3-Рычажное

Отрывок из романа "ПО КРАЮ".


...В марте 1953 года умер Сталин. Ссыльные отнеслись к смерти Сталина, в отличие от большинства местного населения, со скрытой радостью.
После траура и его помпезных похорон, в их среде поползли слухи о большой амнистии. Конечно, это были лишь слухи, но было уже понятно и это витало в воздухе, что в стране произойдут перемены. Но какие? В лучшую или худшую сторону? Ссыльные надеялись в лучшую. И надо сказать, надежды их, не сразу, но сбылись.
Некоторым из них, правда таких было очень немного, уже с января пятьдесят четвёртого, разрешили вернуться в прежние места проживания. То есть-домой.


Мечтали вернуться домой и мои родители. Прежде они жили на Украине. Затем во время войны, после того как немецкие войска оккупировали территорию Украину, их вывезли на работу в Германию. Там в Германии моя мать и познакомилась с моим будущим отцом, который тоже как и она был родом с Украины. Отец работал в карьере по добыче строительного камня. В этот самый карьер попал и мой дед.
Карьер этот был расположен на берегу речушки Везер, в полукилометре от небольшого городка  Ринтелн.


Деду, в отличии от других членов семьи, в Германии нравилось. Немецкий язык он знал в совершенстве и местные сразу признали его за своего, а вот отец, мать и бабушка никак не могли привыкнуть к этой новой, чужой для них жизни.
Зимой, в январе 1945 года вдруг внезапно  тяжело заболела бабушка. Врачи признали у неё рак печени. А девятого марта, не дожив до конца войны два месяца, она умерла.
-Умирала,-как рассказывала мне мать,-очень тяжело. Всё жаловалась, что умирает не  у себя дома на Украине.   
Дед, после её смерти, как-то сразу замкнулся в себе. Раньше общительный и весёлый, он полюбил одиночество.
-Иногда,-говорила мать,-от него неделями нельзя было услышать ни единого слова.


В мае 1945 года наконец-то закончилась война. Нижнию Саксонию заняли англо-американские войска, и перед моими родными встал вопрос о возвращении домой.
Отец уговорил деда, который после смерти жены, совершенно утратил интерес к происходящим вокруг него событиям, перебраться в Советскую зону оккупации, получить необходимые документы и спокойно возвратиться в родные места на Украину.
Сказано-сделано. В середине августа они пешком добрались до Ганновера. Там случайно наткнувшись на группу русских офицеров, которые приехали в зону англо-американской оккупации из Дрездена по каким-то своим, сугубо военным делам, объяснили им кто они такие и попросили их захватить на обратном пути с собой.


По приезду в жутко разрушенный до самого основания Дрезден они обратились в городскую военную комендатуру, где их очень вежливо выслушали и...-арестовали. А через неделю переправили в один из так называемых"лагерей перемещения", под Берлин и с такими же как они, насильно вывезенными на работу в Германию лицами, отправили эшелоном в Советский Союз, на Родину.


Эшелон этот, составленный из вагонов для перевозки скота, почему-то усиленно охранялся солдатами и уже тогда у деда возникло подозрение: Что здесь не всё чисто.
Подозрения его оправдались на все сто процентов.
После многочисленных мытарств в дороге, а дорога была длинной, ехали что-то около месяца, после бесконечных допросов, унижений и оскорблений, уже в городе Кирове их почему-то судили. И суд этот был суров, а приговор страшен. Деда и отца приговорили, каждого в отдельности, к двадцати пяти годам ссылки, "исключение" было сделано только для матери, ей по молодости дали "всего двадцать", и отправили всех троих отбывать эти умопомрачительные сроки на лесоповал.
Такая вот грустная история о возвращении на Родину.


Теперь же, после смерти Сталина, появилась надежда. Надежда на реабилитацию. Отец уже всерьёз, как некогда в Германии, подумывал о возвращении на Украину.
Дед на такие темы разговоров не вёл, и о чём он думает, догадаться было невозможно.
               

                В сентябре 1953 года Вера пошла в школу. Она была старше меня на один год и этот факт бесил меня до невыносимости. Мне всё время казалось, что по сравнению с ней я ещё младенец, несмотря на то, что ростом я был на целую голову выше её. Наконец через год пошёл в школу и я. Причём сразу во второй класс. Ираида Николаевна  Щукина, являющейся единственной учительницей, а заодно и директором начальной школы, посчитала ненужным и даже вредным посещения мною первого класса.
 

