Перо аиста. Глава 7. Понедельник. 3 ноября 1997 го

Судьбы человеческие совершаются не вдруг,
и никому не ведомо, какому из его
случайных поступков
суждено дать ростки, почки, ветви.
М. Дрюон

Понедельник. 3 ноября 1997 года.

Через две недели после планёрки закрытый до этого "Банкетный зал" превратили в пункт общественного питания. Я так соскучилась по живому общению с обычными людьми, что прибежала на первый совместный завтрак ни свет ни заря, ожидая почему-то увидеть нечто похожее на студенческую столовую.

Двустворчатые двери в зал были открыты настежь. На моё удивление, я оказалась не в "колченогом раю" то и дело теряющих равновесие столов и стульев, а в настоящем французском ресторанчике.

Тюлевые занавески, густо собранные на тонких металлических держателях, закрывают нижнюю часть окон. На подоконниках пышно цветут пеларгонии. Шесть круглых столов, под белыми скатертями с тяжёлым кружевом по краю, поставлены в шахматном порядке и накрыты на двоих.

Солонка, перечница, натёртые до сияющего блеска бокалы охраняют тарелки. Они окружены свитой вилок, ножей, ложек и увенчаны коронами из накрахмаленных салфеток. В центре каждого стола – корзинка под холщовым полотенцем. Ткань удерживает тепло свежевыпеченного хлеба, а его аромат возбуждает аппетит и поднимает настроение. К столам придвинуто по два венских стула.

Поодаль, справа от входа, на невысокой эстраде красуется рояль. Ему докучает детина: он одним пальцем тренькает "Собачий вальс". В углу, высоко над инструментом, телевизор беззвучно показывает новости. 

Семь тридцать – это рано для ноябрьского утра, поэтому в зале, кроме музицирующего охранника только Катерина и принимающая у неё заказ официантка.

– Можно к вам присоединиться? – Я потянула на себя свободный стул. 
– Пожалуйста, – мельком взглянула на меня Катя.
Официантка подарила улыбку, подала меню и грациозно удалилась на кухню.

– Что дают? – поинтересовалась я.
– Геркулесовую кашу, бутерброды с сыром и ветчиной, овощные, фруктовые салаты, молочные продукты и напитки в ассортименте, – Катя полностью озвучила утреннее меню. – Можно сделать заказ на неделю вперёд, и они приготовят то, что вы захотите.

Женщина подала мне ученическую тетрадь с шариковой ручкой, прикреплённой к верхнему краю картонной обложки. 
– Здорово! Хотя бы это мы вольны выбирать.

Моя бодрая реплика подействовала парадоксально.
– Не нужны мне никакие разносолы, – из глаз Катерины потекли слёзы. 
– У вас тоже кто-то остался на свободе? – осмелилась спросить я после короткого замешательства.
– У меня мама парализована.
– За ней некому ходить?

У меня отпала всякая охота составлять меню на неделю, и я положила тетрадь на край стола. Будет ещё более подходящее время.

– Есть старшая сестра, но все мы жили на мою зарплату. Пенсия у мамы мизерная, а сестра никак не может устроиться на хорошую работу. Как только узнают, что у неё маленькие дети, так прямым текстом заявляют, что не нуждаются в её услугах. Будь она хоть семи пядей во лбу.
– А мужа у сестры нет? – спросила я, затаив дыхание, словно вступала на минное поле.

– Он сбежал три года назад, как только родились Паша и Даша. Мама из-за этого очень переживала, и в итоге случился инсульт. Сейчас она не ходит и не говорит, только мычит. – Катерина вытерла слёзы платком. Глаза и нос покраснели. – Я работала на двух работах и ещё подряжалась делать бухгалтерские отчёты всем, кто просил. Но денег всё равно не хватало.

Ей потребовалось какое-то время, чтобы остановить рыдание. Она нехотя принялась за еду. 
Я попросила у официантки творог, фруктовый салат и чёрный кофе.   
– Как вы попали сюда? – Я наклонилась вперёд и добавила очень тихо: – Тоже из клиники Маевского?

– Нет, – Катя впервые посмотрела мне в глаза. – Я бежала вечером с работы. На обочине стояла иномарка. Женский голос окликнул меня по имени. Дверца водителя хоть и была приоткрыта, но за тёмными стёклами я не видела, кто меня позвал. Решила, что это потенциальный заказчик на бухгалтерские услуги. Подошла ближе, наклонилась к ползущему вниз стеклу, а мне брызнули чем-то в лицо. Очнулась я от пощечин Амалии Марковны. – Слёзы высохли. – Почему я раньше об этом не подумала? – Она облизала и закусила вилку, которой ковырялась в салате.      

– О чём?
– Весной, в одной из бесплатных газет, которыми забиты почтовые ящики в подъездах, было объявление. Я запомнила его наизусть: "Институт репродукции человека за хорошее вознаграждение предлагает женщинам от 21 года до 35 лет стать суррогатными матерями для бездетных, но обеспеченных супружеских пар". Я решила сходить по указанному адресу. Там обошлись со мной очень вежливо.

– Как звали врача-гинеколога? Не Ольга ли Олеговна? – спросила я поспешно. 
– А вы откуда знаете? – удивилась Катерина. – Тоже там были?
– Нет, я была в другой клинике, но у того же врача.

– Она сказала, что, конечно, было бы лучше, если бы я была замужем и имела детей, но самое главное – это здоровье. Меня сфотографировали, сделали бесплатно первичное обследование и показали договор.

Катерина, как и можно было ожидать от бухгалтера, рассказывала суть дела не спеша и обстоятельно:
– Супружеская пара брала бы на себя все расходы по моему содержанию во время беременности: медицинское обслуживание, здоровое питание, комфортные условия жизни и даже культурный досуг. В случае успешных родов я бы получила за ребёнка десять тысяч долларов. Если бы после шестнадцати недель беременности произошёл выкидыш, то они бы оплатили моё лечение и реабилитацию. – Она допила кефир, вытерла губы салфеткой и стала сворачивать её, точно совмещая уголки и выравнивая края. – Анализы я сдала, но больше в Институт не пошла: решила, что это неприемлемый заработок. Во-первых, продавать ребёнка было мне не по душе. А во-вторых, беременная я не смогла бы работать так, как работала.

