Тонкая линия, плывущая по реке 4

                4
Аннушка – так назвали дочурку – росла слабенькой и болезненной, к тому же вскоре обнаружилось, что у неё что-то с левой ножкой: она была  тоньше правой и не такая сильная.

Ольга и Михаил побежали по врачам. Те посмотрели и объяснили: это врожденное, ничего сделать нельзя.

Как это нельзя?  А зачем врачи и вообще медицина?

Не хотелось верить, что их дочь вырастет калекой. Девочка была живой, смышлёной, и молодые родители отдавали ей всю свою любовь. Им казалось, что, несмотря на заключение врачей, хромота пройдет, ребенок перерастет и будет развиваться нормально, как человек перерастает коклюш, скарлатину и другие детские болезни.
Но ничего не менялось. Ольга прослышала про какую-то бабку, которая лечит все болезни и  делает прямо чудеса. «Надо попробовать, Миша». Муж пожал плечами. Они были комсомольцами, их, как людей с высшим образованием, привлекали к различным так называемым общественным мероприятиям, вокруг шла борьба с суевериями и вдруг – бабка. Что может сделать темная бабка, когда бессильны врачи? Но память хранила рассказы о разных случаях исцеления именно таким путем. Чего в этих историях было больше – правды или  домыслов – никто не знал, но обычно сходились на том, что в природе и в человеке есть много неизвестного, таинственного, а потому всё может быть. Имеет ли он право отказываться от любого, даже призрачного шанса? Это он своим здоровьем может дорожить или не дорожить, а для  исцеления дочери обязан использовать всё. Пусть будет и бабка. Но, конечно, чтоб об этом никто не знал, лишние неприятности ни к чему.

Ольга взяла отпуск и повезла малышку будто бы к матери, а Михаил остался один в опустевшей квартире.  И хотя после работы ему не хватало Аннушки с её веселыми проделками (ей шел третий год), он жил надеждой: а вдруг!

Но дочурка вернулась такой же, какой была.

Приехала тёща, Ольгина мать. Заахала, заохала: это же дитё некрещеное, оттого и все напасти. Михаил сначала сопротивлялся, потом махнул рукой: делайте, что хотите. Уж в это он не верил, но мешать не стал: хватит одного горя,  нечего воевать ещё и с домашними  из-за всякого пустяка.

А Аннушке хромота словно и не мешала. Она росла живым, любознательным ребенком, в три года знала почти весь алфавит.

Жили они в  многоэтажном доме, Аннушку водили  в расположенный неподалеку садик. И вот однажды утром она расплакалась и сказала, что больше в садик не пойдет. «Они плохие, - повторяла она, заливаясь слезами. – Плохие!» Над нею склонились и Михаил, и Ольга, стараясь понять, в чем дело, но девочка плакала  и отталкивала одежду, не хотела одеваться.

- Да кто плохие? – спрашивала мать.
- Ребятишки, - всхлипывала Аннушка. – Они дразнятся.

Родители переглянулись. Ольга  посадила дочурку на колени, прижала к себе и стала неистово целовать. «Успокойся, маленькая, - говорила она. – Не надо плакать. Ты же самая хорошая… Не плачь – И плакала сама. – Как же они тебя… дразнят? – спросила она, заранее зная ответ.

- Хро…  хромая.  Я не хочу к ним, они злые.

- Да, моя хорошая, они злые. Но ты успокойся. Воспитательница их накажет. Ты не плачь. Надо одеваться. Нам же с папой на работу. Давай сюда ручку. Та-ак! Теперь другую…

Михаил стоял рядом, с тяжелым сердцем. Почему родители не могут взять болезнь ребенка себе? Ему было стыдно за свои крепкие, здоровые ноги, и он бы отдал их обе, лишь бы это помогло дочери. Он стал помогать одевать её, а потом повел в садик. По дороге говорил, что она не должна слушать ребятишек, ну и пусть дразнятся, если они такие глупые. А ты умная девочка и не обращай внимания. И понимал, что это всего лишь жалкие слова. Они-то и взрослого не могут убедить, а не то  что ребенка.

