Судьба провинциального музейщика

               

                Ты погляди, ты погляди,
                Не осталось               ли что-нибудь после меня?
                Индийская песня
               
      Однажды вечером, разбирая свой архив, наткнулась я на голубую папку, лежащую в глубине письменного стола. Пара тонких книжечек, комплект из двенадцати цветных открыток да несколько адресованных мне письма, написанных красивым, ровным, редким для мужчин почерком, заставили меня вспомнить  о судьбе их автора.
      
     Память, словно  машина времени, перенесла меня  в прошлое, в середину семидесятых годов века двадцатого, когда герой моего очерка Борис Яковлевич Аншаков учился на заочном отделении филфака университета и мне довелось принять у него экзамен по зарубежной литературе. Отвечал он настолько глубоко и основательно, что я поинтересовалась, где и кем он работает. Выяснилось, что студент-заочник являлся заместителем директора по науке Воткинского дома-музея имени П.И.Чайковского.

– Впервые слышу о таком! – удивилась я.
– Вот и приходится мне работать порой по десять-двенадцать часов в сутки, чтобы узнало о нём как можно больше людей, – отозвался Борис и тут же подарил мне путеводитель по музею, пригласив посетить его. В облике его было что-то мальчишеское: светлые волосы, зачёсанные над высоким лбом, и маленький хохолок на затылке, упрямая складка больших губ, одержимость во взгляде голубых глаз.
   
    Вечером того же дня ожидало меня увлекательное чтение путеводителя, текст которого был составлен Борисом: “Более двухсот лет назад в глухом прикамском лесу застучали топоры, небольшую речку Вотку перегородила плотина, и в число уральских железоделательных заводов вошёл ещё один, Камско-Воткинский.  Одновременно с заводом строился и рабочий посёлок Воткинск. Славился завод металлом, якорями, пароходами. И ещё стал известен Воткинск тем, что здесь седьмого мая 1840-го года в семье начальника Камско-Воткинского горного округа Ильи Петровича Чайковского родился мальчик, которому суждено было стать гордостью и славой русской музыкальной культуры.
   
     В родном Воткинске великий Чайковский провёл только восемь детских лет, но воспоминания об этом времени были живы в душе композитора всегда. Воткинской земле он был обязан первыми и наиболее сильными музыкальными впечатлениями. “Что касается вообще русского элемента в моей музыке, то это происходит вследствие того, что я вырос в глуши, с детства, самого раннего, проникся неизъяснимой красотой характеристических черт русской народной музыки”, – отмечал Пётр Ильич, стоя на пороге мировой славы. На склоне жизни вдали от России, в маленьком французском городке, где композитор навестил свою бывшую гувернантку Фанни Дюрбах, он вспоминает годы своего детства: “Прошлое со всеми подробностями  до того живо воскресло в памяти, что, казалось, я дышу воздухом воткинского дома…”. Чайковский снова видел перед собой ширь воткинского пруда, родной дом, стоящий на берегу, и, казалось, как прежде, бежит он по тенистым дорожкам сада, с восторгом любуется пёстрым народным хороводом среди берёз на гульбище, мчится на тройке по прелестным окрестностям Воткинска, с замирающим сердцем прикасается детскими руками к клавишам рояля.
   
     Восьмилетним мальчиком покинул П.И.Чайковский свою маленькую родину – Воткинск, и никогда больше не возвращался сюда. А на берегу пруда остался стоять дом. Его не отличает особенный архитектурный замысел, над ним не трудились знаменитые зодчие – он самый обыкновенный, каких немало было в прежней России. И всё-таки он стал дорогим для всего человечества. Люди, как святыню, чтут дом, где забилось сердце величайшего композитора.
   
