это личное дело, никак не относящееся к работе в университете.

   -Это театр абсурда, - заметил профессор.

   -Ход дела меня убеждает, что районный уровень судебного разбирательства лишен смысла в том плане, что никакого объективного рассмотрения в отношении исков к университету на этом уровне быть не может, подчеркнул собеседник агентства.

   -Можно уже ориентироваться на следующие стадии. Здесь справедливости не добьешься.
   ;;;
   -В который раз говорю, Николаич, в судах оказываются люди, выбившиеся из системы, не желающие или не могущие разделять негласные правила корпорации - встроенность как подчинение. Система выплёвывает их, а они выблёвывают систему. Именно по этой, блевотной, дорожке мы попали с тобой в суд. Попали в пространство рвоты, и тут уж "неча на зеркало пенять".

   -Я попал в суд не по этому. Я ищу справедливости.

   -Ты хочешь напиться и отблеваться свободой!
   У тебя её было.