Женщина положила салфетку рядом с тарелкой каши, к которой так и не притронулась. 

– Да и как бы я объяснила свою беременность маме? В общем, сначала сходила, а только потом подумала, как оно всё в жизни будет. Ну, а вообразить себе такие страшные последствия мне бы никогда и в голову не пришло, – Катерина снова тихо заплакала. – Я мечтала встретить хорошего парня... Выйти замуж, создать семью. …Маму убьёт моё исчезновение. Её уже, наверно, и в живых нет.

Я не находила слов для утешения, только гладила и гладила её по плечу. Она немного успокоилась и вдруг спросила:
– Это правда, что мы будем рожать твоих детей? Амалия нам сказала.
– Да, но я здесь тоже в рабстве! Как и вы. 
– Они будут продавать их на органы?
– Нет, конечно! С чего ты взяла?
Ответа не последовало.

Зал наполнялся народом. Катерина высморкалась в платок и с опущенной головой быстро вышла из зала. Я сидела напротив входной двери. Мне были хорошо видны все перемещения. Настроение упало, но я продолжала наблюдать за публикой.

Детина опустил крышку рояля, подошёл к двери и замер в излюбленной позе защитника футбольных ворот. Верка завтракала с Амалией Марковной. Перед ними лежала всё та же школьная тетрадь (я не заметила, как она туда переместилась). Женщины сосредоточенно вписывали в неё желаемые блюда на следующую неделю. Галина Полуэктовна трапезничала вместе с Виктором Константиновичем. Она жеманничала и явно строила ему глазки. Профессор сидел один. Он жевал бутерброд и читал газету, держа её близко к глазам. В дверях появилась Анна. Решая, с кем сесть, она замешкалась, и я махнула ей рукой.

– Рекомендую домашний творог со сметаной, – меня никто не спрашивал, но разговор нужно было с чего-то начать.
– Я в стрессе, и аппетит, как у крокодила! – Анна посыпала ломоть ржаного хлеба солью и стала интенсивно его поглощать. – Ненавижу чувство голода! Оно рождает во мне тревогу и даже панику. Давно вы здесь?
– На завтраке? – уточнила я.
– В плену.

Женщина заморила червячка, поискала глазами официантку и призывно махнула ей рукой. 
– С конца августа. А вы?
Ответа пришлось подождать. Анна сделала заказ, развернула салфетку и, затыкая её за ворот свитера, сказала:
– Я здесь третью неделю.
– Вы помните, как сюда попали?

Женщина повела бровью и ответила:
– Конечно. Я давала объявления в газеты, что оказываю услуги домашним питомцам. Я ветеринар. Мне позвонила женщина. Она беспокоилась, что её чихуа-хуа никак не разродится. Ехать нужно было за город. Дорога путанная. Женщина предложила, чтобы меня довёз её муж. Я не почувствовала никакого подвоха. От заказов я вообще никогда не отказывалась: хоть в Тмутаракань, лишь бы хорошо платили. Короче, согласилась, а очнулась здесь – на больничной койке.

– Когда Амалия Марковна отвешивала вам пощёчины? – не удержалась я.
– Нет. Верка во всё горло пела в душе. ...Я сначала сильно расстроилась, а потом подумала, что всё это к лучшему. Надоело быть с утра до ночи на ногах, зарабатывать гроши и выслушивать оскорбления. Мамаша и сестра моего сожителя только и трындели: "Он у нас такой видный. У него квартира, машина, дача. Заграбастать всё хочешь?" Надоело! Во! – Анна провела ребром ладони по горлу.

Ей принесли творог, кашу, салат и чай. Женщина поймала мой взгляд, энергично намазала масло на хлеб и сказала:
– Дают – бери!
– Простите. Утром я – не едок.

Однако Анне не нужны были ни мои извинения, ни оправдания. Говорила и ела она с большим аппетитом:   
– А уйти от сожителя обратно в общагу я не могла. Тесноту, пьянки и скандалы соседей я бы выдержала. А вот без городского телефона работа моя накрылась бы медным тазом. Знаешь, а я уверена, что меня никто не ищет, – Анна размешивала и размешивала в чаю давно растворившийся сахар. – Мои несостоявшиеся родственники, наверно, радёшеньки, что я ушла и не вернулась. А те барыги, которым я сдавала комнату в общаге, сами бегали от меня, лишь бы деньги не платить. Комната у меня приватизированная. Надеюсь, её не продадут, пока я здесь, – в глазах женщины появилась тоска. Они стали похожи на глаза кошек и собак, которых она ещё не так давно избавляла от страданий.

– Аня, а где твои родители? 
– Отец умер, когда мне было двенадцать лет. Мама неприлично быстро вышла замуж, родила сначала брата, а потом сестру. Отчим изводил меня чистотой и дисциплиной. Как только окончила школу, так уехала в город и поступила в конно-балетный.
– Куда?

– В зооветеринарный институт. Мама прислала мне всего одну открытку, – Аня запивала каждую ложку творога несколькими глотками чая. –  Поздравила с тем, что я стала студенткой, и попросила, чтобы не мешала её женскому счастью. Устраивайся, мол, сама. Я и устраивалась, – Анна тяжело вздохнула. – Училась, подрабатывала, а на пятом курсе влюбилась без памяти и забеременела. Была готова уехать с милым хоть на Северный полюс. Но его родители были против нашего брака. Я – девочка без роду, без племени – не пара сыну директора совхоза. Они нашли ему другую, и он от меня... от нас отказался.

Анна одним глотком допила чай и продолжила: 
– Плачь, не плачь, а пришлось делать аборт. Мне было просто некуда принести ребёнка. Из общежития меня бы с ним сразу выгнали. – Уж, конечно, не в первый раз женщина возвращала себя в ситуацию предательства и безысходности. – Можно было, конечно, родить и оставить в роддоме, но для меня это вовсе непереносимо… Да что я об этом говорю, – застывшим взглядом Анна смотрела куда-то в горы.

