Бабай

               
Бабушка моя Мария Васильевна, в зависимости от настроения, называла его по-разному, то он был Михаилом Павловичем, то Мишкой, но всё же чаще, она его называла просто Бабай. Она была ему свояченицей. Бабай же был мужем золовки, сестры пропавшего без вести, моего деда. А так как мой дед, был его другом, так Бабай и роднился до конца дней своих, с моей бабушкой. Ты не слушай его, брешет он всё, беззлобно говорила бабушка. Хороший он парень был, просто очень даже хороший, да вот после войны в нём подломилось что-то, то пил по- чёрному, то всякие гадости рикошетил, с войны хоть и вернулся с орденами, а не тот уже Мишка.
Он, часто глядя в огонь, разговаривал сам с собою. Никогда не спрашивал меня сплю я или нет, он как мне казалось,  разговаривал с огнём горящим в буржуйке, или с бутылкой, если таковая у него имелась. Ему не нужен был собеседник, это были его монологи – воспоминания, в которых я думаю, была большая доля правды, хотя во многом был смысл сомневаться. Иногда он, кряхтя по стариковски поднимался и выходил в ночь, осматривать вверенную под его охрану территорию зерновых складов. По возвращению с обхода территории, он вешал ружьё на гвоздь, над своей лежанкой, потом снимал с себя овчинный полушубок, бросив его на лежанку вместо подушки, усаживался у буржуйки и монолог его продолжался.
- Поломала нас война, ой многих поломала, а погубила скольких, до сих пор понять не могу, как это мы так облапошились. Силён был зверюга фашистская, а всё- таки мы ему хребет-то сломали. Только вот люду полегло, страсть просто. Деда  твоего Мишку, с самого начала призвали, так она его там сразу и закатала, до сих пор известий никаких. А ведь Мишка –то обстрелянный был, да и пулемётчик от Бога. Мы же в финскую, вместе воевали. Так по меткости с пулемёта, ему равных не было. Были люди, а вот нет их, и ни могил, ни известий. Меня то в связи с ранением, попозже взяли в самом конце сорок второго, ох чувствовал я задницей, что там месиво. Финская то войнушка, прогулкой показалась. Хоть и ранило меня там в эту самую, чем я чувствовал, а всё же полегче было. А тут и зимы, на самом деле страшнейшие были, холод собачий, немчура и помёрзла. Мы хоть и привычные к холодам и то зубы льдом обрастали, а немец, он к холоду боязлив был. Так вот и замёрз у меня один, чуть из-за него стервеца, в штрафбат не угодил. Тащили мы его, языком взяли, а вот линию фронта до рассвета перейти не успели, светло стало. Утро холодное, трещит всё на морозе, а мы на нейтралке в воронке, не успели, мать иху. И всего- то с километр до наших, а их окопы рядом, разговор слышен, хорошо хоть на нейтралку выбрались. И немец  не маленький, дюжий даже можно сказать, а вот видишь, не выдержал, замёрз сучёнок. Весь день на нейтралке в воронке торчали, не чаяли уж ночи дождаться, сами чуть в катяхи мёрзлые не превратились, а к полуночи притащили гада, а он взял и дал дуба, сволочь этакая. Почитай нас только из-за сумки его, и не посадили. Да не сажали тогда, а вот в штрафбат могли бы отправить. Штрафбат, это всё равно, что к стенке поставить. Мало кто оттуда в строй возвращался. Видел я их атаку, по минному полю. Страшное дело, бегут с матюками вперёд, то один вверх полетел, то части другого по полю разметало, назад не моги, свои же добьют. Некуда деваться, только вперёд. Ох не жалели отцы –командиры нашего брата, ох не жалели. Только в сорок четвёртом и задумываться начали, как бы меньше живой силы истратить. Что ж из всех закромов лимит выбрали, тогда только и призадумались. А сколько до того народу положили, так не меряно.
Я же офицером был изначально. Сначала лейтенантом, потом старшего дали. Так бы глядишь, до полковника дослужился, так нет ведь, оказия произошла. Мать письмо с дома прислала, всё письмо в слезах пропиталось горем, старшего моего брательника, под Кенигсбергом убили. Не знаю что на меня накатило, горе наверное. Любил я Ваську сильно, даже завидовал ему. Он перед войной, уже  политруком был, от самого Бреста отступал. Надо же, почти до Кенигсберга дошёл, командиром батальона, а вот убили гады. Поднял свой батальон в атаку, надо она ему была. Орден ему посмертный, после войны матери отдали. Так вот выхожу я из блиндажа, весь горем объят, жалко брата, а тут немцев пленных ведут, да не просто пехоту, а танкисты-эсесовцы, взгляды борзые, вроде посмеиваются меж собой, элита мать иху. Такая меня злоба охватила, выстроил я их и расстрелял из ППШ, за брательника. Тут меня под белы рученьки, погоны долой, орден долой и в штрафбат на 90 деньков определили. Не знаю, дожил бы, аль нет, только в первой штрафной атаке ранило меня в плечо. Хирург тогда сказал,- чуток пониже и всё, а так вылечил, слава Богу. По жизни всё, как на собаке заживало.  Я ответил тогда хирургу, - «Бог мол ни Микишка, всё видит», прав я был, что расстрелял гадов. Так вот и погоны  вернули и орден с медалью, но к себе, в часть свою служить не пустили, да и война для меня в ту пору, по большому счёту закончилась, хотя ещё целый год бендеровцев по лесам гонял.