    Мемориальный дом П.И.Чайковского в Воткинске открылся весной 1940-го года, накануне 100-летия со дня рождения композитора. Три десятилетия спустя дом Чайковских был реставрирован  по сохранившимся документам. И теперь, проходя по тихим комнатам, рассматривая фотографии документы, можно отчётливо представить обстановку, которая окружала необыкновенно впечатлительного мальчика, всё то, что побуждало его детский ум к размышлениям, что рождало в его душе первые радости и печали, первую нежную тоску и звонкое детское счастье”.
– Надобно побывать там, – приняла я решение, впервые осуществив его летом 1975-го года. Скромная провинциальная гостиница в те дни пустовала, я стала одной из немногих её постояльцев. Помню, как обрадовался Борис моему приезду, с каким подъёмом провёл он меня по всем комнатам Дома-музея, каким вдохновением наполнен был его рассказ: “Вот зала – просторная светлая комната. Здесь Петя впервые услышал звуки музыки, здесь она завладела всем его существом, и здесь же он впервые прикоснулся к клавишам рояля. Старинный прямострунный рояль фирмы “Вирт” – самая дорогая реликвия музея. Одна из дверей залы выходит на балкон, с которого открывается прекрасный вид на пруд. “Я никогда не видела такого красивого захода солнца, как в России, – вспоминала Ф.Дюрбах, обращаясь к Петру Ильичу. – С балкона мы слушали нежные и грустные песни – только они одни нарушали тишину этих чудных ночей”.
   
    Несомненно, что текст рассказа был выучен Борисом наизусть: не раз доводилось ему бывать экскурсоводом, но в этих стенах его голос был удивительно созвучен музыке: “Дом Чайковских в 30-40-е годы прошлого столетия был самым гостеприимным домом рабочего посёлка. Здесь часто собирались любители музыки. Александра Андреевна, мать композитора, прекрасно пела. Илья Петрович, радушный хозяин дома, играл на флейте, непременным участником часто устраиваемых балов  был небольшой профессиональный заводской оркестр. Илья Петрович сыграл огромную роль в судьбе своего гениально сына, Петра Ильича. Атмосфера, создаваемая им в домашнем кругу, способствовала весьма раннему проявлению музыкальных способностей будущего композитора”.
    Помню, с каким  вниманием рассматривала я убранство комнат: знаменитый рояль, старинную мебель, канделябры, картины, – проникаясь с каждой минутой неповторимым обаянием этого музея. Отрадное впечатление дополнено было чтением писем Ильи Петровича, написанных им в марте 1837-го года своей жене Позже они впервые были опубликованы в подготовленном Борисом сборнике статей “Илья Петрович Чайковский. Жизнь и деятельность”: “Ангел мой, бесподобная женочка! Наконец после длинного путешествия я сегодня рано утром приехал, или лучше сказать дотащился до места. Из Казани научили меня ехать ближайшим путём, но этот путь оказался такой гадкий, что боже упаси…я иногда по часу и более бился на одной версте. Так, в беспрерывных затруднениях провёл я трое суток, нигде не умывался, и чаю не пил, и бороду не брил. Добравшись до большой дороги, по  которой ты поедешь,  я уже не рассудил ехать просёлком на Воткинский завод, а поехал прямой дорогой на Ижевский завод…”.
   
    Желая узнать моё мнение, Борис показал недавно написанную статью об отце композитора; я удивилась тому, насколько язык его  и стиль были сродни одухотворенным письмам старшего Чайковского: “Любовь сослуживцев Илья Петрович снискал также и независимостью суждений.  Он был далёк от корыстолюбия, тщеславия, весьма присущих многим представителям чиновничества. Отчего человек незаурядных способностей не сделал, по понятиям того времени, блестящей карьеры, снова могут объяснить слова самого И.П.Чайковского: “Признаюсь, не люблю суету – я привык жить в небольшом кругу добрых людей и совершенно следую правилу Цезаря: лучше в деревне быть первым, чем в Риме последним”.
   