– Получила диплом, поступила в аспирантуру, чтобы из студенческого общежития переехать в аспирантское. Защитила кандидатскую перед самым распадом Союза, а потом… два года, как вьючное животное, возила для одного деляги товар из Польши и Турции. Мечтала купить квартирку и открыть маленькую ветлечебницу. Хозяин всё тянул время, держал деньги в обороте и кормил обещаниями. Мол, "в один прекрасный день все твои мечты сбудутся". Расплатился он со мной перед самой своей смертью. Его убили рэкетиры...  Видимо, мало у него взяли и пришли ко мне. Итог их визита – переломы рёбер, ушибы внутренних органов. Соседи по общежитию услышали мои крики, вызвали милицию и "скорую"... Покурить бы!

Анна взяла с тарелки веточку петрушки, пожевала на передних зубах и, посасывая её, снова заговорила:
– В больнице я и познакомилась с Евгением – с моим сожителем. Он крутил баранку той самой "скорой", на которой меня едва живую привезли в больницу. Когда меня из реанимации перевели в обычную палату, он стал приходить ко мне перед сменой. Много говорил, расспрашивал, но вкусненького ни разу ничего так и не принёс... А перед выпиской вдруг предложил жить вместе. Мне бы послушать свой внутренний голос! Ясно же было, что Женечка – та ещё сволочь! Всему виной страх перед бандитами. Они ничем у меня не поживились – деньги я хранила у подруги. Думала, вдруг снова явятся. Лучше бы я им всё отдала! Мне от тех денег всё равно ничего не досталось. Если б отдала, не попала бы в больницу. Не встретила бы Евгения Петровича, который сейчас кум королю, а я – в рабстве, – сквозь зубы процедила женщина.

– Первые три иномарки он купил и пригнал из Германии на мои деньги. Быстро продал их и выцыганил у меня последнюю заначку: "Жить нам есть где. А твои кошки и собаки сейчас никому не нужны". Так он сделал несколько ходок. Теперь у него таксопарк из семи машин. По бумагам я не имею к ним никакого отношения. Деньги-то я дала ему под честное слово... Вот и вся моя никчёмная биография.

– Аня, а ты обращалась когда-нибудь в Институт репродукции человека? – спросила я, желая отвлечь её от горьких воспоминаний.
– Да. Не так давно. С любовником я прожила почти четыре года, но ребёнка от него не хотела категорически и страшно боялась забеременеть. Презервативами он не пользовался, а у меня обнаружилась непереносимость к противозачаточным средствам. От страха забеременеть я старалась всеми правдами и неправдами избежать близости. Принимать в расчёт мои переживания Евгений Петрович не собирался. Он, когда вытянул у меня все деньги, стал брать меня силой: накрывал во сне подушкой, – симпатичное лицо Анны исказилось. – ...И я сдалась. Хочешь – возьми, только не души и не делай больно.

Проходил месяц за месяцем, а беременность не наступала. Его мать и сестрица стали называть меня "пустышкой". Вопили, что Бог от меня отвернулся. В итоге Евгений Петрович приказал мне провериться. В Институте репродукции у него был знакомый врач. Со здоровьем у меня оказалось всё в порядке. А я грешным делом думала, что после аборта стала бесплодной. Но нет! Это Женечку надо лечить, – она широко улыбнулась. – Его мамаша и сестрица мне, конечно, не поверили. Евгений Петрович сначала впал в бешенство – побил посуду и сломал стул, а потом ушёл в запой. Да чёрт с ними со всеми! Жалят друг друга, как скорпионы в банке. По сравнению с Нелиной, моя жизнь всё равно малина, – уже тихо сказала Анна.

– Что ты имеешь в виду? – спросила я. – Выглядит она весёлой. Вон, смотри, заткнула уши плеером, "танцует" головой и уминает кашу за обе щёки.
– Да! Днём она анекдоты травит, а ночью кричит и плачет во сне. Ей, как всем, выделили отдельный номер, но у неё случилась истерика. Оказывается, она не переносит тишину и одиночество. Теперь живёт с Амалией Марковной. На первый взгляд эта Амалия – жёсткая тётка, но когда привыкнешь к её внешности, то, в принципе, нормальная баба. 

– Ну да, баба… Яга.
Собеседница не оценила мою шутку, и я спросила:
– А что у Нели не так?
Анна набрала полную грудь воздуха и медленно выпустила его через ноздри.

– Жутко даже рассказывать, – она снова перешла почти на шёпот. – С первым мужем Неля познакомилась, когда училась в университете. Замуж выскочила на втором курсе. Муж был из золотой молодёжи. Сама знаешь, в наше время наркомания была редкостью, и Нелька сразу не распознала, что он сидит на героине. А когда поняла, в чём дело, то было уже поздно. Прожили они всего год. Его нашли мёртвым от передозировки в подъезде соседнего дома. Неля – деваха видная, по натуре оптимистка и трудяга, поэтому через некоторое время снова вышла замуж.
Заговорщицкий тон у Анны сменился на повествовательный, но напряжение в голосе осталось.

– Вначале всё было хорошо. Неля родила двух девочек, с разницей чуть больше года, но работу не бросила – вела рубрику в "Вечёрке". Пособие на детей, сама знаешь, – слёзы. С перестройкой Институт истории КПСС, где работал её второй муж, развалился, и сотрудники разбежались кто куда. Муж к предпринимательству никаких наклонностей не имел, а идти к кому-то в подчинение гордость не позволяла. Он, видимо, и так-то был не очень контактным, а тут и вовсе стал замкнутым и раздражительным. К тому же возникла ещё одна проблема, – Анна плотно скручивала и с силой растягивала салфетку. – Его отец – бывший номенклатурный работник, призывавший при советской власти к "свободе, равенству, братству", после распада Союза совершил хадж. Слетал в Мекку. И записал себя в праведники. Жена не могла без его разрешения слова сказать.

