В то лето

Там в беззаботности веселой
Безумье жалкое живет.
Ф. Тютчев

В то лето я работал шофером в маленькой фирме «Рыбные деликатесы» – развозил по Москве эти самые «деликатесы», а заодно сотрудника фирмы Андрея, который подписывал накладные и получал деньги с клиентов. Клиентами чаще всего были продуктовые магазины небольшого калибра. Мой рабочий день начинался с ожидания, пока Алла, наш директор, воспользовавшись телефонной книгой, не обзвонит энное количество московских магазинов и не найдет тех, кто заинтересуется нашими (почти или совсем контрабандными) консервами, нарезками, икрой и прочими шпротами. После чего, загрузив их в машину, мы с Андреем (можно громко назвать его менеджером), третьим и последним членом «банды», то есть фирмы, выезжали на несколько часов в город. Возвращались, выезжали снова. Или не выезжали. Иногда я развозил «деликатесы» и без менеджера, экономя ресурсы фирмы. Бизнес – дело крайне нехитрое.
В первый мой рабочий день машина ломалась дважды. Трудное начало, потом все пошло легче. Как пишет Лидия Гинзбург – второй, кормящей профессией лучше иметь что-то далекое от основной, чтобы не путать, не впадать в соблазн. Но какая тяжелая голова! Даже на разговор нет сил, не то что на работу!
А тут как раз в гости зашли поэты Леня К. и Света М. Света красивая и – белая-белая! Леня сказал, что запоем пишет рецензии. Я год сидел на этом и знаю, что это такое: дешевый способ быть напечатанным, видеть отдачу от своих занятий литературой. Это тоже соблазн. Однако нельзя совсем терять контакт с профессией, сведя все к полунеобязательному пописыванию «своих вещей» в стол. Так, напридумав кучу правдивых и гордых оправданий, – можно совсем выпасть из процесса, став маргиналом в квадрате. Впрочем, К. это не грозит. Это целиком литературный человек, бросивший свой математический мозг на сокрушение зыбких гуманитарных твердынь. Он даже слегка кокетничает, рассказывая про любовь к умершему коту, в словах, достойных более серьезного повода. Типа: я такой славный, что могу иметь причуды (явно аффектированную любовь к коту) и даже рассуждать о них в ряду прочего трепа. Он действительно славный и действительно может. С этим все точно.

В то лето я становился «лучше» и «хуже». Каждый день я выходил на работу и, будто восстанавливая отклонение от курса, мощно двигался ночью травой или портвейном, вылетая туда, где вообще нет никакой совместности и разумности, не говоря об ответственности... И утром шел работать.
Моя семья, если так можно сказать, жила на даче под Красноармейском, куда я выбирался, как каждый честный труженик, лишь на выходные. Несмотря на море красивых женщин, окружавших меня в городе, я жил далеко (от них) и скромно. Мне не хотелось женщину как женщину и всего того, что, в конце концов, есть только мистификация физиологии. За все платишь судьбой, а платить судьбой за такие пустяки!.. С другой стороны: зачем держать душу в оранжерейке, беречь ее, как красавицу, для какой-то еще «судьбы», которой не будет. Это и есть судьба – все безумства, увлечения и ошибки. Хочется быть «умным», хочется быть выше судьбы или вне ее. Таким разумным, что противно…
Красивые летние женщины в узких длинных платьях захватывают улицы, творят свою революцию и присущий ей террор, от которого душа всмятку. Город с грохотом швыряет отчужденное прекрасное, словно гирю на чашу, и я судорожно рисую чей-то профиль на каком-то бланке: рисунок так и остался в «Деликатесах».
 
Сидел в машине на Большой Никитской, напротив Консерватории, ждал Андрея, ушедшего в ближайший магазин со своей рыбой. Мимо прошла девушка с виолончелью, унылая-унылая! Как ее достало, наверное, повторять скучные пассажи! 
Мне, впрочем, тоже невесело. Чем я занимаюсь?! До какого мизера я докатился! С серьезным видом я выполняю ответственное задание: отвожу нарезку севрюги! Хотя: один ли я залез в эту реку? А другие коллеги, а Паша Б., торгующий книжками с лотка на Новом Арбате? Книжки, конечно, не рыба, но я-то рыбой не торгую, я, блин, – благородный шофер, вроде Гайто Газданова!
В такие моменты я думал, что Лидия Гинзбург все-таки не права.
В общем, как я ни силился создать в то лето из своей жизни что-то стоящее – в лучшем случае получались средства к существованию. И мое настроение в тот год было хуже некуда!

