Палата 666

Мариам проснулась от легкого шума: единственная соседка по тесной и узкой, как железнодорожный вагон, но чистенькой палате, высокая крупная бабенка с грубыми деревенскими чертами смуглого лица, со вчерашнего дня составившая ей компанию, неловко повернувшись в постели, краем одеяла невольно смахнула на пол с прикроватной тумбочки пачку лекарств…
В окне, задернутом наполовину блекло-голубой застиранной занавеской, ничего не было видно, кроме серого, сплошь затянутого дождевыми облаками ранневесеннего неба. Женщина, обреченно вздохнув, приподнялась в кровати и взбила сильно примявшуюся, “севшую” за ночь казенную подушку. Заснуть снова уже не удалось бы все равно, и она взяла со своей тумбочки не так давно вышедшую в свет последнюю научную монографию сына – довольно известного в городе философа Рубена Барояна. Мудреное содержание книги она вскользь знала, но ей приятно было каждый раз не столько перечитывать  ее, сколько заглядывать на небольшой родной портрет с краткой биографической справкой на обороте обложки – и  сердце трепетало от чувства гордости за “вышедшей в люди” своей кровинушки, и по все более слабеющему телу, ныне охваченному непонятной и ничего хорошего не обещающей хворью,  разливалось какое-то бодрящее и живительное тепло. Мариам оживала, ей становилось легко и радостно от осознания того, что смогла с неимоверными материальными трудностями и душевными муками вырастить, воспитать и поставить на ноги единственного сына – без мужа, репрессированного в сталинские годы и так и не вернувшегся из сибирской ссылки, без опоры на кого-то, без финансовой поддержки более состоятельной родни, немногих друзей… Работала и годами подрабатывала в нескольких местах, чтобы содержать своего малыша, рано овдовевшую мать и младшую сестренку… “Стойкая и достойная женщина!” – с восхищением и одобрительно говорили о ней сослуживцы, родственники, все, кто ее знал близко.
- Чего тебе не спиться с утра? – зашевелилась, наконец, соседка, широко зевнула, прикрывая по-простецки широкой неженской ладонью большой рот с мясистыми губами. -  Я хорошо поспала, слава богу… Обычно в первую ночь на чужой, новой кровати я никак не засыпаю и всю ночь ворочаюсь, маюсь от бессоницы… А тут как-то гладко прошло… Наверное, от того, что с хорошей женщиной рядом оказалась!
Она хохотнула почти грубым басом и, спустив крупные ноги с кровати и ловко попав в тапки, вышла из палаты, как сама сказала чуть ли не по-мужски, “облегчиться”...
Мариам, тонкая и ранимая по натуре, не привыкшая к таким “натуралистическим вольностям” в речи, промолчала и с легкой иронической улыбкой посмотрела вслед выходящей соседке (“всю жизнь мечтала о такой!”) и снова углубилась в книжку – не хотелось продолжать разговор со словоохотливой простушкой, замучившей ее с прошлого вечера до поздней ночи раздражающими рассказами о своей семье – бестолковых дочерях и беспутных зятьях, умершем пару лет назад от угара муже-пьянице и многочисленной его сельской родне, “скопом” испортивших ей всю жизнь и вот теперь доведших ее до этой ужасной больницы…
“Да, действительно ужасная больница…, -  Мариам вспомнила, с каким страхом и трепетом после ряда противоречивых анализов и бестолковых диагнозов в своей поликлинике, по направлению участкового терапевта переступила почти месяц назад порог онкологического центра. - Врагу своему не пожелаешь…”
Жизнерадостная и здоровая женщина, всегда выглядевшая на десяток лет моложе своего возраста и избалованная комплиментами коллег-мужчин, да и всех остальных в ее кругу, едва пережив суровую студеную кошмарную зиму, стужу в холодной неотапливаемой квартире, ночные бдения в бесконечных очередях за хлебом, ставшим вмиг почти дефицитом в блокадные девяностые годы армянской действительности, неожиданно почувствовала первые симптомы сильного недомогания…
Мариам отложила книжку, тяжело вздохнула и попыталась встать и сесть в кровати… В последнюю неделю ей это удавалось все с большим трудом – видимо, сказывались побочные действия назначенных ей курсов лучевой и химической терапии… Голова сильно закружилась, и женщина вновь присела на постель, крепко держась за низкую спинку деревянной скрипучей кровати и не в силах выйти по уже подпирающей нужде.