Чтобы отмолить грехи советской жизни, старик стал рьяным поборником самых дремучих традиций ислама. Обвинял единственного сына в том, что сноха пишет шайтанские статьи и подписывает их его фамилией. А должна, мол, возносить Аллаху мольбы о наследнике. Внучки не в счёт. Они – всего лишь чужие жёны, за которых можно только калым получить. "Очищение от скверны" дошло до того, что отец поставил сыну ультиматум: "Не приходи, пока жену не перевоспитаешь!" Нелин муж оказался в полной изоляции.

Прежде чем заговорить снова, Анна повела плечами, как если бы замёрзла, и натянула рукава свитера на кисти рук. 

– От первого брака Неле досталась однокомнатная квартира, и у мужа тоже была однокомнатная. Они их удачно обменяли на "убитую" трёшку в центре. Муж доставал стройматериалы, чтобы летом сделать ремонт своими силами. Но мира в семье уже не было. Муж ревновал Нелю ко всему: к её позитивному отношению к жизни, к умению держаться на плаву. Масло в огонь подлило чаепитие в редакции, устроенное на 8 Марта. Когда она пришла домой с посиделок, муж распалил себя до такой степени, что прямо в прихожей стал резать бритвой дублёнку, в которую была одета Неля. Нелька, естественно, испугалась и выскочила на улицу.   

Дело было под вечер. Неля решила: "Погуляю немного, пусть успокоится". У мужа такие приходы и раньше случались. Она обошла квартал, встретила знакомую, поболтала с ней, а когда шла обратно домой, её обогнали пожарные машины с сиренами. Но Неля не придала этому особого значения...

Короче, муж облил коридор растворителем, купленным для ремонта, и поджёг, а сам закрылся с детьми в кабинете. В коридор выйти он уже не мог, там бушевало пламя. Оно выжигало двери и душило ядовитым дымом. От этого мужчина, видимо, пришёл в себя и выбросил в окно кресло. Из-за прилива воздуха произошёл взрыв. Отца семейства обожгло с ног до головы и выкинуло наружу. Квартира была на втором этаже. Прохожие тушили несчастного своими пальто, а он кричал: "Там дети! Спасите детей!"

Дети задохнулись в дыму. Взрыв завалил их книгами, журналами, старыми газетами, которыми были забиты стеллажи в кабинете. Старшей дочери не исполнилось и двух лет, а младшей – восьми месяцев. Муж Нели умер от ожогов в карете "скорой помощи". Его не довезли до больницы.

У Анны слезы стояли в глазах. Я от ужаса замерла с открытым ртом, а когда очухалась, спросила:
– Как же Неля всё это пережила?
Анна не ответила.   
– У неё с головой всё в порядке? – вырвалось у меня, пока собеседница справлялась с эмоциями. 

– В том-то и дело. – Женщина смахнула слезу. – После похорон родители увезли её в Москву. Там она долго лежала в клинике неврозов. Сейчас Неля уверена, что муж был психически больным человеком. Детям могли передаться его "плохие" гены, и вроде бы даже хорошо, что девочки умерли в раннем возрасте. Бред! Полный бред! – Анна трясла головой, словно хотела отбросить не укладывающиеся в голове объяснения.

После паузы она сменила тему:
– Катька ревёт день и ночь, что мать, сестра и племянницы без неё пропадут, что суррогатное материнство сделает её инвалидом. А я даже рада, что меня украли. Там, – Аня показала на окно, – одни борются за суверенитет, за независимость, участвуют в выборах и перевыборах, обогащаются любыми способами. Другие из-за этой борьбы лишаются надежды, работы, жилья, средств к существованию. В итоге все теряют человеческое достоинство.

Я тоже только и думала о том, как свести концы с концами. Я не помнила себя от этой борьбы. А теперь довольна! Имею номер со всеми удобствами, ем три раза в день вкусную и полезную пищу и не схожу с ума от мысли о завтрашнем дне. Здоровья у меня хватит, быстро не умру. Там, – она снова показала на окно, – дети не нужны. Они делают женщин уязвимыми. Вынуждают жить с подонками, терпеть их эгоизм, измены, пьянство, равнодушие, жестокость. И всё это только для того, чтобы не лишать детей отцов, иметь крышу над головой и хоть какую-то помощь? Чему доброму научат такие папы?

Я понимаю Нелю. Она воспрянула духом, когда нам подсадили эмбрионы. Она теперь только и мечтает, чтобы беременность наступила. Её не волнует, чьи это дети – её или чужие. ...В смысле – твои. Она думает, что их ей оставят. Может так оно и будет? 

– Сомневаюсь.
– Сама я об этом вообще стараюсь не думать. – Анна глянула на наручные часы и заторопилась. – Мне пора. Амалия опять будет ворчать, что режим нарушаю. Прости за болтовню. Но мы же сёстры по несчастью.   

"Ещё по какому несчастью! Похоже, они ничего не знают ни об Y-хромосомах, ни о новых людях".
Я была так загружена Анниными рассказами, что пошла к выходу, стараясь не глядеть по сторонам.
Но новости для меня на этом не закончились.

– Если старуха возьмёт моду завтракать, обедать и ужинать только со мной, то я чокнусь! – Верка возникла, как из-под земли.

Собранные на макушке в тугой пучок волосы и поблёкшие без прямых солнечных лучей веснушки не оставили ничего общего с той простушкой в байковом халате, которая, казалось уже так давно, вышла с полотенцем на голове из душа в палате карантина. Верка была облачена в белый спортивный костюм с золотым узором на груди и в белые же кроссовки.

– А почему Амалия должна предпочесть тебя остальным? – спросила я, выходя в коридор.
– Так генерал же поставил меня приглядывать за девчонками! Вдруг наделают каких-нибудь глупостей.
– Каких ещё глупостей?
– Да мало ли, – нежным голосом произнесла Верка. – Мы же – взаперти.
– Значит, ты – глаза и уши генерала? Он так тебе доверяет?