     После осмотра мне предложено было немного прогуляться по берегу пруда: летний вечер был на редкость тихим, тёплым, благодатным. Рабочий день завершался, тут-то Борис решил познакомить меня с закадычным своим другом Серафимом Бусыгиным, местным поэтом и журналистом, который уже спешил нам навстречу.  Был он высок, худощав, с удлиненным лицом, уже тронутым морщинками. Возрастом Серафим оказался  лет на шесть старше Бориса, что ничуть не мешала им быть хорошими друзьями. Вскоре мы втроём вернулись в музей, уютно расположившись в рабочем кабинете замдиректора. Мужчины в честь моего приезда накрыли стол: Серафим, помнится, принёс какую-то особую водку, баночку маринованных рыжиков да домашнюю снедь, Борис тоже кое-что припас к появлению пермской гостьи и, на правах хозяина,  торжественно провозгласил первый тост:
– Выпьем за моего кормильца, Петра Ильича Чайковского!
   
    Музей был для него в те времена вторым домом, если не первым, и наш разговор зашёл о достижениях его и проблемах:
– У нас расписан едва ли не каждый день, – не без гордости рассказывал мне Борис. – В зале проходят еженедельные “музыкальные четверги”,  лекции, беседы, концерты камерной музыки, занятия народного университета, ректором которого являюсь я. А в майские дни на наш ежегодный фестиваль сюда приезжают лучшие исполнители произведений Чайковского! А ещё задумал я провести всесоюзную конференцию “Чайковский и Урал”, да только средств на всё не хватает… Мало, ой, как мало отпускают у нас денег на культуру!
    
    Разговор перекинулся на Воткинск, который сам Борис иронически назвал “наш городок Окуров”. И впрямь, кроме Дома-музея смотреть в нём было решительно нечего.  Тогда без нынешней великолепной набережной и новых современных зданий показался он мне захолустным провинциальным местечком. Только безграничная любовь к своему делу побуждала Бориса работать с максимальной отдачей за минимальное жалованье. В те времена и я работала  на кафедре лишь на условиях почасовой оплаты да всерьёз подумывала о подаче документов на конкурс в какой-нибудь институт, где нашлась бы для меня полная ставка.
   
     Знакомство моё с Борисом и Серафимом имело недолгое продолжение. Вскоре волны времени разбросали нас в разные стороны, переписка с провинциальным музейщиком и его другом прекратилась. Я вспомнила про Бориса, уже будучи старшим преподавателем Мичуринского пединститута, когда впавшее в старческий маразм руководство КПСС решило после кончины маршала Устинова переименовать город Ижевск в Устинов. Краткое моё письмо, адресованное Борису в музей, содержало в себе призыв яростно протестовать против очередного партийного произвола. В ответ я получила несколько строк от одной из сотрудниц: Борис Яковлевич Аншаков утонул летом 1985-го года, и смерть его стала огромной потерей для музея.
      Содержимое голубой папки побудило меня много лет спустя совершить вторую поездку в Воткинск. Я отыскала телефонный номер Серафима, и он вместе с женой Ритой любезно пригласил меня в гости, пообещав встретить на автовокзале. Не сразу узнала я в высоком облысевшем старике былого интересного мужчину: время беспощадно, годы меняют людей, но всё же мы нашли друг друга и были рады встрече. Субботнее утро в доме Бусыгиных началось для меня с просмотра груды книг о истории завода, города и музея.
      
     В десять часов утра, едва открылись двери Дома-музея, я стала первой его посетительницей, и вновь передо мной предстали когда-то виденные ранее прихожая, кабинет Ильи Петровича, гостиная с роялем, на котором играл юный Петя Чайковский, комната, где он появился на свет, детская, где резвился он с братьями и сестрой. В гостиной на аудиозаписи негромко звучали отрывки из лучших музыкальных творений Чайковского. Всё здесь умиляло, радовало и вдохновляло. На втором этаже размещалась экспозиция, посвящённая постановкам опер и балетов великого композитора. Новым был присвоенный музею статус музея-усадьбы площадью в два с половиной гектара. Пасмурный тёплый денёк как нельзя лучше располагал для прогулки по парку и осмотру всех заново восстановленных строений: чайного домика, беседки, людской, каретного сарая с экипажами той имперской эпохи. В памяти моей мгновенно возникла ассоциация с другим великолепным музеем-усадьбой – Аксаковским, близ Бугуруслана на севере Оренбуржья, также бережно восстановленного из руин усилиями энтузиастов.
    
