С колокольни сброшенные

Витенька Опойников родился в провинциальном русском городке Брянске в году тысяча девятьсот девяностом. Ещё будучи сопливым отроком, он написал  роман, весь пронизанный философским лиризмом и детской непосредственностью. И назвал его «Чайка по имени Иван Живчиков». Там он рассказывал о чайке, постигшей суть бытия через совершенство полёта. Да так и оставил до времени, а сегодня что-то в голову торкнуло  – закончить решил.
   
«Ну вот, дело сделано»,  – как-то отрешённо подумал Витя, написав в детской тетради в клеточку заключительную строчку своего творения, которая звучала примерно так: "Нет пределов, Иван?  – И он улыбнулся. Для Вани Живчикова начинался его собственный путь знания".
   
На кухне мама варила щи, дедушка курил трубку, а бабушка, тоже куря трубку, прокручивала через мясорубку тушку кролика, которого отец только что зарезал. Ради заработка семья Опойниковых разводила у себя в сарае кроликов, иногда, по праздникам, позволяя и себе побаловаться жирным ароматным мяском этих пушистых зверушек.

А сегодня как раз было девятое мая. Одноклассники пошли на парад смотреть ветерана и потом пиво пить. В городе Брянске ветеран был один, да и тот еврей. Остальные умерли с голоду после отмены пенсии, некоторых поубивали бандиты с целью заполучения жилплощади – в общем, грустная история. Витенька на парад не пошел, ему было неинтересно смотреть на еврейского ветерана Яшу Давыдовича, так как последний был Витенькиным соседом по лестничной площадке, и Витеньке приходилось в день по несколько раз говорить ему «Здравствуйте, Яков Давыдыч», потому, что поздоровайся Витя с ним единожды, ветеран тут же об этом забудет и, увидя Витеньку во дворе ещё раз, отметит про себя, что он – некультурный мальчик, с пожилым воякой не здоровается и непременно нажалуется Витиной маме. Витя очень любил свою маму, поэтому здоровался с ветераном-склеротиком при каждом  его появлении. Так что ему на параде в честь Дня Победы делать было совершенно нечего. Да и пиво Витя ещё тогда пить не научился. Посему он остался дома и решил завершить ещё один свой роман, который начал писать вчера вечером. Писал Витя на удивление быстро.

Однажды, всего за неделю, он выдал психологический такой шедевр, посвящённый его чахоточному однокласснику с не менее чахоточной фамилией Мышкин. Летом все мальчишки отправлялись на юг к морю, а Мышкин  – в дурку, потому, что феерично злоупотреблял ганджубасом, и его рассудок слегка помутился. Он иногда переставал адекватно воспринимать реальность. Всё это служило поводом для издевательств со стороны детей из младших классов и учителей по математике и физике. Витя пробовал поговорить с Мышкиным, объяснить тому, что нельзя появляться на людях с невыдавленными прыщами, всклокоченным, не побрив пубертатный серый пушок, парящий над его верхней губкой, словно туман над речкой Болвой... Мышкин был добрым малым, всё понимал, но почему-то не находил в себе сил что-либо изменить. Тогда-то со злости Витенька и написал роман, ему посвящённый и, желая задеть приятеля, назвал своё творение «Идиот». Мышкин был прямым потомком какого-то слегка подразорившегося княжеского рода и до обиды на Витьку не опустился.

Теперь надо сказать об одной очень важной черте характера Витеньки Опойникова, связанной с его подходом к литературному творчеству. Всё, что Витенька писал, отправлялось на помойку, как только было закончено. Вот и на этот раз, заслышав из кухни голос бабушки, кричащей:

– Витенька, вынеси, пожалуйста, мусор!  –  юный гений прихватил с собой и несколько рукописей, которые и так порядком залежались у него дома. Во дворе Витя встретил  Якова Давыдовича и громко с ним поздоровался. Седовласый иудей кивнул мальчику, добродушно щурясь на лучи весеннего солнышка.

«Раз он здесь, значит, парад уже закончился», – рассуждал Витя, выгружая в зловонный мусорный контейнер содержание помойного ведра. Прошлый раз, когда он сюда шёл, ему навстречу голодными кошками спешили Серёжа Лукьяненко, какой-то молодой негр, толстая девочка Маня и питерский полит-журналист Илья. Как только Витя закинул в парашу вместе с пустыми бутылками из-под оливкового масла и шкурками от картошки очередную тонну тетрадочек, исписанную несмелой рукой пылкого подростка, между Сережей, Ильёй и Маней завязалась жёсткая nuзgелка за право обладания Витиными рукописями. Толстая девочка, дубася своей сумкой ни на что не претендующего негра, орала: «Я –правнучка великого русского писателя, тетрадки  – мои». «А ни x*я, – верещал, Ильуха. Зато ты плохо сосёшь! Если бы ты хорошо сосала, я б, может, тебе и поверил и уступил. Вот у меня есть брат, Борис Стогов, вот о нём и его семье во всех вузовских  учебниках по английской грамматике пишут! К тому же я  – католик!» Серёжа Лукьяненко выл белугой, отчаявшись заполучить то, что ему требовалось. А именно: он рассчитывал, что Витенька выбросит на помойку очередную часть трилогии про онанистов. Серёжа уже заполучил «Ночного онаниста» и «Дневного Онаниста», теперь рассчитывая поживиться «Сумеречным Онанистом». Ему это было позарез необходимо, так как гонорар от продаж «Ночного онаниста» и «Дневного...» уже закончился, и жить было почти не на что, а нужно ещё коммунальные услуги оплатить и красавицу жену к лету принарядить и в Турцию отправить.

Витя вздохнул спокойно, когда узнал, что на этот раз на помойке нет ни души...
Вернувшись домой, Витя засел за миниатюры, тоже философские, которые впоследствии назвал «Иллюзии»...

Ричард был китайцем и всю свою жизнь провёл на территории Болгарии. Проживал он в городе Петриче, где торговал турецким тряпьем на рынке. Бабки он имел, да только на том его душа почему-то не успокаивалась. Ричард был горд, что наконец оправдал своё имя, данное в детстве родителями; нищими спивающимися земледельцами-коммунистами. Когда к власти пришли демократы, они лишили семью Бах всего; имущества, прежних, устоявшихся духовных ценностей... сие сделало чету Бах людьми запойно-скандальными, злыми и язвительными, а потому, когда родился Ричард, они решили над ним поприкалываться, дав ему это имя, ведь «рич», в переводе с английского, значит богатый. Родители рассчитывали, что дети в школе будут смеяться над Ричи из-за того, что он из бедной семьи и носит имя Ричард. Ещё у Ричарда был брат Богдан Моцарт (фамилия такая потому, что от другого папы он). Б. Моцарт писал сценарии для порнофильмов и режиссировал эротические фотосессии, а младший Риччи ему очень завидовал, так как сам в юности был лузером из-за своей китайской внешности. У Ричарда имелась навязчивая идея, что его и без того узкие глаза однажды сузятся до такой степени, что он перестанет видеть, и тогда злостный Богдан однажды утром предложит Ричарду прогуляться, а сам заведёт того в лес и утопит в болоте... Вот почему, как только стал совершеннолетним, Ричард сбежал из дома и устроился торговать на хозяина, благо смекалкой обладал вполне подходящей для бизнеса на открытом воздухе. А потом и сам начал в Турцию мотаться. То был значительный момент в его жизни. Ещё одним поворотом стало решение поехать в холодную и лютую Россию, где по улицам бродили медведи,  дети впитывали водку с материнским молоком, а все женщины, соответственно, ходили битые. Риччи всего этого ужаса ни капельки не боялся, ведь у него была цель.  Вот в чём она состояла: добыть что-нибудь из рукописей скромного российского школьника Вити Опойникова, желательно порнографического характера, чтобы стать крутым и знаменитым, как его брат  – Богдан Моцарт. О уникальном русском мальчике, ставшим золотой жилой для лузеров-литераторов не только России, но и всего мира, ему рассказал по электорнной почте его виртуальный друг – беглый аргентинец Пауло. Пауло бежал с чайных плантаций Аргентины в Россию, где, рыская по помойкам в поисках жрачки, наткнулся на Витину рукопись "Алхимик", сделавшую его, Пауло, впоследствии знаменитым. Здесь надо сказать несколько слов о печальной судьбе Пауло. Он с детства никогда не ел досыта, его мать была прикована к постели. Его отец был злым тираном, именно он приковал его добродушную старушку мать к постели тяжёлыми ржавыми кандалами, он издевался над голодным Пауло, заставляя его по нескольку раз в минуту приносить ей утку, зная что та, с тошнотворным запахом, всё равно будет ходить под себя первее. Пауло приходилось всё это убирать, так как его старшие сёстры – Чана и Хуанита тоже были прикованы к постели их мужьями и, следовательно, толку от них никакого. И как тут было не сбежать в Россию. Естественно, с надеждой однажды вернуться и помочь матери и сестричкам, однако сам, когда разбогател, тоже снял себе тёлку не возражающую за энную сумму быть прикованной к постели. Тёлку звали Наталиа, и была она его землячкой, а приковать себя она разрешила лишь затем, чтобы помочь своей голодающей семье, где мужчины работать не хотели, а приковав к кроватям женщин, знай себе бездельничали да глумились над несчастными, Наталиа же с детства отличалась прыткостью, и ей чудом удалось избежать судьбы своих сверстниц.
   
Так получилось, что в тот день, девятого мая, когда Витя не пошёл на парад, смотреть ветерана, зато в третий, наверное, раз за день отправился выносить мусор, Риччи оказался на его злачной помойке. Он сидел тихо, не cъeбался, как давеча Серёжа Лукьяненко, любитель орального секса питерский журналист Илья и наглая толстая девочка Маня (которая была дворянского происхождения), и Витя его не заметил. Как только Витя всё выкинул, почесал бодро своё подростковое очко, потянулся, смачно, по-мужски харканулся, выражая тем самым своё отвращение к миру бренных бытовых отбросов и к своей очередной рукописи «Чайка по имени Иван Живчиков», Ричард Бах возник из-под горы картофельных очистков. Он мужественно, словно раненый партизан из окопа, выбрался с днища мусорки. В одной руке он держал кроличью косточку, сладко её посасывая и причмокивая от удовольствия, другая, словно клешня похотливого рака, тянулась к стопочке голубых школьных тетрадочек, одиноко лежащих на самом верху груды мусора. И вот его пальцы сомкнулись, сжались, потянули на себя… О, да, это они, пресловутые Витины рукописи, которые сделают его, Ричика, знаменитым, как это случилось с его виртуальным товарищем, трусоватым аргентинцем Пауло…

– А-а-ахх, – простонал Ричард Бах и кончил… тёплое белое молофье разлилось по его просторным семейникам с изображением российского флага, потекло по ляжкам и, вынырнув из одной брючины, скользнуло по вонючему от долгого скитания по городам российской глубинки, носку, а затем смешалось с помоями, в которых он сидел. Но ради такого дела почему бы не посидеть в помоях, особенно если за щекой у тебя – аппетитная кроличья косточка!

Внезапно раздался вопль, а затем на Ричарда накатила тупая головная боль. Помоечно-индустриальный пейзаж стал расплывчатым. Последним, что Ричард запомнил, был какой-то курчавый дед, чья борода, да и длинные нестриженные волосы, более походили на гриву льва, нежели на человеческий хаер. Дед этот был в огромной чёрной шляпе. Нет, то были два деда, и не в шляпах, а в цилиндрах и с орденами да медалями на груди.

 – Шпион! – орали оба деда.

У Ричарда Баха отвисла челюсть, кроличья кость вывалилась изо рта; прежде, чем скрыться в бытовых отходах, она на секундочку-другую повисела на густой ниточке слюны, тянущейся из уголка рта Ричарда, спружинила, стукнув в могучий челночий подбородок, затем нить оборвалась, потеряв свою бесценную ношу, и тьма поглотила Ричарда. Наступило временное забвение, возможно, оно и к счастью, однако, если бы душа Ричарда смогла покинуть его обмякшее тело и воспарить над происходящим, то, к своему удивлению, увидела бы, что с дедушками случилось то же самое: они, прямо тут, у помойки, обронив алюминиевое ведерко, которым стукнули будущего великого писателя, лежали без сознания. Оба. Только покатившаяся в сторону шляпа была почему-то одна, но она действительно походила на цилиндр. Как у фокусника.

Заиграла известная песенка «Shut your mouth». Деду пришла смс-ка. Но он не очнулся даже тогда, а вот наш Риччи сразу же вскочил и стал искать пищащий предмет. Залез в карман к одному деду; вау—«Нокиа 6630», затем к другому; «Моторола Е-398». Выкинул симки, запихал аппараты в карман и помчался прочь, счастливый.

Витенька за это время успел написать ещё что-то и сразу же направился к помойке, но замер, увидев там двух дедушек-евреев, лежащих на спине, раскинув крючковатые руки с распухшими воспалёнными суставами. Сердце юного прозаика учащённо забилось. «Вай, вай, вай, горюшко-то какое!!! Теперь у нас в городе не один ветеран, а двое… вот узнает мэр, будет искать виноватых в случившемся, скажут ещё, что это я его размножил, да накажет мэр меня, ведь ему неохота ещё одному стареющему иждивенцу пенсию платить», – такие мысли проносились в голове мальчика. Что делать? Бежать. Бежать через весь город. Через шумную рыночную площадь, через парк культуры и отдыха, а с удвоенной скоростью – мимо здания администрации. И никакой не писатель он более, и не беззаботный школьник, а преступник. Срам, позор на голову родителей! Нет, не достоин он жить рядом с ними, хорошие они все. Правильные. А его удел – шугаться по подвалам с уголовниками да  проститутками! Именно! Про-сти-тут-ка-ми! Не видать ему более лучезарной улыбки ненаглядной Анечки – соседушки своей любезной по парте. Теперь он – отщепенец, лох, чмошник, жмых. В казематах погибнет он, и ничто не спасёт его, ничто мило не будет ему.

А тут ещё и дедушки некстати очнулись и, перебивая один другого, поведали Вите о приключившемся:

– Иду я,  значить, мусор выбросить...
– Заткнись склеротик, – нет у тебя, то есть у нас, мусора в доме, мы, в отличие от них, чистоплотные. Мы от Давыдова колена свой род ведём.
– Эгоист!
– Нахал!
– Противный.
– Да будет так, но я, с Вашего позволения, Яков Давыдыч, пожалуй, продолжу…
– А ты, стало быть, Давыд Яковлевич?
–  Он самый!
–  Давыд ВЯКАЛЕВИЧ, вот кто ты! Давыд Яковлевич – мой отец.
–  Тогда... Здравствуй, сынишка…

Анечка... Анюта, Анна... Как много в имени этом! Анна, по-еврейски правда, значит благодатная. В энергетике имени Анна терпеливость и открытость соседствуют со способностью к самоотдаче и жертвенностью. И в то же время имя это мало склоняет к остроумию и нередко заставляет воспринимать жизнь чересчур серьёзно, что собственно и приводит к надрыву. В некоторых случаях, особенно в юношеском возрасте, этот надрыв может проявиться в виде некоторой циничности по отношению к самой себе...

Была это девчушка из бедной семьи, но очень одарённая в плане добродетели. Она не давала мальчикам, предпочитая тихонечко мастурбировать в домашних условиях. Однажды одноклассница Светка зло выкрикнула в её адрес: «Дура ты, Анька и ханжа, почему бы тебе не переспать с Витенькой, ведь он тебя, засранку, с первого класса хочет! Что ж, терпи до восемнадцати лет, пока приедет принц на белом коне и выебет». Сказаны были эти слова в восьмом классе еще, и неискушённая девчушка поняла их буквально. С тех самых пор, когда Анюта мастурбировала, она всегда представляла себе этого самого принца на коне. Подкатывает он, значит, к их подъезду, поднимает Анечку к себе на коня, сажает спереди и прямо тут и ebaть начинает, а на самом то, на самом: мантия горностаевая, шапка Мономахова, аки в Оружейной палате. И **** он её, **** всласть, eбeт вдоволь, да на зависть соседям, повысунувшимся из окошек. С такими мыслями Анечка обычно и засыпала. Так и  жила мечтой об сексуально-изобретательном принце, а реальных парней не признавала, потому что те прыщавыми были и гадкими. Что до Витеньки, то… Он, конечно, мальчик талантливый, да и собой не дурён, но Анечка не смела предать детскую свою мечту. 

Также она мечтала ещё вот о чём: окончив школу, пойти работать риэлтером. Носить деловой костюм и туфли на каблуках, сидеть в офисе и вежливо болтать с желающими продать-купить квартиру, а вечером, переодевшись в бесформенные, почти бомжицкие шмотки, перепачкавшись клеем ПВА, бегать и лепить на подъезды объявления на тему «срочно куплю квартиру в вашем доме».

А недавно, её мама, бедная, измученная непосильным физическим трудом маленькая стареющая женщина, устроилась расклейщицей объявлений в какую-то сомнительную, никому пока что не известную, риэлтерскую контору. Обещали платить по сотне рублей за 150 расклеенных объявлений, которые давались на неделю. То есть, в месяц четыреста выходило. Немного, но если приплюсовать к скудной зарплате уборщицы, очень даже кстати. Но не заплатили ни черта. Просто прогнали несчастную женщину, как нищенку. Когда Анечка узнала, она огорчилась, и её охватила жажда мщения, посему она решила вывести на чистую воду негодяев, позорящих доблестное риэлтерское дело. В то утро, когда приключилась помоечно-литературная оказия, инициированная алчным интриганом Ричардом, Анечка тоже забила на праздничный парад, а отправилась бродить по дворикам, где на стенах домов висели расклеенные её мамой объявления. Одно из них она сорвала и позвонила по указанному там телефону. Трубку взяли почти сразу же. Девочка услышала приятный низкий женский голосок:
 – Агенство «Ключ от Вселенной», доброе утро.
– Здрасте! – не растерялась Анюта, заговорив бодро и по-деловому.  – Я хочу продать свою квартиру, вернее, квартиру моего покойного дедушки, а то он умер, а бабка, если ей такое добро оставить, она его пропьёт, глазом не моргнув, вот я и решила, пока эта мерзкая карга лежит в похмельном беспамятстве, избавить её от нахуй ей ненужной жилплощади. Так что, может, вы приедете, оцените, какую лаванду мне за неё просить и всё такое… Я недорого хочу её сбагрить, потому что быстрее надо. Тридцать тысяч рублей, к примеру. Вы её потом за столько же, тока в долларах продадите. Ну как, потекли слюнки?

– Ваше, девушка, предложение весьма заманчиво. Нам понадобится минут пятнадцать, максимум  – пол часа, чтобы его рассмотреть, а после мы вам перезвоним. Оставьте свой номер.

Анюта оставила.

Ровно через пятнадцать минут раздался звонок. Но не телефонный, а в дверь.
Аня была дома одна (мама работала без выходных даже в праздники). Но девчушечка не боялась, поэтому открыла сразу. На пороге стояла красивая белокурая девушка в чёрном из лаковой кожи плаще с высоко поднятым воротником.