– Да! Мы давно знакомы. Я легко вхожу в контакт. У меня на людей глаз намётан. Я – женщина опытная и на место могу кого хочешь поставить, – Верка ничуть не стыдилась перечисленных "достоинств". Она нагло смотрела мне в глаза, как это умеют делать только представительницы древнейшей профессии.
"Тоже мне, "раба любви" на службе у генерала!" – подумала я.

– Что тебе нужно? – я крепко сжала ей запястья.
– Не лапай! Отпусти! Мне больно! – переигрывала Верка. – С виду небольшая, а силы, как у мужика. Не зря Марателло называл тебя "колхозницей".
– Марателло? ...Марат? Ты и с ним на короткой ноге? – Я оттолкнула от себя "спортсменку". Та едва устояла на ногах.
– У каждого своя компания, – буркнула она.

Верка трясла руками в воздухе, как будто демонстрировала всем: "Смотрите, она мне чуть руки не раздавила! Завтра у меня будут синяки от её пальцев!"
– Ты же вон беседуешь с профессурой, – упрекнула Верка. – Всё обсуждаешь с ними что-то. Даже Амалия и Галина не в курсе. 
– Умираешь от любопытства? 

– Конечно, мне интересно: с чего бы это тебе всё позволено? Почему врачи с тобой лясы точат, как с равной? Но ты ведь не расскажешь, – на всякий случай она выжидающе помолчала. – Люди болтливы, и эта тайна не сегодня-завтра откроется. 
– А я наивно полагала, что раз везде видеокамеры, то секретов нет.
– Профессор и психиатр всё у себя в кабинетах повыключали. Ты – тоже, – Верка демонстрировала свою осведомлённость. – Говорю, что тебе всё с рук сходит.
– Так спроси у генерала: почему? Он тебе расскажет по-свойски, – предложила я.
Женщина подбоченилась:
– Ну уж нет! Это его дела.

От её поз и вызывающего тона я почувствовала, что ко мне возвращается состояние нервной тряски. Последние года полтора супружеской жизни я из этой тряски практически не выходила.

Муж мой слишком быстро разбогател и перестал со мной считаться. Он часто повторял: "Если жена (то есть я) ничего не смыслит в зарабатывании денег, то она не имеет права задавать мужу вопросы: где был? что делал?"

От высокомерных интонаций я обмирала, а через мгновение покрывалась холодным потом и начинала дрожать всем телом. Как бы ни старалась, справиться с трясучкой никакими усилиями воли я не могла. Я боялась, что потеря контроля над собой, – это признак надвигающегося безумия. Путь к психологу и психиатру я отрезала себе сразу: нельзя было давать мужу ни малейшего намёка на то, что я слаба нервами. Он бы обязательно этим воспользовался.

Наверно, от безвыходности мой инстинкт самосохранения открыл своеобразный "накопительный фонд". Я стала думать, что моя душевная боль не рассеивается в пространство, а уходит куда-то в будущее, превращается во что-то, похожее на "соломку", на которую потом будет "мягко падать" мне и моим детям. Страх отступил, но телесная реакция на наглый и ехидный тон осталась.

– Ты меня так и не узнала? – Верка приблизилась ко мне настолько близко, что я машинально отступила. 
– Что значит: "не узнала"? Имя твоё я помню. Свою "миссию" ты мне только что открыла. Пропусти! – я хотела обойти нахалку, но она загородила мне дорогу. 
– У меня раньше была короткая стрижка и волосы обесцвечены, – ей очень хотелось, чтобы я её вспомнила.

– Никаких ассоциаций.
– Я – подруга Молли! – Верка подняла подбородок и вытянула вперёд шею.
– Во-о-от оно что, – протянула я. – Хочешь рассказать о проделках моего бывшего? Не трудись! Генерал уже поведал. 
– Как? Он с тобой разговаривал? – обалдела Верка. – А я сама хотела...   
– Посмотреть, как я заплачу, упаду в обморок или начну драться? Для меня Марата больше нет. Без разницы, где он и с кем.

– Живут они на Кипре. В вашем доме, – торопилась "распять" меня Верка. – У них растёт дочка. Я уверена: Молли родит ему и сына. Тогда Марателло точно никуда от неё не денется. Мужчинам ведь нужны наследники, а ты нарожала ему девок!
– Девки – на твоей работе! – парировала я.
– Это я была в квартире, когда Молли устроила представление с самоубийством, – выкинула последний козырь Верка.   
– Имена-то какие идиотские: Марателло, Молли… Сплошная фальшь! Комедианты! Отстань от меня, липучка! – одним движением я отодвинула Верку в сторону и быстро пошла к лифту. Шалава громко хохотала мне вслед.

"Киномеханик" моей памяти мгновенно запустил ретроспективный фильм о недалёком прошлом.
Это был период открытого двоежёнства. Муж никак не мог решить дилемму – уйти из семьи или прекратить роман. На третий вариант – жить там и там – я не соглашалась. Любовница – тоже.

В один из летних субботних вечеров (дело было уже после погони по ночным улицам) к нам пришла в гости многочисленная родня мужа: отец, брат, сёстры с супругами и детьми. Мы готовились пить чай. Мои дочки и племянницы помогли накрыть стол. Я ждала на кухне, когда закипит чайник. Раздался телефонный звонок. Муж спешно поднял трубку, а когда опустил, сообщил:

– Она… – муж  никогда не называл любовницу по имени, – сказала, что повесится, если я немедленно не приеду. Что делать? Я боюсь. Может ты поедешь со мной?
– Почему нет? С удовольствием посмотрю!
Посмотреть и послушать действительно было что.

От нашего дома до дома любовницы оказалось пять минут езды. Мы поднялись на шестой этаж. Между лестницей и щитом с электросчётчиками – простенок. Я встала за него, чтобы из дверного глазка меня не было видно. 