- Пусть они не дразнятся, - сказала Аннушка. – Я  вчера  Андрею как дала!

В садике он поговорил с воспитательницей.

- Дети… - вздохнула пожилая женщина с умными, усталыми глазами. – Мы, конечно, смотрим, говорим, но это дети. Аннушка, кстати, спуску обидчикам не даёт, вчера Коле нос разбила, кровь, знаете… А вообще… - Женщина хотела сказать, что неприятности и для ребенка, и для  родителей только начинаются, и родителям надо быть к этому готовыми, но она этого не сказала, потому что такие вещи понимаются не из слов, а из жизни. И только повторила: – Дети… А мы, конечно,  будем смотреть.

Вечером Ольга спросила:

- Ты говорил с воспитательницей?
- Говорил.
- И что?
- Что… Ничего. Будем, говорит, смотреть. Но дети есть дети. Что она ещё скажет.
- Как это «дети есть дети»? – возмутилась Ольга. – Ты отец или  кто? Его ребенка обижают, а он «дети есть дети»!
- Что ты кричишь? Не можешь говорить спокойно?
- Да, я не могу говорить спокойно, когда дело касается моего ребенка. И удивляюсь твоему спокойствию.
- Ну, хорошо. Что они могут сделать? Дети дразнились и будут дразниться во все времена.
- Смотри какой философ нашелся. «Времена»! А они зачем там поставлены? Дразнятся – наказывать надо. Времена…

Михаил рассказал подробнее о своей короткой беседе. С точки зрения воспитателей Аннушка тоже не золото. Вчера одному малышу разбила до крови нос.

- Правильно сделала, пусть не дразнится!
- Это с нашей точки зрения правильно, а мама того малыша считает…
- Знаешь что! – перебила Ольга. – Наша точка зрения, ваша точка зрения – меня эти тонкости не интересуют. Там есть воспитатели. Вот и пусть смотрят, чтоб ребенка не травмировали. Они за это деньги получают. Я с ними завтра сама поговорю. Он их ещё защищает. Они сидят там, лясы точат, а дети что хотят, то и делают!

- Никого я не защищаю. – Михаил понимал, что Ольга по-своему права, воспитатели должны смотреть лучше, но ему не нравились резкость и безапелляционность её тона. В любой ситуации Ольга моментально и уверенно находила виновных, но он не помнил, чтобы виновной была она сама. Всегда – другие. И это было ему неприятно, особенно в последнее время, когда он всё чаще связывал  хромоту дочери с тем  далеким вечером четыре года назад. Он увидел его и теперь, минуту стоял молча, тряхнул головой, будто прогоняя наваждение, и сказал.
- Никого я не защищаю. Мы сами виноваты.
- Что значит сами?
- Ничего.
                ***
Кладбище – это кладбище: небольшая площадь с холмиками, крестами, памятниками. Но если подумать, то вся наша земля  - огромная братская могила, и каждый наш шаг – это шаг по кладбищу. Потому что куда делись все те, кто тысячи, десятки, сотни тысяч лет   жили до нас? Они здесь, под нами, в земле.

По кладбищу ходят тихо, стараются не помять траву, не сломать ветку…

Михаил стоял у прорабского вагончика на строительной площадке и думал: какая ветка? какая трава? Площадка была завалена песком, щебнем, лесоматериалом. Рокочущий бульдозер ещё больше усиливал жару, делал её громкой и беспощадной. Ему, бульдозеру, и самому было нелегко; он натужно ревел, вгрызаясь в землю, и выступающее в  соединениях деталей масло казалось пОтом  уставшего железного существа. Таким же  почерневшим, измученным выглядел экскаватор, рывший котлован. Вот он выбросил из глубины  очередную порцию земли, поднял ковш и стал похож на  диковинное существо наподобие гуся с длинной шеей и ковшом вместо головы. Застыл на несколько секунд и склонил голову-ковш к земле.  Из туловища гуся  вылез экскаваторщик Костя Мухин, подошел к ковшу, посмотрел на то, что изрыгнул из  своей пасти экскаватор, и направился к вагончику.

