На грешной земле

На грешной земле.

«Литературный канон лжив. Неправда, что за преступлением следует наказание, а за страданием – радость.  Может их и вовсе нет, страшилок, рожденных излишне живым человеческим воображением?» - так мыслилось Шубину, на ватных ногах шагавшему по раздолью мартовской улицы.
Набиравшее сил солнце слепило глаза, гнало слезу из потерявшего лицо городского снега, кружило голову пестротой бликов и переливов.
Ослабевшее сердце требовало допинга: Шубину томительно хотелось выпить. Выпить хоть чего-нибудь, - водки, чифиру, лишь бы обрести хоть маленькую толику прежней телесной силы и уверенности в себе.
Томительно долго улица шла на подъём, куда он брел, задыхаясь, давясь обилием кислорода и поминутно отплёвывая амбре тюремной камеры, навсегда, казалось, отложившееся слизистыми сгустками в потаённой, но такой ранимой беззащитности лёгких.
Навстречу ему и на обгон шли женщины, женщины душистые и яркие, как луговой цвет, и, тем разительней был контраст между ним – измятым, небритым и опустошенным, и тем ослепительным, полным сил и жизни, что шло, блестело и сверкало, и кололо иглами воспалённые глаза.
« Сек твою век!» - сами шептали губы, когда жирная карантинная вошь одолевала гребенку рёбер или карабкалась по буграм позвонков…
Приземистое здание автостанции с подреставрированной сообразно духу времени советской стекляшкой, в которой подавали «оптом и на розлив», где от веку паслись такие же серые, как и он сейчас, отребья большого города, было для Шубина землёй обетованной. Отсюда вела дорога к дому, здесь, наконец,  можно было утолить многомесячную жажду и закусить хоть чем-то, не пропахшим неистребимым тюремным запахом.
Ревизия наличности выявила баланс в пятьсот грамм и вполне приемлемую закуску. Первая обожгла пищевод, и он искренне подивился, сколь не похоже было это действо по сравнению с предчувствием. В голове зашумело, водка была вонюча и едка, пирожок и котлеты по виду, размеру и вкусу, были очень похожи на смерть молодого российского капитализма, однако, это была жизнь. Возможность выбора, осознанного поступка,  в чём, собственно и заключается свобода. И эта тонкая грань, как нельзя более точно, уловлена власть имущими, во все времена на месте, уготованном к обживанию, строящими тюрьму.
«Эй, мужик! Дай похмелиться!» - гнилой занозой вонзился в жизнь гунявый голос.
« А где это ты мужика увидел?» - делано удивился Шубин, инстинктивно поджимаясь и оценивая ситуацию: шакал один никогда не ходит.
« Гля, крутой! – издевательски пропел голос, - ты, может,  биться со мной выйдешь?»
Где-то далеко, на задворках сознания, моментально проявилась картинка: старенький дом у дороги, жена и дочь в раме ворот, - место, где его опять не будет.
« Биться? Нет, что ты…» - недопитая посудина, встретив лобную кость, разлетелась в соль; страшная роза горлышка, накрепко вбитая в ладонь, нацелилась на стоящих за спиной.
Глухой стук упавшего тела на миг водворил мёртвую тишину в провонявшем несвежими глотками и многолетним пивным духом павильоне.
« Милиция! Убивают!» - взорвал её панический вопль буфетчицы, оравшей не горлом, а дребезгом и визгом самого потаённого и грубого «нутра». Всепроникающе дохнув  водочным «свежаком», серый народ призраком улетучился в узкие двери.
Ни  секунды не жалел Шубин ни о чём; ни тогда, когда дюжие омоновцы всласть метелили его «дубьём», предварительно в блин раскатав берцами на заплёванном полу; ни много после, когда,  привычно и равнодушно,  сидел на корточках лицом к стене до мелочей знакомого сводчатого коридора тюрьмы, в привычном ожидании выкрика своей фамилии корпусным вертухаем.