Учились мы обычно после обеда. С утра в школе занимались одни первоклассники.
В Рычажном, как я уже говорил, была одна учительница, и вела она всего два класса: Первый и второй. Первый до обеда, а второй после обеда. Это уже позже, когда в посёлке открыли ещё три класса и прислали две свежеиспечённых, только что закончивших педучилище, учительниц из Слободского, все мы, стали заниматься с утра.


Учёба в школе была для меня нечто вроде забавы. Я, единственный в классе, почти никогда не делал домашних заданий и ни разу не понёс за это наказания. Мало того Ираида Николаевна постоянно хвалила меня, ставя в пример другим ученикам. В конце концов, её в общем-то обоснованные похвалы, привели к тому, что одноклассники стали сторониться меня.
Впрочем, меня это мало трогало. Я слишком сильно был привязан к Вере, чтобы обрашать внимание на других. Главное её отношение ко мне нисколько не изменилось. Даже наоборот, она гордилась, по крайней мере мне так казалось, нашей дружбой.


Училась Вера ни шатко, ни валко, довольно часто получая нагоняи от Ираиды Николаевны и, конечно родителей, что впрочем совершенно не влияло на её всегда прекрасное настроение. Испортить ей настроение было почти невозможно. Всякие там нотации и нравоучения она попросту игнорировала, пропуская их мимо ушей, зная, что на настоящее, серьёзное наказание ни мать, ни отец, попросту никогда не пойдут.


Из всего вышесказанного может создаться впечатление, что Вера была просто обыкновенной избалованной девчонкой. Но на самом деле это было не так. Избалованной она ни в коей мере не являлась. Дерзкой, часто непослушной и даже хитрой, это было, но не избалованной. Она часто помогала своей матери по хозяйству. Чистила, как умела, картошку, мыла посуду, таскала дрова из стоящей за углом барака поленницы, убирала зимой снег со двора, нещадно эксплуатируя при этом и меня. Взрослые только посмеивались, глядя как она ловко, без всякого зазрения совести, верховодит мною.
         

            Однажды мой дед  и Константин Исаакович, предварительно договорившись между собой, подарили мне и Вере щенка из породы "московских сторожевых", наверно желая этим подарком ещё больше укрепить нашу детскую дружбу.
Щенок был совсем малюсеньким и пушистеньким с восхитительными блестящими глазками-пуговками, которые вызывали умиление не только у меня с Верой, но и у всех жильцов нашего барака.
Кличку щенку дала Вера, окрестив его "Громилой".
Я, разумеется, был против этой дурацкой клички. Да и странная эта кличка как-то невязалась с таким маленьким беззащитным существом, каким являлся щенок.
-Какой уж тут Громила?-думал я.-Издевается она что-ли?-и тут же высказал Вере своё мнение по поводу этой дурацкой клички, предложив назвать щенка Джеком или на худой конец просто Тузиком.
Вера терпеливо выслушала мою точку зрения на данный вопрос и... послала меня к чёрту, добавив при этом, что кличка Тузик, если к кому-то и подходит, то только ко мне.
Мы поссорились.
После этого я сказал себе: Всё баста! Никогда больше не позволю этой взбалмошной девчонке командовать мною! А то Тузик!-мне было обидно до слёз.



Но слово это, данное себе, сдержать мне так и не удалось.
Правда, целых три дня мы не разговаривали. В школу и из школы ходили врозь, делая вид, что не замечаем друг друга,  а на  четвёртый день я не выдержал, подошёл к ней и попросил прощения.
Вера окинула меня с ног до головы своим тёмно-зелёным, всегда кидавшим меня в озноб, взглядом, и также запросто как тогда, когда послала меня к чёрту, обозвав Тузиком, не задавая лишних вопросов простила.


  К зиме Громила заметно подрос. А к началу весны превратился в эдакого медлительного, неловкого, смешного увальня.
Дед смастерил ему из старых еловых досок собачью будку. Будку эту мы установили в дровяннике, предварительно обив её внутри войлоком. Громила как-то сразу понял, что будка эта отныне является его жильём. Он мог часами лежать в ней, ожидая моего с Верой возвращения из школы.


Ну, а если уж так случалось, что к будке в наше отсутствие приближался кто-то из чужих, то оттуда незамедлительно слышалось такое незлобно предупреждающее рычание. Если же чужак, не обращая внимания на рычание, всё-таки рисковал подойти поближе, то из будки пулей,  несмотря на свою неуклюжесть, вылетал
Громила и молча, без лая напададал на чужака, посмевшего потревожить его покой. Причём он никогда не пускал в ход клыки. Он прыгал на человека пытаясь сбить его с ног весом своего тела и иногда, надо сказать, это ему удавалось.