- Михаил Дмитриевич, там опять кости. Вроде человеческие, посмотрите сами.

Что смотреть. Конечно человеческие. Третий день уже эти кости. Позавчера сказал начальнику участка, а тот: «Какие могут быть кости? Тебе обязательно их рассматривать? Везде когда-то кто-то кого-то хоронил. Так что ж нам, ничего не строить? Мы и так срываем график. Копай, нет там никаких костей». И даже не пришел посмотреть.

Вчера заехал начальник СМУ – то же самое. Им хорошо: приехали и уехали. А он тут постоянно с ребятами – в глаза смотреть стыдно.

Они подошли к экскаватору. В земле лежал кусок черепа и кость, похожая на ту, что рисуют на табличках «Не влезай – убьёт!»
 
Подошел бульдозерист Гринчук, оскалил прокуренные зубы:

- Ну, Мухин! Нет от тебя покоя ни живым, ни мертвым.

- Потому что глубоко копает, смотрит в корень. – Это сказал  Гуров - грамотный монтажник, но любит умничать.

Подошли ещё ребята.

- У-у, Костя, как ты его…
- А может, здесь было кладбище?

Гуров взял кусок черепа и, держа его перед собой, изрек:
- Копать или не копать – вот в чем вопрос.

Напротив Михаила стоял бригадир плотников Брагин – пожилой коренастый мужчина с короткими седыми волосами. Петрович – так его все звали. Его, Михаил это видел,  раздражал происходящий разговор. Он стоял, смотрел в одну точку и  кто знает, что думал этот  прошедший войну человек. Никто  ничего не говорил прямо, но Михаил понимал, что от него ждут решения. И хотя  рабочие знали мнение вышестоящего начальства – это ничего не значило. Начальства сейчас нет, а череп вот он, в руках Гурова. «Копать или не копать?» - это, конечно, тоже сказано для него, прораба.

Его размышления прервал вчерашний школьник Эдик Загорский:

- Я вчера рассказал про это своему деду, а он говорит, что ещё в гражданскую войну где-то  в этом районе  беляки изрубили активистов. Так может…

Гуров аккуратно положил череп на место и, поглядывая на Эдика, с деланной опаской вернулся на  своё место: я, мол, ничего. Некоторые засмеялись, а на скулах Петровича заходили желваки. Он повернулся, чтоб уйти.

- Петрович, кто в городе может заниматься подобными делами? – спросил Михаил.

 - Откуда мне знать?  Горсовет, наверное, советская власть. – И ушел.

- Костя, прекращай копать.

Мухин пожал плечами

- Я, конечно, могу прекратить, но где в конце месяца брать кубы?
- Да и у нас без котлована фронта работы не будет, - сказал Гуров.
- У вас работа пока есть. А с кубами, - Михаил повернулся к Мухину,- потом разберемся. Займись пока профилактикой. Всё, товарищи, митинг окончен, давайте работать.

В центре города было ещё жарче. Даже  асфальт размяк и прогибался под подошвами. Толстая женщина  в грязном белом халате торговала квасом. Она всё делала механически, как заведенная, не поднимая взгляда выше рук, сующих деньги. Михаил протянул рубль, взамен получил мокрую мелочь и  бокал холодного кваса. Пил и думал о том, как некстати эта возникшая история. Не прекрати работу – виноват, прекрати – тоже виноват. Начальник его убьёт. Начальник – ладно. А что химичить в нарядах в конце месяца?

Он вошел в двухэтажное здание горисполкома. В вестибюле было прохладно. У пустой раздевалки сидела дежурная, забытая, видно, здесь с зимы: кому сейчас нужна раздевалка?
- Здравствуйте. Скажите, как пройти к председателю?
- А его нет, - охотно ответила скучавшая женщина. – Он недавно вышел и уехал на машине.
- А заместитель?
- Заместитель – не знаю. Вы поднимитесь на второй этаж, там спросите у секретаря. Как подниметесь – налево.

Заместителя тоже не оказалось. «Уехал по объектам», - сказала секретарша.
Михаил вкратце изложил своё дело.
- Куда вы посоветуете обратиться?