До обхода лечащего врача – молодой симпатичной девушки, как говорили, невестки какого-то медицинского светила-академика, был еще час… Вряд ли она была хорошим специалистом, но старалась выглядеть таковой в глазах персонала клиники и своих пациентов, по сути “обреченных людей”, которым импонировали ее рекомендации и назначения, делающиеся безапелляционным тоном и оттого вызывающие среди них еще большее уважение: “Значит, разбирается!” Святая наивность любой больничной публики, безоговорочно верящей даже в абсурдные вердикты служителей Гиппократа…
…Вошедшая сопалатница, увидев беспомощно сидевшую Мариам, всполошилась: “Что с тобой, Маро-джан, чем помочь, родненькая?!” Она была лет на семь-восемь старше и не считала, видимо, зазорным “по старшинству” опекать попавшую в беду интеллигентную “молодую женщину”…
- Да нет, ничего, Азнив джан, - хотела выйти, как-то нехорошо стало, голова закружилась и стало подташнивать…
- Да, от лекарств все, от химии, в этих стенах залечат так, что вперед ногами вынесут, - бесцеремонно и фамильярно бросила она и, взмахнув рукой куда-то на дверь, словно отрезала:  и они, и мы ведь знаем, что конец у нас именно такой! Вот у меня рак матки вроде лечат, да и у тебя, как сама сказала, подозревают то же самое … И что, вылечат? Дудки… Так, дни себе доживаем… Себя дурим и их кормим…
Мариам побледнела и пролепетала вмиг онемевшими тонкими губами: “Что ты мелешь, тогда зачем нас тут держат? Что же получается: по-твоему, и нам голову морочат, и себе, да и государственные деньги переводят зря…”
- А то нет…, - фыркнула она, опять плюхнувшись на смявшуюся вмиг под ее толстым задом постель. – Ты видала нашу молодуху, в бриллиантовых перстнях и сережках на работу ходит, дочка профессора из медицинского и невестка академика, что она пендрит в онкологии, небось по блату поступила и выучилась кое-как… Да и скажи на милость, кого на этом свете вылечили от этой страшной напасти? Ни-и-кого! Скольких таких знала, все померли через год-два, даже после удачной операции…
- А как же.. – попыталась вставить сбитая с толку Мариам, - вот говорят же, если на ранней стадии обнаружат, то…
- Вот то-то и оно, что “если”, - повысила голос ушлая баба из Кявара и глаза ее зло сверкнули: “А кто устанавливает это на “ранней стадии” с нашей-то хреновой аппаратурой? Это же не Европа или Америка… Я еще десять лет назад обратилась в свою поликлинику, пожаловалась на периодические боли “в том самом месте”. Посмотрели, анализы провели, туда-сюда поводили по нужным им кабинетам, потом боготворимые тобой врачи – от  слова “врать” – сказали: “патологии нет”, да еще то ли пошутили, то ли поиздевались, мол, у твоего мужика, видно, хрен “больно здоровый и крепкий”, достает “сильно глубоко” и “слишком часто”, вот и побаливает у тебя в “том месте”… А я баба сама языкастая и озорная, за словом в карман не лезу, возьми да и ляпни: “он у меня и в другие места этим инструментом лазит, а что же там не болит!?” Так они от моей “хулиганской” выходки сперва онемели, а потом грохнули со смеху: “Вот баба! Настоящая кяварка*!”
Благопристойную Мариам покоробило от подобной вульгарщины, и она, потупившись в пол, попыталась привести в чувство зарвавшуюся женщину “из народной гущи”: “Успокойся, что ты так накинулась на бедных врачей… И они не боги… делают все, что могут… Во всем мире с этим не могут толком справиться… Но иногда бывает успешное излечение химией, облучением… Среди моих знакомых есть подобные случаи полного исцеления, например рака кожи, крови или молочной железы, поэтому я верю и надеюсь…”
- А сейчас мне говорят: милая, вы упустили время, уже предпоследняя стадия, если уже не последняя, поздновато спохватились… Постараемся, но не обещаем… Ты видала такое хамство!? – не вняв словам Мариам, не унималась разошедшаяся Азнив.
- Ты не слушаешь меня, милочка…
- Брось, Маро джан, им надо только свои кандидатские и докторские защищать по экспериментам над такими горемыками, как мы с тобой, делать карьеру и обогащаться на наших бедах…
- Азнив, ты меня убиваешь своей “правдой и кривдой”, прекрати сейчас же, иначе…
- Иначе что? – опомнилась вмиг и насторожилась бедовая кяварка, вперившись взглядом в Мариам.
- Иначе уйду от тебя в другую палату…, - широко улыбнувшись, в надежде сменить тему и восстановить атмосферу былого радушия и спокойствия, тихо сказала Мариам.
- Ой, только не это! – взмолилась “тетка Азнив”, округлив свои воловьи глаза и шлепнув себя по толстенным ляжкам. – С тобой я прекрасно себя чувствую… Ведь и я тут почти месяц лечусь, только была в палате на другом этаже, потому и не знали друг друга… Сама попросила врачей перевести меня, правда сюда, на шестой, когда и лифты-то не работают толком, подниматься морока, ну да куда нам тут ходить, кроме туалета и столовой, разве что изредка во двор подышать воздухом… Зато не приходится терпеть ежедневного бабского нытья, всхлипываний и вечно мокрых от жалости к собственной участи глаз нескольких противных, вонючих восьмидесятилетних старушек, к которым меня поместили! Прямо пытка была…
Мариам опять сникла, представив этих бедных пожилых обреченных женщин, от которых “дала деру” бойкая Азнив… Она слышала, что на том этаже, где была до этого кяварка,  – “самые безнадежные”, и удивилась, что столь энергичную и здоровую на вид больную, как Азнив, поместили туда… Странно… Однако природная благовоспитанность не позволила ей задать бестактный вопрос своей соседке – вдруг заподозрит что-то неладное и кинется к врачам “выяснять детали”…
- Да вот номер палаты мне твоей не понравился – 666-й, какой-то сатанинский…, - не замолкала словоохотливая Азнив. -  Не к добру это, Маро-джан… Ох, не к добру… Но не менять же опять палату, скажут, вот привередливая и отсталая попалась… А я ведь в советские годы даже председателем профкома была у себя в учреждении! Правда, всего три месяца – заменяла находящегося на курсах в Москве “шефа”…
- Не предполагал, что такая бойкая женщина будет суеверной! – рассмеялась образованная, начитанная и не верящая ни в бога, ни в черта, воспитанная на советском атеизме Мариам. – Номер рассматривай как 66-й шестого этажа, глядишь и полегчает тебе… Глупости все это! В каждом человеке и Бог и Сатана уживаются вместе, просто “орудуют” в разное время…
- Это уж точно во мне! - хохотнула кяварка. – А ты, смотри, рассуждаешь прямо как философ!