Однажды ко мне зашел прекрасный и верный ЛеБот – со странным подарком: пузырьком фенциклидина (знаменитая «Ангельская пыль»). Он предупредил, что употреблять надо очень умерено, чтобы не передознуться. Собственно, он хотел поддержать меня – и делал лучшее, как говорится, что мог. Тем не менее, я долго тянул воспользоваться подарком, решив оставить его на самый крайняк. Каждый вечер я смотрел на пузырек, прикидывая, достиг ли я этого «крайняка» или нет?
…И как-то вечером после работы я решил, что достаточно устал, уныл, разочарован – и требуется какой-то допинг. Я вытащил тщательно спрятанный пузырек (я даже дал ему имя: «650», по аналогии с LSD-25), отлил из него немного в рюмку. Выпил и – this is ground control to Major Tom – стал выходить на орбиту. Нет, довольно долго ничего не происходило. Потом начали приходить разные мысли. Не надо никуда ездить, дни, оказывается, летели, и еще как быстро, структура процесса обозначилась и была четка. Потом я плясал, как шаманящая Дикая Лисица в магическом круге...
Между тем путешествие становилось глубже и тяжелее. Я переживал очищение от себя, и это было нестерпимо, – но невыносимо интересно! Это все не имело ни меры, ни названия. Я был Холстом, на котором было нарисовано все, что я знал в обычное время – просто тени из китайского фонаря на белой простыне (или на стене пещеры, если угодно). Все остальное было вне холста, слабо и несовершенно на холсте изображенное...
Я увидел, как Господь Бог творит мир – для своей игры. Чтобы было что-то, что не есть Он. Ибо Бог всемогущ. Я и был этим Богом, который в конце концов сотворил меня – «как чувственное подобие нематериального мира», как телесное воплощение Самого Себя, бестелесного и безграничного… Ибо Бог всемогущ… Чтобы глазами материи, через органы природы смотреть на Самого Себя. В самой мизерности ощущать Свое могущество – и испытать любовь, «ибо мы любим, потому что мы не бессмертны, не бесконечны, не всемогущи…» – догадался я…

Как слепой, который вдруг восклицает: я не чувствую больше цвет, или глухой: я не чувствую больше звуков! – я говорю: не чувствую больше лета, атмосферы, шелеста листьев, ненавязчивого тепла и солнца. Вот этого не очень жаркого, не очень яркого дня, с ветром и тенью, такого московского летнего дня, серого, зеленого, чуть-чуть уже пожухлого. Которым так хочется наслаждаться! И не могу. Слепота, бесчувствие. Какая-то пленка на глазах. И усталость.
Проходят дни, и вдруг в какой-то из них я понимаю, что, видимо, сошел с ума, думая, что с этим можно жить, что это вообще жизнь – после всего, что было! С некоторыми абсолютно непримиримыми, но незамеченными вещами, с этой вечной неуверенностью. Это какое-то нечистое, нецельное, недостойное бытие. Хотя, может быть, как раз по мне.
Я изживал старую жизнь вкупе со старым собой, я скрипел зубами, и ничего не получалось! Я ведь заранее знал, что у нас ничего не выйдет! Но пока у меня не было мужества это признать. Лучше бы вообще ничего! Тогда она была бы сама по себе. Теперь же я воспринимал ее как что-то отнятое у меня. Вдруг и навсегда!.. Ненавидел – не мог простить... Извилины пухли, шевелились и, наконец, свернулись в здоровенную дулю…

