Другой жанр. Масонские сочинения Моцарта

Масонские сочинения Моцарта (песни и кантаты) не принадлежат к числу ни знаменитых, ни излюбленных произведений мастера. Они никогда не пользовались и не пользуются популярностью ни среди широкой публики, ни в сколь угодно узком кругу знатоков. Оставаясь на самой крайней периферии моцартовского творчества, они редко привлекают к себе внимание и ещё реже исполняются. (Исключение, возможно, составляет их полуритуальное – «корпоративное», по выражению Альфреда Эйнштейна, – использование в масонских ложах.) Исследователями моцартовского наследия о них говорится (поскольку в исчерпывающем обзоре сочинённой Моцартом музыки вообще не упомянуть какие-либо его пьесы нельзя) всегда вскользь, походя, неохотно и пренебрежительно. Г. Аберт роняет: «Обе масонские песни к открытию и к закрытию ложи (KV 483 и KV 484) свидетельствуют о значительном спаде» (кн. 2 ч. 1, с. 241). А. Эйнштейн о кантате KV 471 выражается так: «Впрочем, в остальном – это чисто корпоративное сочинение, как, к сожалению, и упомянутая несколько более значительная «Маленькая масонская кантата» (с. 333). (Даже цитаты на эту тему подбирать сложно.) Исключение делается для «Масонской траурной музыки», и, разумеется, «Волшебной флейты». Однако эти сочинения принадлежат скорее к моцартовскому «мейнстриму» и имеют гораздо больше общего как раз с популярной частью творчества Моцарта, нежели с упомянутыми выше песнями и «несколько более значительными» кантатами.

Почему так происходит? Взглянем на сами эти вещи. Мы сразу убедимся, что вместо привычных нам в Моцарте, а потому и заведомо от него ожидаемых – неважно, в скорби, борьбе, пафосе, страсти, сладострастии, любви, юморе, умиротворении, – абсолютной ненаивности, сияющей, эфирной проницательности, так сказать прозрения-насквозь-всего, – здесь всё устроено совершенно иначе, а именно: банально, закруглённо, наивно (вот уж совсем немоцартовское состояние души!), слащаво и прекраснодушно. Можно даже сказать, по-бюргерски. По-филистерски.

Не привычную моцартовскую глубину обнаруживаем мы в них, но как раз полное отсутствие любых «глубин»: поверхностность.

Таковой оказывается наша ближайшая оценка масонских сочинений Моцарта. Вернее сказать, такова оценка того впечатления, которое производят на нас эти сочинения. Но верно ли мы в данном случае оцениваем свои чувства? Ведь мы даём подобные оценки, находясь в контексте привычного нам, скажем так, гештальта «Моцарт», то есть того целого, которое при текущем восприятии моцартовской музыки определяет значимость любой её частности. А если сам такой подход в данном случае ошибочен? Иначе говоря: что, если для восприятия этих сочинений нами изначально выбирается неверная точка отсчёта, на которую мы по привычке помещаем себя и, уже отсчитывая от которой, воспринимаем их в качестве и наивных, и филистерских?

Конечно, в подобном случае все эти вещи должны и в самом деле пребывать на столь отдалённой периферии моцартовского творчества, при взгляде с которой уже само это творчество – как таковое и в целом – неминуемо превращалось бы в почти что неразличимую исчезающе малую точку...

То есть они должны составить вообще некий иной жанр, нежели «настоящий Моцарт».

И это правильно! Ибо только встав на какую-то совершенно иную, особую точку зрения, мы видим: всё моцартовское творчество со всеми его глубинами и «проницанием всего» (как, впрочем, и всё остальное на этом свете) – лишь малая искра, которая ещё и уменьшается, удаляясь, а скоро и вообще исчезнет, угаснет, и

вечности жерлом пожрётся.

Теперь спросим: как же Моцарт смог привести себя в подобное состояние? И лишь тогда мы ощутим при восприятии этой музыки нечто по-настоящему новое. (А заодно, возможно, мы приблизимся к пониманию той роли, которую играло для жизни и судьбы Моцарта само его пресловутое масонство.) И может быть, всё окажется совсем уж просто: это был всего только волшебный круг, наподобие того, которым очертил себя спасающийся от нечисти Хома Брут.

«Бездны мироздания» и «ужас смерти», которым не давало естественного разрешения христианство, и которые с огромными усилиями сдерживались (хотя отнюдь не разрешались) «творчеством»; но и: орден Золотой Шпоры, «чести у меня больше чем у иного графа» (после знаменитого пинка); а ещё: болезненное самолюбие, некрасивая внешность, погибшая любовь, неуспех у женщин. Как говорится, «семь бед». И вот – всё волшебным образом разрешается: он – впервые брат среди братьев; его глаза на архитектуру Космоса и собственное «то, ради чего» внутри этой архитектуры заново открыты.

Перемена до того потрясающая, что он и своего отца притаскивает в ложу.

Подчёркиваю, произошедшее невозможно понять и оценить «извне». Естественность «одного ответа» даётся только изнутри, один-единственный раз, уникальным образом.

Тогда атмосферу масонских сочинений Моцарта можно определить простым словом: счастье.

Да, всё просто. Всё разрешилось. Всё успокоилось. Всё так, как положено, как и должно быть. «Всё нормально». Пусть только здесь, в пределах магического круга, вычерченного мелом на полу. Пусть на короткое время, на этот вечер. Но как знать, может и после, когда-то, «в вечности». Единожды узнав, больше нельзя не помнить об этом и не верить. (Такое иногда случается во сне. И даже в цепочке снов.)

А отражением этого элементарного счастья (в прямом смысле: счастье как «элемент», как изначальная, простая, не разлагаемая далее стихия) делалась, согласно природе личного «мастерства», простая музыка.

Возможно, конечно, всё это был сплошной, систематический самообман, и Вий уже стоял на пороге. А всё равно, возможно, это осталось лучшим из созданного Моцартом.

По крайней мере, при некоторых обстоятельствах восприятия.

(Но, уж если мы заговорили теперь не о творчестве, а о восприятии, то, в конце концов, и любое понимание музыки, независимо от его содержания, именно таково: эфемерное пребывание внутри воображаемого круга достигнутого и предъявленного hic et nunc идеала, когда «всё именно так, как должно быть». Счастье. Пусть вокруг Вий.)


2015 г.