- Ну это и не мудрено, - невесело усмехнулась Мариам, - как-никак мать известного ученого-философа, начиталась в его книжках разного…
Чуть скрипнувшая открывшаяся дверь положила конец непринужденной беседе женщин… Вошла, словно пава,  Анна Севаковна… Обход элегантной и, несомненно, красивой врачихи-“аристократки”,– в белоснежном коротеньком халатике, с шаловливой челочкой на беломраморном лбу, от которой пахло не лекарствами, а дорогими французскими духами, - был приятным и обнадеживающим. Этот “благоухающий цветочек”, любимица всех больных онкоцентра, заверила обеих женщин, тревожно заглядывающих ей прямо в глаза, что лечение “дает уже определенные положительные результаты” и, мило улыбнувшись на прощание, удалилась походкой топ-модели на высоких, десятисантиметровых каблучках…
“Боже мой, неужели ей удобно находиться целый день здесь, среди мрачных и почти безнадежных больных, озабоченных только мыслями о своем выздоровлении или, не приведи господь, плачевном конце, такой расфуфыренной и чересчур ухоженной, на высоченных каблуках, от которых только ломит и калечит ноги?” – думала бедняжка Мариам, всю жизнь горбатившаяся за пишущей машинкой, зарабатывая на хлеб насущный и мелкие радости для сыночка, матери и сестренки...
После завтрака женщины, немного подышав свежим воздухом во дворе больницы, разошлись по процедурным, потом вернулись в каком-то трансе, осовевшие от всех принятых медицинских “гадостей”, и снова легли, каждый со своими невеселыми мыслями.
Недалекая умом простушка Азнив через десять минут уже храпела, как паровоз, лицом к стенке, выставив массивную задницу чуть ли не под нос Мариам.
Мариам сегодня ждала родных. Она любила своих красивых внучек-подростков, уважала миловидную и образованную невестку, хотя порою считала ее “несносной” и “не очень подходящей” ее серьезному и умному сыну, но сердце ее и мысли безраздельно принадлежали в первую очередь Рубену, ради которого она жила всю жизнь и не стала даже выходить замуж вторично, дабы не травмировать душу сыночка, хотя претендентов на ее руку и сердце было хоть отбавляй за истекшие десятилетия… По сути  не раз жертвовала своим личным счастьем ради благополучия “ненаглядного Рубенчика”, но ни разу не сожалела о своем выборе – “мужчина” или “сын”…
Рубен посещал ее через день – обычно после работы, уставший, озабоченный никак не улучшающимся состоянием матери. По субботним дням заходил с женой Ларой или с кем-нибудь из детей, хотя невестка Мариам была вообще против посещения детьми, по ее словам,  столь “угрюмого” и “заразного” места… Но она все же понимала, что бабушка нуждается в общении с внучками, которых может быть больше и не увидит…
…Его первая беседа с обворожительной врачихой при помещении матери в больницу по направлению районной поликлиники вроде внушала оптимизм: онколог расписывала ему современнейшие методы лечения и ожидаемые позитивные результаты “в данном конкретном случае с матерью” и, намекая, что лекарства сплошь импортные, “очень дорогие и дефицитные”, выжидающе заглянула в печальные глаза мужчины… Рубен, конечно, прекрасно понял смысл ожиданий и завуалированных намеков – не с луны свалился и сам сталкивался в других сферах с миром “всеобщего стяжательства и чистогана” – и клятвенно заверил врачиху, что изыщет, даже в долг или продав кое-что из имущества, все средства для исцеления самого родного человека – мамы! “Только помогите, доктор, – подавленным голосом выдавил из себя Рубен при этой запомнившейся встрече. -  Для меня потеря мамы равносильна потере точки опоры в этой жизни…” Анна Севаковна с пониманием кивнула головой, успокаивающе кладя свою холеную нежную теплую ручку с крупным бриллиантом на указательном пальчике на его холодную длинную интеллигентную кисть: “Не волнуйтесь, мы сделаем все, что возможно…Остальное – от Бога… Будем уповать и на него…”
…Мариам крепко задремала и не слышала, как вошел сын. Рубен осторожно, чтобы не разбудить мать,  положил небольшой полиэтиленовый  пакет с приготовленным женой обедом и фруктами на тумбочку и угрюмо присел на стул рядом, сцепив нервные худые пальцы. Он смотрел на свою спящую мать, и сердце его разрывалось от одной мысли, что вскоре может лишиться ее навсегда...