Девушке, видно, очень хотелось ему помочь. Пока  Михаил рассказывал, она смотрела на молодого прораба с нескрываемым интересом. «Видно, не замужем, - подумал  он. - Или, наоборот, замужем…»

- Даже не знаю, что вам посоветовать. Может, дождетесь председателя?

Михаил ответил, что неизвестно ведь, сколько ждать, а времени нет, и она проводила его по коридору к полному лысеющему мужчине, перебиравшему папки с бумагами.
- О, Маша! Я не отдавал тебе  проект постановления по жилью?
- Зачем бы вы мне его отдавали?
- Где ж он, черт бы его… Так, что? – он вопросительно посмотрел на Машу, на Михаила. – Вы ко мне?

- К вам, - сказала секретарша. – Ивана Александровича нет, а у товарища срочное дело.

Михаил снова рассказал.
- А вы к заместителю не обращались?
- Его тоже нет.
- Угу. Ну, хорошо. Я доложу, кому следует. А вы завтра зайдите или позвоните.
- Надо же это поскорей решить, мы работу прекратили.
- Я понимаю.

Михаил вышел на улицу неудовлетворенный.  Не так он всё это представлял. Он рассчитывал, что  сейчас же на место выедет представитель, будет принято какое-то решение. А так – жди до завтра, экскаватор стоит. И он с неприязнью подумал о лысоватом мужчине, перебиравшем бумаги.

А когда вернулся на стройку – экскаватор работал.

- Был начальник, раскричался, велел копать, - сказал Мухин. – А кости,  говорит, откладывай в сторону. Как их откладывать? Ковш – не лопата. Пусть он сам их откладывает. Я экскаваторщик, а не могильщик. – И полез в кабину.

Михаил круто повернулся и направился к вагончику. Его давила злость. «Раскричался он, видите ли. Все болеют за план, один я дурью  маюсь, кости выискиваю под  ковшом экскаватора…» Он нервно набрал номер начальника СМУ и долго слушал длинные гудки. «Нету, конечно, мотается по объектам и  отменяет решения прорабов – прямо горит на работе!»  Он швырнул трубку на рычаги и посмотрел на часы. Всё, на сегодня с него хватит.

Автоколонновский  водитель Леша (Михаил знал их почти всех) мурлыкал какой-то мотив, держась за руль.
- Говорят, наткнулись на какую-то могилу?
- Похоже, - неохотно ответил Михаил.
- Ну жара! Хоть бы дождик пошел. – Леша был в белой майке, непонятно каким образом сохранившей свою белизну при такой работе. На фоне этой майки его  загорелые руки и шея казались черными.
- Где ты так загорел?
- На работе. Ха-ха-ха!

Лёша был веселый парень. Не только  весёлый, а вообще хороший:  если  срочная работа, надо задержаться – с ним всегда можно договориться. И ещё казалось, что работать на машине  -  для него  радость. Впрочем, для него и вся жизнь была, похоже , праздником. Где бы он ни появлялся, слышались шутки, смех.

- Я смотрю – любишь ты свою работу.
- Работу? Люблю! - Лёша откинулся на спинку сидения. – Это же здорово: ездишь, что-то делаешь, получаешь удовольствие, да ещё за это и деньги платят, ха-ха-ха! – У него и смех был заразительный. – Нет, знаешь, когда обломаешься, ползаешь под ней – радости мало. Но тоже надо! За Машей (он легонько хлопнул ладонью  по приборному щитку своей «Маши»)  надо смотреть. Это не то что жена, которая и так может обойтись, ха-ха-ха! Маше надо постоянное внимание.

- Ты разве женат?
- Пацану ужу два года.
- То-то я смотрю, майка у тетя, как снег. Видно, что не сам стирал.

Лёша наклонил голову, посмотрел на майку.

-А, любит чистоту, - похвалил жену. – Чё, добросить домой?
- Нет, возле вон того перекрестка сойду.
- Т-р-р-р! – затормозил Лёша перед перекрестком. – А то – доброшу?
- Зайти надо к одному человеку.