Смешно, думал – не подействует, – и в этот раз с большого ума проглотил все содержимое пузырька: тройную, если не четверную дозу. И ничего, долго ничего. Цеплять стало через два часа, через пять отъехал так, что испугался. Как-то сразу стало не по себе: будто страшно захмелел. «Сейчас выветрится...» – думал я. Нет, это не выветривалось.
Психика вдруг повернулась, и я увидел огромную синтетическую вселенную. Это было совершенно чужое восприятие всего, в том числе себя, даже в сравнении с тем, что испытывал раньше. Увидел всю историю человечества страшно короткой и произошедшей только что. Моя собственная жизнь – несколько жалких делений на длинной деревянной линейке. Всегда такая прекрасная музыка Джарретта, которую поставил, чтобы настроиться, была груба и навязчива, как упражнение ученика. Особенно раздражал резкий звук саксофона Гарбарека… Я почувствовал, как недавно все это изобрели, как шершавы и грубы очертания и конструкции вещей. Всего сто лет, только что! Что «они» могли успеть?!
Расширенные зрачки и расширенная до шизофрении воронка мозга! Тот человек в зеркале был не я. Тот, кто как-то звался, был не я. Кто это был – было неясно. У него не было биографии, или она была очень длинна. Все, что составляло его теперешнюю биографию – было короче взмаха ресниц. Но все-таки какие-то моменты в ней были загадочно значимы. И некоторые люди. Я и она. Абсолютно чужая и своя. Я одинаково осязал все, что объединяет нас – и все, что нас разъединяет. Совершенно! Даже увидел что-то новое, неизвестное раньше. Но в этом не было непримиримости, в отличие от того, что кто-то сказал про девственность: она или есть, или ее нет.
Я словно еще раз прошел через всю нашу с ней «историю» и увидел, как был неправ. Даже хуже. При этом я хотел и не хотел никого видеть сейчас рядом с собой: она ведь не поймет! Будет утешать и ругать. И я не смогу объяснить. Действительно, зачем этот прыжок? Зато теперь я увидел настоящую шкалу!
И как ничтожно все, о чем я беспрерывно хлопотал и что делаю! Только самые простые вещи ценны и самые простые слова. Жизнь – первое из них! Как она хрупка, а «они» каждый день сдуру рискуют этой жизнью, и я сам, за рулем, в таком состоянии, своей и чужой…
Как князь Андрей под небом Аустерлица, я увидел истину, то есть, что все внешние различия и достоинство человека ничего не значат. Значит только та жидкость, что влита в нас. Видел ее: бегущие шарики, стукающиеся о стенки. Стенки однажды лопаются, и шарики вываливаются наружу, во Вселенную. И это смерть. Но вокруг всегда полно жизни, и все мы пересечены и связаны в главнейших точках. Все хорошо и негероично. Нас от смерти почти ничего не отделяет. Она повсюду, я чувствовал ее на ощупь. Мир жесток, и наше пребывание в нем мгновенно, как плеск волны. И каждый день по нам дубасят, как молотком по медузе. Это ужасно!..
Это был очень странный трип: я ни на секунду не терял себя. Тем не менее, я получил окончательную, самую важную информацию: в мире нет ничего надежного, никакой опоры. Даже Бога в нем нет. Все, что есть – это воображение, предположение, допущение, произвольная и убаюкивающая интерпретация неизвестно чего, – какого-то предвечного бульона вероятий, из которых магнитное поле мысли собирает как бы мир, рисует картинку «реальности», которой на самом деле нет… О, это было страшное открытие!
Казалось, что на какое-то время я проснулся. Или во что-то заснул. В любом случае – это было чудовищно! Чудовищным было то, что, как я понял, может быть жизнью. Какова, может быть, и есть суть жизни, скрытая от нас привычкой или сном. Мы спим, и поэтому нам не страшно. И только сумасшедший все понимает…
Я пытался овладеть мучительным движением, которое во мне происходило, старался направить его куда-то с помощью слов «да» и «нет»: да, это хорошо, это мне нравится, нет, это плохо... «Да» и «нет» ничего не значили. Я взвешивал их на ладонях: они ничего не весили...
И на пике трипа, обычно такого благополучного, я услышал самого себя, говорившего с кем-то другим, и этот другой был, вроде, тоже я сам. Словно это говорила моя душа с моим телом:
– Нельзя... так долго... Ты уверен, что сможешь вернуться? Я выпускаю из рук...
Нет, я не был уверен... Я едва мог дойти до ванны – утопить в струях ледяной воды начавшуюся панику. Я цеплялся за ускользающее сознание, за распадающуюся волю к жизни. Собственно, не за жизнь я боялся, а лишь за голову: «Не дай мне Бог сойти с ума...» – твердил, растирая лицо мокрыми ладонями…