Несмотря на обнадеживающие речи врачихи, с того времени, как Мариам легла сюда, ее вид – внешне  бодрой и жизнерадостной женщины при поступлении – сменился за месяц пребывания в этом проклятом месте на не внушающий оптимизма: она заметно исхудала, пожелтела, по прежде гладкому лицу залегли зловеще-глубокие морщинки, глаза потеряли былой блеск и словно потухли, уже ни на что не надеясь; боли, несмотря на лечение сильными препаратами и необходимыми, по мнению врачей, процедурами, почти не утихали, не ослабевали; она не спала ночами, все терзаясь и думая – нет,  не о себе, а о внучках, в целом о семье сына, о его непосильных тратах при его скромной зарплате на нее здесь и, кто его знает, на предстоящие  ее похороны… Больной женщине в последнее время все чаще снились ее родители, которые куда-то звали ее…
Рубен просидел в скорбном молчании минут десять-пятнадцать – мать крепко спала, уставшая и обессилевшая, видимо, от дневных утомительных процедур и принятых сильных лекарств… Не желая будить ее, он бесшумно вышел из палаты и стал медленно прохаживаться по длинному темному и неприятно пахнущему лекарствами коридору… Ноги невольно привели его к кабинету врача… Никакой встречи с лечащим врачом не намечалось и в помине, но мужчина вдруг решился зайти, раз уж оказался тут. “Причина” вмиг созрела в мозгу: мол, решил прояснить дальнейший ход лечения и его эффективность.
Лечаший онколог, явно не ждавшая никого, была не очень радушна, как обычно: подняв свои красивые миндалевидные глаза от вороха лежащих перед ней бумаг, она с некоторым раздражением посмотрела на усталого “хозяина больной”, даже не предложив ему сесть, как в прошлые разы, и выжидающе посмотрела на него.
- Анна Севаковна, извините за нежданный визит, - с трудом подбирая слова, начал Рубен, - меня, честно говоря, в последние дни очень беспокоит вид мамы: я не вижу улучшения ее состояния, она тает прямо на глазах… Когда вы собираетесь делать ей операцию? Вы, кажется, говорили об этом ранее…
Онколог вздохнула и, решительно, прямо глядя на Рубена, отчеканила:
- Вы мужчина, выдержите… Я буду с вами откровенна… и должна, к моему великому сожалению, огорчить: наши усилия, боюсь, не дают результатов… Мы сделали все возможное, но ослабевший организм уже не справляется. Да и сердце может не выдержать операции – все-таки возраст под семьдесят… Как показали вчерашние анализы, обсуждавшиеся мною и на летучке с заведующим отделением и главврачом, метастазы из очага, неожиданно для нас, быстро пошли вверх, к важным жизнеобеспечивающим органам, поэтому операция будет уже просто бессмысленна… Наши последующие шаги, боюсь, неэффективны, а ваши финансовые затраты просто пойдут насмарку… А я знаю, простите, что вы стеснены в средствах… Зачем же зря тратить деньги – только, чтобы совесть была чиста и спокойна? Не надо… Вы – достойный сын – и так делаете все возможное ради матери… Признаюсь, не хочется больше мучить бедную женщину… Рак уже в четвертой, последней стадии… Вы ее поздно привезли к нам…
- Как?! – почти вскричал ошарашенный мужчина. – Вы же месяц назад при приеме мамы в больницу, заверяли меня, чуть ли не клятвенно, что болезнь еще можно локализовать, надежда есть, при безотлагательном лечении сильнодействующими, какими-то американскими лекарствами, химией и облучением…
- Сядьте и успокойтесь, - сухо сказала Анна Севаковна, прежде источавшая само радушие и благорасположение к нему. – Не надо истерики, соберитесь, вы же мужчина, а не баба…
- Как может быть четвертая стадия, когда еще пару месяцев назад в поликлинике ей сказали, что у нее просто “запущенный воспалительный процесс из-за переохлаждения женских органов” и вообще не заикались о каких-то “стадиях” грозной болезни?… У них и в направлении к вам дан такой диагноз… на официальной бумажке…
- В поликлинике! – насмешливо фыркнула врач и резко встала. – Вы что не знаете, какие там лаборатории, кто и как там делает эти анализы!  За чашечкой кофе и с сигареткой в руках… Подмахнули бумаги – и отвязались… А мы тут страдаем из-за непрофессионализма этих…
Анна Севаковна, вовремя сдержавшись, не договорила явно оскорбительных  слов.
- Неучей и дилетантов, вы хотели сказать? - “договорил за нее” Рубен.
- Я этого не говорила…, вы сказали…,  - побледнела молодая врачиха и, нервно выхватив из пачки “Салема” сигаретку, закурила.
- Но, увы, так получилось…, - устало заметил некурящий мужчина, - да так оно, впрочем, и есть…
Повисла гнетущая тишина.
- Короче, - раздраженно нарушил молчание Рубен. – Что вы теперь советуете?
- Видимо, закончим на этой неделе курс лечения и… выпишем домой, в будущий понедельник…, - упавшим и виноватым голосом прошептала Анна Севаковна, не поднимая на мужчину глаз.