– Агентство «Ключ от Вселенной», менеджер Алина,  – представилась она, оценивающим взглядом буквально ощупывая покрытые облезлыми обоями стены в Анечкиной прихожей.
– О, здорово, что вы пришли. Проходите, не разувайтесь!  – Анечка выглянула в прихожую,  – Ментов нема?
– Не-а,  – всё чисто,  – отозвалась понятливая Алина.

Аня провела хорошенькую тётю, из тех на кого дрочили её однокашники, на кухню и достала из холодильника полупустую бутылку «Русского азарта», молча разлила напиток по рюмкам и, подняв свою, произнесла:

– За сделку!
Алина кивнула и, поморщившись, они выпили. До дна.
– Есть что на запивку?  – поинтересовалась ещё не отошедшая от огненной жидкости риэлтерша.
– Вода из под крана тока,  – призналась обманщица Анечка,  – остальное бабуся выдула.
Алина понимающе улыбнулась:
– Бывает,  – затем подняла рюмку, и они с Аней снова выпили. Молча и с серьёзными лицами.
– Может музыку?  – спросила Аня.
– Давай, музыку!
– Что предпочитаешь?
– Сайкобили какое-нибудь! Но у тебя нет, наверно…
– А вот и не угадала. У меня компашка группы «Пьяный хохол». Уважаешь?
– О! Не то слово! Обожаю… Под них мы с Колькой…

Анечка была уже в соседней комнате и, откинув крышку сундука, смотрела на его дно, где чернел холодным куском металла «Скиф» сорок пятого калибра. Заряженный. Все 28 пуль на месте. Им она собиралась убить Алину: вытянуть руку, прицелиться в лоб прямо, а когда та непонимающе округлит глазки, сказать: «Это тебе за мою маму, за Капелькину Татьяну Сергеевну, которой ваше сучье агентство не заплатило двести честно заработанных рэ.» И выстрелить. Глушителя никакого нафиг не надо, никто не обратит на резкий звук внимание, ведь обычно убивают кого-то где-то, а чтоб рядом, да хорошая девчушка, вроде Анечки, которая восемнадцать неполных в этом подъезде прожила, вся такая культурная, трудолюбивая, подъезд всегда подметёт, бомжей да алкашей на улицу повытурит, чтобы малым детям спать не мешали… А труп Алинкин она потом топором разрубит, да в лес снесёт по частям, а там либо зароет, либо собакам скормит, в любом случае, далеко оно отсюда, будут искать маньяка по окрестным деревням, как обычно. Аня уже раз так делала. Им с мамой есть нечего было, она маму за порог выставила и так ей говорит: «Ты, мамочка, дорогуша, иди к подруге своей, Любушке, а мне сёдня хата нужна  – бnядовать буду! А назавтра воротишься, я те денег на продукты дам, а сейчас иди, мне работать надо!» Мамуля её посокрушалась маленько, но к подруге пошла, потому что уж больно ей хотелось есть, а дочь обещала, что «лаванда» к утру будет. А Анечка приоделась по-женственному так; юбочка, чулочки сеточкой, волосики рыжие распустила и, деловито на ходу закурив, двинула в сторону гостиницы. Пришла и давай, зазывно покачивая бёдрами, взад-вперёд у главного входа прохаживаться. Толстый мужичара лет за пятьдесят сразу к ней своим сальным взглядом прилип. Только вышел из «Лексуса», поглядел похотливо на нашу Анечку, да и сел обратно. Решил прямо на тачке к ней подъехать, для большего эффекту. Обычно он со шлюхами не церемонится, да эта не такая какая-то была, по его мнению. Свеженькая, стройная. Дорого берёт наверно, не то, что эти простушки, которым дай рублик, обсосут, как младенец бублик… Подкатил он, значит, к Анечке, подмигнул залихвацки, да кивнул на сиденье рядом, садись мол. Аня села, но не вперед, а сзади, а то лапать бы прям тут начал.

– А поедем-ка мы с тобой, красотка, в сауну!
– Поедем ко мне. Там я устрою тебе фут фетиш, страпон, бандаж и флагелляцию. Разрешу анал, отсосу, а потом обычным вагинальным перепихоном займёмся. Я целка, да ещё несовершеннолетняя, поэтому платить придётся тебе немало,  – отчеканила наша Анюта.  – А тебя как завут?
– Козликов Эгоист Петрович. Депутат я, ежели не слыхала…
– Ещё как слыхала. Ну чё, денег наличкой много есть? Зелёных, разумеется…
– О, конечно есть! Едем-едем! Несовершеннолетняя, говоришь, ох люблю я вас белочек-целочек! От порезвимся мы наславу, ох порвёт мой верный хер твой розовый ротик, от порвёт,  – не мог нарадоваться Эгоист Петрович, хотя не знал, ни что такое страпон, ни, тем более, бандаж и фут фетиш. Тем лучше, он был дядька шаловливый, сурпризы любил. Привела Анечка этого похотливого бычару к себе домой, любопытным соседкам сказав, что это папочка наконец объявился, доченьки гостинцев принёс.

– Да уж, гостинцы что надо,  – хохотал Эгоист Петрович, хватая себя через штаны за яички. А на лице у него был один из Анечкиных чулочков, чтобы в нём известное административное лицо не признали, а просто решили, что смуглый мужик какой-то с носом приплюснутым. Привела Аня его, усадила не кухне водку пить, а сама туда снотворки колёсиков восемь сыпанула, феназепамчику. Быстро Эгоист косеть начал, ой быстро. А она подошла к нему сзади, ласково шептать стала: «Щас я тебе Эгоистушка-мазохистушка-онанистушка массажик сделаю». Сама же вынула из-за пояса два кухонных ножа неточеных, да и всадила в оба плеча, как раз с ключицей рядышком. Депутат поорал и затих. А она ключики от машины у него выудила, кошёлечек выудила, предварительно надев резиновые перчаточки,  в которых мама её обычно полы мыла. С депутатской тушей повозиться, правда, пришлось. Она её на его же машине и отвезла до деревни ближайшей (уже, расчленённого), а там как раз сауна была какая-то нехорошая, где богачи да воры в законе кутили. В лесочке рядом и оставила. Домой на попутках вернулась. Никто к ней пальцем тогда не прикоснулся, а рискнул бы, так нарвался. Но, видать, чуяли ночные водители, где-то на подсознании чуяли запах недавно пролитой крови. Денег тех на месяц безбедной жизни, ещё на шмотки, да на поездку к морю хватило.

… Анечка вернулась на землю. А теперь тоже нужно было проделать с Алиной, которая её ждёт на кухне. Жалко Ане было убивать Алиночку… Может, и не виновата она, что Анину маму обманули, может и не причастна. Вон она какая ладная, и выпить не дура и по-женски поговорить от души, и ко всякого рода обстоятельствам, типа отсутствия запивки, с пониманием отнеслась. И симпатичная; стройная, волосы светлые, свои, а не крашеные, носик курносый маленький и большие такие глаза голубые  – живые, выразительные. И работает не консультантом в отделе косметики каким-нибудь, а  – РИЭЛТЕРОМ, а это  – профессия мечты для Анечки. Подержала она пистолет в руках, да положила обратненько. Эх-х, не хотела девчушечка грех на душу брать, чему впоследствии и порадовалась. Алине она принесла «обманку»  – конверт запечатанный, где, яко бы, лежали все документы готовые, ей оставалось только в паре мест подпись свою поставить, но сделать она должна была это дома. И … обломаться. Допили девушки водочку, расстались почти подругами. Только Алинка за дверь  – Аня за ней. Алинка села в тачку, ока, малюсенькая такая, неудобная наверно, но яркая  – жёлтая, в красную клеточку. Аня вызвала такси по мобиле и приказала за «окой» ехать, только в отдалении держаться.

За рулём такси сидел вурдалак, от него шёл пар. Еле-еле шевеля своей клыкастой нижней челюстью, он спросил:

– Детективом стать мечтаешь, когда подрастёшь, а, девочка? Небось родители богатенькие тебе на все эти штучки бабосов немало отстёгивают… А честные люди на одну зарплату живут…

Анечка высокомерно покосилась на вурдалака, подумала «желчный какой», и, как она обычно поступала в таких ситуациях, своим почти детским, но не выдающим эмоций голосом, отчеканила:

– Вы, дяденька, не мудрствуйте сильно, а за дорогой следите. Ну уж если вам так интересно, то имейте ввиду: деньги я своей nuздой зарабатываю, так что никакая я вам не девочка, хотя спасибо за комплимент.
Водитель оглянулся на Анечку. Поглядел с уважением.

– Папы, стало быть, нет, чтоб семью кормить?
– Стало быть, нет.

Проехали обитое бело-голубой вагонкой здание администрации, свернули в сторону площади Дзержинского, где памятника не было ему, зато стояла высотка с зеркальными окошечками  – управление культуры.

– Ишь,  – кивнул вурдалак волосатой башкой на «стильное» архитектурное сооружение,  – на костях ветеранов  – родителей наших  – построено.  – И слезу смахнул.  – А когда-то площадь была славная, мы с тятькой возле памятника летом всё время лежали  – на солнышке грелись возле Феликса Эдмундовича, слава ему… Мы тогда собачками были… Это теперь собачками  – не положено.

– Как это!  – вспыхнула девчушка.  – Какая слава! Он же людей ни за что судил! Он же… Жестокий! Руки – в крови народной, душа  – навек запятнана!
– Душа может и запятнана, а тень он после полудня давал хорошую. Мы с тятькой, бывало, похлебаем воды из лужицы, потом нассым туда, чтоб другим псинкам неповадно было, и  – в тень. Детки вокруг гуляют, голубей арахисом кормят. А арахис тот  – отрава солёная. Голуби к вечеру помирают, мы их с тятькой тащим в кусты и там хаваем. А днём… Днём  – нельзя. Детишек вид кровушки свежей травмирует, ведь им родители сказали, что гульки повалились, заснули потому что. Они и верят, невинные…

– Тень… Тьма… Зло…  – бурчала себе под нос Анечка. Алинина тачка тем временем свернула опять  – прямо на загородное шоссе.
– Ну что, за ней?  – спросил вурдалак, вставляя в зубы папироску.
– Ага.
– А ежели она… того… на Москву путь держит?
Аня аж вздрогнула.
– Езжай, заплачу.
– Как скажешь!
– На Москву  – вряд ли. Да и не на Орёл даже…
– Думаешь?
– Знаю!
    
И действительно; Алинкина «ока» сбавила скорость, въехала прямо через кусты в лес и исчезла.

– Тормози, дяденька,  – прошептала Аня вурдалаку.
– Как скажешь, принцесса.
– Сколько я должна?
– Триста, а дашь пятихатку, дождусь, пока ты там свои дела устроишь.
– Держи двести, псина, и проваливай. У меня ж папы богатого нет, как ты в начале предположил. А nuзgа нынче  – дешевеет, много не заработаешь, конкуренток дохера. Давай-давай, поехал, чё уставился, зачтётся тебе потом это на небесах, как доброе дело!

Девушка хлопнула дверцей, растерянный вурдалак тряхнул длинными спаниелевыми ушами и умчался. Отбросив за плечи две тоненькие рыжие косички, Аня хмыкнула и шагнула в поломанные кусты. Надев очки, ибо была близорукой, она отправилась по следу, оставленному Алининой «окой». Почти сразу увидела саму тачку, желтеющую в поросли молодых берёз, потоптавшую покрышками лесной ковёр из мхов-плаунов. Затаилась. Алина осторожно вышла из машины, пикнула сигнализацией и пошла вперёд по еле заметной тропинке. А наша героиня уже почти догадалась, куда хорошенькая риэлтерша путь держит. Тропинка вела к холмику низенькому, а в холмике том имелся вход в полуразрушенное помещение:  коридоры, комнаты, темень, сырость… Раньше там химическое оружие обезвреживали,  а теперь стоит это ни то убежище, ни то усовершенствованная землянка, потолок осыпается, краска со стен крошится. Иногда туда готы сношаться ходят. А так  – ничего особенного, ни маньяков тебе, ни детских трупиков, ни привидений, как следствие. И чё Алинка там забыла? Может, свидание с готом с каким у неё?

Невероятно. Такая девушка: яркая, ухоженная, и машина у неё вся такая  – раздолбайски – радостная. «Ока, машина в стиле ска», и всё тут. Ладно-ладно, сходим посмотрим, вдруг эту красотку какой-нибудь грязный урод шантажирует и заставляет сюда приходить, ему отдаваться. Ежели так, то Анечка с ним разберётся, «Скиф» сорок пятого калибра ведь она с собой прихватила, не будь дурой… Все двадцать восемь пуль по-прежнему покоились в магазине. Алина дошла до входа в полуподвальное помещеньице в холме и без всяких мешканий нырнула в зияющую черноту входа. Ни фонариком себе не посветив, ни мобилой… Видать, не впервой. Ане даже страшновато стало, она б так не смогла. Выждав минуту, она вынула из заплечного рюкзачка пистолет, сняла с предохранителя, обхватила обеими руками, как американские копы в боевиках и, бочком, бочком, держа оружие наготове, двинулась ко входу и сделала свой первый шаг во тьму… Тень, тьма, зло…

Твердой земли под ногой не оказалось, поэтому она полетела вниз, ничего вокруг себя не видя, кроме темноты… « я, наверное, умерла, попала в ничто, ведь я ни во что не верила… Ни в бога, ни в чёрта… Только и знала, что жить надо по внутренним принципам каким-то, тогда и тебе и родне твоей хорошо будет. Здесь, на земле. А там, там ты не сможешь постоять ни за себя, ни за них, так как не можешь ни слышать, ни видеть, ни даже удержаться за что-то… А надо! Чтобы противостоять злу, непременно надо на твёрдой земле стоять, вот что… А теневой xy*нёй не надо заниматься, это удел всяких алчных таксистов-вурдалаков, которые когда-то были собаками, а потом им это запретили, вот они и бесятся. Но имеют же право, суки, как их не понять. Ведь счастливы ж они были когда-то, а потом свыше запрет поступл. Тень, тьма, зло… Бойся теней, не ходи во тьму, не делай зла. А пойдёшь во тьму, зло само найдёт тебя…»,  – таковы были мысли, проносившиеся в голове Анюты, пока она падала вникуда. Падала невесомо, не чувствуя тяжести своего тела…   

Приземлилась она опершись на руки-коленки и даже не поранившись. И поняла, что находится в кабине лифта. И светло стало. Свет неяркий, как и положено в лифте. Стоит она на четвереньках, не хуже того вурдалака, когда он собакой был. А Алина  – рядом. И смотрит на неё с высоты своих красивых ножек, и улыбается, а сама руку протягивает. Аня «скиф» с полу подобрала, в задний карман джинсов дулом вперёд запихнула и взяла протянутую ей руку. Уже когда она стояла рядом с Алиной, та заговорила:

– Добро пожаловать, раз пришла, подруга… Не ушиблась ли…
И тут Анечку прорвало. Сползая по стенке кабины, рыдая в три ручья, она выложила Алине всё-всё: и как её маму на бабки кинули, и как она отомстить хотела, заманив к себе Алину, как оружие для убийства её в сундуке прятала, как соврала, что запивки нету… И про таксиста-вурдалака несчастного почему-то тоже выложила, только про тьму, тень, зло, промолчала. Вернее, хотела и про это тоже выложить, но уж больно как-то странно синие Алинины глаза светились, когда та её слушала. Будто это не глаза вовсе, а камни драгоценные. Голубенькие и немного прозрачные, чтоб свет, идущий изнутри, сквозь себя пропускать. А Алина улыбалась. Спокойно и умиротворяюще. Красивая вся такая. На Марину Влади в молодости чем-то похожая, только глаза… нездешние.

– Но не убила ведь,  – усмехаясь сказала Алина, когда Аня закончила.  – А кто виноват в том, что твою маму обманули, я тебе немного расскажу. Раз уж ты смелая и убивать за дело не боишься, с ней ты в два счёта разберёшься. Правдина её фамилия, а зовут Натальей. Хозяйка конторы она, но такая, подставная, та ещё сука. Мы на неё работаем все. Вернее, на ту, чьей наместницей она является. Мы ей   скупленные оптом и в розницу квартиры у неблагополучных граждан сдаём. Не одну семью с детишками малыми без хаты оставила. Сама я к этому напрямую не причастна, но… Я, Анечка, в детстве может и была идеалисткой, да только когда мой батя нас с мамой бросил, а сам к этой богатой стерве Наталье ушёл, а бабушка буквально на моих глазах умерла с голоду, потому, что мэр наш указ издал о том, чтобы старикам пенсии не платили, тогда идеализм закончился, детка. Мама моя была из этих, дворян бывших, разорившихся, делать ничего не умела, отродясь нигде не работала. Отец, мудак, сам же её так приучил. Боготворил. И жили мы на пенсию бабушкину. Бабушка у нас и ветеран труда, и участник Великой Отечественной была… Много получала. А отец  – бездельник. Как пенсию отменили, так и свалил туда, где посытнее. Мама в уборщицы пошла, но убирала плохо, вот её отовсюду и выгоняли. Бабушка еду последнюю нам с мамой берегла, сама голодала, приходилось, чтоб её накормить, связывать и клизму вставлять. Потом она врать нам стала. Говорит, поела, а сама под кроватью прятала. Но мы-то не знали, верили. А когда отдала Богу душу, мы только после похорон под кроватью хлебушек, да макароны с сосисочкой обнаружили и записочку бабулину… Мама неделю спустя из окошка выбросилась. Жили мы тогда на первом этаже, но паршивые наши соседи знали, что все дворянки рано аль поздно из окна бросаются, вот и наставили в клумбе среди цветов незаметно кольев остро заточенных. Милиции ничего не докажешь, они все в один голос твердят, что это они, чтоб рассаду молодую поддерживать, да только какая рассада может быть осенью, когда вся природа уже ко сну готовится… Но менты поверили, а меня, как истеричку, чуть в психушку не упекли…

Анечка заворожено слушала, лифт мерно шёл куда-то вниз, а девчушка думала:  «Бедная! Святая! Сестрица по горюшку… Кинуться в ноги ей, да расцеловать острые носики лаковых туфелек. Облобызать, омыть слезами её тонкие рученьки, которые никогда более не узнают радости от объятий с родной матушкой…» Тем временем Алина продолжала. Спокойно, почти бесстрастно, только глаза мерцали:

– Я тоже сначала думала с окна на колья соседские кинуться, ибо после инцидента с матушкой они их не убрали, а наоборот острее заточили. Потом решила, нет. Пусть я умру, но не на радость им, а на беду. Изуродую себя, думала, волосы ощиплю, зубы о кирпич повыбиваю, заберусь на крышу, петлю пристрою на антенну Нинки Алдохиной, самой зловредной и крикливой из всех соседок наших, прилажу и повешусь, да так, чтоб мой трупик с перетянутой шейкой и распухшим языком перед её окнами болтался. Сядут они с мужем и жирными детишками жрать, включат телевизор, а там  – помехи… И скажет она: «А ну-ка, Толик, глянь, чё там с антенной…» Толик покорно на чердак попрётся, а она в окошко выглянет, а там  – я. Вернее, тушка моя изувеченная. И на груди у меня табличка с надписью: «Гореть тебе в аду, свиноматка. Тебе и твоим свинодеткам, которых черти украинцы на сало с чесночком пустят…»,  – ну и всякое в таком же духе. Сижу вечерком, петлю из бельевой верёвки мастерю. Ножи приготовила. Табличку тоже. Там для убедительности «burn in hell» по-английски написано. Да и для того, чтоб позлить. Её то дети  – все как один дауны, их даже в школу не приняли, сказали, пусть растут, зреют как овощи, мальчиков потом куда-нибудь пристроят, а девочки рожать будут. Много рожать. А я школу к тому моменту кончала как раз, на медаль шла. Иностранные языки хорошо давались мне. А ещё литература и… Но неважно всё это… Сижу я в комнатке своей пустой, матушку вспоминаю, вою белугой естественно и думаю о том, как жесток мир вокруг и как моя бабушка-альтруистка, сохранившая для дочки с внучкой макарошков тарелку, да сосиску эту грёбаную, в него не вписывалась. Да и матушка тоже. Слишком чистой была, чтобы невидимую эту микрогрязь в недавно отстроенных офисах возить. И ни чуточку в своём намерении умереть, проклянув злых мещан, не сомневаюсь. Только я петлю накинула, да к двери направилась, чтоб на чердак лезть, как свет в квартире погас, окно в кухне с треском из-за сквозняка распахнулось. В зале  – то же. «Вот,  – думаю,  – даже погода и та  – дерьмовая, как и весь наш мир, и той наплевать на меня, нет бы солнышко напоследок посветило…» Вдруг голос слышу из зала…

«Алина, иди сюда»…  – мужской, низкий, но не старый. Приятный. Мне уже всё до лампочки было, пусть хоть маньяк, хоть грабитель». Пришла и вижу: сидит на окошке распахнутом мужчина. В джинсах левайсах, да каком-то старом свитере. Небритый, нечёсаный, только глаза синие-синие. Ну, как у меня сейчас.  – Улыбнулась снисходительно…  – Ой, чёрт, мы приехали… Заболталась. Ничего. Щас я кой-какие дела улажу, и мы с тобой в «Кефир с вафлями» забуримся. Там пивка попьём, я дорасскажу… Вышли в длинный коридор, по бокам которого вывески, штендеры, двери… Магазины различные, или   – отделы, если сравнивать с торговым центром. В одну из дверей они  вошли, а там  – ещё коридор, в котором  – ещё магазины, кафе… Всякие заведения, в общем. Музычка откуда-то доносится, и не попса всё, как обычно… Навстречу им шла черноволосая девушка в траурном прикиде. Перед собой она катила детскую коляску, а рядом семенили разноцветные пудельки, количеством  – четыре штуки, они тявкали и рвались с поводков, которые она все сжала в одной руке. Алине с Аней пришлось посторониться, чтобы её пропустить.
– А как же закон! Ведь собак  – запретили!
– Это у вас, наверху,  – усмехнулась Алина.
– Куда, куда я попала!!!  – воскликнула Анечка.
– Тебе здесь не нравится? Не нравятся странные девушки в траурных платьях, не нравятся симпатичные молодые люди, с которыми тебе ещё предстоит познакомиться, не нравятся пудельки  – эти славные собачки? Не нравится музыка, в конце концов? ЧТО не так?

Аня замахала руками:

– Всё! Всё нравится. Но где мы???
– В параллельном мире блистательных риэлтеров,  – как бы напыщенно это ни звучало, но это так. Здесь все  – риэлтеры. Чем больше квартир ты продашь или купишь там наверху, тем лучше ты будешь жить здесь… Всё началось с ещё более банальной истории. Одна бедная маленькая девочка работала расклейщицей объявлений… Люди не всегда на неё адекватно реагировали, гнали со дворов, чтоб она им стены не портила… А одна бабка зло сорвав её объяву, сказала: «Наши дома не продаются! Пошла вон отсюда». Девочка рассмеялась и сказала, что всё продаётся. Год спустя бабка была вынуждена продать квартиру агентству той девочки, ибо пенсии отменили, брать пенсионеров на работу запретили. Они подыхали, как мухи.

– Как можно!  – возмутилась Анечка.  – На чужом горе наживаться!
Алина рассмеялась.
– Жестоко, хош сказать, мы поступаем? Ни фига не жестоко, уж поверь.

Жестоким бывает добро. Зло  – никогда.

– Так вы  – зло?..  – хватилась Анечка.
– А ты думала, в рай попала? В раю  – скука. Там набожные девы взад-вперёд по отведённой им территории ходят, косые взгляды на всех, кто рискнул отличиться, бросают… Прикинь, они считают, что у мужиков, у современных, я имею ввиду, библейские пророки не в счёт, непременно должны быть коротко остриженные волосы и опрятный вид… Поэтому в рай распuзgяев не пускают… Музыкантов и прочих…

– Бля-а!  – не удержалась Анечка.  – Ты  – гонишь. Какую-то хрень несёшь! Откуда ты знаешь, чего там  – в раю. Да там материальное вообще  – не важно. Там  – души.

– И выглядят эти души как с инкубатора,  – спокойно парировала Алина.  – В раю моя мама и злобная соседка Нинка Алдохина, которая способствовала её смерти  – равны, понимаешь? А разве они равны, эта злобная интриганка, тупая к тому же и…моя мамочка…

– Чушь…  – шептала Аня…  – Не верю  ни единому твоему слову… Ты так рассуждаешь, будто на том свете побывала. Как психи…

Алина со смехом обняла Аню.

– Давай дойдём до нашего местоназначения, о кей? А там я тебе всё объясню…      
Да не волнуйся ты… Сюда мудаков не пускают, так что никто тебя пальцем не тронет.

Ещё дверь. А за дверью  – кафешка с современным интерьером. Симпатяво, но не настолько пафосно, чтоб захотелось смутиться и убежать, как Анечка делала дома, наверху, если вдруг по ошибке попадала в какой-нибудь ВиАйПи шный клуб, где все сидят – не дышат, пердят  – не слышат.  Народ тут отдыхал простой, никто ни на кого оценивающих взглядов свысока не бросал… Музычка играла. «Depeche mode». Их Анечка не любила, но всё равно понимала, что раз «Depeche mode» ставят  – нормально должно быть. Алина пошла к бару, принесла две кружки пива, что это за пиво, трудно было определить, так как нигде не написано, но Ане понравилось  – тёмное и горькое потому что. Она такое любила как раз. Пила почти залпом, и Алина принесла ей ещё…  Анечка решила напиться, потому что без алкоголя воспринимать всё, что её новая знакомая говорила, было невозможно. Так недолго и умом тронуться! Алина же продолжила рассказ, начатый давеча:

– Значит, стою я, на парня того, что в окно залез, смотрю. А он мне улыбается.
«Подойди», – говорит. Я подошла, потому, что не страшный он. Может просто красивый, да зачуханный слегка, оттого и похож на юродивого, а так… Чтоб негатив к нему испытывать, отвращение… Нет… Он снял с меня табличку, на которой я написала «Burn in hell». Повертел, засмеялся отчего-то. И говорит: «Дурочка ты, детка, дурочка. Английский вроде знаешь, продвинутые фразочки, вся фигня, а  – всё равно дура». Я не растерялась. «Обоснуй»,  – отвечаю. Он и обосновал. «Весь,  – говорит,  – трабл в том заключается, что твоя эта тётка, которую ты стращать своим трупом надумала, ещё больше дура, чем ты, и, естественно, английского не знает. Ты думаешь, ей милиция потом переведёт?» «Думаю, да»,  – ответила я, не столько от уверенности, что так оно и будет, сколько потому, что он меня дурой обозвал, а я не хотела перед этим типчиком в грязь, так скыть, ударить. Должна была на чём-то своём понастаивать, чтоб он шибко не зазнался, что я ему, как гуру какому, ушки развесив, внимаю. Я люблю производить на мужика впечатление уверенной в себе стервы. И тебе советую. Даже перед смертью я такой казаться хотела, раз уж мужик попался, будь он хоть трижды мистический… Но не получилось, он только ещё больше ржать надо мной начал. «Милиция  – переведёт! Ха-ха-ха-ха! Ой, как переведёт!. Да ни ху* она английского не знает, эта милиция. А к специалисту в целях расследования обращаться не будут, потому, что не будет никакого расследования! Зароют в яму и вздохнут спокойно. Запомни, крошка, прежде чем петелька сдавит твоё хрупкое горлышко и воздух перекроет: ни менты, ни тётка эта не стали бы читать твою записку, даже если бы она по-русски была написана! Так что мстя твоя не удастся! Или ты надеешься её чадам аппетит испортить?» Я кивнула. Упрямая была. Да и есть. Это помогло мне кое-чего в жизни добиться… «Не, не испортишь. Эти свинята только, хо-хо-хо-хо, пуще проголодаются! А, впрочем, можешь попробовать. Вдруг я не прав, хо-хо-хо-хо…»

Я психанула, сняла петлю с шеи, на пол кинула. Ногой топнула, чтоб он глумиться надо мной перестал. Выхватила у него табличку с проклятием, разорвала, в раскрытое окно кинула. Он, смеясь, приобнять меня хотел, а я его  – как толкну! Он и полетел во двор, в кусты, да на колышки. Я как про колышки вспомнила, так обмерла. Неужели человека убила! И не соседа-жирдяя какого-то, а волосатого, голубоглазого паренька, который меня саму почти что из петли вытащил! С воплем ужаса я бросилась к нему, спрыгнула на асфальт из окошка, пошла к кустам с замирающим сердцем. Отыскала его. Лежит. Колышки острые из груди его торчат несколько штук, да ещё из ладоней, как у Христа. Кровь течёт. А он  – хохочет. Голову поднял, смотрит на меня из пожухлых зарослей голубыми своими глазами ясными и : «Хо-хо-хо-хо… Вот, значит, какие мы темпераментные… Не дурно, не дурно…» У меня от радости, что жив он, слёзы потекли. Пусть мистика всё это, чертовщина, но… Не одна я на свете, понимаешь?

Анечка закивала. Как же не понять!

– А он встал, весь от крови мокрый, выдернул из себя колышки, какие смог. А тот, что в спину вонзился, нужно было сзади вытянуть, если спереди, то всю грудь разворотил бы… вот и попросил он меня: «Помоги, барышня, от занозы избавиться!» Я покричала, попричитала, но –  делать нечего  – согласилась. Это я ж ведь его туда столкнула… Неприятно это было. От меня требовалось в рану руку засунуть, там эту деревяшку нащупать, да дёрнуть. И звук при этом его тело издало нехороший, хлюпающий. И крови струя прямо в лицо брызнула, как из колонки обдало, когда дети летом балуются. Меня трясло всю. А он, подлец, стоит, истекает и лыбится… И опять хо-хо-хо да хо-хо-хо… Я ему и влепила пощёчину от души, чтоб знал, как над девушками несчастными смеяться. Он и не обиделся, а подхватил меня на руки, запрыгнул легко-легко на окошко обратно и отнёс меня в ванную, от крови отмывать да успокаивать.

– Алин, перебью…
– Ну?
– Тут только пиво, или водка тоже есть?
– Есть, конечно. Только водка зачем. Не мелочись, проси абсенту. Я заплачу…
– Тогда… Абсенту!  – Анечка подумала, что в положении несчастной девушки, над которой глумятся, находится сейчас она… А Алина играет роль уверенного в себе мистического наставника. Её же, Анечкина, роль была далеко не завидной. Неизвестно где оказалась, а тут ещё на голову посыпались все эти откровения, поставившие под сомнение и перевернувшие с ног на голову всё то, во что Аня до сих пор верила.

Алина тем временем вернулась с бокалом полным оранжевой жидкости, над которой она чиркнула зажигалкой и та загорелась, после чего Алина отдала стакан Ане… Та испугалась.

– Это, это… Как его пьют-то?
– Сначала дуют, потом пьют. Ты лучше сразу пей, иначе эффект будет как от дури, а я с неадекватами базарить не намеренна…
– Ладно…  – решившаяся Аня, поднесла бокал к губам… Жидкость имела какой-то палёный запах. Это, наверное, потому, что она горела, так Аня решила… И дымилась она, и жгла ей лоб и лицо. Алина почему-то дико округлила глаза и бросилась к Ане… Щедро плюнув себе на руку, она приложилась ей к Аниному лбу, который недовольно зашипел…
– У тебя чёлка загорелась… Ты впорядке?
– Типа того…  – Аня залихвацки опустошила бокал.  – Не, пиво лучше было. Но всё равно спасибо… Не сильна я в алкогольных изысках… Люблю по старинке всё… Уж прости…

               
*     *     *
 
Братцы-живодёры, за что же вы меня....
Шариков

Следователь по особо важным делам Самойлов Казимир Владленович находился на своей квартире в центре города, недалеко от площади Дзержинского. Он пил несладкий крепкий чай, лениво поглаживал чучело своей собачки  – таксочки Хельги, которое бездвижно сидело у него на коленях, отрешённо уставившись глазками-бусинками в стенку, где висел портрет самого Самойлова на фоне Российского флага в военной форме. Он отхлебнул горячего, потом поднёс чашку к мордочке чучела, наклонил её и попытался влить жидкость в плотно зажатый собачий рот. По радио почти неслышно жужжал вальс «Голубой Дунай» в электронной обработке ди-джея Грува. Следователь Самойлов, как человек старой закалки, естественно, Грува ненавидел, но вставать лишь для того, чтоб переключить станцию, он не хотел. Чай не влился в рот Хельги, а  – мимо. Намочил брюки следователю, обжёг его дряблые ляжки.

– Ах ты, боже мой!  – вскрикнул следователь и подскочил, выронив чашку. Чучело собачки тоже упало с колен и теперь лежало на полу в луже чая всё в той же сидячей позе. Прутиком торчал хвостик. Следователь, чтоб удержаться на ногах, был вынужден сделать шаг в сторону и... Наступил на хвостик.  В ужасе от содеянного, он отскочил, упал на колени, подхватил неживую собачку...

– Хельгочка, золотце, прости...

Собачкина поза не изменилась, только хвостик переломился под углом. Следователь узловатыми пальцами, покрытыми пятнами пигментации, согнул собачий хвостик так, чтобы придать ему прежнюю форму. Это было несложно, потому что под кожей чучела имелась проволока. Всхлипнув, Самойлов прижал чучело Хельги к груди и так и остался сидеть какое-то время, вспоминая юркость собачьего тельца, когда то ещё было живым. А умерла Хельга не от старости. Ей всего полтора годика было...

Четырнадцатого марта прошлого года исчез член совета депутатов города Брянска  –  Козликов Эгоист Петрович. Дело поручили Самойлову. Вскоре был обнаружен труп Козликова. Опознать его удалось только благодаря профессионализму вызванных из столицы судмедэкспертов. Дело в том, что тело депутата было расчленено на десяток, если и не больше, кусочков. Обнаружили труп лишь благодаря раскопавшим его бродячим собакам. Обнаружили его в лесу. Впрочем, не так далеко от города. Бродячих собак на месте было немерено. Они никак не хотели расставаться со своей добычей, и оперативной бригаде был дан приказ стрелять. Части депутатского тела изымались уже из мёртвых, медленно коченеющих клыкастых пастей. Кое-где тощие тела бродячих животных ещё дёргались в агонии. На визг бежали новые, по ним тоже стреляли. Убийцу найти не удалось, не было даже подозреваемых. Теоретически, сытому, разъезжающему на джипе депутату, смерти мог желать любой горожанин. А вот напасть на след кого-то конкретного, конфликтующего с Козликовым, не представлялось возможным. Губернатор, раздосадованный всем этим, не нашёл иного выхода из ситуации, кроме как обвинить набросившихся на депутатские останки голодных дворняг, точнее, он вознамерился мыслить глобально и принял решение об истреблении собак вообще. Были выделены немаленькие деньги из городского бюджета на зарплаты живодёрам, которые ездили на машинах по городу, просто бродили и убивали бедных зверьков. Маленьким перерезали глотку остро заточенными мясницкими ножами, чтобы не тратить на них пули, в больших, чтоб не рисковать жизнью, стреляли... Убивали собак как бродячих, так и хозяйских, а горожанина, пожелавшего сохранить жизнь своему любимцу, ждала серьёзная статья.  Некоторые из животных, глядя на гибель собратьев, пришли в такой ужас, что начали потихоньку трансформироваться в вурдалаков. Вурдалакам присваивалась та или иная группа инвалидности, естественно, без пенсии. Их было решено брать на не требующие особого ума и определённых навыков должности, как, например, дворник, сторож, уборщица. Некоторые получали права и устраивались таксистами. Самойлов даже слышал об одном, на лицо, вернее на морду, похожем ни то на красноглазого бультерьера, нито на человека-альбиноса, вурдалаке, который каким-то образом умаслил чиновников и устроился на должность живодёра. Живодёры получали много. Большинство из них после отстрела собак круто поднялось на бабки, одело жён, устроило детей на учёбу за границу, купило недвижимость в столице... Однако в том, чтобы новоиспечённые вурдалаки особо не богатели, а всё людям доставалось, были заинтересованы определённые структуры, посему обогатившемуся палачу-вурдалаку устроили несчастный случай. Сбила его тачка, как паршивую дворнягу, а свидетелей не нашлось.

Самойлов свою Хельгу сам отнёс к ветеринару, где ей сделали укольчик, после которого она уснула. Но не сказать, чтоб быстро и безболезненно. Будучи не в силах расстаться с присутствием любимого зверька, Самойлов обратился к услугам таксидермиста, и тот изготовил из земного тела Хельгочки вот это чучело, которому следователь чуть было не сломал хвост... Вспоминая об этом сейчас, он горестно сокрушался, проклиная до сих пор не найденного убийцу депутата, из-за которого он лишился единственного родного ему существа. Следователь Самойлов был одиноким мужчиной на склоне лет. Родители умерли давно, братьев-сестёр не было, в личной жизни не повезло, а в бескорыстность дружбы он не особо и верил. Так, захаживали изредка коллеги.  Внезапно его охватил приступ ярости. Крехтя и охая, следователь поднялся. Держа чучело таксы подмышкой, он подскочил к приёмнику, в котором жужжала любимая мелодия его юности, испоганенная наглым ди-джеем. Самойлов схватил приёмник и швырнул его об стену. И только тогда он заглох. Приёмник назывался «Россия». Следователь Самойлов не любил телевидение. А ныне искалеченный приёмник позволял ему быть в курсе того, что творится в стране. Должность обязывала. Но у человека его должности и зарплата соответственная. А значит, купит он себе новый приёмник, который будет тоже, как и этот, на всех волнах работать, и если вдруг он услышит Грува, то просто переключится. А что ему ещё остаётся?

Поглаживая таксу и вздыхая, одинокий следователь пошёл на кухню за тряпкой, вытереть чайное пятно с ковра.

*     *     *

Дима жил с мамой, бабушкой и сестрой. Дима очень любил компьютерные игры и молиться Богу. Сестру он не любил, потому, что она достаточно много кушала, ему из-за неё меньше доставалось. Бабушка вскоре умерла, маминой зарплаты едва хватало, чтобы прокормить его, поэтому он исхудал, но не отказался от своей веры в Господа нашего, ибо на всё воля Его. Он по-прежнему всё своё свободное, то есть, вообще всё, время проводил за играми. Диме было сорок лет. Он нигде не работал. Мать его работала сторожем в две смены и уборщицей в школе, куда они его когда-то водили с бабушкой за ручку.
               