А вот после первого ранения, это ещё в сорок третьем. С госпиталя выгнали нас с лётчиком, мы с ним в одной палате лежали. Глядишь, недельку другую, ещё поваляться можно было, ан нет выгнали.  Да и за дело выгнали, хорошо не посадили хоть. Друг-капитан, к лётчику моему на самолёте прилетел, проведать стало быть. Да и привёз канистру спирта, орден моего лётчика обмыть. Так вот обмыли орден, капитан наш вовсю с мед. сестричками заигрывать начал. А мой лётчик захотел показать, как он на своём Иле фрицев утюжит. Отвязали мы от дерева самолёт, Это У-2 который, в ту пору ветрено было. Вот капитан и привязал его к дереву, прямо как лошадь, чтоб самолет ветром не унесло. Посадил он меня на заднее место и полетел. С той поры я летать, до смерти боюсь. Стал он всякие вензеля в воздухе выписывать, да прямо над госпиталем. Да всё норовил прямо в пике войти. Вот где я страху натерпелся. Кой–как уговорил его приземлиться. Сели мы значит, самолёт к дереву привязали, а тут начальник госпиталя к себе зовёт. Так вот заходим, а там генерал сидит злющий, ну думаю кранты. Послал нас по форме одеться. Оделись, ну думаем хана. Нет, слава Богу не посадил, у моего то лётчика, уже в ту пору три ордена было. Поорал он на нас для порядку видимо, и говорит начальнику госпиталя. Обоих, завтра же на фронт. Так вот нас и выгнали.
 Вот тогда-то принял  я взвод в маршевой роте. Заняли мы позицию, нам отведённую. А там уже целый месяц на одном месте стоят и на одну высоту, каждый день в атаку ходят, а толку нет. За месяц, всего два воина осталось из прежних. А тут мы свеженькие, кто из госпиталя, а кто от родной мамки, с сопельками. Подошёл я к ним, к оставшимся значит, взрослые оба, постарше меня. У таких,  дети уж воевали. Один мне и сказал,-двое нас осталось от взвода, а коли в атаку пойдём завтра, так никого не останется. Что предлагаешь, не ходить?-спросил его я. Он же старше меня, хоть и рядовой. Вот и подсказал он мне, как в обход высоту по оврагу обойти. Я к комбату, тот и разрешил под мою ответственность. В эту же ночь, мы их там и вырезали тихо так, без единого выстрела. В блиндаже тогда у них пойлом разжились, так хрень какая-то, типа шампанского. Их всего два пулемётных расчёта было. А сколь они нашего брата, на тот свет отправили. Так мы их, всех до одного, как баранов. Мне орден тогда дали, а воин тот погиб в следующем бою, а я вот и фамилию запамятовал, хотя подавал на награждение. Ох, если бы чаще к солдатам прислушивались, гораздо меньше погибло бы.
Пойду ка я, объект проверю.
(Сколько его  не было, не знаю, только слышу спросонья, вернулся.)
Юрка вставай, вон у нас добыча, какая. У порога лежали два убитых зайца. Выхожу я из сторожки, а он от меня, как рванёт, я и ружьё с плеча снять не успел. А на углу склада гляжу, искры аж, полетели в разные стороны. Это из глаз косых, наверное, глаза то косые, вот и искры и полетели в разные стороны. Надо же на всем бегу, он прямо с другим зайцем лоб в лоб. Иду и думаю, так вот и склады загореться могут от этих самых искр. Подхожу, а они оба валяются, без сознания. Ну, я им тюк по башке, и вот добыча, без единого выстрела. Надо же катастрофе такой случиться, кому смерть, а кому добыча. Остервенели мерзавцы, проходу не дают, холод же собачий, жрать им хочется, вот они тут толпами и носятся. Но так, чтобы лоб в лоб, я сам такого не видывал.
(Только потом я стал догадываться, что он силки ставил)
Вот и на фронте у нас такое было. Порой вспоминаю и сам себе не верю. Думаю, брешу наверное, а потом, как же брешу, ведь ей Богу было всякое. Помню, вот такая же оказия стряслась, не увидел бы и оказии бы, никакой не было. Осматриваю как -то нейтралку в бинокль, на взгорке танк немецкий ощерился, прямо как на взлете, пушку задрал, на бугорочек поднимаясь, тут то его  и поразил снаряд. А это гляжу, а под танком блеснуло что то, так я и присел в окопе с перепугу. Вот думаю гад, снайпер, вот  сволочь, пристроился. Звоню комбату, так мол и так. И тут по танку несколько выстрелов из пушек садануло. Комбат говорит, пошли  воина, пусть проверит, что там и как. Послал я солдата, а под танком у лисицы нора была, и вот лису снарядом убило, а лисята в норе тявкают. Хорошо хоть воин из охотников был, догадался что там и как. А я потом корил себя, что я виноват, в смерти лисы. Снайпер, видите ли, померещился. Так и зайцы сегодняшние, испугал одного и вот вам оказия два трупа, катастрофа мать иху ети.