Лёша кивнул, и «Маша» понеслась дальше.

Ни к какому человеку  Михаил заходить не собирался. Он не стал отвлекать водителя с его маршрута, чтобы просто пройтись и немного отдохнуть от одного объекта (стройка), прежде чем попадет на другой (семья).

Жара  немного ослабла, но было душно, как перед дождём. Если не садиться на автобус, то ходьбы с полчаса. Ну и хорошо. А по пути зайдет в садик за Аннушкой.

Аннушка… Сколько он  передумал о ней за эти три года, сколько пережил – только  ему известно. Даже не за три года, а больше. Уже в тот день, когда Ольга заставила его выпить остатки рома, и праздник продолжился, он подумал, что если она забеременеет – это будет плохо: испокон веков обычай не велел  молодым пить в день свадьбы. Видно, его мысль не укрылась тогда от Ольги: «Ты как-то странно на меня посмотрел…» Он отшутился, обнял и прогнал  непрошенную мысль.

Пока Нина  Павловна лечилась на курорте, Михаил  в общежитии почти не ночевал, жил у Ольги. И однажды  после очередной бурной близости Ольга сказала: «А если у нас будет ребенок?» Её голова лежала на его плече, и Михаил легонько  теребил её волосы. Прошла секунда, другая, а он молчал, понимая, что молчать совершенно нельзя.  Почувствовал, как  она внутренне напряглась, стал целовать её в губы, щеки, шею, но эти ласки запоздали: Ольга лежала, словно каменная и смотрела в потолок.

А он говорил и говорил, рисуя картины  их общей счастливой жизни. Первой у них будет девочка, потом мальчик, а потом опять девочка. Они будут жить в небольшом городке, чтобы пользоваться и благами цивилизации, и в то же время не отдаляться от природы. «В каменных джунглях плохо, надо, чтобы можно было посидеть на траве. Как ты считаешь?» Ольга смотрела в потолок, словно ничего не слышала. А когда он замолчал, сказала:
- Я знаю, что тебя волнует. Но в тот первый вечер у нас ничего не могло быть.
- Почему?
- Тебе это знать не обязательно. Не могло и всё.

Михаил высвободил руку из-под её головы и закурил. Подумал, что сейчас она должна его ненавидеть.

- Дай и мне закурить, - попросила Ольга.

Что она такое говорит? Никогда же не курила.

- Тебе курить нельзя. Это повредит нашей дочке.

У Ольги задрожали губы, выкатились слезы и застыли у глаз.

- Оля, прости меня. Я очень тебя люблю. Успокойся, пожалуйста. – Он  хотел прикоснуться к её плечу, но она взяла его руку и прижала к своей мокрой щеке.

- У меня, может, вообще детей не будет. Две мои  тетки бесплодные, а у матери я одна.

- При чем тут тетки? Оля, перестань, всё будет хорошо. Тетки какие-то…
- Ольга повернула к нему заплаканное лицо, осветившееся вдруг улыбкой:
- А почему ты хочешь девочку?
- Девочку? – Он тоже улыбнулся, обрадованный. – Не знаю. Может, потому, что у меня никогда не было сестры. Брат есть, а сестры нет. Так что ты уж, пожалуйста, девочку. Могу даже написать письменную заявку.

Ольга засмеялась и вытерла слезы.

- Не надо письменную. А то вдруг будет мальчик – жалобу напишешь. – И она произнесла басом: - «Несмотря на мою  убедительную просьбу, гражданка такая-то…»

- Нет-нет, ты шутки оставь, мы договорились.
Ольга вздохнула.

- Поставь чайник, а? А я немного приведу себя в порядок. Женщина должна быть красивой,  а я что-то много реву в последнее время…  Слушай, а почему мужчины никогда не плачут?

Михаил так задумался, что переходя улицу, чуть не угодил под машину.
- Жить надоело?! – закричал из кабины  молодой белобрысый парень.
- Извини, друг, - сказал Михаил.
- «Извини», - смягчился водитель. – Смотреть всё-таки надо.

Мог запросто попасть по колёса - и всё: ни Ольги, ни Аннушки, ничего. Так стоит ли так переживать жизненные неурядицы?..

