V

      



          На проходной столпились человек пятнадцать, не меньше. Коллеги терпеливо ждали, пока девица из бухгалтерии не наиграется с картоприемником трипода. Переминаясь в очереди, они глазели, как несчастная елозит пропуском по торцу турникета и дергает заграждающую планку, оставляя пальцами следы на пластине из нержавеющей стали — в ответ на панели упрямо загорался красный треугольник. Бухгалтер, казалось, была готова разрыдаться от беспомощности. Машина застала врасплох человека.
          Наверное, это были знаки. Скрытые сигналы, маячки интуиции. Я решил свалить, сбежать, податься куда угодно или, на крайний случай, застрять до вечера в пабе напротив, продлись возня с пропусками хотя бы до одной минуты девятого...
          Короткая стрелка на огромных часах в вестибюле застыла на восьми.
          Вахтер, покряхтывая и громко поминая черта, вылез из своей стеклянной будки, разблокировал турникет ключом. Бухгалтер шмыгнула вперед, за ней следом припустили остальные — пластины трипода завертелись под наседающими телами, весело щелкая о стопор. Тела разбрелись по кабинетам, а я все еще торчал напротив ящика с конторской почтой, выдумывая причины, по которым никому не стоило трудиться в этот понедельник. Вахтер окликнул меня, сказал, что был посетитель. Я снова посмотрел на огромный циферблат в вестибюле — кого принесло-то в такую рань?
          Открыл журнал на вахте, увидел строку с фамилией Петривний. Бл*дь, лучше бы я вообще не выходил из дома...


          Узким пролетом на второй этаж. Мимо рекламного щита, утверждавшего, что два десятка изворотливых людей, — читай наш дружный иезуитский коллектив, — ни дать ни взять законники, поднаторевшие на затяжных судебных дрязгах. На поверку, единственное, чему мы все искусно наловчились, так это загонять клиентов в угол, не заморачиваясь особо, в чью пользу хрястнет судейский молоток. Юрист всегда в плюсе — приятные издержки правосудия. Выше, над стендом, переливался латунный слоган адвокатского бюро: «Опыт, профессионализм, ответственность». Бессменный камуфляж беспринципности и корысти, исповедуемых в нашей конторе.
          Петривний стоял навытяжку возле дверей кабинета. Заметив меня, он поднял с пола красно-бурый портфель и торопливо зашагал навстречу. Поздоровались в пустом коридоре. Петривний затряс ладонью, ухватившись свободной рукой за мое плечо, и принялся талдычить сходу про какое-то ужасное, нелепое недоразумение. Прошло несколько минут, а я все смотрел на него и не мог разобрать ни слова. Путаясь в спешке, он срывался на крик и начинал объяснять заново, сжимая пальцы на плече, словно припадочный. Петривний вдруг разошелся настолько, что я почувствовал, как мелко брызжет из его рта. Утереться бы, да ведь этикет.
          Сдается, в прошлую пятницу он был решительно в другом настроении, когда, заходясь от смеха, рассказывал мне, как удивились его кредиторы, прочитав решение об окончании волокиты с банкротством.
          Петривний всегда выбирал стул между окном и краем моего стола, усаживаясь под кривыми стеблями хамедореи, что свисали с подоконника — так он оказывался всего в полуметре от меня, и подобная близость, по его куцему разумению, становилась залогом доверительных отношений между юристом и дельцом, пустившим под откос цеха станкозавода. Мне оставалось только поддакивать вслед, ведь я тоже был частью его истории по замене эпохи производства на коробку из бетона с неоновым намордником или как там еще выглядят сегодня торговые центры. Больше года я был его рупором в суде; знал каждую деталь, притаившуюся в пяти коричневых томах. Нашел лазейки в лабиринте сводов, кодексов, законов и прочих сучьих актов, предназначение которых — выскабливать мозги любому, удумавшему заглянуть Фемиде под повязку. Как бы там ни было, я закрыл вопрос, а Петривний, оставивший кредиторов не у дел, хохотал под перьями декоративной пальмы. Смеялся мерзко, хрипло заливаясь на вдохе, как хроник без кислородной подушки — триумф мерзавца, сорвавшего джекпот. Его смех раздражал донельзя, до приступов бессмысленной ненависти, но я по-прежнему лишь улыбался в ответ. Мне нужно было отвлечься и я заелозил взглядом по кабинету: подоконник, обод журнального стола, полки, уставленные сегрегаторами всех цветов, окромя красного с желтым, пыльные корешки бюллетеней за стеклом, убогая абстракция на стене...
          Помнится, жена проектировщика Плехова, больше месяца стряпавшая альбомы с интерьерами нашей конторы, была помешана на психологии и какой-то чепухе типа философии цвета: утверждала идеи об агрессии и лени, зажатых в красно-желтых линиях спектра. Босс поверил этой сектантке из церкви семи цветов, и теперь я горбатился в комнате со всеми оттенками синего, что должно было сказаться на моей продуктивности, если, конечно, выпускница психологического факультета была права. Занятно, ведь годом позже она проиграла Плехову битву на собственной кухне, заполучив под ухом шрамы от удара разделочной доской. Наверное, что-то напутала с красным колором в интерьере. Где-нибудь между раковиной и холодильником...
          ...Петривний продолжал свой монолог, вцепившись в меня посреди коридора. Он наконец-то расставил все предложения по порядку — то, что я услышал, могло сойти за водевиль для захолустной сцены...