Сраженный известием, на ватных ногах Рубен вышел из кабинета и направился к палате матери. В горле застрял ком – он еле сдержался, чтобы не зарыдать от осознания обреченности матери и собственного бессилия изменить что-то, сохранить ей жизнь…
…Мариам уже проснулась и, увидев в дверях сына, воспряла духом, оживилась, весь ее взгляд излучал тепло и любовь. Рубен попытался принять бодрый и веселый вид, хотя на душе скребли кошки от визита к этой накрашенной и обвешанной бриллиантами  фифочке со звучной, известной в городе фамилией…
- Ну как ты? – тепло спросил сын, присев на кровать в ногах матери и взяв ее исхудавшую, отдающую желтизной руку. – Жена тебе послала тут куриный бульон, отварную курицу в лаваше и немножко фруктов… Поешь, подкрепись после своей химии…
- Ну зачем так тратитесь, сыночек? – всплеснув руками, Мариам озабоченно запричитала. - Небось от детей отрываете… Их получше кормите… Времена-то какие пошли, не приведи господь… И я тут со своими болячками некстати!
Рубену стало не по себе: “Ну что ты говоришь, мать… Даже неудобно слушать… У нас все хорошо…”
- И действительно, соседка, что ты мелешь, - вмешалась неугомонная Азнив. – Взрослого мужчину конфузишь… А кто, как не сын, должен заботиться о матери? Ты парень, не слушай свою мать – все правильно делаешь!
- Вот видишь, и соседка понимает, что лишнее говоришь…, - оживился Рубен. -  В субботу зайдет и твоя невестка с внучками, соскучились по бабушке…
- Сынок, да, я действительно скучаю по деткам, но к чему приводить их в это неприятное место?… Кругом одни больные, на психику девочек повлияет… Не надо, вот вернусь домой – увидимся… Не приводите…
 - Нет-нет, это уже решено…, - твердо сказал Рубен … Кстати, я вижу, ты выглядишь неплохо, лечение явно идет тебе на пользу…
- Ой, сынок, не уверена… Мне  после всех этих процедур и лекарств еще хуже делается… Часами валяюсь в постели после них, как тряпка… без сил совершенно… Я бы с удовольствием вернулась домой, хочу умереть в своей постели, а не в казенной…
- Ну что ты говоришь, ма…, - сердце Рубена буквально разорвалось от этих слов, и он, чтобы не прослезиться при женщинах, засобирался. – Ну я пойду, ма, очень устал сегодня,  на работе дел невпроворот было… Мы все вместе придем в эту субботу, жди… не скучай!
- Да-да, сынок, иди, спасибо и за еду, и за то, что находишь время приходить часто… Обними за меня детей и Лару…
Рубен поцеловав мать на прощанье и вышел из палаты с наигранной улыбкой, но в полном отчаянии…
- Хороший у тебя сын, Маро-джан, отзывчивый и внимательный…, - оценивающе кивнула Азнив вслед ему. - Молодец, прекрасного, достойного парня вырастила…
- Да, не жалуюсь, хоть в чем-то в жизни повезло… Моя кровинушка…, - горделиво и удовлетворенно прошептала Мариам.
После ухода сына, вид которого на этот раз не понравился ей – показался сильно озабоченным чем-то, а глаза – очень уж тревожными, женщина  устало повернулась на бок, натянула на себя до подбородка ветхое больничное одеяло и прикрыла глаза. Хотелось забыться, уснуть – неохота было лясы точить, на ночь глядя, с немножко бесцеремонной соседкой по палате, хотя та была неплохой и сердобольной женщиной. Но открыв рот, могла по часу не закрывать его… А это сильно утомляло Мариам.
…Глядя в проем окна на быстро темнеющее небо и вновь зарядивший мелкий весенний дождь, женщина погрузилась в приятные, согревающие душу воспоминания и слабая улыбка заиграла на ее лице…
…Она часто приводила пятилетнего Рубенчика гулять в соседний с их домом  большой, заросший вековыми деревьями парк, где пыталась научить сына кататься на двухколесном велосипеде, который выдавался здесь напрокат, а малыш был мал и не мог удержаться и все время падал набок… Мариам мелкими, спотыкающими шажками бежала за ним по длиннющей, пыльной аллее, держа его за плечико, чертыхаясь и пытаясь на ходу  выправлять руль “велека” в слабых ручонках… Это было, наверное, смешно со стороны: молодая симпатичная мамочка бежит всю дорогу за велосипедом с сыном и ругается, а тот заливается веселым смехом…