Так начался новый день. Я возвращался к реальности, больной и опустошенный, и, кажется, навсегда отрезвленный от жизни. Неуверенный ни в чем: сплю ли я, бодрствую, продолжается ли трип или уже кончился?..
Трип забрал все силы, нервы были расстроены, о еде не хотелось думать. Все было пустым и противным, будто из целлофана. Так иногда бывает с перепоя. Но похмелье не проходило. Опыт не обманул: это не было наркотиком. В каком-то смысле это было хуже. Меня всего корежило от приобретенной информации и сверхощущений. Привычные ощущения бледнели рядом с этим. Привычные ощущения были уже не привычными ощущениями.
Зрачки огромные, ходил спотыкаясь, цепляясь взглядом за предметы. При этом мне пора было на работу! Конечно, я думал позвонить Алле и сослаться на болезнь: со всяким же бывает! Но тут возникла маленькая загвоздка: я не мог говорить! Я старался, я репетировал, но вместо слов выходило лишь бормотание и абракадабра. Попробуй я объясниться – и Алла наверняка вызвала бы мне скорую помощь, решив, что дело очень серьезно! А врачи объявили бы меня голимым наркоманом! Напротив, я надеялся, что сверхусилие, требующееся для исполнения трудового подвига, мобилизует меня, не даст моей психике уйти еще дальше в мрачные пределы!
На деревянных, будто у паралитика, ногах я добрел до машины. Педали убегали от меня, как мыши. Боже, как их много! И еще зрение сжалось в точку, поэтому я не видел ничего ни слева, ни справа. Я словно сидел в трубе с окошком впереди. И в этой трубе я поехал в «Деликатесы», положившись на автоматизм и рефлексы: все-таки маршрут был накатан до отвращения.
Но доехать – это полбеды. Важно было дотянуть этот день до конца… Мой несущественный должностной статус обеспечил мне небольшую очень нужную передышку. На вопросы Аллы кивал: «да» или «нет». Внутри я был совершенно безумен и полон борьбы. Поэтому старался отчетливо произносить слова, когда не говорить было нельзя. И даже шутил. И никто, вроде, ничего не замечал. Ну и отлично! Хотя – это все условность, одна форма... Две действительности никак не совмещались.
Мне повезло: в тот день долго не было заказов. Услышав, куда нам ехать, я понял, что совершенно не представляю, где это? Пока выписывались накладные, я тщательно изучал карту. Собственно, я запоминал повороты: сперва налево, потом направо, прямо, третий поворот направо и т.д. Так выстроил в голове весь маршрут.
Одолевал я его на третьей скорости, скорость казалась гигантской. Расстояние между машинами я не чувствовал и на всякий случай соблюдал максимальную дистанцию, держа в голове только бампер впереди. Впрочем, всматривался в повороты, фиксировался на знаках, стараясь казаться нормальным. От контроля звенели нервы.
Так аккуратно я еще никогда не водил. Что думает о нашей езде мой менеджер, привыкший совсем к другому стилю? Наплевать! Знал бы он, как рискует!..
…Впереди в металлически-серой «восьмерке» четверо бритых юношей вертят маленькими насекомыми головками…

Но уже к вечеру все было как всегда. Психика аккуратно расставила скинутые фигуры по местам, каждую на свою клетку, ничего не забыла и не перепутала. Или перепутала, а я просто не заметил? Я опять думал о жене, работал, ел, только спал плохо.
Еще я отметил изменения в веществе памяти, вызванные непрерывным трудом. Усталость и безразличие заволакивали агрессивно торчащие ориентиры. Я забывал фамилии, да и самих их носителей. Я больше не хотел относительного знания, я хотел всей истины.
Это могло плохо кончиться. Зато я достиг состояния какой-то невероятной внутренней свободы, застопорил телегу жизни. Она долго стояла на холме, пока я решал, куда бы ее пустить. Ждал знака...
Иногда я и теперь словно просыпаюсь и гляжу на свою жизнь. В глубине все мы – как бы один персонаж, увлеченные в сторону от главной роли привходящими и незначительными обстоятельствами. Мы заблудились в кулисах и забыли текст, мы до смерти напуганы криками режиссеров. И вот, в конце концов, мы дошли до одиночества и нелюбви. Чаши неуравновешенны, и нам надо выговориться…
Иногда я словно просыпаюсь и мне все ясно…

1995-2015