Выставка Иловайск. Неименуемость запаха С

Здесь - признание в поэтической импотенции Д. К.: мысли, пришедших ко мне на выставке "Иловайск" о тщете поэзии в моем лице перед запахом военного железа, или о чем думают посетители днепродзержинских выставок. Заранее прошу прощения за сумбур, но ведь это дневник, так будет же честны.

Странно, не так ли? - когда-то слово "Донбасс" звучало по-другому. Слово "Антрацит" - не то же, что это слово теперь. Простите, что заставляю вас говорить со мной на тему, которая натерла всем нам уши. Оправдаюсь тем, что я об этом говорю мало, но не так уж и редко думаю.
Мои тексты приходят ко мне как способ дать имя безымянному, трудному, существенному, важному, страшному, трагическому, метафизическому, если честно. Но вот уже прошло больше года с тех пор, как я видела войну - метафизику в наличном бытии, вскрытое брюхо Вселенной. Что это я говорю так громко? - видела войну. Не видела, слышала, по наслышке с нею знакома, по звукам выстрелов, по новостям из очередей за хлебом, где были и старые женщины, и молодые ополченцы, по шуму танков и БТР-ов, разбудивших меня в 4 ночи, по лозунгам, по рожам товарищей освободителей с автоматами, по рожам товарищей освободителей от товарищей освободителей с такими же автоматами (автоматы вообще, наверное, красивы, только у меня язык не поворачивется о них так сказать. Отвратительны. Здесь в мне громко вслух заговаривает уверенность триединстве Истины, Блага, Красоты. Красота - навственна, благо - истинно, война - не истинна, безнравственна, некрасива, хотя реальна до тошноты. Простите мне эту старомодность, которая, вероятно, обусловлена страхом древних греков, еще не распрощавшихся с отцами своими, протолюдьми, варварами).
Я отвлеклась. Хочу сказать, у меня до сих пор не получается говорить о войне.
Когда я нахожусь вблизи нее, когда я переживаю ее непосредственнейше, - все слова - не слова, но фарс, комедия, фиглярство болтающего Взгляда, ручонка мальчика перед лапищей тигра или воина. Ко мне приходят слова, обрывки мыслей, но это все - бессвязный лепет. Защищаюсь от гигантской, колоссальной силы С м е р т и, вдруг явившей себя, ураганища, сметающего все на своем пути. Ощущаю Ее (ее дыхание? - тоже слова, словечишки), безмолвствую или почти плачу, сдерживаю себя, не даю себе разобраться с пережитым при помощи стихов и рефлексий - что оно все перед этим? - всплеск, да и только, всплеск, который даже никак не всколыхнет мощь Ураганища, взмах мушиного полета, ведь сколько было сказано о войне Бессмертными - сказано да впустую.
Стою перед осколком от снаряда Урагана на фотовыставке, посвященной Иловайску. Серая гильза на голову ниже меня, вверху металл покорежен, блестит на срезе. Как его срезало тем, что было внутри ракеты! Как эта штука летела, целых сорок километров за несколько секунд промчала! Как масло срезала, легкой мыслью пролетела.Трогаю срез. Таня говорит мне:
- Не трожь, порежешься.
Я нажимаю пальцем, я хочу порезать чертов палец об эту штуковину, убившую или хотевшую убить людей, убить, уничтожить, раскромсать. Хочу ощутить ее. Пусть откроется, засверкает, заговорит со мной. Говори со мной! Нюхаю. Таня, думая, что мною движет туристический интерес:
- Чем пахнет? Пылью?
Нюхаю снова. Я засовываю голову внутрь гильзы, запах едва уловим, он холоден и дружелюбен. Почему-то дружелюбен...
- Смертью, - отвечаю, знаю, что верно; думаю: "Я не понимаю, чем это оно пахнет. Чем-то, что, наверное, похоже на смерть. Но "смерть" - это слишком абстрактное, безразличное слово... Мне не услышать его имени сейчас". Трогаю камуфляжную одежду бойцов из АТО, читаю имена, рассматриваю лица на фотографиях. Имя запаха из гильзы от Урагана преледует меня, но не воплощается в слове. Как и все, что происходит там, где раньше был мой дом, мои терриконы, моя степь, мой лес, моя память, мои утраты. Имя здесь, за моим плечом, я не знаю, как описать, я действительно (верьте мне, кто это читает, заклинаю вас, верьте!) ощущаю его всем телом, оно физически здесь, незримо, но всеми видами искусства говорит со мной, только не на моем языке, не словами, оно, имя близкое близкого и ужасного, - молчаливо. Смотрит на меня с фотографий, лицами бойцов и их пленных, смотрит сфотографированной зеленью лета в Иловайске, смотрит памятью ожидания (когда же нас освободят? не придется ли лезть в подвал? доживем ли до завтра?), смотрит, черт возьми, двадцатью одним годом моей жизни в т е х м е с т а х , г д е с е й ч а с в о й н а, смотрит всеми реквиемами, смотрит, прогрызая глазами мне плечо (и оно болит) всеми шекспировскими драмами, смотрит предупреждениями Ницше и бодрийаровским: "Войны в заливе нет", смотрит - из-за спины, не дает встретиться с ним. Оно сводит меня с ума. Оно меня убьет. Ну вот, снова слова, и снова мимо. Снова мимо. Снова мимо! Голова кружится. Хватит уже, пора идти, музей скоро закрывается... Выходим из музея, меня подташнивает, голова кружится от усталости и мыслей, да так, что приходится присесть. Домой - на маршрутке, идти будет тяжело. Над рябью афиш и рекламных баннеров - старые крыши Днепродзержинска. Красивые, старые крыши, отрезанные от домов рекламными баннерами торговых павильонов.

А когда отдаляюсь от ужасного, - оно тут же смолкает, уходит, вместе с памятью и болью, не нависает больше так ощутимо, но оставляет что-то тяжелое в груди, как в желудке, будто меня накормили камнями. И все слова продолжают являть свою глупость и малость рядом Ураганищем и запахом гильзы от снаряда для Урагана, все слова: "боль", "память", "война", "смерть" - все - даже не ничто, ведь Ничто велико и вражественно, все словечишки - гнилой, беззубый оскал рессентимента, размытая слабость вместо силы, которая, вроде как, поэзия. Вот Пауль Целан в "Фуге смерти" - смог. Он смог дать имя Этому. Его мать погибла в концлагере. А я - что я? Ну, услышала пару выстрелов, ну увидела вблизи военных, ну, танки увидела, что теперь, биться головой, ужасаться, внюхиваться в гильзы, ползать по полу, выщупывая настоящее? Как заколдованная, ей-богу.

23.11.2015