Вспомнила Мариам и другой эпизод из своей прежней, уже далекой жизни. Как-то на рынке, уже выходя с него с нагруженными авоськами,  сыночку вдруг захотелось халвы, аппетитно выставленной на прилавке одного из павильонов, а деньги уже были почти полностью истрачены… Но, чтобы не обидеть малыша, она на последние оставшиеся купила всего сто пятьдесят граммов желанного лакомства… С каким же удовольствием он вмиг проглотил его и попросил еще! Его красивые черные глазенки, обрамленные длинными ресницами, так просительно смотрели – снизу  вверх – на  маму, что она не могла отказать и во второй порции. Она порылась в сумочке и – о, удача! – откопала  пару мятых бумажек, видно, отложенных в кармашке на транспорт, и их хватило опять только на 150 граммов… Пришлось с рынка идти домой пешком… А Рубенчик, налакомившись второй порцией любимой им халвы, вытер сладкий ротик рукавом и по дороге, совсем как взрослый, “резонно” спросил: “Мам, почему же ты сразу не купила халвы побольше – дядя дал бы кусок получше, а не эти рассыпавшиеся под ножом маленькие кусочки?” Да, сынок был сызмальства “рассудительный”, “умненький” , но и немножко нерешительный и скованный, видно от “безотцовщины”…
…Больная женщина, поеживаясь в уже неотапливаемой палате от  задувшего с широкого окна холодного воздуха, еще глубже зарылась под одеяло и усмехнулась, вспоминая все это: как тогда могла объяснить своему драгоценному мальчику-несмышленышу, что одна содержит семью, что папа далеко-далеко, и вовсе не “в длительной командировке”, как врет она ему уже сколько лет, а в далеких чужих снегах “сидит”, и даже простую подсолнечную халву, сынок, ты не всегда можешь есть… 
Вспомнила также, как много лет назад, когда сынок был уже достаточно взрослым, чтобы понимать что к чему, -  подростком лет десяти-двенадцати, к ней посватался  один из бывших сослуживцев, немолодой разведенный мужчина, к которому как женщина “потянулась” и сама – в  надежде на новые чувства и возможность что-то изменить в своей трудной, необеспеченной жизни и, наконец, опереться на крепкое мужское плечо… Она уже могла себе позволить это, поскольку пару лет назад с далекого Алтая пришла официальная “бумажка” о смерти там от “воспаления легких” мужа, не выдержавшего тягот ссылки в суровых и морозных краях и там же похороненного… Хотя злые языки иных подружек нашептывали ей, что тот вовсе не умер, а прижился на поселении у какой-то местной сибирячки, нажив с ней детей, и просто забыл свою семью на родине… Проверить достоверность этих домыслов и слухов, впрочем, не было никакой возможности… Пришлось смириться с реалиями...
- Сестричка, ты что это молчишь, спишь, что ли? – повысила голос сопалатница Азнив, приподнявшись в постели. – Плохо себя чувствуешь? Может, тебе чего надо?
Мариам промолчала, чтобы не возобновлять бестолковые разговоры с соседкой, и вновь унеслась в прошлое…
…Несколько встреч с Арсеном в “конфетно-букетный” период вне дома убедили ее, что человек он, несомненно, положительный, “без вредных привычек”, испытывает настоящее чувство к ней и будет  не только преданным мужем, но и, наверное, неплохим отцом и опорой ее взрослеющему сыну… И в итоге решилась пригласить его познакомиться с самыми дорогими ей людьми – сыном и матерью… Рубенчик, вернувшись к вечеру из школы и неожиданно увидев за скромно накрытым чайным столом незнакомого “дядю при галстуке”, принаряженную оживленную мать и сосредоточенную, тоже приодетую бабушку, внимательно и странно посмотрев на всех и даже не поздоровавшись, метнулся на кухню – вроде бы умыться… Материнское сердце тогда екнуло: поняло, что догадливому сыну не понравился  “дядя”, который намеревался заменить ему отца… Да, внешне “жених” не был красавцем: приземистый, с крупным носом и с серо-голубыми водянистыми глазами навыкате, лысоватый, он не шел ни в какое сравнение с отцом мальчика, мужем Мариам – плотным, притягательным Андриком… Женщина кинулась следом и увидела мальчика, стоящего лицом к окну. Его плечи вздрагивали от беззвучных рыданий. Она подбежала к сыну, резко повернула к себе и увидела великое страдание в его больших красивых, отцовских глазах, полных слез… Мариам была потрясена! Прижав его крепко к груди и поцеловав в кучерявые волосы, уже решила для себя, что не будет у нее простого женского счастья – здоровье и спокойствие сына  дороже!  Она отказала Арсену на следующий же день… Мужчина еще несколько раз названивал, пытаясь убедить ее создать с ним новую семью (“ребенок на своем месте, муж – на своем”), но Мариам была непреклонна… Зато ее бесценный Рубенчик был доволен – опять весел, жизнерадостен и мил с ней… Это стоило дорогого!
- Маро, игнорируешь меня, что ли?! Нехорошо…, - соседка опять бесцеремонно нарушила молчание. - Я же чувствую, что ты вовсе не спишь, а притворяешься, ереванская хитрюшка… Послушай-ка, какой я сон видела сегодня на нас с тобой – нехороший, тревожный… Помрем, наверное, обе!