Лаять, как это ни странно, он так никогда и не научился. Рычать-это да. Причём рык его был до удивления разнообразен. Он мог быть ласковым, мог быть жалобно-просящим, а в случае необходимости и жестоко-злобным, но лаять, как это делали все его сородичи из собачьего племени, он считал по моему мнению ниже своего достоинства. По крайне мере ни я, ни Вера, не разу не слышали его лая.
Вначале нас это удивляло, причём не только нас, но и взрослых, а потом как-то все привыкли к этому и воспринимали это его отклонение от норм природы как нечто вполне нормальное, само собой разумеющееся.
Так, незаметно, за всякими заботами, пролетели весна, лето и осень. И в жизни Громилы наступила вторая зима. К этой, второй зиме, он превратился уже в здоровенного добродушного, молодого псину.


Я и Вера души в нём не чаяли, он отвечал нам тем же. И всё-таки Веру он любил больше, по крайней мере, мне так казалось.
Каждое утро, в эту зиму мы учились с утра, проводив нас до двора школы, он возвращался домой. А ровно к часу дня, такой важной, сановитой походкой, вновь направлялся к школе, где терпеливо ждал окончания последнего урока.
После звонка, когда мы радостные, оттого что наконец-то свободны, выбегали из дверей школы, он также не спеша, с большим личным достоинством подходил ко-мне и Вере, и ласково рычал. После чего все трое, обычно сразу, направлялись домой.


Этой же самой зимой дед изготовил для него собачью упряжь. С этого момента жизнь Громилы в корне изменилась. Мы стали его запрягать в санки, используя как тягловую лошадь.
Теперь по утрам он уже не просто провожал нас в школу, а вёз как заправский орловский рысак, хотя сравнение это пожалуй не подходит, скорее он напоминал собою огромного владимирского тяжеловоза. Это его новая обязанность доставляла ему громадное удовольствие.


Той же зимой дед и Константин Исаакович, на свою беду, научили меня играть в шахматы. Первую неделю, пока я постигал азы этой игры, я проигрывал им партию за партией. Вторую неделю я уже ухитрялся иногда сводить партию вничью. А в середине третьей недели ни дед, ни Константин Исаакович, как ни старались, не могли выиграть у меня ни одной партии.
Дед, после проигрыша, обычно злилися,  а Константин Исаакович проиграв смешно морщил лоб, постоянно повторяя одну и ту же фразу: Этого не может быть! С самого детства, всю жизнь я играю в шахматы, и чтоб ребёнок меня так легко выиграл?! Давай-ка, ещё одну партию!
Проиграв вторую, а затем и третью партии, он растерянно улыбался обращаясь к деду: Фридрих, этого не может быть, потому что не может быть никогда! Но это факт! Я проиграл!
Вскоре игра в шахматы с ними мне порядком поднадоела. Прежде чем сделать ход, они невыносимо долго думали, вслух совещаясь друг с другом, а в конце всё равно проигрывали.
    

     В эту  самую, столь богатую различными событиями зиму, случилось ещё одно очень важное событие, навсегда изменившее жизнь моих родных и мою собственную. 
Как-то раз, в одно из морозных февральских воскресений к нам пожаловал редкий гость, председатель поселкового совета Владимир Васильевич Щербаков. Дома в это время находились только дед и я. Мать с отцом ещё с раннего утра ушли в пекарню. Мать каждое воскресение замешивала там тесто для выпечки хлеба. Отец, если был свободен, обычно, охотно помогал ей в этой нелёгкой работе.


Владимир Васильевич, поздоровавшись с дедом, подал свою широкую сильную ладонь и мне. Что, помню, наполнило  меня тогда громадной гордостью. Я почувствовал себя в тот момент настоящим взрослым мужчиной, которого уважают и с которым считаются  даже такие люди, как председатель поселкого совета.
Пройдя с дедом в его комнату, они о чём-то там довольно долго говорили.
После того, как разговор между ними был окончен и Владимир Васильевич, попрощавшись, ушёл, дед сразу послал меня за своим другом Константином Исааковичем. После чего, заставив меня одеться потеплее, выпроводил меня во двор
-Поиграй пока. Покатайся на санках, - безапеляционно заявил он, чувствуя моё внутреннее сопротивление.