Марат нажал на звонок и на вопрос: "Кто там?" – робко ответил: "Открой. Это я". Из-за двери хлынул в его адрес шквал самых отвратительных эпитетов и ругательств. Я не выношу сквернословия. Моё терпение иссякло сразу. Со словами: "Прекрати кричать!" – я вышла из-за укрытия. За дверью моментально наступила тишина.
– Он – отец моих детей. Не хочу слышать о нём гадости. Открывай! Я мыло привезла. Пора вешаться.

Послышалось шарканье – кто-то быстро уходил от двери. Затем – звуки приближающихся шагов, звон цепочки, щёлканье замка. Дверь открылась. На пороге стояла конопатая, с горящими от любопытства глазами бабёнка. Это и была Верка. Тогда я понятия не имела, кто она такая. Марат спросил у неё: "Что происходит?" Она, не сводя с меня глаз, что-то ответила ему на ухо и показала рукой, куда идти.

Высокий стеллаж заслонял собой вход на кухню и заставлял вошедшего повернуть у порога направо, чтобы обойти его. Из обстановки помню большой стол, на нём – швейную машину «Veritas» под ворохом тряпок и бумаг, раковину, заваленную грязной посудой, огромный холодильник, облепленный цветными картинками и магнитами. 

Но именно стеллаж привлёк моё внимание. Он избавил меня от последних иллюзий. На открытых полках стояли те же самые сувениры из дальнего и ближнего зарубежья, что муж привозил из многочисленных поездок и нам – в семью.

В квартире любовницы он не просто бывал, он в ней жил. Это было его тайное гнёздышко. По всей видимости, из аэропорта он спешил сюда на всех парах: одарить, озолотить, обнять. Или они оба приезжали сюда, когда она сопровождала его в поездках.

Через день-два, а может через неделю, после приезда муж появлялся на работе, звонил оттуда мне и сообщал, что вернулся из командировки. Но бизнес, которым он занимался исключительно для того, чтобы обеспечить достойное существование мне и детям, удерживал его в офисе. Ждать папу к ужину не имело смысла. Дел накопилось столько, что раньше полуночи не разгрести.

Наступала полночь. Сам он больше не звонил, а телефон в офисе не отвечал. Звук ключа в замочной скважине нашей квартиры раздавался ближе к рассвету. В темноте, на ощупь он заходил в спальню, тихо раздевался и ложился на самый край кровати, как можно дальше от меня. Широченная кровать – привилегия и издержка достатка. В семейном общежитии мы спали на полуторке с панцирной сеткой. На ней, сколько ни старайся, всё равно свалишься в середину, в объятия друг друга. Тех времён и след простыл! 

Утром дети лезли к нему под одеяло. Он обнимал их, открывал сумки с подарками и тут же засыпал, чтобы проснуться к обеду и снова уйти "на работу".
Наконец я могла пристально рассмотреть: куда и к кому?    

Она сидела за столом, запахнувшись в халат с большим капюшоном и широкими рукавами. Женщина упёрлась взглядом в кафельную плитку над раковиной и дымила сигарету за сигаретой, стряхивая пепел чаще, чем он успевал образовываться. Рядом с медной пепельницей стоял открытый пузырёк валокордина. Такое соседство делало обстановку наигранной, словно из тёплого летнего вечера я попала в декорации балаганного театра.    

Претендентку в висельники ничуть не смущало, что полы халата лишь у бёдер прикрывали её голые ноги. Она картинно закинула их одна на другую, демонстрируя атласные тапочки бледно-розового цвета с опушкой из кроличьих хвостов. Вид "мужниной любимой" вызвал у меня тягостное впечатление. Излишняя худоба, синюшная кожа, костлявые пальцы рук, скошенный подбородок, изрядно выдающийся вперёд нос, жидкие светло-пепельные волосы до плеч и сутулая спина. Кого-то она мне напоминала. Кого? ...Тушку околевшей тощей крысы.   

Мне стал ясен источник, из которого мой муж черпал вдохновение для замечаний по поводу моей внешности. Например, мне было заявлено, что прямые ноги уже не в моде. Фаворитами сезона 1994-95 годов были ножки с кривизной. Такие, чтобы между колен свободно проходил (уже забыла этот абсурд) не то теннисный, не то футбольный мяч.

Рахитом и другими тяжёлыми недугами, истощающими организм и искривляющими кости, я никогда, слава Богу, не болела. Ехать в Курган, в клинику Илизарова, и подвергать себя неимоверным мучениям, добиваясь колесообразной формы ног, я, естественно, не собиралась. Я просто стала скрывать под одеждой свою в меру крепкую и спортивную фигуру. Она, действительно, сильно отличалась от "образца для подражания".

Чтобы оградить себя от упрёков, а мужа – от "эстетического стресса", я сшила из весёленького ситца ночную сорочку до пят. Она, кроме всего прочего, скрыла грудь, которая потеряла идеальные формы после кормления детей. Недостатка в молоке у меня тоже не было.

Я была катастрофически здорова и жалости к себе совсем не вызывала. Меня можно было бросить с чистой совестью, не испытывая ни малейшего чувства вины. А прежде ещё и вдоволь потешиться...

Замечаниями относительно "дефектов" моей внешности муж не ограничился. В память особенно врезались два его совета, которые я вряд ли когда забуду.
Первый гласил:
– Вместо того чтобы носить меховую шапку (на дворе стояла сырая и холодная по южным меркам зима), купи себе парик – это красиво и тепло.
– Неужели парик может быть красивым? – усомнилась я. – Это же бутафория. Под ним, наверно, и голова чешется. И потом, чтобы его надеть, мне нужно сбрить свои волосы под ноль, иначе он просто не налезет.

Но мой голос был гласом вопиющего в пустыне. Муж меня не слышал. Он вещал, а мне следовало должным образом реагировать. С тех пор я полюбила ходить с непокрытой головой, перешла на шляпы, покупала зимнюю одежду с капюшоном, который набрасывала только в сильные морозы. 

Продолжая процесс моей "перестройки" и "модернизации", муж как-то глубокомысленно заявил: "В сериале "Санта Барбара" очень полезные, взятые из жизни диалоги. Смотри его внимательно, там много чему можно научиться". "Санта-Барбара" – американская мыльная опера про наглейшую молодую особу по имени Джулия. Если её выпроваживали за дверь, то она лезла в окно (и в прямом смысле тоже). 