*     *     * 

Алина с Аней допили абсент и посему немного заскучали.

– Ну, Анют, тебе здесь нравится?  – улыбаясь поинтересовалась Алина. Анечка же поражалась свойствам характера своей новой подруги всё больше и больше. Напиваясь пьяной, она не теряла вид, не косела, помада у неё не смазывалась. И, что самое главное, она не впадала в истерии на тему «нет любви, нет в жизни счастья», не начинала грузить Аньку задушевными женскими темами о разбитом сердце и любимом мужчине. История её жизни была и историей любви, но не такой наигранно слащавой, какими Ане обычно ездили по ушам подружки. Сегодня они были готовы умереть за Мишу, завтра за Андрея и всегда это была любовь всей их жизни. Да ну!

– Может, расскажешь, чо дальше-то было?  – Назвалась Аня сама.  – Когда я пойму, кто ты, и зачем мы здесь, решу, нравится ли.

Со счастливой улыбкой Алина нагнулась к Ане через стол и хихикнула:

– Что может быть, после того, как тебя такой красавчик в ванну относит?
– Ну, относит, ты там успокаиваешься, после холодной водицы-то... Потом уносит, следуют объяснения...
– Нет! Ни каких объяснений! Только порево! Ты, Ань, когда-нибудь совокуплялась со своим парнем в минуту отчаяния?

Аня решила промолчать.


Срок ли приблизится к часу прощальному
В утро ли шумное, в ночь ли безгласную  –
Ты восприять пошли к ложу печальному
Лучшего ангела душу прекрасную.

М. Ю.Лермонтов
 
 – Только представь: душу твою рвёт на куски вселенское одиночество, всё теряет смысл, ты уже мертва, осталось только... тело прикончить. И тут появляется он... Такой же проклятый и одинокий. Такой же потерявший смысловую нить всего происходящего вокруг, но при этом переполненный жаждой жить и действовать настолько, что его горячее сердце не в силах проткнуть даже расчётливо заостренные соседями колышки... И ты сперва боишься его, потому что не понимаешь, а потом боишься за него, потому, что не хочешь его терять, ибо чувствуешь, что это... исчадие ада  – единственное твоё родное существо во всём мире. И не только на земле, но наверное и там,  и что кроме него никто не услышит, как ты плачешь, когда испытываешь эту свою большую маленькую боль.

«А вот и про мужчину, единственного и неповторимого началось...  Я, кажется, поспешила с выводами»,  – эта мысль выдавала в нашей Ане циника, а циник  – это, как известно, разочаровавшийся романтик. Она не то, чтобы прям всем разочаровалась, просто очаровываться особо не чем было. Алина продолжила:

– Ты рыдаешь и дрожишь в его руках, ты умоляешь его сделать так, чтобы вдруг закончилась боль, ты... Наконец-то становишься такой, какой и должна быть женщина  – слабой. И это такой кайф!!! Перед соседями, перед друзьями, перед дальними и близкими родственниками, которые уже истекли слюной по маминой квартире, я всегда была спокойной, старалась хорошо выглядеть, вела себя грубо и вызывающе, чтобы они не почувствовали моей слабости и не накинулись на меня, как хищники на раненную дичь, я носила эту маску очень долго, я почти срослась с ней, не замечая её тяжести.  А он сорвал с меня и старую намокшую одежду и эту мою маску, и мне стало так легко... Это как когда ты поплачешь, да вот только раньше я никогда, как в ту ночь, не плакала. Чаще всего, когда мне хотелось плакать, я улыбалась и напевала песенки своих любимых «Пьяных хохлов»...

– Насчёт желания быть слабой я тебя понимаю,  – Аня закурила.  – Знаешь, когда я убивала этих своих... богатых дядек... Я тоже хотела быть слабой. Пребывать в блаженном неведении. Хотела, чтобы дядек за меня мочил кто-то другой, а я, святая и глупенькая, ждала дома этого кого-то с наживой и свято бы верила, что её мне преподносят не чьи-то запятнанные кровью длани, а милость Господня...
– Вот именно! Быть плохой устаёшь, но приходится, потому, что больше некому. Кому-то – лень, кто-то для этого слишком туп, кто-то бережёт себя, зная, что всегда найдётся кто-то другой...
– Прости за любопытство, может это нельзя, но... почему ты ни разу не назвала своего возлюбленного по имени? Когда мы пили у меня на хате, ты упоминала какого-то Кольку...
– И вовсе это не Колька!  – отрезала блондиночка  – Колька он... из прошлой жизни. Когда я себя ещё не уважала, когда крутую строила. С Колькой я встречалась, потому что он музыкантом был и алкашом. Эти два его главные качества меня привлекли, поэтому я стала с ним спать, зависать у него на хате. А на эту хату стали приходить другие его друзья, которые тоже были немного музыкантами и вполне алкашами, и я стала спать и с ними. Мнила себя крутышкой. А когда траблы с мамой и бабушкой начались, и я не могла быть такой безбашенно-весёлой, как раньше, меня из тусы вытеснили две похотливые малолеточки, которые были и безбашенными и всё остальное. Музыку же я по-прежнему любила. Кстати, Колька-то этот, он вокалист бывший «Хохлов», ну Миколка... А щас у них Толька. С Толькой я не знакома лично, но поёт он заебато, это точно. Иногда конечно приходят в голову мысли, проверить, каков он в постели, но мысли эти бесчувственные, на уровне спортивного интереса, на уровне рефлексов прошлого. А блондина, явившегося ко мне в тот горестный вечер, зовут Браян, и он ни x*я не русский, а имя его меня бесит, поэтому я чаще всего его никак не зову. Его история такова. Приехал из Невады с гитаркой аж в Лос-Анджелес, ну, как у нас народ Москву покорять ездит... Повезло ему, взяла его какая-то поп-дива себе в гитаристы, он с ней спал даже. А потом он ей надоел, случился у них косяк, она сказала, что он никто, что бnяgь, что никогда он не станет Куртом Кобэйном, что его песни никогда не будут распевать потерянные среди мещанского американского счастья маргинальные подростки, ибо в его, браяновских, песнях, нет ничего такого. Он немного подумал, решил, что поп-дива права и покончил с собой, но не от горя и безвыходности, а просто потому что прожил на белом свете ровно 33года, а дальше ему было неинтересно, так как дальше – всё то же самое. Вот если бы его песни были оригинальны и цепляли за самое-самое, что есть в человеке, он бы жил дальше, чтоб ещё сочинять. Но они таковыми не были, хоть и сочинялись-исполнялись от души. Браян покончил с собой, после чего попал сюда, после смерти так и оставшись музыкантом. Я лично так скажу: может он и не Курт, но мне его музычка нравится. Кстати, про Кольку и его друзей я говорила, что у них было два качества из тех, которые я ценю в мужчинах: они были алкашами и музыкантами, да вот только алкашами всё же больше, чем музыкантами. А у Брая всё в равных пропорциях. Он был человеком, из тех, кому музыка была нужна действительно, а пил он просто потому, что не был тщательно моющим перед обедом руки шизофреником... Браян сказал, что теперь мы  – навек вместе, что он меня кое-куда сводит, кое с кем познакомит, а потом мы будем развлекаться...

Аня ждала продолжения, но вместо этого Алина заказала ещё пива.

*     *     *

Дима шёл домой. Он возвращался из магазина, куда ходил смотреть мобильные телефоны. Он мечтал о крутом мобильнике, который был бы идеальным дополнением к его бизнес-имиджу: строгий чёрный костюм, брючки со стрелками, слегка пообтёршиеся на заднице, галстук, аккуратно под корень обстриженные седеющие волосы. Минуя здание «Росбанка» Дима вспомнил рекламу этого самого банка. Там что-то говорилось про кредиты для населения, и сопровождалось это так понравившимся ему видеорядом про успешного клерка, в руках которого появляется ноутбук, мобила, из окна своего офиса он видит блестящую иномарку, садится в неё и звонит своей жене, которая вместе с дочуркой присматривает им новую квартиру. Неужели «Росбанк» не может подарить и ему крупицу того счастья, что выпало героям рекламы??? Серьёзные бизнесмены не могут лгать. Ложь, по мнению Димы  – удел лохматых наркоманов с гитарами из парка. Эти моральные уроды живут без Бога в сердцах да и выглядят как черти. Серьёзные деловые люди  – такие же, как он: честные, порядочные, набожные. И выглядят так же опрятно, как он. Теперь Дима прокручивал в голове доводы, которые приведёт своей матери, чтобы уговорить её взять кредит на покупку мобильника. Ему, как деловому человеку, и ноутбук не помешает, кстати...
   
Из-под  снега торчали желтушные ростки какой-то почти сорной лилии, цвели чахленькие подснежники, из открытых окон гремела шумоподобная музыка. А прямо посреди клумбы с замученными росточками, плотный рыжий кошак пытался заправить грязно-беленькой киске, деловито ухватив её зубами за загривок. Дима залился краской и отвернулся. Весна  – время лукавого. Молиться весной нужно больше и с удвоенным усердием. Было бы хорошо, если бы его мать и сестра тоже молились, да вот только мать он почти не видел, а сестра давно продала душу Дьяволу: хотя ей было всего восемь, она уже задавала не угодные Господу нашему вопросы, как например: «Ма, а почему ты содержишь этого жирного борова, я в школе от подружек слышала, что у них тоже есть братья, они даже помладше нашего будут, и уже давно работают и не только себя обеспечивают, но и родителям помогают, прикинь?!!» На что мать его, храни её Господи, отвечала: «Тебя, между прочим, я тоже кормлю, одеваю и обуваю, так что молчи или замуж выходи, живи с мужем и его учи, как жить, а я и без сопливых знаю. Я жизнь прожила, сына вырастила, который не курит, не пьёт, а ты что сделала?»

Поднимаясь по лестнице к своей квартире, Дима вежливо поздоровался с соседкой, которая мела мусор на лестничной площадке. Возле его двери  стояли две девушки. С ними он тоже кротко и вежливо поздоровался и поинтересовался, чем может быть им полезен.

– Тем, что будете вовремя за газ платить!  – сказала одна из них, совершенно не разделив его вежливости. Она попыталась вручить ему какие-то квитанции, но он не стал их брать.
– Понимаете,  – начал Дима тоном генерального директора крупной промышленной компании,  – я не занимаюсь вопросами оплаты коммунальных услуг, но вы можете обратиться к моей сестре, подождите, пожалуйста, я сейчас её позову...

Дима достал ключи и открыл последовательно все восемь замков на входной двери. Девушки из газовой службы вопросительно переглянулись. А Дима, тем временем управившись с дверью,  пригласил девушек в квартиру:

– Проходите, пожалуйста.

В квартире помимо дверей в туалет и ванную, были ещё две, обе с замками. Обе Дима открыл. В одну из них позвал девушек. Войдя, они увидели полупустую маленькую комнату, где на диване сидела маленькая худенькая девочка с тетрадочкой на коленях.

– Вот, прошу... Это моя сестра Неточка. С ней вы можете обсудить вопросы оплаты жилья...  – после чего ретировался в соседнюю комнату, и девушки услышали щелчки поворачиваемых в замке ключей. А затем  –  задвижки. Не зажигая света, девушки из газовой службы подошли к девочке ближе и увидели, что в тетрадочке она рисует ручкой что-то странное. Заметив, что её творчество вызвало в гостях интерес, Неточка подняла картинку и сказала:

– Это Чёртик. Он  – мой друг.

Девушки ничего не поняли, поэтому ощутили лёгкое раздражение. Та, что была посмелее, выхватила тетрадку, отшвырнула в сторону, и громко отчеканила:

– Да мне плевать на твоего Чёртика! Меня вот что интересует: почему за квартиру не оплачено?

Девочка непонимающе смотрела на них большими покрасневшими глазами, а её губки творили какое-то непонятное бормотание.

– Что?  – не унималась мисс газовая служба,  – Я не слышу! Почему не оплачено за газ! А? ПОЧЕМУ ЗА ГАЗ, ГОВОРЮ, НЕ ПЛАЧЕНО?

Девочка по-прежнему неодуплённо молчала. Тогда газовичка наотмашь её ударила. Раздался гулкий шлепок в пустоте комнаты. В соседней зашевелился Дима, он изнутри задвинул ещё одну задвижку. Из носа у Неточки потекла кровь. Она поднялась с дивана и, шатаясь, побрела поднимать тетрадочку со своей картинкой. Когда она наклонялась за ней, смелая газовичка схватила девочку за шиворот, ударила по рукам, тянувшимся к тетрадочке, и стала трясти и кричать:

– Скажите, пожалуйста, уродина тупая, почему за газ не плачено???

И тут Неточка, не выдержав, разрыдалась. Из соседней комнаты послышался страстный, взахлёб молящийся голос: «Господи, Отче Небесный Наш, прости рабу твою грешную, Неточку, сделай так, чтоб гордыня оставила душу её чёрную...»

Девушки из газовой службы тем временем оставили заплаканную Неточку и собрались уходить. Дима закрыл за ними входную дверь со словами: «Всего доброго». Не успел он повернуть все задвижки, какие было необходимо, как в дверь раздался звонок. Он открыл. На пороге стоял бородатый незнакомец с посохом и плюшевой обезьянкой подмышкой.

– Здравствуйте, чем я могу вам помочь?  – вежливо и кротко поинтересовался Дмитрий, только что вспомнив, что где-то уже видел его. Точно! Когда мобильные телефоны смотрел.

Незнакомец воровато огляделся  по сторонам.

– Тебя, мужик, это... мобилы интересуют?
– Не понимаю, о чём вы... Да, я интересуюсь мобильной техникой. Если вы из социальных служб и хотите у меня изъять что-то из техники, то знайте же: нет у меня ничего. Пройдите лучше к моей сестре, Неточке, она даст ответы на все возникшие у вас вопросы и...
– Да нет, мужик, ты не понял! Нахрен мне твоя Неточка! Скоро все бабы моими будут, а ты говоришь – Неточка! Да в гробу я видал твою Неточку! Я к тебе!

Дима отпрянул от двери и осенил себя крестным знаменем. Незнакомец, который был ни кем иным, как уже знакомым нам болгарским авантюристом Ричардом Бахом, тем самым, что из личной корысти изъял из Витиной помойки его бесценную рукопись.

 – Я это, мобильники продаю хорошие. Недорого.

Дима впустил хитреца.

– Какой марки телефоны вы можете мне предложить?
Ричард распахнул своё видавшее виды старенькое пальтишко и вытащил из вшитого во внутреннюю сторону кармана мобильники «Нокиа» и «Моторола»:
– Блютус, карта памяти, все навороты... Немного бэ у, но почти новые.. По дешевке отдам, что скажешь, а?
– У вас есть гарантийный талон, паспорт, зарядное устройство? Лицензия на продажу этих телефонов?
– Не, нету, потому и дёшево... Дешевле, чем на рынке даже. Каждый за штуку! Это ж как задаром. Без палева. Зарядку приобретёшь. Бери, мужик. Ты ж всё равно в магазине такую цацку себе никогда не купишь!

Дима изменился в лице, помрачнел весь и веским тоном, не терпящим возражений, проговорил:
– Я попрошу вас покинуть мою квартиру, в противном случае я буду вынужден позвонить в милицию!
– Тьфу, бnяgь, тупой!  – крякнул Ричард и быстренько свалил. Выйдя на улицу, он на хорошем таком русском ещё раз душевно выматюкался, стрельнул у стоящего у подъезда алкаша папироску. Закурил. Уже уходя, Ричард глумливо крикнул алкашу:
– Большое вам спасибо, всего доброго!  – и снова  сплюнул. – Бывают же такие уроды! Но ничё, падла, ничё. Я-то скоро знаменитостью стану, ибо риску не боюсь, а вот ты так и будешь сидеть в своей сральне, дрожать. Правда, Поли?  – Он посмотрел на плюшевую обезьянку, улыбка его потеплела, и сам же за неё ответил:
– Пра-а-авда!

*     *     *
   
Алина с Аней, допив своё пиво, переместились в другое заведение. Оно напоминало рок-клубы, что Анечка видела по телику. В реальности же всё обстояло гораздо хуже  – единственное заведение такого сорта в их городе переделали в пиццерию, куда ходят студенты и секретарши с хахалями  – скука и тоска. Сцена щас была пуста, но в динамиках гремело любимое и знакомое ска в исполнении «Пьяных хохлов». Барменшей здесь работала тётенька лет сорока в маске бэтмена. По ней было видно, что она когда-то панковала не хуже своих молоденьких эксцентричных посетителей, которым она теперь отпускала разливное пиво, успевая перебрасываться фразочками с дядькой, сидящим у стойки. Дядька был толстый, татуированный и курил что-то дешёвое и вонючее. Он улыбчиво глядел на большую красивую грудь тётки-барменши. Интерьер в баре был экономклассовским  – неопределённого цвета стены и стандартная потолочная плитка белыми квадратами, что ничуть не портило царившую тут позитивную атмосферу. То помещение, где находилась сцена, Аня не разглядела, так как там пока что было темно.

Алина подбежала к барменше, и они обнялись и расцеловались, как родственницы. С толстяком они тоже довольно тепло друг друга поприветствовали. Пока тётя-бэтмен наливала пиво, Алинка скинула плащ и куда-то его зашвырнула.

– Вау!  – сказала Аня.  – Классно выглядишь!

На Алине было простое чёрное платье без рюшечек и страз... Но походила она в нём на изящненькую фарфоровую куколку. Ане аж завидно стало. Потом она, правда, вспомнила, что её новая подруга в своё время потеряла мать и устыдилась своей зависти.

Алина благодарно заулыбалась, кокетливо поправила белокурые локоны.

–  Просто щас Брай появится. Он сегодня у «Хохлов» на звуке... А пока... может, ещё выпьем?
– Водки!
– Не-а, тут только пиво.
– Хорошо.

Аня поднесла к губам огромную кружку, сделала неслабый глоток и хотела что-то сказать, но передумала и попыталась выпить свои 0,5 залпом. Девчушке-одиннадцатикласснице это почти удалось.

– Алинка, можно я тебя спрошу, а ты мне честно ответишь?
– Ну-у, смотря что.
– Только вот не надо всей этой относительности и расплывчатости, ладно? Я тебя как подруга подругу прошу.
– Тогда спрашивай... подруга.
– Кто вы?
– В смысле?
– Все вы, здесь обитающие. Ты, попытавшаяся покончить с собой, Браян, по твоим словам покончивший, какая-то ваша хозяйка, которую ты постоянно упоминаешь... Эта тётка в маске летучей мыши, остальные...
– Мелкие демоны. Незначительные, но очень беспокойные душонки. Нет нам покоя, поэтому мы и придумываем для себя места вроде этого «царства риэлтеров», чтоб хоть иногда отрываться так, как нам нравится.
– Бля-а-ать! А ведь я сколько себя помню, всё мечтала стать риэлтером.
– У тебя есть все шансы стать им, дорогая... А вот и моё солнышко.