      Но одно обстоятельство всерьёз огорчило меня: сотрудники музея, в основном молодые, совершенно ничего не помнили и не знали о деятельности Бориса Яковлевича Аншакова. Лишь одна пожилая женщина в ответ на мой вопрос сказала, что был тут такой научный работник да память о нём почти напрочь стёрлась.
– Сохранились ли написанные им книги? Путеводители по музею? – допытывалась я. Ответ был неутешителен.
      А ведь это он заложил и культурную, и научную основу нынешнего великолепия музея-усадьбы! С Борисом постоянно консультировались ведущие чайковсковеды  Москвы и Ленинграда: настолько глубоки и обширны были его знания о Петре Ильиче. Неужели трудно было сделать стенд, посвящённый Борису, и всем, кто трудился здесь ранее? Доколе будет длиться у нас это беспамятство по отношению к созидателям?
    
    Печальной вернулась я в дом Бусыгиных, расположенный поблизости от музея, и найдя Серафима за огородными делами, сразу же спросила:
– Расскажи, что случилось с Борисом?
– Всё началось с очередного семейного конфликта. Зарплата Бори составляла всего-навсего девяносто рублей, жена его, Лариса, будучи культработником, получала и того меньше, а в семье росли две дочери. На почве постоянной нехватки денег у Бориса часто возникали серьёзные ссоры с женой.  После одной из таких затяжных ссор трагическим для него летом 1985-го года он ушёл из семьи и прожил три дня у меня. Потом восемнадцатого июля решил навестить свою старшую дочь Лену, отдыхавшую в летнем детском лагере, и отправился туда пешком после работы. Прошёл по жаре пять километров, стал переходить высокий мост через реку Сива и тут увидел тонущего в реке мальчика. Не раздумывая, Боря прыгнул с моста и бросился спасать его. Вытащил ребёнка на берег и сам, измученный, упал навзничь на траву. Медсестра подоспевшей скорой помощи в первую очередь занялась мальчиком, возвращая его к жизни, а на Борю не обратила внимания, как и собравшиеся вокруг зеваки. Нужно-то было всего-навсего перевернуть его на живот, чтобы вода вытекла изо рта и лёгких, но никто не догадался сделать это. Сердце у Бори было слабым, помощь ему была не оказана, и он умер тут же  на берегу. Смерть его стала шоком для родных, друзей и работников музея. Огромное количество людей провожало его в последний путь. Хочешь съездить на его могилу? Тогда собирайся побыстрее, скоро пойдёт дождь.
   
    Южное кладбище Воткинска – одно из самых старых в городе, о чём гласили  надписи на надгробных памятниках и плитах, издали напоминало густой лесной массив с высокими, раскидистыми деревьями. Шла последняя суббота июля  две тысячи одиннадцатого года,  во второй половине дня стал накрапывать мелкий дождик, печально шелестящий в кронах деревьев и создающий особое ностальгическое настроение. Серафим уверенно провёл меня по центральной аллее до самого знакового памятника – высокого надгробья и плиты из чёрного мрамора. В нише надгробья был небольшой бюст, а, точнее, голова человека с волевым выражением застывшего лица и двумя упрямыми бугорками на лбу. Ниже была выбита надпись “Садовников Владимир Геннадьевич” (1928 – 1990) и две почётные награды – орденские ленточки со звёздами, означающие, что покоящийся здесь человек был дважды Героем Социалистического труда.
– Третья могила от Садовникова направо вниз, так объяснила мне Борина жена, – извиняющим тоном сказал Серафим, – но вчера я был здесь и ничего не нашёл.
    