…И вот передо мной сидела та, которая усвоила, творчески развила и дополнила приёмы мыльных опер. Поговорить с ней было всё равно, что пообщаться с "духовным наставником", и я спросила:
– Тебя не стыдно лезть в чужую семью? 
– А почему бы нет? – Женщина не отрывала взгляд от кафельной плитки. – Не я первая, не я последняя.

– Значит, это не ты бесстыжая, а жизнь так устроена?
– Я его не держу. Он сам мне прохода не даёт.   
– "Не виноватая я, он сам пришёл", так, что ли?
– Можно и так сказать. Я ему миллион раз говорила, что с женатыми мужчинами не встречаюсь. Но он меня не слушает, – без зазрения совести пожаловалась она, словно я была её любовнику не женой, а мамой. 

– Бедняжка! Тяжело, наверно, принимать все эти подарки, включая квартиру? – я обвела кухню рукой.
В ответ наглянка только покачала ногой и выпустила клуб дыма. 

Деланное спокойствие раздражало. Мне хотелось очередной пощёчиной привести нахалку в чувства, но именно драку она и провоцировала. Выдранный клок волос или оцарапанная мной щека сулили содержанке немалую компенсацию. Я ощутила себя орудием вымогательства и ясно поняла, что пора выходить из этого "бермудского треугольника".

Я положила на стол кусок мыла и спросила:
– Вешаться будешь?
– С чего ты это взяла?! – взвизгнула пассия. – Это он тебе сказал?! – она, наконец, оторвала взгляд от стены и зло посмотрела на моего мужа. Он, как вошёл, сразу рухнул на стул возле окна, опёрся локтями о подоконник, обхватил голову руками и сидел неподвижно. 

– Ладно! – продолжила я. – Скажи хотя бы, ты его любишь?
– Я не обязана отчитываться, – провокаторша достала из пачки очередную сигарету, но сломала и бросила её в пепельницу.
– Что значит "отчитываться"? – удивилась я. – Двоежёнство подходит к концу. Давайте подведём итоги.
– Не буду ничего говорить! Он мужчина, пусть он и говорит.
– Ответь за себя, – настаивала я.

– Если у него не яйца бараньи вместо глаз, то сам выберет: ты или я.
– Как раз яйца! И не вместо глаз, а вместо головы, – я не сдержалась и захохотала, даже слёзы выступили. – Если бы речь шла только о нас троих, то я бы ушла, не мешкая. Но у нас с ним дети, рождённые, кстати говоря, по любви.

– От детей я не отказываюсь, – не поднимая головы, подал голос тогда ещё мой муж.
– Это ложь. Невозможно уйти и не отказаться, – меня начало мутить от пустословия, в которое эти двое превращали всё, о чём говорили.         

– Обсудим это дома. Подожди в машине, – приказал мне муж. – Я скоро спущусь.
Спустился он, действительно, скоро. Ночевал дома. Проснулся поздно. Остаток воскресенья просидел у телевизора, переключая программы с канала на канал. К вечеру Марат, наконец, устал и уснул на диване лицом вниз, вытянув вперёд руку с пультом.

Спал он так, как спят люди с высокой температурой. Его лоб покрылся испариной. Глазные яблоки быстро двигались под смеженными веками. Кисти и ступни подёргивались. Лицо то расслаблялось, то судорожно улыбалось кому-то.

Встал он, когда я готовила детей ко сну, прошёл в ванную, шумно мылся и отплёвывался. Пришлось рассказать дочкам сказок чуть больше, чем обычно. Да я и не спешила. Знала – разговора о вчерашнем не миновать. Постепенно дети затихли и уснули.

В тёмном коридоре, из-под кухонной двери пролегла дорожка света. Несколько шагов по ней, как восхождение на Голгофу: "Держи себя в руках! Он же не дурак! Он понял, что любовница в подмётки не годится".

Муж сидел у открытого балкона и нервно курил в ночь. Он меня поджидал, чтобы выплеснуть в лицо то, о чём раньше не смел говорить:
– Я не могу без неё жить! Мне нужно к ней! Вдруг с ней что-нибудь случилось? Она никогда сама не позвонит и ничего не попросит.
– Разве? – усмехнулась я, а про себя подумала: "Это конец!"

Что я испытывала? Наверное, то же, что смертельно раненый человек, когда понимает: "Жить осталось считанные минуты. Ничего не вернёшь! Ничего не исправишь! Спасения нет! Пара вдохов и "экран" погаснет. Тот, кто рядом, дай руку! Посмотри на меня! Хочу увидеть, что тебе меня хотя бы жаль!"

Муж не взглянул, не пожалел. Он даже не заметил, что я "умираю". Лучше бы он встал и молча ушёл. Время истекало, а он говорил не о том. Его слова были пыткой:
– Да, она гордая!
– А может, истеричка? – Воздуха не хватало.
– Это у неё от неопределённости. Она успокоится, если я буду рядом.
– Значит, ты уходишь? – я едва ворочала языком.
– Нет! Я ещё думаю. Мне нужно пожить с ней и сделать выбор.

– Ты не знаешь, кого выбрать? – Я вспомнила чьи-то слова, что даже самая сильная физическая боль имеет порог, выше которого она организмом не воспринимается, а у душевной боли предела нет.
– Было бы хорошо, если бы не надо было выбирать. Можно построить дом на два входа, на две половины, на две жены, – он смотрел во тьму и предавался несбыточным мечтам. – Мусульманину разрешено иметь четыре жены.

– Так зачем дело стало? Строй сразу на четыре входа, – мне казалось, что я лечу вниз. – Марат! Ты же был добрым человеком. Ты был учёным. Куда всё делось? 
– Ментально-то я мусульманин! 
– Давно? А впрочем, делай, что хочешь. Но на роль старшей жены я не гожусь. Воспитание не то и время не то, – мне, как будто, удалось за что-то ухватиться. Чувство падения исчезло. – …Как мне помнится из истории, к многожёнству прибегали, после войн или эпидемий, когда оставалось мало мужчин, и народу грозило вымирание, – остатки моего здравомыслия тщились сохранить детям отца.    