Аня обернулась в ту сторону, куда смотрела Алина и увидела высокого длинноволосого блондина с недельной щетиной и яркими синими глазами.

– Привет, девочки!  – сказал Браян, одарив дамочек обаятельной улыбкой, и тут же потянул руку для приветствия с толстяком, приятелем бэтмэнши...

Витя бежал из последних сил, ничего не видя перед собою. Вокруг визжали тормоза, рычали вурдалаки-таксисты и матерились простые водители. Мент, изо всех сил свистящий в свисток, остался уже где-то позади. Витя свернул с дороги в кусты, а затем в лесок. Ветки царапали его лицо, весенняя грязь забрызгала одежду, колени подкашивались, а он всё бежал и бежал, пока, зацепившись за корень какого-то дерева, не споткнулся и не рухнул ничком на сыру землю. И тут бы ему разрыдаться, да не было слёз, а глаза пощипывало скорее от страха. Стволы дубов и клёнов словно столпились над ним и издевательски-равнодушно пасли его, как когда-то делали старшеклассники из дурных компаний. И нельзя было договориться с ними. Даже если ты им отдашь карманные деньги, жвачку и всё-всё, что они попросят, эти засранцы не свалят, пока не почувствуют твой страх, пока не повергнут своими равнодушными тушами тебя в панику. Хороший мальчик Витя, почти отличник с явной склонностью к гуманитарным дисциплинам, был просто обязан стать их жертвой. А когда подрос  –  не стать одним из них, даже если бы и хотел: мешали очки с толстыми линзами, мешало воспитание и куча умных слов, живущих в его кучерявой головушке и иногда даже помимо воли вылетавших наружу, мешало то,  что он был девственник, а ещё отсутствие рельефных бицепсов и трицепсов, хотя это в меньшей мере, ибо те парни из плохих компаний были не столько накачанными, сколько слегка жиреющими, ну или просто плотными людьми  – одним словом, идеальный материал для вылепливания из них временем и всем остальным низкорослых округлых дядечек-кузьмичей с желеподобными брюшками и вечным «ёптыть» на устах. Но в 17-18 лет ума нет ни у «умников», ни у «плохих ребят», зато у первых есть комплексы, а у вторых понты. Витя перевернулся на спину и, откинувшись, уставился на сине-чёрный купол, образованный небом и ветвями деревьев. Зачем-то показал средний пальчик этим живым брёвнам и зло захохотал. Не ясно к чему, процедил:

– Всё, суки, не дождётесь! Обломитесь-сосите.

И опять повторил жест.

Просто паренёк вспомнил, как когда-то не вышло из него дворового хулигана, как он завидовал тем, из кого вышло и...  А теперь... Теперь он всех их переплюнул. Он не просто выбил девочке глаз из рогатки, не просто привязал сбежавшего из клиники психа к дверям в подъезд образцового дома, где жили сплошь и рядом респектабельные середнячки с малыми детками, не просто раскидал по детсадовскому дворику порножурналы... Витя совершил нечто такое, что отделило его от общества, заставило сжечь мосты и бежать из дома. Это тебе не бархатная революция в стакане воды, не какая-нибудь дозволенная креативная шалость!  Он вобщем-то не хотел, чтоб так вышло, но теперь был даже горд собой. «Плохим ребятам» до него далеко. Хрен они у него теперь жвачку отберут. Они будут узнавать о том что «опасному государственному преступнику опять удалось скрыться» из газет. Будут завидовать ему, подражать. Те, у кого имеются скрытые гомосексуальные наклонности, будут на него дрочить, а малолетки, которые вроде как ещё только собирались трахнуть свою первую тёлку, вдруг передумают и решат остаться девственниками, в подражание ему, Вите.

Впрочем, с девственностью у него как-то не специально вышло. Просто нужно было писать книги, много книг. Да и, к тому же, девчата по большому счёту любили плотнотелых «плохих ребят», которые себя называли «пацаны», а Аня их называла «гопники».

Аня, Анечка... Сколько всего в одном этом имени... А в рыжих глазах... А в веснушках на белом, как молоко, личике... Он написал несколько книжек, где непременно присутствовали рыжие девушки-героини и всегда подчёркивал, что у них были веснушки даже на попе. Но и для этих творений скидки не сделал, а тоже выкинул, затем их подобрала Тонька-амфетаминщица и кому-то продала. Но это  всё теперь настолько не важно... А вот об Ане придётся забыть. Слишком она... хорошая, чтоб её в такое втягивать. Да и вряд ли на ответит на его пылкие чувства взаимностью...

– Ой, Вить, ты? Не ожидала...  – это совсем на правду не походило. Голос. Тот самый. Дорогой, единственный.

Аня стояла, склонившись над ним, как солнышко. Но ведь этого попросту быть не могло... Он отвернулся.
– Уйди... Прочь... не приближайся. Я не могу... теперь... с тобой...

И получил ботинком в бок.

– Охренел, да? То имя писал на парте, а то... Небось мажорку се нашёл какую-нибудь, да? Папину дочку, что без забот, без хлопот живёт, да считает, что еда сама в холодильнике появляется. И встань, когда с тобой женщина разговаривает.
– Да нет, Анют, нет, что ты... Я...

Ещё пинок. Витенька согнулся пополам от боли, а про себя подумал: «Какая девушка. Лучшая»! И слёзы к глазам подступили. Он не решался, не мог поведать ей о содеянном. Не хотел он её в эту дрянь впутывать.

– Аня, я... Тебя не достоин.

И получил. Ботинок опустился сверху. На лицо. Еле нос уберёг  – сломала б не моргнув!

– Планы строишь? А я тебя, между прочим, и удостаиваться не собиралась! Но ответить же по-нормальному можно, когда с тобой женщина...

Пришлось ответить. Почти по понятиям. Пришлось встать, выпрямиться, поправить треснувшие очки, утереть сопли и ответить. Всё рассказать... Про помойку, про еврейского ветерана, вернее, теперь уже ветеранов...  Аня, надо отдать ей должное, слушала без ахов и охов. Внимательно слушала, обстоятельные вопросы задавала. Когда он закончил, то опустил виновато голову, слёзы опять к глазам подбежали, подбородок задрожал.

– Прости меня, Анют, прости. Не следовало тебе о том знать. Многие знания  – многие печали. Тебе, невинной, светлой душонке  – ни к чему это!

Аня стояла и чему-то улыбалась. И была она, как никогда, чиста и красива в ласковых лучах заходящего солнышка.

– Слышь, Вить,  а давай-ка присядем!  – и указала на круглый, как задница мэра, пень на опушке да под берёзою.

Сели. Табачку покурили в неловком молчании. Причём неловко было Вите, а не его школьной зазнобе, которая продолжала загадочно, эдак с хитрецой, улыбаться.

– Ты сёдня вечером чо делаешь?  – внезапно спросила она, как ни в чём ни бывало, будто встретились они не средь леса да при трагичных обстоятельствах, а на школьном дворе.
– Я-то?  – переспросил диссидент новоявленный.
– Ты то,  – передразнила Аня.

Неловко и неумело затянувшись ароматной и вкусной беломориной, а затем надломленно закашлявшись, Витя сказал:

– Я в бегах. Что я могу делать. Найду корешей, срубим бабок, может даже грабанём кого, или убьём, ежели на пути станет, и  – в леса. До зимы следующей отсидимся, а там...  Что Бог пошлёт.
– Бог говоришь? Бог так пошлёт, что мало не покажется, так пошлёт, что поневоле в кругосветку отправишься. Бог пошлёт, а Чёрт получит, хе-хе-хе...

Витя недоумённо покосился на свою подругу детства. Право же, сегодня он словно бы познакомился с новой Аней.

– Жжошь,  – хмуро буркнул он.
– Глупый ты, – отозвалась она, жуя сорванную травинку,  – эх, глупы-ый...

Думаешь, ты тут один такой «запятнанный», да с камнем под сердцем. У других людей, может быть, этих каменьев столько, что на постройку пирамиды хватит! А ты возомнил себя эдаким Печориным, эдаким лишним человеком, эдаким обреченцем, и дрочишь на своё горюшко горькое, дрочишь и рыдаешь, дрочишь и рыдаешь... Ты вот мне скажи, ты людей убивал когда-нибудь? У взрослых из кошелька честный рупь воровал, птиц из рогатки бил?

– Нет, как можно, я книжки писал только. Словами в основном грешил, а так, чтоб на деле... Мыслимо ли... Эки ужасти ты спрашиваешь...
– А я вот убивала. И расчленяла, и в лесу не по-людски хоронила, без креста да без молитвы... И всё ради чего? Ради денег и прочих материальных благ, будь они прокляты...

Витя вскочил, затрепетал весь и телом и душою, да и пал как был на колени. И стал молить Аню, чтоб она шутки свои прекратила. Аня сказала, что не шутит, да и выложила всё, что давеча Альке рассказывала, и что не рассказывала, а затем друга на оппозиционную лекцию пригласила. Два билетика, говорит, есть у меня завалящие, это как раз сегодня ночью в доме культуры глухих читать будут люди умные: профессора, стратеги, политики... Там все соберутся, кому небезразлично, что в городе нашем происходит с нами: риэлтеры, вурдалаки, девушки из бедных семей, поэты, музыканты. Все, кому надоела Наталья Правдина и её подсобники. Все, кто не ходит в магазин «Путь к себе», но заглядывает в гастрономы и оружейные лавки, все, кто гробит свои спины на трёх работах, все, кто не по моде одевается, все, у кого на почве ВИЧ-инфекции развилась мания величия, все, кто дрочит и мастурбирует не на образы из плэйбоя, а на документальные фоторепортажи о жертвах концлагерей, все, кто девочки, но без маникюра, все кто не хочет размножаться в неволе, даже ведьма Шурка, что на заброшенном заводе в керамзитных  катакомбах живёт, а от вида живого человека рычит, лает, харкается и сморкается, и то придёт послушать. Мало нынче в городе инакомыслящих, смелых и неравнодушных, но есть они ещё, не вымерли. Все они придут. Если человек тридцать народу наберётся, то славно будет.


Лекция со сходки Инакомыслящих, смелых и неравнодушных, а также прочих лохов и неудачников, прочитанная в ночь с 9-го на 10-е мая неизвестным профессором:

Жизнь на земле развивалась тысячелетиями. Но естественный отбор повлиял на расовое распространение так, что китайцев в мире в 1,5 млрд. раз больше, чем обычных людей. Поэтому у учёных возникает мысль, что естественный отбор был предвзятым, а точнее, не было никакого естественного отбора как такового. Это доказывается тем, что его принципы не действовали в случае с китайцами. Эти ebaные ублюдки не согласовали своё размножение с основными постулатами естественного отбора. Я, как маргинал, уверен, что необходимо срочно привлечь внимание к этой проблеме, чтобы наше потомство не было захуярено потомством китайского потомства. Нужно запустить ядрёную бомбу в китайцев до того, как они сделают свою ядрёную бомбу и запустят её в нас, чтобы у них там как следует стренькнуло, а потом зажарить этих ублюдков в фирменной кастрюле «рокет чиф».
Вообще, если рассуждать глобально, китайцы действительно опасны; видите ли, научные разработки, созданные на основе их стратегии размножения, позволяют нам уточнять положение ряда наук, таких, как прикладное акушерство, ставшее в Китае высокоскоростным, если принимать во внимание количество человек, приходящихся на одного врача, по мере индустриального роста города ГОН-конга, протекающего по средствам, а у кого не по средствам, тот бандит и китаец.

А как вы думаете, умеют ли китайцы играть на баяне? Нет, китайцы не умеют играть на баяне в принципе, поскольку китайцы с баянами безжалостно отстреливаются самими же китайцами, поэтому уровень культуры китайцев чрезвычайно низок. И пусть это послужит ещё одной причиной для расхуяривания китайцев ядрёной бомбой.

Но... очень опечаливает тот факт, что наш президент – китаец (у него был найден набор фирменных китайских кастрюль «рокет чиф»). В своё оправдание он заявил, что это клевета, и сие, по мнению многих прогрессивно-мыслящих молодых людей, поддерживающих движение «Шишки», очень веская причина, доказывающая его невиновность. А вот наша коллега по перу – Убью Перепёлкина – не смогла доказать свою непричастность к клану китайцев. Все доказательства её причастности налицо, а точнее, на её наглой, явно китайской, морде. К сожалению, она уже успела внедриться в СМИ, и оттуда распространяет заведомо подложную информацию о пользе экспорта китайского дерьма в Европу.

Известный растениевод и селекционер Артемий-Мендельсон Птичьегрипповский путём монохроматического замещения вывел новый биологоческий вид, смешав хромосомы У. Перепёлкиной с хромосомами прогрессивного сорта голландских шишек «Эйфория». Получившееся существо-убийцу мы планируем использовать в грядущей войне с китайским Наполеоном. Ещё одной, третьей причиной того, что следует уничтожить китайцев, является то, что мы ещё не успели испытать всю херню китайцев, даже не пытаясь определить, чем она нам грозит. Например, такая xy*ня, как китайская готика. Это само по себе звучит казуистически, ибо готика возникла на рубеже 15-го века в Германии. Она дала нам Гёте и Дракулу. А что дали нам китайцы, кроме драконов и балалаек? Кстати, что касается последних, то само понятие «китайская балалайка» тоже звучит странно, ибо корни балалаек находятся в России и оттуда их никто никогда не выдернет. А вот драконы повсеместно распространились благодаря китайскому аниме, что также звучит весьма непонятно и казуистически, поскольку аниме изобрели в Японии, такой вот, дамы и господа, плагиат.

Но наиболее непонятен и, следовательно, казуистичен факт происхождения китайского СКА и китайских футбольных хулиганов из клана самурай-вэриорз. Эти самые ниндзя-хулы выезжают на матчи в близлежащие российские города
(особенно эти твари облюбовали Комсомольск-на-Амуре), устраивая там беспредел! С криками «Ки-и-ия» они просто рубят наших ребят. Местечковые бабки не раз писали жалобы на этих желторожих нарушителей общественного порядка местному участковому. Дело дошло даже до КПЗ, но, к сожалению, камера не выдержала такого скопления желтоличиков, поэтому пришлось их отпустить. Люди, задумайтесь, разве это не повод для расхуяривания китайцев ядрёной бомбой?


В ту ночь Ричарду Баху несладко пришлось. Мобильники он хотел загнать каким-то гопникам, те его отnuзgили, а ценный товар отобрали. Ричард нервно и неотступно брёл по заливаемой дождём набережной, матерился в воротник. На остановке приметил какую-то вполне небедно выглядевшую пьяную девушку, которая всё пыталась поймать маршрутку, но те не останавливались. Толи было уже поздно и водители домой ехали, толи им просто не нравилось, что дама шаталась, как мачта в бурю.

«Рано или поздно она уснёт непробиваемым пьяным сном, вот я и залезу к ней в карман, авось чего найду. Да телефон хотя бы».

Девушка устала выставлять вперед руку и поэтому просто провожала тачки поворотами головы. Материлась. Моросил дождик. Было уже темно, почти двенадцать. Плюхнулась на колени, да прямо в лужу, плюс какая-то иномарка на скорости да с музыкой мимо промчалась и обдала бедняжку грязью.

– Да что ж это за жизнь такая,  – пьяно бурчала девушка.

Подойдя ближе, Ричард отметил, что она недурна собой и на слабовольную, затасканную дурёху-пропоицу никак не тянет. Скорее всего, случайно напоили. А ещё она, кажется, плакала. Встала на нетвердые ноги, а с пальтишка её  – три ручья. Заплаканное лицо попыталась мужественно утереть, но вместо этого только дождевую грязь по нему размазала. Снова чуть не упала. Побрела к навесу остановки, споткнулась и...

– Мадам, позвольте помочь, мадам,  – будущий светлый гуру мировой литературы, а в прошлом турецкий челнок и брат порнорежиссёра, Ричард вовремя подхватил за локоть глупую русскую девушку. Не из гуманизма великого, а потому, что смекнул, что сама она ещё долго промытарится, нужно её до лавочек довести, где она и уснёт, когда её ничто отвлекать не будет...
– Вот так, осторожнее, во-от... присаживайтесь-присаживайтесь.

Ну и шмонило же от неё перегарищем водочным! А ещё мокрыми волосами. Как мешок с говном плюхнулась на лавку, охнула, глаза, не лишённые мысли, на него подняла. И Ричард понял, что тоже устал. Что замонался он.

– Ну что ты смотришь? Впервой пьяную бабу, чтоль, увидел?
Да, нажралась.
А знаешь, почему?
«Почему-у-у...» Попугай, что ли?
Хочешь сказать, что я не знаю,
Что тебе по хер, чего какая-то,
Очкастая... Моська... eбнула, 6ляgь, лишнего...
Ну... Я экзамены в институт вчера провалила...
Продолжать? А мой мальчик – сдал.
Это ему всего в три тыщи рублей обошлось...
Высшее, бnяgь, гуманитарное
Провинциальное пролетар... Не рифмуется...
Тебе то, типчик, хорошо, ты – тутошний,
А мне придётся к родителям назад в Почеп ехать.
Девки местные смеяться будут.
«Вышла бы ты, Юль, лучше замуж, как мы,
Да сидела себе тихо... Деток растила...
А то надумала – вы-ысшее образование»...
Продолжать?
Я не хочу деток, у них слюни изо рта текут, и орут они так,
Что можно стать неврастеником... Да.
Женщина? И что?
Обязательно должны быть всклокоченные,
Вытравленные перекисью водорода волосы,
Забрызганный жиром со сковородки халат,
Вытянувшиеся сиськи по пузу биться должны,
А к подбородку липнуть шелуха от семечек?
Покажите мне Другую Женщину,
Умоляю, покажите!!!
Моя мама была такой. Я у неё седьмой ребёнок. Не в семье. Какая, нахуй, семья, Свалил от нас батя.
На братьев ещё как-то денег хватило... А я...
И на хера я своих чад буду обрекать на всё это дерьмо,
Через которое сама прошла?
Ах, блять, по-христиански...
Мать – имя женщины. И она должна рожать.
Мать жизнь дарить должна. А рожать и крыса может.
Меня в десять лет сосед пьяный изнасиловал,
И никто даже не вступился. Не жизнь, а подарок...
Я в одиннадцатом классе два года проучилась,
Оставили повторно, так как работала и не успела к экзаменам подготовиться.
Думала, всё наладилось. В город районный поехала;
Институт, жизнь студенческая...
Фиг те...
Парня нашла себе хорошего.
Из моего города... Мне он и раньше нравился,
Но тогда не обращал на меня внимания.
А теперь – снизошёл!!!
Но не долго счастье длилось.
Здесь он себе богатую цыпу с пропиской выбрал в девушки.
А мне даже на аборт денег не дал...
Водка – не выход. А что же выход, скажите...
Ну чё вы интеллигентненько плечами-то шевелите?..
Провинциальная крестьянская девка,
Только сегодня убившая своего ребёнка, небось, отвращение у вас вызывает?
Ступайте. Вас ждут. Жена, дети...
Не опоздайте к ужину. Они вам про школьные успехи расскажут,
В общем, будет всё у вас замечательно.
Негоже порядочному мужчине задерживаться после работы допоздна,
Негоже с пьяными девками разговаривать...
Что? Работа-квартира? Ага, я ж говорю,
За аборт недёшево заплатила. Мне его вообще отказывались делать,
Ибо я после этого могу вообще более не забеременеть.
Так говорят, как будто это горе. Благо это, а им жалко!
Сегодня переночую на вокзале,
Завтра куплю газету, буду работу искать и квартиру...
А на водку деньги откуда? Дык угостили. Мой паренёк бывший
И его городская девочка с прописочкой...
Сегодня я пьяная... Мне всегда говорили девчата, что я сильная;
Никогда чаще двух дней по мальчикам не страдала,
Несмотря на издёвки одноклассников и финансовые проблемы,
Училась хорошо, читаю много...
Но иногда нужно и слабой побыть,
Чтоб не сбрендить окончательно.
Но – только иногда. А потом опять в путь...
И что, собственно, случилось? Ничего серьёзного.
Люди вон слепнут, без рук, без ног остаются...
А я – в институт не поступила... Ах-ах-ах...
Я – молодая, башка на плечах есть... Здоровая...
И вообще...
Мужчина, что вам надо, что вы на меня так смотрите?
Всё у меня... нормально. Да. Идите-идите!