     О Владимире Геннадьевиче Серафим успел рассказать мне вчерашним вечерам, когда от автовокзала мы вышли на набережную очаровавшего меня огромного красавца-пруда: “Всё это строилось при жизни Садовникова, по тем временам – полного  хозяина города. Двадцать два года возглавлял он коллектив Воткинского завода. Вспомни, каким сложным было послевоенное время, но он смог наладить  серийное производство ракет “Тополь” и “Булава”. Свою задачу он видел в  переоборудовании завода до мирового уровня, но в 1990-м году съездил в Америку, увидал, как мощно налажено производство там, вернулся домой и покончил жизнь самоубийством”.
    
    Я стала тихо молиться. Серафим углубился метров на двадцать направо вниз, прочёсывая два-три ряда надгробий, и тут я услыхала его радостный крик: “Нашёл!”. Поспешив к нему, увидала я скромный серый памятник с прикреплённой к нему овальной фотографией нашего общего друга. “Ну, вот и встретились мы, Борис Яковлевич, по Божьему промыслу”, – погладила я фотографию и трижды прочла молитву Священномученику Уару: “Избави от бед  раба своя, святыи мучениче Уаре, яко вси по Бозе к тебе прибегаем, ты бо молиши о нас Христа Бога нашего…”. Потом поставила в бутылку из-под минеральной воды четыре жёлтых цветка, данных мне Ритой.
   
     Стоя на кладбище под моросящим дождём, я думала о том, что объединяло двух покоящихся недалеко друг от друга людей: бывшего генерального директора завода и бывшего замдиректора музея. Несомненно, объединяли их взаимосвязанные судьбы завода и города. А ещё двух ярких личностей Воткинска – Владимира Геннадьевича Садовникова и Бориса Яковлевича Аншакова – объединила преждевременная их смерть. Знакомы ли были эти два человека? Вполне возможно, что нет, хотя и трудились они совсем недалеко друг от друга: дом-музей располагался на берегу пруда рядом со знаменитым заводом.  Исконно русская взаимосвязь гуманитарной и технической, производственной культуры некогда породила гений Чайковского: в семье “технаря” Ильи Петровича все пели и музицировали, прекрасно знали творения современных поэтов и писателей  – это не могло не дать толчок творцу великих симфоний, опер и балетов. Но навряд ли Садовникова занимал тот факт, что где-то рядом талантливейший замдиректора музея Чайковского живёт с семьёй на жалкую советскую зарплату в девяносто рублей? Он решал иные масштабные задачи, однако, в Божьем мире всё взаимосвязано… Впрочем, по словам Серафима, навестившего после смерти Владимира Геннадьевича его вдову, генеральный директор завода никогда не грёб под себя: в трёхкомнатной его квартире по улице Мира на полу были постланы обычные половики, а обстановка была самой скромной. И всё же именно в советскую эпоху взаимосвязь гуманитарной и технической культур была разорвана, да и по сей день провинциальная русская культура влачит самое жалкое существования: творцы и хранители её не ощущают на себе государственной поддержки. 
      
     Душа Бориса, надо полагать, возрадовалась в мире ином от краткой, но сердечной молитвы и дружеской памяти о нём. На обратном пути я осмотрела центр города, обошла вокруг реставрируемого храма Благовещения, где крестили новорожденного Петю Чайковского, ещё раз полюбовалась великолепным прудом и панорамой Воткинска, а  чуть позже, за ужином, мы втроём помянули  Бориса бутылочкой “Каберне”. Рано утром мне предстоял отъезд домой.
    
    Прошло более двух с половиной лет со времени второй моей поездки в Воткинск, и ситуация повторилась: снова принялась я разбирать свой архив и нашла голубую папку с книгами и письмами Бориса. Снова вспомнила о горькой судьбе провинциального музейщика и решила написать о ней очерк. Бог весть, удастся ли в третий выбраться в музей-усадьбу? Надо бы отправить в дирекцию книги, авось, хоть как-то догадаются они увековечить память того, кто сделал музей известным всей России.

                30 января 2014 г.