– А сейчас чем не война? Кто зарабатывает деньги, тот и победитель. У кого мозгов нет, тому не до жён! Ему бы себя прокормить, – муж давил "правдой жизни".
– Не подменяй. Зарабатывают сейчас не мозгами, а отсутствием совести. Интересная арифметика получается. Это ж сколько мужчин нужно уничтожить физически или "кастрировать" психологически, чтобы одному выжившему досталось аж четыре жены? …Семьдесят пять процентов что ли?

– Вечно ты всё вывернешь наизнанку!
– А что тут выворачивать? В Османской империи гаремы нужны были якобы для умножения рода султана. В действительности жёны и наложницы плели интриги ещё при жизни правителя. А сразу после его смерти безжалостно вырезали друг друга. Так бы и говорили, что из гарема выходит самый коварный и кровожадный наследник.
– Ты этого не поймёшь!
– Не пойму... А разве можно понять мужчин, когда они мнят себя султанами? Это же бред! А как можно понять тех, кто выдёргивает отдельные фразы из религиозных текстов для оправдания блуда современных мужчин? Для чего и кому нужно оправдывать мужскую подлость, предательство, вседозволенность, жестокость?

– Так было и будет всегда! – муж не думал, ему важно было победить в споре. – Мужчины – хозяева жизни! Умные женщины принимают это и приспосабливаются! Ты действуешь мне на нервы! Завтра, между прочим, мне на работу! Пошли спать!

Мой сон, как рукой сняло. Горько было наблюдать, как после совместной поездки к любовнице он открыто сторонился меня. Притворяться было уже не зачем. Я понимала: это последняя ночь, когда я, муж и дети вместе под одной крышей.   

Такой одинокой я не чувствовала себя никогда. Слёзы текли сами собой. Я оплакивала отношения, которые ни во что достойное не выросли, и человека, который убил в себе много чего хорошего. А тот, кого он выкормил в своей душе, тянулся к фальши, к суррогату, к гнильце. Мне стало не по себе.

Я потихоньку перебралась из спальни в зал. Села на диван, завернулась в одеяло и в полузабытьи дожидалась утра. В голове прокручивались и прокручивались аргументы "за" и "против": порвать или ещё помедлить?

На улице забрезжил рассвет, и я решила: "Это предел!" Я сделала всё: увещевала, терпела его ложь, издевательства, выходки его любовницы, уговаривала себя, что нужно исправлять свои недостатки. Я оправдывала его, а он играючи, впустил в нашу жизнь другую женщину. Он обесценил наши чувства, превратил в ничто физические и моральные усилия, которые мы прикладывали в течение многих лет брака, чтобы преодолеть нищету и национальные предрассудки (он казах, я русская). Он предал дочерей – тратил драгоценное время их детства на капризы содержанки. Он втянулся в её игру. А моя жизнь и жизни моих детей должны были стать фоном, декорациями придуманного и разыгранного любовницей спектакля?

Разумным людям было понятно, что её приёмы шиты белыми нитками, но только не моему мужу – кандидату физико-математических наук, боссу солидной фирмы. Оглушённый страстями, он воспринимал весь этот "иллюзион" всерьёз, искренне беспокоился о том, что экзальтированная штучка может наложить на себя руки или исчезнуть из его жизни, которая без неё сразу станет постной и скучной.

Его раздражал мой вид, мои слова, мои действия. Он тяготился ежедневной заботой о детях. Мы мешали ему наслаждаться жизнью, быть свободным, дышать полной грудью. Мы стали ему обузой. Он из защитника превратился в угрозу, уверовал, что не люди и отношения, а деньги и своеволие превыше всего. Стоило ли оставлять себя и детей в такой атмосфере? Она пожирала время и силы: дети растеряны, сбиты с толку, я истощена. Решено! Обрубаю концы! Иначе я сойду с ума, а дети переймут папины "ценности".

На следующий день, как только муж ушёл на работу, я стала собирать его вещи, старалась не упустить ни одной безделушки. Вернувшись домой снова глубоко за полночь, он чуть не упал, когда наткнулся на три огромных баула у входной двери. Ему пришлось включить свет. Я его ждала и, услышав чертыханья, вышла в коридор. Сказала, что терпение моё иссякло. Всё закончено.

Он рассердился:
– Со мной так нельзя! Если ты меня выставишь, то я больше не вернусь! Зачем ты собрала вещи? Я их не возьму! 
– Тогда они полетят в окно, – мой голос звучал достаточно твёрдо и ровно. – Ключи! – я протянула руку.
– Это и моя квартира!
– Наша квартира тебе не подходит. Здесь только один вход. Как созреешь, подашь на развод. Я подпишу бумаги.
– Конечно, подпишешь! Куда ты денешься? – его лицо пошло пятнами.

Мне показалось, что муж испугался, но до его страха мне уже не было дела. Я спасала себя и детей.
– …Смотри, пожалеешь! Локти будешь кусать! – он пытался одной рукой ухватить за ручки два баула, чтобы вынести их разом.
– Буду.

Я чувствовала себя пассажиром, который на высоте десяти тысяч метров нажал на кнопку и катапультировал пилота самолёта. Ничего не поделаешь, придётся самой учиться управлять сложной машиной, пока она ещё летит.

Так я разорвала "пуповину", соединявшую меня с мужем. Он был отцом моих детей, "каменной стеной", опорой, авторитетом, смыслом жизни, моим прошлым, настоящим и будущим. Без него я никак не представляла свою жизнь. Я верила ему безгранично. Мой мир стоял на этой вере. А когда её не стало, всё рухнуло...

Ибо "от трёх трясётся земля, четырёх она не может носить: раба, когда он делается царём; глупого, когда он досыта ест; позорную женщину, когда она выходит замуж; и служанку, когда она занимает место госпожи".