И он пошёл. Что с неё возьмёшь. С таких брать нечего. Впрочем, здесь, в суровой России они все такие. Дуры, одним словом. А может, не они, не бабы виноваты, что такая у них жизнь беспросветная, может, это мужчины говорящие «Большое вам спасибо» и «всего доброго» виноваты, кто его знает. А может, мальчики-Вити, выбрасывающие на помойку свои романы. Ведь почему одни живут, любовь да богатство к себе всё привлекают и привлекают, как Наташенька Правдина, респект ей найогромнейший, а другие всё страдают и водку жрут... Грех будет их слабостями не воспользоваться, ведь даже если их пожалеть-пригреть, так они всё равно найдут по чём слёзы лить. Пусть их! Пусть льют, а он будет ведро подставлять, а потом по бутылкам разливать, да под маркой «Ессентуки» продавать. И смеяться, а не плакать. Потому, что дураки они, и всё тут. Ду-ра-ки.

Неточка пришла в школу, как всегда, голодная. Все выходные она не могла дождаться понедельника. Дома её никогда не кормили досыта, а в школе после третьего урока учительница их строила парами и направляла в столовую. Когда она вошла в класс, то услышала, что однокашки шепчутся по поводу прихода новенькой: что зовут эту новенькую Фригида, что она латиноамериканка наполовину, что у неё брови срослись, как у Брежнева, и что она несколько раз на второй год учиться оставалась. Фригида действительно была старше других детей. Была она не ребёнком, а уже вполне сформировавшейся девушкой. Но некрасивой. Ужасно некрасивой. Фригиду посадили на заднюю парту рядом с Неточкой, к которой на протяжении трёх уроков она уж как-то больно интимно жалась. Неточка терпела и пыталась отвлечься мыслями о вожделенном бесплатном обеде. И  – наконец-то!!! Большая перемена!!! Все берутся за руки по двое. Неточка делает глубокий вдох, отводит взгляд и мужественно принимает в свою ладонь грязную бородавчатую, с чёрными ногтями руку Фригиды. Если ты сидишь одна на задней парте, то всегда будь готова к тому, что тебя во время похода в столовую «спарят» или с ручкой Ромы Захарова, которая до этого ковырялась в носу, а может, даже и в штанах, или с потной вездесущей дланью вот такой вот Фригиды. Пока шли по коридору, Неточка решила поболтать с девушкой, а то неудобно как-то, идут за руку  – и молчат.

– Фригида... Ведь так тебя зовут, да-а?
– Ага, – обрадовалась девица мексиканских кровей.—  Но ты не подумай... Я – не фриги-и-идная. Не-е-ет...
– Здорово. А правда, что там, у вас в... Мексике растёт такая штука... Агава... Из неё ещё мескаль, текилу и пульке делают?
– Пульки?
– Интересное растение. Шишки там... их трижды, так сказать, доят, добывают из них сахаристый такой сок и...
– Со-ок? Да... со-ок...

Неточка не врубалась, толи девица дура, толи просто косноязычно излагает свои мысли. Выражение смуглого, блестящего от пота лица, вроде всепонимающее, как будто Фригидка рубит фишку и, более того, даже порывается что-то добавить. Неточке очень хотелось узнать про текилу, потому что она обожала ковбойские фильмы и хотела быть в курсе, что за алкоголь пьют эти горячие красавцы в шляпах. Посему, когда они пришли в столовую, она села рядом с новой одноклассницей и принялась за водянистое пюре с сосиской. Когда она ела свою порцию, её классная «стояла над душой» и всё причитала:

– Неточка, ну зачем ты ешь эту гадость! Это же БЕСПЛАТНЫЙ обед!!! Бес-плат-ный, а следовательно  – НЕ-ВКУ-СНЫЙ!

Когда Неточка набросилась на порцию Светочки, которая сидела напротив и, естественно, ничего не ела, училка вроде замолкла и пошла успокаивать двух мальчишек, устроивших бои сосисками. Причём у боя было одно очень важное правило. Во время поединка «фехтовальщики» должны одну ногу подогнуть, а другой стоять на куске хлеба и желательно с него не сходить. Кто сойдёт, тот лох.
Так что Неточка, почистив краюшкой тарелочку Светочки до блеска, придвинула к себе тарелку Риточки. Тоже, естественно, нетронутую. Риточка мало того, что ничего не стала есть, но ещё в знак своей «крутости», в знак протеста против водянисто-картофельного казённого гуманизма, достала из рюкзачка заботливо приготовленные мамой тосты с ветчиной и кинула их, как они и были в целлофане, сверху на порцию бесплатной пищи. И посмотрела на тарелку так, будто это не жрачка, которая рано или поздно превратится в то, о чём за столом говорить не принято, а незавершённое произведение искусства, и решила добавить завершающий штрих. Достала из сумки упаковочку томатного сока «Добрый» и утвердительно вставила её в картошку, воткнув рядом соломку. Неточка, ошалев от такого обилия пищи, схватила всё это и, уже забыв про Фригиду, жевала и глотала лишь с одной мыслью  – уложиться по времени в перемену. А Фригида,  между тем,  не спускала с неё чёрных глаз и всё елозила на своём стуле.

– Сок!  – прочитала она на упаковке, откуда Неточка жадно высасывала томатную жидкость. И, будто, что-то вспомнив (наверное, про текилу, как решила Неточка),  поднялась с места, поставив одну ногу не стул.
– Смотри!  – прошептала Фригида довольно.

И Неточка посмотрела. После чего пища застряла в горле. Потому, что Фригида задрала свою короткую юбочку, а в колготках была дырка, через которую она демонстрировала Неточке своё кудрявое влагалище. Неточка отвернулась, понимая, что сейчас её задача есть и ещё раз есть, несмотря ни на что... И Неточка продолжила есть. Тогда Фригида схватила её свободную руку и сунула в сырую черноту между ног.

– Вот сок... Чувствуешь??? Я вся влажная...

И тут Неточка ничего с собой не смогла поделать. Рвотные спазмы были сильнее трезвого расчёта. Сильнее её желания есть и есть, чтобы выжить... Неточку долго рвало. В конце концов всё ею съеденное оказалось в слегка хаотичном виде на стоящей перед ней тарелке. И было оно разбавлено «Добрым» томатным соком.

– Вот видишь,  – услышала Неточка голос классухи у себя за плечом,  – я же говорила, что еда невкусная. Бесплатная.


Ричард Бах сидел под мостом и грязными, трясущимися от предвкушения грядущей славы ручонками, разворачивал смятые тетрадные листочки Витиной рукописи «Чайка по имени Иван Живчиков». «Иллюзии» он, кстати, тоже прихватил. Риччи очень обломался, когда из содержания кое-как дошёл до вывода, что  находящееся в его руках писалово  – НЕ ПОРНУХА. Слёзы потекли по его небритым щекам...

– Черти-и-и, черти-и-и,  – подвывал он. Неужели зря съездил...  Сунул обратно за пазуху тетрадки и закурил беломорину, решив пока на родину не возвращаться, а перекантоваться в этом тупом российском городе ещё пару деньков, вдруг придурок Витя ещё что выбросит...


– Готика, насколько я понимаю, это стиль, пришедший на смену романскому, всё правильно, пятнадцатый век... А вот при чём здесь Гёте?! Гёте он был позже...  – так рассуждал Витя, бредя рядом с Анечкой по пустынной мостовой. Они возвращались со сходки Инакомыслящих...

 – Дурак ты, Витя,  – перебила его грубо, но по-дружески Аня.  – Тут не в этом дело. Ты думаешь, наш президент желтоличикам просто так респекты выказывает?! От неча делать... Не-ет... Что-то он с этого имеет. Или же они прижали его как следует.

– И что... Ты хочешь сказать, что Китайская Угроза действительно существует?!
– Ну так!
– И... ты хочешь сказать, что эта ... Проблема важнее войны в Ираке, голода в странах третьего мира или же классового неравенства?!
– Уф-ф... Ну, как тебе, паиньке совестливому, это подоходчивее объяснить. Ты ж кроме книжек в жизни ни черта не видал...
– Минуточку! Минуточку... По-моему, это ВЫ ВСЕ фигнёй страдаете. Диссиденты хреновы! Тоже мне, мыслящие люди. Интеллигенция, скорбящая душою о Родине да Человеке! От нечего делать кучкуетесь да высасываете из пальца ПРОБЛЕМЫ, а то, что происходит рядом, вас, я извиняюсь за выражение, не ****. Я не про тебя говорю. Ты  – несчастная. Запутавшаяся. Взявшая грех на душу ради необходимости себя да мать кормить. Ты просто молодая ещё и прониклась идеями. И, заметь, беспотными, лишёнными смысла! Трёп посредственностей, желающих  казаться индивидуалами, эдакими непризнанными маргинальными гениями...

– Стой. Остановись. У меня шнурок развязался.

Они остановились под фонарём. Аня наклонилась над ботинком, а Витя участливо тоже вроде бы склонился. И получил по морде. Ну вот, опять эта замечательная девчушка его бьёт.

– Придурок! Если кто-то из нас и является интеллигентом, витающим в облаках, так это ты! Потому, что, живущий в реале, среди проблем, чел уже давно бы допёр, что вся эта наша болтовня  – лишь ПРИКРЫТИЕ!!! Идиот, бля...
– Идиот у нас Мышкин.
– Да Мышкин мужик! Свой пацан. А вот ты  – ИДИОТ!!!
– А ты... красивая девушка! Строптивая, смелая... Ну, в общем, если бы я не был «вне», я бы сказал: «Анюта, я тебя люблю, будь моей девушкой».

В это время замигал и погас фонарь, под которым они стояли, сидящая на нём сизо-чёрная ворона взлетела, а её место заняла сорока, и была она какая-то рассерженная, а посему начала гадить вниз по вертикали. Кал пал на рыжие анечикны волосы, стёк по лбу... Витя протянул ей свой носовой платочек.

– Вот, возьми, только краешком вытирайся, а то сморкался я в него...
– Спасибо.  –  Аня взяла платок, вытерлась.  – Какая, блин, романтика...  – И робко, как летний ветерок, чмокнула его в щёку, сильно при этом покраснев...  – Все мы, Витенька, вне... Ох как вне...

Браян и Алина страстно любили друг друга. На мятых простынях, на скомканной одежде, на ломанных шипастых стеблях осыпавшихся чайных роз...

– Сегодняшний концерт был так себе... всё почему-то уже не то, ты меня понимаешь, родной?..
– Понимаю... Когда я был гитаристом при Певице, я всегда заканчивал свой день этим ощущением.
– А я, когда стала риэлтером в конторе Натальи Правдиной, поняла... О-о, да-а... да-да..., поняла, что всё всегда и везде не то, что все и всегда не те и... именно поэтому мы должны сделать так, чтобы все эти «не те» попродали нам свои хаты... Ещё несколько квартир, и мы ещё несколько дней будем дышать свободно и не замечать этой «нетаковости»...

Алина покрывала горячими поцелуями полосочку тёмных волос идущую от груди ниже пупка, Алинины губки ползли ещё ниже... Брай как-то рассеянно принимал её ласки. А потом, когда они лежали обнявшись и прильнув друг к другу потными телами, он, закурив, спросил:

– Алин, а ты не думала о том,  что если б ты была нормальной... Не риэлтером из параллельного мира, а нормальной, то ты бы не ощущала всей этой нетакущести и жила б себе, старилась не парилась??? Алина вздрогнула, хотела отстраниться, но Брай лишь крепче прижал её к себе...

... Нормальная Алина повесилась на водосточной трубе напротив квартиры свиносемьи Алдохиных, труба не выдержала, рухнула вниз, нормальная Алина валялась со сломанными ногами на асфальте во дворе, когда злой заспанный Эдик  – муж Нины Алдохиной, вышел во двор ни то со шваброй, ни то с лопатой и обрушил её на Алинину спину за то, что та помешала здоровому сну порядочной семьи. Нормальная Алина стала инвалидом, навсегда прикованным к постели... Нормальная Алина не умела ходить и жопа у неё была в пролежнях... Завистливые медсёстры отрезали Алине длинные русые волосы. На ноги нормальной Алины не смотрели бы так вожделенно похотливые мужи... Нормальная Алина всегда видела бы через пыльные окна один и тот же пейзаж: кусок дома, серую дорогу. А потом его бы кто-то разнообразил припаркованной развесёлой окой. И она, нормальная, не ощущающая томленья в душе и некоторой нетаковости, тихо бы завидовала этому явному... диссиденту... с занозочкою под сердцем...  И эта молчаливая зависть ела бы её, ела, да так бы и не съела. Диссидента (или диссидентку) бы подстрелили, оку бы свезли прочь, дабы не смущать народ, пейзаж бы вновь стал прежним...

Нормальный Браян... Сделал бы карьеру в постели Певицы и на сцене рядом с ней... У него были бы «драгс», «гёрлз»... а ясноокой русской блондиночки с занозой не было бы... Ещё бы! Ибо вряд ли бы он заявился с благотворительной миссией в город, где дети впитывают водку с... а женщины... Ну, вобщем, вы же помните, да?... В ту самую больничку... Или... неужели... его возбуждают пролежни?.. Нормальный Браян... Хм, неплохо... Ему есть о чём горевать. Ему незачем бы было сидеть за звукорежиссёрским пультом Нигде, отстраивая звук сайкобильщиков, назвавшихся «Пьяным хохлом».

– Нет, не думала,  – сказала Аля, изобразив глупую улыбку, положила на грудь Брая голову и решила просто заснуть и не заморачиваться. Какой же он... тёплый!!! И хорошо же всё-таки, что он тогда появился и заставил её ощутить себя слабой дурёхой, да тем и спас. А теперь всё стало как-то уж слишком зыбко  – исчезла прежняя стабильность. Теперь он сам в чём-то как будто сомневается... И всё равно хорошо: живой (ну, относительно), тёплый, сердце глухо бьётся... И от этого стука такое умиротворение приходит, что аж слёзы на глаза наворачиваются...
– Ты знаешь, Аль, я ведь с тобой расстаться хочу,  – сказал вдруг Браян, тихо, робко, неуверенно, а то, что последовало далее, слышать совсем тяжко было,  – так будет лучше для нас обоих,  –  и было в этих словах что-то трусовато-придурочное, характерное для большинства мужиков из прошлой жизни, для тех, что отбывали пожизненный срок в качестве законопослушных граждан в её городе...
– Не смешно,  – сказала она на всякий случай, ибо надежда, она... Ну, вы же знаете... – Я тебя заебала, что ли?
– Н-нет, ты хорошая, просто я встретил Алису. Она очень красивая, она племянница мэра, посему она никогда не мечтала повеситься, она не слушает рок, не пьёт лишнего и... Она никогда не высказывает своего мнения... Ну, в общем, она классная, нам весело вместе, и мне кажется, у меня к ней чувства...
– Хм. Стало быть, она не из риэлтеров... И кем же ты ей представился? Заезжим иностранным туристом? Не мог же ты живой, не обречённой девушке нас попалить...
– А она не спрашивала. Я ж говорю, она не задаёт лишних вопросов.

Алина встала с постели в чём мать родила, подошла к окну, села на подоконник и закурила. Луна красиво подсвечивала её изящный, но какой-то трагично-надломленный силуэт. И это говорит тот самый Брай, который валялся на клумбе перед её домом, продырявленный колышками и хохотал, истекая кровью?! Час от часу не легче, уж лучше б тогда истёк, однако, риэлтера хрен убьёшь, пока людишки продают ему свои халупы.

Ричард Бах переспал с Натальей Правдиной, после чего его без лишних слов охотно напечатали в издательстве «Соня»  – там же, где и Пауло Коэльо. С последним они познакомились в реале и теперь частенько бухали вместе.

Витенька ушёл из дому, стал жить в каком-то немыслимом подвале заброшенного здания с другими такими же, с большим аппетитом поедая приносимые ему Анечкой блинчики с мясом.

Сама же Аня успела замочить ещё парочку сластолюбивых богачей, которые, к счастью, были просто «бизнесменами» а к политике отношения не имели, так что у неё было главное, что требовалось в нынешней ситуации  – покой энд бабки. Мать не приставала с расспросами, просто в нужное время уходила на ночь к подруге, думала, что дочь «бnяgует», однако раз семье денег не хватает, то пусть... На самом деле Анюта была невиннее многих своих сверстниц. Она благополучно окончила школу, а на выпускном не собиралась ни с физручкой в туалате бухать, ни девственности лишаться, она просто забрала аттестат, вручила своей классухе какую-то чахленькую гвоздичку, стыренную накануне с кладбища, да и свалила.

У здания драмтеатра, где проходил выпускной вечер, её уже поджидала клетчатая Алькина ока. Однако сама Алина была не так раздолбайски весела, как должна бы быть обладательница такой тачечки... Анюта глянула на неё с заднего сиденья и обалдела: чёрные как смоль волосы...

– Аль, ты ли это?
– Я,  – яерноволосая обернулась, и Аня с трудом признала в ней свою белокурую гламурную подругу-риэлтершу. Мало того  – Алина была не накрашена, а глаза (явно заплаканные и опухшие) скрывали чёрные непроницаемые квадратики очков. Аня ещё подумала, что не покрасься Алина в чёрный, была бы она похожа на эдакую  непробиваемую ледяную «истинную арийку».

– У тебя что, проблемы?
– Поехали к нам, в мир  риэлтеров, там и поговорим,  – отрезала Аля. Аня молча кивнула.

Сидя за столиком всё того же кафе, в котором впервые Алина всё ей о их мире и себе разжевала, она узнала, что Алину бросил Браян.

– А у тебя с Витей как?
– Да никак. Однако в делишки «инакомыслящих» он постепенно въезжает.
– Стрелять научился?
– Ну... всему своё время, дорогуша. Пока что он ещё хилый, никак двустволку преломить не может с первого раза, чтоб в неё патроны зарядить, всё она у него пружинит, да по носу, по носу... Ну ещё я тумаков добавляю, чтоб не расслаблялся.
– С тумаками ты, сестра, поосторожнее, а то сбежит, как мой, к нормальной...  – горько изрекла Аля, затягиваясь крепкой и вонючей сигаретой,  – Брай ушёл, «слимс» она больше не курила. Чёрные очки она так и не сняла.