Но переживания наши от нас почему-то не зависят,  подумал Михаил. И когда у дочери  обнаружилась беда с ножкой, он невольно вспомнил тот вечер. И хотя ни тогда, ни после  ни словом, ни взглядом не выдал своих сомнений, что-то в отношениях сдвинулось, переменилось.  Не внешне, а где-то там, внутри – будто у дерева  глубоко под землей заболел корень; дерево оставалось стройным и зеленым, но если корень не выздоровеет, не спасут  его ни солнце, ни дожди…

И только вчера он  не выдержал и сказал, что они сами виноваты. Не надо было говорить.
          ***
Они считали, что с распределением им повезло. Город был старинный, красивый, компактный, с зелеными тенистыми улицами. А  год назад Михаил получил  наконец двухкомнатную квартиру в пятиэтажном крупнопанельном доме, выдержав перед этим немало баталий с Ольгой, считавшей, что он  недостаточно требователен и настойчив, когда дело касается благополучия семьи. Тут она была права, он  действительно не умел требовать для себя, считал, что всё должно решаться по справедливости теми, кому поручено это  делать. Ольга же постоянно приводила примеры несостоятельности подобного мнения и взрывалась:

- Ты как младенец!  Петренки приехали позже нас, а уже получили благоустроенную квартиру.

Это была правда. Петренки, муж и жена, снимали угол с ними по соседству, он тоже прораб, дружили семьями, а когда они получили квартиру, дружба по женской линии разладилась.

- У нас ребенок растет, - говорила Ольга. – И ты знаешь, какой ребенок. Нужен постоянный уход, условия. - При этом и сама  стучалась в инстанции, и его заставляла.

Он проходил мимо небольшого рынка, который, в отличие от центрального городского, был стихийным – и решил зайти. Вдоль единственного ряда с садовыми и огородными дарами ходили редкие покупатели, которых старались привлечь  разговорчивые тётки. Внимание Михаила привлекли синие крупные сливы

- Бэрить, - поняла его намерение пожилая хохлушка с карими глазами  и взяла несколько слив в ладонь. – Тилькы шо з дэрэва.  Попробуйтэ, яки солодки.

- У меня только не во что,- развел руками Михаил.
- А я кулёк зроблю. – И начала накладывать сливы на тарелку весов. – Скилькы  вам?
- Кулёк, - улыбнулся Михаил.

Женщина высыпала сливы в кулёк, он показался ей неполным, и она положила сверху ещё несколько штук. - Ижтэ на здоровья.

- Молодой человек, берите яички. – Это уже соседка слева предлагала свой товар. - В магазине  таких  не купите.

Михаил вспомнил, как однажды Ольга принесла яички,  и Аннушка спросила:
- Их курочки дают?
- Курочки. Только не дают, а несут.

Аннушка была не согласна, что несут: у курочек ручек  нету. И они долго смеялись и тоже удивлялись, почему корова молоко дает, а курица  яйца несёт.

Ребятишки копошились в песочнице, как разноцветные пчёлки, а неподалеку на лавочке сидела  воспитательница. Аннушку узнал по одежде издали и надеялся, что она его не увидит, пока он подойдет к воспитательнице. Но дети что птичья стая. Стоит одной птичке заметить что-то необычное, как непостижимым образом знают сразу все;  на него уже смотрели  десятки глаз и торопилась, приволакивая ножку, дочурка. До воспитательницы дойти не успел, подхватил дочь на руки и спросил издали:
- Как мы тут, не балуемся?
- Всё хорошо, - улыбнулась она.

- До свиданья,  Наталиванна!

Вот, Наталья Ивановна, оказывается, а он всё забывает.

- А что ты принес? Это мне? Они поспелые?
- Поспелые, - засмеялся Михаил. – Ешь. А зачем я тебя несу? Ты же большая. – И он опустил её вниз.

- Конечно большая – засмеялась Аннушка. – А ты забыл, да?
- Забыл. Я совсем забыл.