          Имущество, зажуханное от кредиторов и суда, Петривний обернул в складской ангар и две квартиры в хоромах с видом на черные шатры Новоярмарочного собора. Кровные метры проныра записал по случаю на имя любовницы — некой Веры, исправно компенсировавшей Петривнию фригидные заскоки его жены.
          Вера была молода и беспечна. Она любила называть себя «олигархичкой», шутливо размахивая бланками договоров на злополучные площади. Петривний не разделял веселья — он всегда настораживался, когда шутил кто-нибудь, кроме него самого. Особенно, если остроты замыкались на проделках с обанкроченным заводом. Настороженность родила паранойю: Петривний перестал доверять даме с таким удивительным, искренним именем. Снарядившись диктофоном, он провел с Верой давешний вечер, на все лады перебирая тему с квартирами и складом, уточняя под звон бокалов, что, дескать, все договоры для проформы, до лучших, так сказать, времен. Лучшие времена уместились в четыре слова: жена, развод, любовь, свобода. Вера смеялась от счастья, по-беличьи наморщив нос.
          Вернувшись домой, Петривний отредактировал запись в ноуте. Пометил файл любимой монограммой и сохранил в памяти компьютера пятнадцать минут алчности и блуда. Завалился спать, пребывая в уверенности, что все сделал правильно, что все обстоятельства теперь под контролем.
          Нет ничего более уязвимого и бестолкового, чем вера в завтрашний день...
          Петривний еще ворочался под одеялом, когда жена по привычке полезла в сеть. Проведала одноклассников, коллег, друзей: за выходные заметно прибавилось фотографий с калейдоскопом из детских рож, мангалов, групповых портретов над объедками и красных осоловелых глаз. Начитавшись статусов, скорее смахивающих на анамнез, жена ткнула курсором в ярлык с коротким именем «V» на рабочем столе. Следующие четверть часа она, не шелохнувшись, просидела над остывающим кофе. Дослушала запись, прикурила, дивясь тому, в какое болото скатились семейные узы. Осторожно подкралась к спальне и приоткрыла дверь. Петривний спал, уткнувшись в подушку. Его проплешина сияла на темной наволочке, как центр круга на стрельбище. Жена вернулась на кухню, закурила снова, отматывая назад двадцать лет: дни мелькали, суетясь словно актеры в немом кино — не жизнь, а галоп цирковой лошади, которой поклялись, что однажды все непременно изменится, ты только скачи, дорогая, не оборачивайся...
          Она бросила окурок в кружку с холодным кофе. Скопировала файл и отправила его кредиторам с почтового ящика мужа, зарядив вместо подписи десяток хохочущих скобок.





.