Мне ничего не оставалось делать как подчиниться его воле.
Играть во дворе пришлось долго. До тех пор, пока из пекарни не возвратились отец с матерью.
Буквально сразу, после их появления, почему-то торопливо ушёл домой Константин Исаакович. Причём, по его лицу было видно, что он чем-то крепко взволнован.
-Чем же?- с любопытством думал я, тщетно пытаясь отгадать причину его волнения.
Впрочем, через пять минут моё любопытство было удовлетворено. Дед буднично, как будто такое случается каждый день, сообщил отцу и матери, что отныне с них  всех снята судимость, что они не находятся больше под надзором спецкомендатуры и что теперь можно ехать куда только душа пожелает.
-Вот только куда?-добавил он в конце совершенно спокойным голосом, глядя на отца и мать.


Отца, после этих спокойно произнесённых слов, словно удар хватил. Руки его мелко тряслись, ноги тоже и видимо, боясь не удержаться на ногах, он сел прямо на стол, стоящий посередине комнаты.
Мать, в отличие от отца, отнеслась к этой новости сравнительно спокойно.
-Значит можем ехать куда угодно?- переспросила она деда ровным голосом.
-Да. Так оно и есть,-кивнул дед.-Сегодня вечером обстоятельно поговорим обо всём.  В данный момент, по моему, не время для такого разговора. Сама видишь,-он повёл  глазами в сторону отца.-Пускай сначала в себя придёт. Успокоится. А я с внучком тем временем по свежему воздуху пройдусь. Ты, надеюсь, не против?-повернулся он ко мне. А то ведь с утра во дворе пропадал. Намёрзся наверное?
-Да, нет. Мороз сегодня так себе, не очень силён,-соврал я, зная что дед хочет оставить мать и отца с их вопросами и сомнениями наедине.
-Ну-у, раз так, тогда собирайся,-улыбнулся он моему явному вранью.-Только поспеши.


Я наскоро обулся, оделся и выскочил во двор. Через минуту следом за мной вышел и дед, плотно притворив за собой дверь, ведущую в сени, держа в руках свой старенький овчинный полушубок.
-Небось на Вятку хочешь?-спросил он, ловко натягивая на себя овчину.
-Ага. Угадал,-односложно ответил я, радуясь возможности полюбоваться зимней панорамой своенравной реки.


 Зимой играть детям на скованной льдом реке и даже на её берегах было строго настрого запрещено. Берега Вятки, как я уже писал, были обрывистыми. Местами, они покрывались зимой толстым панцирем гладкого льда и представляли большую опасность для беззаботной поселковой ребятни. Ну, а на льду самой реки, опасность возрастала вдвойне. Можно было запросто угодить и провалиться в одну из многочисленных здесь прорубей, которые использовались женской половиной посёлка для полоскания белья.


Уже надев полушубок, дед вдруг спохватившись, вспомнил, что забыл захватить шапку. Секунду постоял, раздумывая вернуться за ней или нет. Решил-не стоит.
Выйдя со двора, мы сразу взяли направление в сторону Вятки. Снег равномерно поскрипывал под нашими ногами, а через десять минут ходьбы волосы на голове деда покрылись инеем.
-Всё-таки зря шапку не захватил. Так недолго и уши отморозить,-подумал я, искоса, сбоку поглядывая на него и мысленно представляя деда с облезлыми помороженными, огромными как у слона ушами. картина получилась настолько комичной, что я не выдержав, громко расхохотался.
Он с любопытством взглянул на меня, не понимая причину моего, как ему наверное показалось, беспричинного смеха. Спросил, сделав строгие глаза: Чего смеёшься то?
Я рассказал про уши. Теперь мы хохотали оба.


Вдоволь набродившись по заснеженному берегу Вятки, налюбовавшись прекрасным видом скованной ледяными оковами реки и до одури надышавшись кристально чистым морозным воздухом, мы в уже начинающих спускаться с вечернего неба сумерках, повернули назад в посёлок.
Вопросов во время прогулки я деду никаких не задавал, нутром чуя, что сейчас просто не время для этого. А спросить его: уедем мы теперь или останемся жить здесь?-ох, как хотелось.
Лично я был против отъезда. Я даже представить себе не мог, как это жить без Вятки и без нашего, пускай неуютного, невзрачного, но такого родного Рычажного.
-А Вера? А Громила?
Без них я вообще не представлял себе своего существования. Потерять всё это казалось мне тогда ужасным, чем-то даже равносильным смерти.


В то далёкое время я ещё не догадывался, что любая человеческая жизнь состоит из сплошных многочисленных потерь и находок, разочарований, надежд, побед и поражений, и что именно в этом заключается её такая неповторимая прелесть, а может и смысл всего нашего бытия.

Продолжение следует