Аня уверенно рассмеялась:

– Не гони! Уйдёт! Тоже мне, сказала!!! Твой Брай  – скоморох, уж извини меня, а Витька, Витька  – у-у... гений! На нём вся мировая литература держится. На нём и его помойке! С тех пор, как он с дедами накосячил да в подполье ушёл, ты погляди что в мире твориться то стало! Серёжа Лукьяненко, так и не довершив свою трилогию, повесился, Илья, журналист то питерский, он вообще... проститутку изнасиловал, потом её убил и теперь в тюрьме сидит, толстая девочка Маня (ну, которая дворянского происхождения) похудела и пошла в манекенщицы, Мышкина, пацана нашего, однокашничка, более не чтят, как живого литературного героя, фанаты все поразбежались, даром теперь никто его и не накурит, так он опять в психушку лёг, бедняжка!

– Что, Витька не пишет щас? А ведь реально  – смотрю телек, а там в новостях всё какие-то катаклизмы, беспорядки и непременно с кем-то из известных литераторов связанные тем или иным способом... Вчера, например, про бегство Лимонова из Лефортово узнала, да про то, что Володя Сорокин возглавил на Поклонной горе демонстрацию против самого себя. Демонстранты его не поняли, гнать стали, да он не уходит, что-то про порнографию орёт, про моральное разложение всего нынешнего общества, про... А тут Лимонов в обществе нимфеток с маузерами подоспел... Многие из участников демонстрации были людьми неуравновешенными, стали неадекватно реагировать на происходящее: в камеру показали, как какой-то мужик подхватил мусорницу, желая её на рядомстоящую гражданочку опрокинуть, мол чего она сигаретой дымит, сама  мусор и дерьмо, да вот только параша к асфальту прибита была, посему мужик схватил гражданочку и стал запихивать туда головой, та заорала, да поздняк уже было  – голова-то в мусорнице, а назад  – никак! К глухо вопящей, стоящей раком безголовой гражданочке пристроился какой-то похотливый элемент, а следом за ним ещё несколько таких же элементов очередь заняли, но почти сразу же решили для себя, что ждать они не намеренны, и за обладание стоящей раком гражданочки завязалась жёсткая nu3делка, затем камера отъехала и дала панорамный вид всей Поклонной горы, и оказалось, Анют, вот что: во всех урнах, что у лавочек, торчит по гражданочке, а вокруг гражданочек  – потасовочки, чуть поодаль небольшая группка негров-гомосексуалистов затеяла разборку с евреями-трансвеститами, а представители малых народностей дрались между собой за право расправы с подоспевшими в самый разгар действа лицами кавказской национальности (сторонниками мирового глобализма по совместительству), а Дарья Донцова приехала на белом ленд-ровере вместе со Стасом Пучковым, они стояли у памятника жертвам фашизма и не знали, что им делать и о чём говорить, пока не подошли Лимонов с Сорокиным, далее журналюга стал их что-то спрашивать, и я переключилась...

– Жесть! Похоже, Витя сам того не представляет, однако он необходим стране, может даже и миру... Похоже, ему не дано принадлежать ни себе, ни, увы, мне... Хорошо, что он телик мало смотрит. Он такой совестливый  – всё никак не может пережить то, что в свое время ветеранов размножил, а когда о беспорядках узнает, совсем расстроится, а ведь из него мог бы выйти такой хороший диссидент! Эдакий пылкий идеалист, готовый ринуться на баррикады ради идеи...

Анечка мечтательно возвела очи к небу, которое осталось где-то там... В мире риэлтеров неба никто никогда отродясь не наблюдал, хоть и не под землёй они жили, а всего лишь в параллельном измерении.

*     *     *            

Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир
(Ин.15, 19-20)

Дима читал вечернюю молитву. Неточка, как всегда, сидела в своей комнате голодная и рисовала злых чертей. Она была грешницей и не каялась. А Дима, вместе с сытой отрыжкой, исторгал из себя слова молитвы Господу нашему...
Именно в этот вечер Спаситель, небритый и пахнущий пивом, явился кроткому мирянину... Он сидел на старом, облупленном подоконнике Диминой комнаты и, скрестив руки на груди, снисходительно наблюдал за человеком. А человек забубенно бормотал:

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного...

Когда Спасителю, с ярко синими, с горящими синими глазами надоело это гонево, он заговорил:

– Блажен сий мирянин, отложивший заботу обо всем земном, и так ум свой устремивший горе, что даже на работу не ходит. Блажен, однако, еще и потому, что трапезничать при всем при этом не забывает...

Дима резко оглянулся в его сторону, осенил себя крестным знамением...
Спаситель, который, как вы догадываетесь, был ни кем иным, как уже нам знакомым рок-мзыкантом Браяном, криво усмехнулся и сказал:

– Встань с колен, Дмитрий, и слушай возлюбившего тебя и принявшего на себя муки ради того, чтобы ты мог сытно трапезничать!!! Скажи, мне, Дмитрий, на что готов ты, ради своего Спасителя?

– На всё, Господи-Иисусе!
– Даже на труды тяжкие и непосильные?

Дима совершил кроткий кивок, не смея открыто смотреть в сторону того, кто, окруженный сиянием, сошел с небес к нему...

– Ибо я раб твой, грешный...

Брая всегда бесила эта грешность-априори... Хоть как ты ни извернись, а все равно грешник! Тебе в морду дали, а ты идешь в церковь на исповедь со словами: «Простите меня отче, ибо я грешен», а не «против меня мудак один согрешил»...   

Альку, впрчем она тоже злила ненашутку.
            

Эх, Алька Алька, попортило тебя бессмертие, попортило! Такой стервой рассуждающей ты стала, а Алиска вон двоих сыновей родить мечтает... Если женщина рассуждает, она  – стерва, и все тут. Щас он будет втирать рабу Дмитрию, об том, чтоб он на работу устроился да матери помогал, очертя голову, да о себе забыв. И заодно Альке. Пусть вкалывает так, чтоб через год, продав свою комнату и разменявшись, мог бы двухкомнатную квартирку купить, ну или домик ветхий  – тоже сойдет... и подарить это дело Алиночке, а сам в монастырь пусть сваливает и там живет благостный... на хлебе и воде!


Сборка риелтеров и инакомыслящих походила в том же самом кафе, где когда-то Алина с Аней пили горькую... Столы были составлены на середину помещения и образовывали вытянутый чёрный прямоугольник, по периметру которого сидел народ. Впрочем, одна из сторон полностью принадлежала Алине, она была как бы во главе. Она стояла, уперев руки в стол, черноволосая, синеглазая, в своем неизменном и уже чуть помятом чёрном плаще. Перед ней лежал листик бумаги  – план всего того, к чему пришли риэлтеры и инакомыслящие, и что она должна была теперь осветить и сформулировать, приведя к общему знаменателю:

– Мы живём в авторитарном обществе под прикрытием... так называемой демократии, и как бы сказал Чак Палланик, смотри так же «демагогии». Где кончается демократия и начинается жопа, сказать трудно. Когда это случилось, никто толком не знает: мы были молоды-зелены, а когда подросли, то увидели могилки своих померших с голоду дедов и бабок... Откуда-то мы знали, что старикам положены пенсии, стало быть, это же было когда-то...

– Жиду её платят, вот и знали!  – ввернула вдруг Анечка, сидевшая по правую руку от  прекрасной ораторши, имея ввиду Якова Давыдовича, единственного в их городе выжившего ветерана. Витя смущённо на неё зашикал.

– Что ж, тоже факт. Жиду...  – не поленилась отвлечься Алина, чтобы поддержать подругу. Они же не на собрании поклонников творчества Ричарда Баха, где все с умными минами рассуждают о вечности и отмалчиваются на вопросах касающихся реальных пробем и конкретики... Нет, они  – риэлтеры, продлевающие, подобно вампирам, свое существование от того, что кто-то вынужден продать свою халупу, они так же  – инакомыслящие, то есть: вурдалаки,  девушки из бедных семей, поэты, музыканты, все, кто не ходит в магазин «Путь к себе», но заглядывает в гастрономы и оружейные лавки, все, кто гробит свои спины на трёх работах, все, кто не по моде одевается, все, у кого на почве ВИЧ-инфекции развилась мания величия, все, кто дрочит и мастурбирует не на образы из плэйбоя, а на документальные фоторепортажи о жертвах концлагерей, все, кто девочки, но без маникюра, все, кто не хочет размножаться в неволе, даже ведьма Шурка, что на заброшенном заводе в керамзитных катакомбах живёт, а от вида живого человека рычит, лает, харкается и сморкается, и та среди них. Мало нынче в городе инакомыслящих, смелых и неравнодушных, но есть они ещё, не вымерли. Все они здесь. Человек двадцать пять народу набралось, и славно.

Алина продолжила:

– Мы так же знаем, что инвалидам-вурдалакам какое-никакое пособие все же полагается, какая у них там бишь, группа? Не кажется ли вам странным то, что наше областное правительство занимается сущей диалектикой, упраздняя пенсии и вводя льготы новоиспечённым инвалидам, которых само же и породило, издав указ об отмене существования собак, как таковых?

– Тоже люди, запутались,  – подал голос Браян, сидящий где-то на дальнем углу прямоугольника.

Алина подняла голову и взглянула на него. Рядом сидела Алиса, и Алька знала, что они втихаря занимаются под столом петтингом. Она заставила себя улыбнуться одним боком бледных ненакршенных губ и сказала:

– Ну и славненько. А мы их запутаем еще больше. Да вот только возникает вопрос, почему их никто не смещает, раз они такие придурки? Чего Москва-то не вмешивается? Ведь мэр наш  – не последнее лицо в правящей партии Сосновый Бор. Своей неадекватностью он, стало быть, их власть позорит и...

Алька упёрлась взглядом в блаженное лицо Алиски: та безумно походила на певицу Алсу: смуглая, невинная и блеск для губ такой влажный, что те аж лоснятся, словно в масле! Заниматься петтингом в общественных местах, а потом писать об этом в своём Интернет-дневике  – это так модно... что ей до политики! А у Брая такие длинные пальцы, с шершавыми от гитарных струн подушечками...

Алина отвела взгляд, заставив себя проглотить эту горькую пилюлю. Теперь её не интересовала личная жизнь, любовь, ночки в объятиях любимого тела. Теперь вся она  – общественное начало, деятельность, борьба, оппозиция, а еще она  – зло, и, как типичный его представитель, она не имела права о ком-то вздыхать, а была вынуждена  думать масштабно, и потом анализировать, действовать. Была бы она простой смертной, у нее этот процесс бы выглядел, как «уйти с головой в работу».

– И еще вопрос,  – снова Браян.  – Какое дело нам до вурдалаков?

Анечка начала как-то многозначительно кашлять.

– Такое же, как и до пенсионеров. Если нам ни до тех, ни до этих нет дела, стало быть, всё у нас заебись, и я вообще не понимаю, зачем мы здесь собрались.

– Потому, что мы  – зло, встряла Анечка.  – Это Господу Богу на всех посрать, а нам  – нет. Мы жаждем хотя бы относительной справедливости!

Алина послала той мысленный шквал аплодисментов.

Вдруг раздался высокий женский крик. И было в этом крике наслаждение неподдельное... Все обратились к концу стола. Личико Алисы было пунцовым, а на ровно закрашенном тональным кремом лбу блестели бисеринки пота.

– Я, кажется, кончила...  – прошептала она, влюбленно глядя на Браяна. Широким армейским шагом Алина подошла к ней и влепила Алсушечке звонкую пощёчину.

– Я тоже... кончила... только что...

Браян вскочил со своего места:

– Умная, да? А ты в курсе, что если мы осуществим... ммм.. наш... план, то сытое и довольное человеческое общество перестанет продавать нам квартиры? У них всё будет зашибись, а мы сдохнем, как только на земле не останется недвижимости, которую мы относительно честным путём сможем выкупить! Мы ж как вампиры, зависящие от крови!

Алина опустила лицо и позволила волосам задрапировать его, будто сама получила пощечину.

– А ты... за свою шкуру боишься?
– За свою шкуру и за шкуры тех, кто мне дорог!  –  Алька отметила про себя, что эта фраза прозвучала избито и ненатурально.
– Кто  тебе дорог? Она?  – Алька сделала небрежный жест в сторону Алисы. На её век квартир хватит. А когда все утрясётся, она уже старенькой будет и ворчливой. А потом и вовсе подохнет... Ты забываешь, что мы другие.
– Я бы хотел об этом забыть, тут ты права.
– Ну и nиздyй тогда отсюда.
– Кстати,  – сказала Алиса и все, кто уже поотвлеклись и загундели о своём чём-то, вдруг смолкли, настолько это было неожиданно.
– Я ещё студентка и состою с объединении «Шишки»... Они не такие уж и плохие, как вы думаете. «И Сосновый Бор», кстати тоже... Недавно мы в Москву на молодёжный саммит ездили, так нам и автобус комфортабельный выделили, и поесть... И всё за счёт партии «Сосновый Бор».
– А сырки?  – вдруг задала вопрос Алька.
– Что... сырки..?  – не поняла её Алсушечка...
– Сырки вам давали творожные?
– Да,  – оживилась Алиса,  – конечно... Вкусные, кстати, в шоколаде.
– Тоже бесплатно?
– Тоже!  – Алиса была горда своей речью и, когда все прыснули, думала все смеются над злюкой Алиной, поэтому торжественно приосанилась... Но Алина тоже ржала. Только горько как-то...
– Демократия тупорылой молодёжи, продавшейся за халявный сырок, вот кто они, «Сосновые боровы» эти, а «Шишки»... ну этим девочкам и мальчикам просто дома делать нечего, после того как они домашнее задание выучили. Всё так просто, что аж обидно!

У Алисы обильно пошли месячные, ей стало дурно и Бряан её увёл, и сам удалился, как-то зло окинув взглядом риэлтеров и инакомыслящих...

– Ваша злоба и сожрёт вас же!  – бросил он.  – Как писал Ричард Бах, если вы чем-то недовольны, ищите причину недовольства в себе, а не на власть пеняйте!

Тут вскочила Аня.

– Придурок!  – заорала она.  – Не Ричард Бах это написал, а Витька! Простой русский мальчик-интеллигент.

 – Да и то по-приколу,  – тихо заметил сидящий рядом с ней и доселе безмолвный Витя.  – Ошибки не исправлял там даже, так и снёс в мусорку.
– Что, серьезно по приколу?  – подняла бровь Анька и в очередной раз подумала, что вот за такого замуж пошла бы и не надо принцев-шпринцев никаких... А то, что он берданку зарядить не может, ну так что же, научится. Вот завтра в деле и научится!

Алина вернулась к своему недавнему месту и собиралась продолжить, но было видно, что разговор с Браем выбил её из колеи.

– Брай тут говорил что-то про всеобщую американизацию, как я понял,  – вмешался белобрысый тощий вурдалак, который в прошлой жизни был борзой, принадлежащей жене депутата брянской Госдумы, ныне покойного Эгоиста Петровича.

В отличие от таксиста, он не сильно ностальгировал о прошлом. Тёлка обзавелась им не из любви к животным, а по модной тенденции подсмотренной в журнале «Космик». Певица Глюкоза, ездящая «на серебряной машине в кино на Тарантино» гуляла с доберманом, а она с борзой, чья окраска, как ей казалось, почему-то шла под её розовое пальтишко из какракуля, купленное во время турецкого шоппинга. Знал Бы Ричард Бах, сколько жёнушка выложила за данную шкурку, он бы отправил нервно курить в толчок любого заправского матерщинника, ибо сам мотался за такими и толкал их местным бабам за четврерть той суммы, а то и меньше. Но ничего, скоро он прочухает фишку про турецкий шоппинг и откроет в Турции  бутик специально для русских ... «туристок». «Магазин «Эголь»  – рыночные шмотки по цене импортных (однако всё равно дешевле)». От клиенток отбоя не будет, а братишка Богдан Моцарт пусть с горя да об стену себя!

Модная женщина поначалу часто ходила до супермаркета и обратно со своим новым аксессуаром  – рыжей борзой, а потом надоело  – при входе в магаз «аксессуар» приходилось оставлять на ульке, его могли свистнуть или просто отвязать, а она за него баксы мужнины отдавала и при потере бы очень расстроилась. В общем, муж в думе, жена в солярии, а борзой  – один одинёшенек в четырёх стенах депутатской прихожей (в комнаты его не пускали, чтоб евроремонт не попортил).

После смерти Эгоиста, когда собак запретили, борзой по кличке Тамерлан, нехотя выведенный хозяйкой во двор поссать, стал свидетелем того, как из фургончика, наподобие «скорой» оперативно вышли двое мужиков и, подойдя к гревшейся на солнце старухе Жучке, дружно взяли её за задние-передние лапы и бесцеремонно подождали прихода третьего, невозмутимо свернувшего бедняжке шею. Труп бросили на клумбу, после чего палач издалека поздоровался с его хозяюшкой и направился к ним. Тамерлан понял  – его ждёт та же участь. Вжался в подрумяненную в солярии ногу хозяйки, задрал морду, пытливо глядя той в глаза, но не нашёл там сочувствия, а только досаду. Счёт шёл на минуты. Фигура палача в тёмно-зелёном, как у хирурга, одеянии неотступно приближалась.

«Да что же это, в самом деле такое,  – подумал Тамерлан,  – смерть пришла. Я ещё не пожил, а она нагрянула! Мне ж ещё только вот недавно годик исполнился, я же ещё жизни-то не видел, а эта тётка-педофилка уже здесь! Да, я, сидя в прихожей целыми днями, изнывал от болей в мышцах, требовавших движений и думал, ну нафиг! Сдохнуть бы! А щас вот что-то как-то неохота! Жить хочу! Нужно было загрызть эту суку и сбежать! А теперь поздняк метаться. Теперь «палач» прёт! А, впрочем...»

Тамерлан извернулся и прыгнул лапами хозяйке на грудь. Та завопила «мой костюм», а он повторил прыжок и она, чтобы заслониться, растопырила поднятые ручки и тут он, хватанув зубами поводок, дёрнул на себя и, поняв, что его ничто не натягивает, рванул за угол дома. Пёс чуть было не врезался в какой-то столб, оттого, что непривычно было так бегать, не вися шеей на этой грёбаной удавке... За ним гнались, он это понимал. Но вот откуда ему, вечно киснущему в четырёх обклеенных шёлковыми обоями стенах, было знать, что есть такая штука, как оружие, что не обязательно хватать его руками, бить палками, настигать его в беге. Пуля сделала своё дело, когда он несся, высунув язык через дамбу. Мимо пролетела та самая «псевдоскорая», оглушительно грохнула, и Тамерлану стало очень больно. Взвизгнув, он упал и скатился с тротуара к кустам. «Скорая» стала тормозить.