Аннушка шла, припадая на левую ножку, и щебетала о том, что они сегодня ели, кто не хотел  спать, а кого ставили в угол. Прихрамывая, она то  отдалялась от него, то приближалась, а он думал о том, что если бы Аннушка была мальчиком, тогда бы ничего страшного. Хромой мужчина – в этом есть даже что-то мужественное. Тимур, например. А вот хромая девушка… От одних этих встречных взглядов с ума сойдешь! Никакого у людей такта, черт возьми.

- Папка, ну папка! – Аннушка дернула его за руку и даже остановилась. – Я тебе говорю-говорю, а ты молчишь. Ты, что ли, глухой?

- А что ты говоришь, Аннушка?
- Ты всегда будешь за мной заходить?
- Нет, не всегда. Это я только сегодня.
- А где делают сливы?
- Сливы на дереве растут.

На другом конце квартала показалась Ольга.
- А ну посмотри, кто там идет? – показал Михаил.
- Мама, - тихо сказала  Аннушка и на  её лице разлилась радость. – Мама! – Она оставила руку отца и побежала навстречу. Она бежала как-то боком, подпрыгивая и лишь на мгновение опираясь на слабую ножку. И никогда Михаилу не было так её жалко, как во время этого ненормального, уродливого бега. Он поспешил за нею, опасаясь, что она упадет, и хорошо сделал, потому что Аннушка споткнулась, и он подхватил её у самой земли. А с другой стороны торопилась Ольга и кричала: «Осторожнее!» И зачем он показал ей мать? Шли бы спокойно.

- Ух ты моя хорошая! К маме торопилась. – Ольга наклонилась к дочери, затормошила её, зацеловала, словно они сто лет не виделись.

- Ну, хватит вам, родственники. Дома будете целоваться.
- Папка наш нехороший?
- Хороший, - возразила Аннушка.
- Ну, тогда мы его с собой заберем. Бери одной ручкой папку,  другой мамку и веди домой. Ты знаешь, где наш дом?

- Вон он! – улыбнулась  Аннушка. Дескать, что же тут знать. И весомо добавила: - Я уже большая, и могу сама ходить в садик. Только Наталиванна не разрешает, говорит, нужно с папой или мамой. А Инку Горюнову приводит братик. А вы мне купите братика?

Родители переглянулись.
- Больших ведь не продают, - сказал Михаил.
- А вы купите маленького, а он вырастет, - подсказала Аннушка.
- Папа мало денег зарабатывает, - сказала Ольга и показала Михаилу язык: вот тебе!

Он весь день переживал, что она зайдет в садик и устроит там скандал, а она  даже забыла об этом, язык показывает, как ребенок.

- Тебе сегодня ничего не снилось? – прищурила Ольга глаза.
Такое начало – Михаил это уже знал – ничего хорошего не предвещало.

- Выкладывай…
- Я сервант отложила. Такие чудесные серванты привезли!
- Мы же и так должны.
- Оформим в кредит. Сейчас можно в кредит. Миша, ну сколько мы будем жить с голыми стенами?

Он хотел сказать, что ножки надо протягивать по одежке, он не любил долгов, но и ссориться из-за какого-то серванта не хотелось. Вообще-то в домашние финансовые вопросы он не лез, отдавал свои прорабские 78 рублей Ольге – и всё. С этой денежной реформой просто беда. Когда приносил 780 рублей – это вроде были деньги, теперь же и показывать стыдно. А бабки на рынке как продавали  редиску по тридцать копеек пучок, так и продают, будто ни о какой реформе и не слыхали.

- А может, лучше… братика?
- Братика, братика! – задергала их руки Аннушка. – Братика, да, мама?
- Сейчас придем и я вас обоих в угол поставлю. Зачем ты дразнишь ребенка?
- Видишь, Аннушка, мама не хочет. Сервант, говорит, лучше.
- Миша, ну как тебе не стыдно?
- Ну а чё  ж ты: в угол…

 Аннушка не знала, что такое сервант; может, это и правда лучше братика?  Она спросила:
- А что такое сев…  севрант?
- Перестаньте оба! – сказала Ольга и дернула  Аннушку за руку.
         (ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)