“Пристыженная” Мариам поняла, что ей не отвертеться, и вяло подала голос из-под одеяла: “Ну, давай, рассказывай, что там тебе приснилось, только, ради бога, покороче …”
…В субботу ненастная дождливая погода сменилась ярким солнцем и синим безоблачным небом. Больничный народ воспрял, оживился и двинулся “табуном” в постепенно расцветающий от зимней спячки парк – подышать свежим воздухом, встретиться с родными на “воле”, после пропитанных “больным духом” палат… Мариам, как и договаривались, ждала “своих” и тоже спустилась во двор “в полной форме”: припудрившись и даже губы накрасив – как-никак невестка придет, внучки дней десять не видели ее… Зачем им видеть ее какой-то “опустившейся и неухоженной лахудрой”…
Лара с детьми пришла поздновато, с небольшой “передачей” для свекрови, и без мужа. “Вчера Рубо пришел с работы очень поздно и приболевший – видно, грипп подхватил, я посоветовала не приходить, чтобы не заразить вас”, - пояснила она. Улыбка была наигранной, поцелуи – тоже скорее для вида и окружающей публики… Внучки были рады бабушке, но тоже не особо приближались к ней, как еще месяц назад, подсаживаясь впритык к “родной бабульке”, вырастившей их с пеленок, – сидели  на лавочке чуть поодаль от нее. Мариам не могла не заметить этого: она прекрасно знала свою брезгливую невестку “с бзиками” – небось, дома “проинструктировала” детей не сидеть слишком близко к больной “заразной бабушке”… “Ну да бог ей судья… чует сердце, немного мне осталось…”, - подумала женщина и как ни в чем ни бывало беседовала с родными ей людьми.
- Ларочка, я бы с удовольствием вернулась домой, - заглядывая в глаза невестке, начала Мариам. – Мне что-то это лечение не впрок… И зря я сюда легла… Только все хуже мне становится… Я же чувствую… Иногда нет сил встать с кровати и выйти даже по нужде…, - призналась она, когда дети отошли от них  подальше, к пробуждающимся кустам сирени.
- Ну что вы говорите, мама, - удивилась Лара, довольно умная и хитрая молодуха,  умевшая, когда ей надо было, находить язык со свекровью, - здесь вас обязательно поставят на ноги… Профессор Киркорян – светило  онкологии, сами слышали небось,в США обучался,в Канаде практиковал – обещал ведь и вам, и Рубену... Да и эта молоденькая врач, сами знаете, чья дочь и невестка, говорят, очень сведущий специалист в своей области, настроена оптимистично… Все будет хорошо, поверьте… Подлечитесь еще месяц, закончите весь курс лечения, необходимые процедуры, а там, к лету, и сама природа, наше жаркое армянское солнце помогут вам выздороветь, крепко встать на ноги… Вы же всегда такая оптимистка и “жизнелюбка” были, что так сникли… Не к лицу вам, Мариам Арташесовна…
- Ах, дочка, твоими устами да мед пить…, - почти умилившись “сладкоречивой” невесткой, свекровь обняла ее за плечо и вдруг почувствовала дрожь тела невольно слегка отодвинувшейся Лары.
Мариам передернуло: “все-таки брезгует, чертовка, считая меня заразной”… Она вмиг пришла в себя и перевела разговор на другие темы – о зарядивших дождях и никак не устанавливающейся теплой погоде, о делах сына, о внучках, которым, как “растущим организмам”, нужно “хорошее питание”... 
Беседа текла мирно и “беспроблемно”, но постепенно исчерпала себя, и Мариам решила больше не задерживать невестку с детьми: “Дочка, пришли, увидели – молодцы, идите уж, дел, небось, дома полно… Суббота ведь, значит и обед, и стирка у тебя, да мало еще что, лучше последи за приболевшим мужем”.
Лара только и ждала этих слов и, охотно согласившись с доводами свекрови, позвала детей, “опасливо” обнялась, и семья сына вышла за ворота больницы.
Мариам долго смотрела им вслед, пока родные не исчезли в конце длинной неасфальтированной улицы, ведущей вдоль кладбища, раскинувшегося неподалеку от огромного высотного здания онкоцентра, к остановке единственного автобусного маршрута в город… Женщина поспешила в здание – из-за набежавших облаков и усилившегося ветра не хотела застужаться и прибавлять новых хлопот и себе, и близким. В палате кинула взгляд в окно и, вновь при виде вдали “юдоли скорби”, вдруг ее, впервые за все время пребывания здесь, осенило: “По сути, ведь какой цинизм властей строить подобное лечебное учреждение близ кладбища!… Словно “по закону подлости” еще при закладке здания уже намекали будущим пациентам, что из этой больницы  дорога только в тот мир – спасенья нет…”
…Рубен в полнейшей депрессии ждал злосчастного понедельника – дня выписки, названного Анной Севаковной, но еще не известного матери… Он метался, не зная, что будет дальше – чего ждать и к чему готовиться. Именно поэтому не пришел в больницу вместе с семьей, не соображая, как и в какой подходящий момент поведать об этой новости… Надеялся, что сами врачи при утреннем обходе и сообщат матери об этом.
Не зная куда себя девать в выходные дни – все валилось из рук,  мужчина  вновь вспомнил о сигаретах, от которых с трудом избавился лет десять назад. Неохотно натянув потертые джинсы и видавший виды теплый свитер, связанный еще лет семь-восемь назад заботливыми руками “незаменимой ма”, спустился в магазин за пачкой обожаемого им со студенческих лет легкого, но приятного на вкус “Честерфильда”, встретив по пути пару соседей, вскользь поинтересовавшихся здоровьем матери и быстро распрощавшихся с ним, сочувственно покачивая головами...  “Они тоже уже считают мать покойницей…”, - сокрушенно подумал Рубен и почувствовал, что сердце сильно кольнуло, да так, что перехватило дыханье… Еще раз… Он перепугался не на шутку – “вот еще новости, никогда не ощущал сердца в груди…  что ж теперь и не закурить!? А ну, не шали, братец, не до тебя…”, - словно скомандовал собственному организму, и тот, представьте себе, “послушался”…
…Лара, заставшая мужа дымящим, недовольно буркнула: “Ты что это раскис совсем, мужчина ты или тряпка? Снова взялся за это вонючее дерьмо… еле бросил, и на тебе!”