Тамерлан никогда не ощущал такого быстрого наплыва холода, но дремавшими доселе собачьими инстинктами понял, что может умереть. Холод расползался по телу с левого боку, оттуда же хлестала кровь. Там засел предательский кусочек свинца. Потемнело в глазах, но он встал. Сунув морду в колючие упругие ветки стриженого кустарника он, вопреки боли, протиснулся туда весь, не удержал равновесие, потерял сознание и полетел под откос. Он помнил, что на дне тёк грязный ручеёк. Он хотел, чтобы тот оказался довольно глубоким, чтобы утонуть в нём. Лучше захлебнуться, нежели в руки «санитарам», пусть он гниёт на дне, а его дух является гламурной хозяюшке в кошмарах, спровоцированных незнанием его участи. Пусть она на своей мини тачке не может больше по дамбе проезжать от непонятного ужаса. Пусть родственники покойного муженька упекут её в клинику, пусть...

 ... Эх, а ведь Тамерлан никому не хотел зла... Сейчас в забытьи перед его взором почему-то возник заливной луг и горы на горизонте. И он ошалело носится по этому лугу, сгоняя в кучу, разбредшихся кучерявых овечек. Где-то впереди идёт пастух  – хозяин, из рук которого Тамерлан с благодарностью принимает ломоть хлеба, да кусок мяса. Рядом носится, такая же быстрая и поджарая, его подружка... Пока ещё носится. Но скоро у неё будут щенки, и придётся сидеть с ними, пока те не повзрослеют и...  А ведь Тамерлану ... будь проклят гламурный журнал, который ввёл моду к подобным «кличкам». Хотя Тамерланами  тётки в основном называли  своих сыновей, но у хозяйки с размножением явно были какие-то неполадки, а вот у него не было. Очень сильно хотелось размножаться. Когда ему стало совсем невмоготу, Эгоист позвал какого-то мужика, сунул ему «бумажку» и сказал отвести пса к Жучке и обождать, пока тот своё дело справит. Вот таким был его первый опыт  – престарелая дворняга Жучка, у которой непонятно зачем течка была обильной, регулярной и настолько ароматной, что Тамерлан, забыв про отвращение, пристроился и... А поводок всё это время давил его горло... Даже в такой, казалось бы, интимной ситуации. Жучка безропотно стояла и смотрела в пустоту перед собой  – ей было пофигу. А вот теперь эту беднягу «казнили», и у него даже потомства не останется!

Нет, рано ещё умирать... Пёс сам не понял в какой момент он стал мыслить так по-человечески, а поняв, не мог остановиться. Холодная вода ударила в морду. Да! Он в овраге! Закашлялся, но потом просто погрузился мордой вниз, задержав дыхание, открыв глаза... Впрочем, всё равно ничего не видя от мутной грязи в ручье. Боль... Боль была, но не смертельная.
Они подошли не спеша, он заколебался их ждать в таком положении. По голосам понял, что только двое, один, видимо, остался успокаивать дамочку в испачканном костюме. Тем лучше. Он пока что слаб для серьезных махачей.

– Перекинулся, сука.
– Кобель он, не видишь, яйца здоровенные плавают.
– Посрать мне на яйца, на меня труп повесят. Ходи потом доказывай, что ты в собаку стрелял, а не в инвалидика. Светиться перед начальством, нам это надо? Опять бубнить будет этот жиртрес, что мол с тощим кобелём не могли справиться.
– Так ты его всё-таки… того, насмерть порешил?..
– А то! не видишь как лежит, падаль,  – человек пнул Тамерлана в бок, и его, яко бы безжизненное, тело качнулось в стоячей илистой воде.
– Уверен? А ну, переверни его!
– Дык это.. как я его... Иди в жопу!
– Да не ссы, на вот, прикладом пихни, он и крутанётся на воде мордой к нам...

«Санитар» послушался напарника и, как только приклад упёрся борзому в плечо, желая его поддеть, Тамерлан ухватил его, рванул на себя, сунул новообретённую лохматую руку куда надо, нажал на курок. Прямо в живот стрельнул санитару, выпустив кишки. Тот ничком плюхнулся в ручей на тамерланово место, окрашивая грязный ручей бурым. Второй попятился вверх по склону и почти как в киношке был готов лепетать «Не убивай, брат», хотя и не был хачиком, а обычным русским мужичком. Первые членораздельные словечки дались вурдалаку с трудом, впрочем все «новенькие» на удивление быстро осваивались и совершенно не походили на привезённых из джунглей ошалелых маугли.

 – Стоять, бля, ни то дерьмо из тебя вывпущу! Сюда подошёл. Живо!

Санитарик затрепетал, поднял руки, как при аресте, и зачем-то оглянулся наверх... Надеялся, что заметят? Тополя достаточно хорошо маскировали место «разборки», да и кто придёт им на помощь, разве что третий палач... К Жучке борзой не пытал особых чувств, но за такую жестокость по отношению к беззащитной старушке бы хотел поквитаться. Судя по ловкости «палача», не одна она такая на его совести...

Санитар стоял на месте и трясся, как осиновый лист. Тамерлан вскинул ружьё, взвел курок...  Санитар стал нехотя спускаться... Щас он, видимо, сожалел, что у них была одна пушка... Да разве надо больше против городских дворняг-то? Но Тамерлан не был дворнягой. Не зря сука-хозяюшка похвалялась его знатной родословной перед гостями...

 – Не надо, а? Я работу свою... прости, а? Я против тебя ничего, я собак только... А ты теперь не собака, так я нормально... Хочешь я тебе на работу помогу устроиться... Документы оформить, ты ж это, не знаешь как, ты...
– Заткнись. Ползи ко мне гнида, коли кишки дороги. Себе работу подыскивать надо было... менее пыльную... КО МНЕ, я сказал!

Санитар стал спускаться чуть ли не на жопе и, когда расстояние между ними сократилось до нужного Тамерлану, тот отшвырнул ружьишко и прыгнул на человека. Лохматая когтистая рука заткнула рот чтоб не вопил, а потом уже обеими вурдалак свернул санитару голову, как «палач» Жучке. Тело киданул вниз, так что вполне можно было предположить, что санитар сам свернул себе шею, а ружьё сунул ему в руку. И только тут позволил себе почувствовать, что ему совсем хреново... Спотыкаясь, борзой брёл уже на своих двоих, а не на четырёх по днищу оврага рядом с ручьём, краем сознания всё же замечая насколько далеко тянется кровавая ленточка от простреленного человека...

Тамерлан не хотел всё это помнить, гораздо приятнее было думать, что он всегда был человекообразным вурдалаком. Белобрысый «борзой» вернулся из своих мыслей к симпатичной риэлтерше и неизбежной американизации, грозящей настигнуть людей при обретении благополучия.

– Да-да, я сейчас вам разъясню слова Брайана, – ответила Алина.  – Начну с начала. Как вы поняли, в нашей отдельно взятой области, люди потихоньку охуевают: старшие поколения, скошенные косой смерти от голода, лежат в земле, люди среднего возраста смотрят программу «суд идёт» и не вылезают с дач. Они сеют на своих милипизерных клочках земли элитные сорта кукурузы, словно бы готовясь к мировой блокаде, последние свои средства угрохивают на дорогущую импортную поливальную технику и удобрения, каждый день десятками задыхаются в парниках, умирают на картофельных полях от разрывов сердца, попадают в больницу с грыжами, спровоцированными тасканием тяжеленных баулов с картохой и огурцами.

Кстати, об огурцах... Их солят и маринуют в таком количестве, в каком их за зиму не сожрёт ни одна прожорливая семья, ими забиты подвалы, погреба, бомбоубежища. Недавно произошёл несчастный случай: слишком долго стоявшая в подвале банка, да и то с неправильно закатанной крышкой, взорвалась, сделав безглазым поселившегося там бомжа Ваську, коего я знала лично. Но это ещё не самое страшное. Наиболее экономные главы семьи, дабы не позволить огурцам пропасть, остаться, словно туповатый ученичёк, на второй год, пичкают ими своих детей больше необходимого. Дети живут, в буквальном смысле этого слова, на одних огурцах, помимо своего желания щеголяя жидкими стульям друг перед дружкой. Взрослея, при поступлении в вузы, они осознают, что так не должно быть и тут к ним подкатывают активисты молодёжной партии «Шишки» и вертят перед их голодными носами глазированными сырочками... Бедняги пополняют их ряды и начинают совершать всякого рода бесполезные действия, как например: поиск ещё не совсем окочурившихся стариков. Найдя такого старика, комиссары из молодёжного движения достают из своих фирменных сумок самую толстую свечку, зажигают её и, кротко опустив голову, скорбят о старике. Чтобы не было скучно, в другой руке у комиссара зажат непременный глазированный сырок, от которого он периодически понемногу откусывает. А когда старик умирает, комиссар или комиссарша, звонит своим товарищам, те приводят в порядок тело почившего, обмывают, переодевают, вкладывают в рот просвирку (предварительно убедившись в том, что старик действительно отдал богу душу, а то сожрёт её ещё и тем самым жизнь себе продлит, а кому охота ещё лишние пол дня над телом со свечёй торчать), после чего звонят Главному, и он им говорит «молодцы». Тут наши «Шишата» бросают тело как оно и есть, и с радостными воплями бегут в салон связи «Евросеть», где им выдают бесплатно карты оплаты за Интернет, мобильную связь, новые мобильники и цифровые фотики, на которые они должны снимать отчёты о спаленных свечках. Некоторых, особо неудачных студентов, агитация вступить в ряды «Шишек» минует. Кто-то, разжившись приличной стипендией и наконец откушав вволю булочек с пивом, вдруг начинает рассуждать, и в процессе своих рассуждений ощущает всё усиливающуюся паранойю: скоро придёт nuздец, поэтому надо запасаться продуктами, и мчится к родителям на дачу, на огород. Там недавний огуречный мученик распахивает новые земли, засевает в них самые дешёвые и быстро адаптирующиеся к нашим климатическим условиям культуры, а именно: укроп и огурцы! Нередко мнящий себя Ноевым пособником, трудяга находит себе союзницу и вскоре на свет появляется плод их любви...

– Человекоогурец?  – не сдержался заслушавшийся Тамерлан...

– Нет,  – хохотнула Алина, не обидевшись на то, что её прервали.  – Несчастный ребёночек, который вскоре повторит участь родителей: сначала обожрётся огурцами, а потом, если повезёт, сменит их на сырки. Но это беда среднего класса, который ещё помнит пустоту на прилавках, очереди и прочую хрень. Что касается всяких там мэров, депутатов и бандюков, то с их детьми, казалось бы, всё должно обстоять более радужно: умы не затуманены голодом, тела прилично одеты, стало быть, головы вполне открыты для зарождения мысли...

Не всегда дурной ген передаётся по наследству, иногда и у сволочей может родиться высокоморальный ребёнок, как это было с... Колькой из группы «Пьяный хохол», правда он не местный, а украинец. На батины деньги он снял гараж, купил инструменты и собрал группу, радуя своей бесшабашной музыкой тех, у кого вянут уши от певицы Земфиры и негритянки Шадэ, которую слушать считается круто, потому и слушают... Но наши земляки поступили по-другому. Вернее, по большей части землячки... Чем больше у папы денег, тем дольше они могут лежать в солярии, следовательно, тем красивее они становятся... По их мнению. Некоторые бедняжки посгорали в этих чёртовых ультрафиолетовых капсулах заживо. Нет, их там никто не запирал. Работники солярия довольно часто предлагали девицам помочь выйти, но те наотрез отказывались, настаивая на том, что у них заплачено.

Собственно, это только несколько пунктов, с помощью которых я вам обрисовала превращение в жопу и не столько демократии, сколько самой жизни... Когда это началось  – неизвестно. Отмена пенсий, запрет на собак  – это всего лишь несколько катализаторы, спровоцировавшие приход жопы... А теперь я оглашу наше предложение, дамы и господа... Варианты на тему, как с этим бороться...

Алина окинула взглядом присмиревшую аудиторию: серьёзную Анечку, робко теребящего рукав рубашки Витю, безразличную ко всему сущему ведьму Шурку, мужичка-охотника, который не был вегетарианцем, отчего его жена-кришнаидка подала на развод, встретилась с умными глазами Тамерлана.

А Тамерлан глядел на бледнолицую женщину с чёрными волосами, в которой были и надрыв и удивительная красота... От такой красоты даже страшно становилось, потому что, произносимые ею слова, были тем ужаснее, чем красивее и выразительнее рот, исторгавший их... Алина... В ней было что-то а-ля Кафка-Сартр... Его восхищала Анюта, ведь он знал, что эта рыжая девочка  – хладнокровная убийца, что именно она расчленила мужа его бывшей хозяйки  – Эгоиста Козликова, тем самым спровоцировав массовые убийства собак и частичную их мутацию в вурдалаков, а следовательно, подарившая ему новую жизнь. Тамерлан запоем читал философов, Тамерлан сочинял хокку, Тамерлан делал веб-сайты и совершенно не разделял недовольство и ностальгию всяких там Бобиков-таксистов по поводу прежнего дармового хавчика. Тамерлан был интеллигентом, но не спивающимся знатоком жизни, а голодным до деятельности созданием, а ведь когда-то сидел в четырёх стенах и наизусть помнил шёлковый рельефный узор на обоях. Вчера и завтра для него не имели значения, потому что вчера он тупо сидел в прихожей, из последних сил сдерживая свой мочевой пузырь, и знал, что завтра будет сидеть там же, а потом умрёт. И всё!

– Ну, во-первых, необходимо ослабить оборонную мощь государства, – продолжала трагичная черноволосая девушка. Не с целью разрушить его, а с целью подарить беззащитную страну америкосам. Чем слабее мы, тем меньше жертв принесёт их вторжение. То есть, мирные обыватели не пострадают, а наоборот... Заботу о пенсионерах на себя возьмет муниципальная иноземная власть, уровень жизни повысится, отпадёт необходимость грызться за кусок хлеба... Нам, конечно, придет трындец, не сразу, но спустя какое-то время, потому, что граждане перестанут продавть жильё... Они будут весело плодиться и наоборот стремиться расширить свою площадь, а без продажи квартир, как мы с вами понимаем, нам наступит каюк, мы распадёмся, станем пылью, ничем... А какое-то время перед кончиной успеем почувствовать себя смертными. Близость конца, чувство быстротечности всего сущего подарит нам возможность радоваться мелочам, не отягощаясь абсурдностью человеческих взаимоотношений. Умрём и умрём. А дело сделаем.

Алина помолчала. То, что она сейчас высказала, родилось не в одночасье и не только в её голове, риэлтеры и инакомыслящие пришли к такому решению давно, просто сейчас отважились его публично огласить среди заинтересованных.

– Можно вопрос?  – голос принадлежал ребёнку, девочке.

Неточка хорошо рисовала, да вот только всё могилки, да чёртиков... Учитель по рисованию ставил ей неудовлетворительные оценки, девчушку грозились оставить на второй год, и тут её однокашница, Фригида, не умевшая связать двух внятных слов, вдруг подкинула мысль: «Ты  – гений». Благодарственно и с немым вопросом Неточка тогда на неё уставилась. «Ты ведь хочешь, чтобы твои рисунки поняли и оценили, да? И не пятёрками, а миллионами баксов, так?» – Спросила Фригида. Представив себе, сколько жрачки можно приобрести на миллион баксов, Неточка утвердительно закивала. «Тогда, дорогуша, тебе придётся покончить с собой! Гениев всегда признавали лишь после смерти, так что, чем быстрее ты покончишь с собой, тем быстрее тебя признают!»

Неточка, измученная перманентным чувством голода, чтоб не терять времени, решила не дожидаться перемены и вспорола тонкие детские венки канцелярским резачком. Учитель рисования, завидев сие безобразие, мобилизовал деток и отправил в кабинет директорше, приносить той соболезнования, ведь это какой позор на имя школы теперь падёт! Бедная-бедня Светлана Анатольевна, не легко ей теперь придётся, нужно будет срочно собрать дневники, да записать всем-всем – в понедельник принести двести рублей, да чтоб родители расписались! Толпа детишек подхватилась и, шумно толкаясь, покинула кабинет рисования, где на стене криво и одиноко висела аппликация из цветного картона, осенних листьев и старой валюты никому не известной страны  – Болгарии, да Неточка кровью на последней парте истекала. Вечером пришла уборщица по кличке Техничка (тоже своего рода издевательство, как и в случае с Ричардом, потому что, видать, женщина технический ВУЗ в своё время окончила) и, всплеснув руками, направилась к Неточкиному трупу. Но внезапно свершилось чудо: запахло сероводородом и худенькое детское тельце на глазах Технички обратилось в красиво мерцающий прах, а потом осело на полу. Пришлось помахать веником чуть больше обычного...

Более о вечно голодной дьяволоизобразительнице никто не вспоминал. А она попала к риэлтерам, быстро освоилась и теперь присутствовала на их совете. Она сидела в левом ряду посерёдке, как раз напротив безразличной ко всему Шурке.

И вот теперь Неточка подала голос:

– Можно вопрос?

Неточка даже встала, вышла из-за стола, прошлась по свободному пространству помещения бара, поглядела в евроокошко, за которым ничего не было, да лучше бы дождь шёл...

– Можно.
– Я понимаю, что мы зло, следовательно, мы неравнодушны и должны уничтожить военные огороды с посевами стратегических огурцов, которыми кормят учёных-ядерщиков... Сама по себе идея подрыва военной мощи государства  – вещь прикольная... Но делать это ради последующей опеки американцев, ради всеобщего благополучия... Зачем? Для чего? Старое поколение сгнило без пенсий, и кто остаётся? Остаётся молодежь, готовая палить по ним свечи ради многотонного глазированного сырка, любезно предоставленного партией «Сосновый бор». Всех остальных, не вписавшихся, отпивших воды, да не с того колодца, толпа, как Алинку, всё равно сбросит с колокольни в риэлтеры. И что же это, господа, получается, что мы, сброшенные, готовы отказаться от жизни, которая закончится, как только народ отъестся, да перестанет продавать недвижимость, ради поборников глазированного творожка? Ради сбросивших нас?
Неужели мы хотим, чтоб сырок разросся до масштабов чернобыльской аварии?

– Нет...  – неуверенно буркнул Витя.

По Анечке было видно, что и она его поддерживает. В дверях стоял в говнище пьяный Браян... Он был без Алиски и тоже вроде мотнул головой.

– Да пошли они в...  – Тамерлан откашлялся, высказывание ему далось с заметным усилием,  – в жопу...

Алина молчала. Ей вдруг стало всё пофигу, как Шурке. Она даже готова была прихватить с собой какой-нибудь старый матрасик и перебраться в заваленную катакомбу вблизи мёртвого завода, где та жила...

– Действительно  – сказала она, а Тамерлан, словно художник, всё восхищался формой её губ.  – Для чего?

*     *     *

Шура (18:57:29 10/07/2008)
Привет, тебе нравится творчество Ричарда Баха?

Маленькая Пипка (18:59:41 10/07/2008)
Ну да, конечно!))

Шара (19:00:3310/07/2008)               
А чем?

Маленькая Пипка: (21:52:3311/07/2008)
У него там текст не длинный, его легко читать и в то же время есть, над чем задуматься! И без мата!