А то вот ещё, переправлялись мы через Днепр, взрывы повсюду, плывём на плоту, а по Днепру рыбы огромные, сомы вроде, да такие здоровые вверх животами плывут. Прямо метра по три, вот ей Богу не вру. У нас война, а они под обстрел попали. А раз, так вообще катаклизм случился, хорошо хоть в каске был. Прямо на голову мне, убитая птица шмякнулась, чуть не упал с перепугу. Потом солдат спрашивает, -куда ранен мол, командир, а я ощупал себя и говорю, да цел вроде, а вся морда в крови, потом уж дошло, что это с птицы, да в крови хоть и то хорошо, что не в помёте. Эх и поломала нас война, да и после войны всякое бывало, на ровном месте взяли и посадили, не посмотрели, что я войну прошёл, да и не одну к тому же.
Мафию видите ли, покрывал. Баба одна с тока ведро зерна украла, а я видите ли, знал, да и не сдал её. А как мне её сдать было, у неё трое ребятишек, а мужик на фронте в плен попал, а потом ему десятку тюрьмы впаяли. Дети голодные, а тут такое, меня прямо, как врага засудили. Ровно семь годков отмеряли.
Хорошо хоть амнистия, трёху всего отмотал. После тюрьмы меня только в конюхи, а у меня десятилетка, по тем временам образованный был.
А всё война проклятая.
Тот мужик, муж бабы той, которая зерно своровала, до конца дней своих, передо мной шапку снимал. Только пожил он после тюрьмы, лет пять всего, а дети его выросли давно уж, поразъехались.
Да и не знают наверняка, что я из-за ведра зерна, за мамку их, три года лес в Перми валил. Вот где тайга бескрайняя.
Убежали у нас двое с лесосеки прямо, никто их и не искал, а осенью сами назад вернулись. Всё лето по тайге блукали, а зимой назад, так им по пятёрке добавили. Один в энту же зиму под сосну угодил, сразу насмерть, а второй не знай от тоски, а может болезнь какая с ним приключилась, весной вышел на развод и прямо в строю помер. Многие лагерь перенести не могли, а я вот и там притерпелся.
Фронтовиков до черта было, на фронте герои вроде были.
А после войны, кто по уголовке, кто за хулиганство, а много таких, как я были. Сами толком не догоняли, за что сидят.
Только при Хрущёве, вроде полегче и стало, да тоже нужда была, но всё же, не такая. Вот и рванул я в Казахстан, всю свою семью перевёз, да только опять там, чуть в тюрьму не угодил.
Уродила земля в том году так, что с полей зерно не на чем вывозить стало. Комбайны, к тому времени уже самоходки были, прямо на краю поля с бункера на зе млю разгружали и далее молотить. Вот зерно то и лежало буртами целыми, по краю поля. А тут, откуда ни возьмись, секретарь ЦК Казахстана нагрянул к нам.
Вот и надрали меня черти, в глаза сказать ему, что мне вот за ведро зерна, мною не краденого, семь лет лесосеки отмерили. А Вы вот, не можете работу организовать, так сотни тысяч тонн, по полям пропадают.
Перекосило морду его узкоглазую, взглядом меня в землю вогнать хотел.
Да видно одумался вовремя, отпустили меня, через сутки.
Так директор мне по пьянке, всю историю рассказал.
Как забрали меня, прямо с поля в милицию, так я то и подумал грешным делом, что вот ещё и комбайнёра лишился. Так нет поутру звонит, забери, говорит комбайнёра, лишканул мол вчера, прав он, а сам  машин колонну пригнал.
А так то я уж думал, что придётся тебе Павлович, опять лес валить.
Хороший директор был, да пьянка, она кого не сгубила, так вот и директора по весне выгнали, штурвальным в следующем году у меня работал.
Так вот и жили, как в махонькой лодчонке в шторм, то на гребне волны, а то бах и в яму, кувыркала  жизнь. Да и била крепко, наотмашь и жаловаться не кому было, чуть что «Москва слезам не верит». А откуда им слезам взяться, смолоду все выплакали, да и война закалила, не согнёшь, за здорово живёшь.
Вот водка порой и выручала, выпьешь поллитру, да и забудешься от бед и хлопот. Такие мужики спивались.
Крепкие же, согнуться не моги, вот и ломались, раз и всё.
Редко кто из больничного ремонта живым выходил.
Подозреваю, что многим зачастую и выходить не хотелось, вот такая наша жизнь-матушка, А всё живём в ней да карабкаемся.
Он опять накинул полушубок и вышел в ночь, запустив в сторожку клубы холодного воздуха.