- Уймись, не береди душу…, - Рубен неприязненно стрельнул на жену и сильно затянулся. – Уж ты-то должна лучше всех понимать состояние собственного мужа… Вроде психолог по образованию, но, как видно, хреновый... Моя беспомощность спасти мать убивает меня!  Врачи тоже бессильны: они отказываются от дальнейшего лечения – в понедельник выписывают! Напортачили, суки, а теперь и сами не знают, что делать, и “списывают с себя” живого человека… Мать их…
Скрытая мужем эта новость неприятно поразила Лару – она окаменела на месте, не зная, как реагировать: на скорое возвращение свекрови она никак не рассчитывала, по крайней мере в ближайший месяц! Была бы ее воля, свекровь можно было бы “лечить” в больнице и полгода, лишь бы не распространять “заразу” в собственном доме… А если еще болезнь, не дай бог,  затянется, сляжет на годы... Судно придется выносить, чистить за ней... Ужас...
- А-а-а… кто же за… за ней будет ухаживать, - запинаясь промямлила она. – Мы оба работаем, я еле успеваю ходить за детьми в школу … На мне ведь еще и уборка, готовка, стирка… Она женщина больная и… после всего этого вряд ли оправиться настолько, чтобы выходить из дому… Что будем делать?
- А что ты предлагаешь? Оставить ее в больнице, которая уже отказывается от нее, поняв, что полностью вывела ее из строя своим “эффективным лечением”, или, может, сдать в дом престарелых родную мать?
- Я такого не говорила…, - спохватилась Лара. - Ясное дело, кто-то из нас должен за ней ухаживать… Но я не могу бросить работу, значит придется тебе, как человеку более свободному – ты  же ходишь в свой НИИ в месяц раз и то только для того, чтобы “отметиться”… Зимой вы ведь уже который год почти не работаете из-за отсутствия электричества и отопления – свои философские исследования можете делать и сидя дома… У меня нет такого свободного графика посещения, как у тебя…
Мужчина молчал и размышлял над словами всполошившейся жены – определенный   резон в сказанном ею он находил и немножко успокоился.
…Наступил понедельник – день выписки. Он стал поистине “черным”, когда Рубен в приемном покое увидел мать. Она была почти неузнаваема после последних процедур: ее, совсем пожелтевшую и сильно исхудавшую, на сгибающихся, не держащих ногах  еле вывели под руки две тщедушные санитарки и высокая, статная Азнив, с мрачным лицом несшая в сумке все вещи полюбившейся соседки по палате.
Мариам, увидев сына, обрадовалась и слабо улыбнулась. Сын кинулся к матери и, крепко взяв ее под руку, повел к такси, ждущему у ворот, за оградой ненавистной лечебницы. Эти несколько десятков метров до машины больная женщина проделала робкими шажками, с неописуемой гримасой боли на лице, и сердце Рубена разрывалось при виде всего этого!
- Ма, что они с тобой тут делали чуть ли не полтора месяца? - тяжко и глухо выдавил сын, привезший ее сюда совсем бодрой и жизнерадостной женщиной, свято верящей в чудеса “современной медицины” и  по-настоящему надеящейся на исцеление “от простого воспалительного процесса”, всего несколько месяцев назад диагностированного местными эскулапами.
- Да, сыночек, мне стало совсем худо в эту неделю, - пролепетала женщина, крепко уцепившись дрожащей рукой в плечо сына. – Ничего, дома, в родных стенах, мне может полегчает… Хоть избавлюсь от их болезненных процедур и непонятных лекарств… Экспериментировали, что ли, на мне… Чего только я не перенесла в этих стенах…
Уже в мчащейся в центр города машине мать, совсем обессиленная, буквально привалилась к сыну и больше не смогла сдвинуться с места, выговорить хоть слово... Только всю дорогу до дому она то и дело украдкой бросала на него ласковый и прощальный взгляд, словно любовалась им в последний раз…
…Мариам не пролежала дома и недели, почти не причинив беспокойства своей невестке, так панически боявшейся наваливающихся на нее обязанностей по уходу за больной свекровью. Она, недолго помучившись, умерла в тот же день, в который и родилась на свет Божий…
Ночью все здание, через тонкие стены квартир,слышало громко, навзрыд плачущего  мужчину...
Когда хоронили мать, набежали черные тучи, хлынул сильный проливной дождь и прогремел мощный, раскатистый, сотрясающий небеса гром… Словно, и Господь Бог скорбел о безвременной смерти и отказывался принимать Мариам…
Говорят, такое бывает, когда с земной жизнью прощается святой, чистый и добрый человек…


*   *   *

* Кяварка: армянский городок Кявар славится смекалистыми, шустрыми, отчаянными, "бедовыми" жителями.