Сын Валентины Михайловны

             Шёл уже четвёртый или пятый месяц как Игорь демобилизовался из армии. Проходил армейскую службу заграницей – в ГДР. Берлинская стена была ещё тогда крепка,  отслужил он,   как надо срочную службу и  вернулся, под крышу дома своего.  С мечтами о своей долгой и счастливой жизни. И  родители были рады его возвращению. Всё бы хорошо, но работать он никак не торопился, гулял, празднуя своё возвращение из армейской неволи. Стояла уже весёлая  летняя пора – дискотеки, парки, кафе, пивные, девки; и всё разные. «Песни, резвость всякий час, да так, что голову кружило». Средств на это хватало вполне. Каждый день, - как он выражался, родители  забашляли его десятью рублями, иногда и больше, если это были   выходные или праздничные дни. 

          Его отец Григорий Иванович, прославленный зоотехник с учёной степенью кандидата сельскохозяйственных наук, работал в колхозе миллионере расположенном близко к Москве. Когда-то, даже, их колхоз посещал сам Хрущёв. Григорий Иванович, в числе других руководителей, показывали ему всякие достижения их колхоза, оставили его весьма, довольным тогда. К теперешнему времени, Григорий Иванович   имел государственные награды и всякие почести, и зарабатывал хорошо, был крепкого здоровья. По  возрасту, он  был уже год как на пенсии, но уходить с работы пока не намеревался, соображал, что с приходом сына из армии расходы выросли.

      Его мать Валентина  Михайловна была главным врачом, начальником отделения в поликлинике, находящейся в их селе. Но это, уже, давно не такое село, в традиционном понимании с избами, да сараями, каким оно ещё было лет сорок или пятьдесят назад.  Это уже скорее агрогородок  с девяти и даже двенадцати этажными домами. По возрасту, в этом году она должна уходить на заслуженный отдых – на пенсию. Она, так же, как и его отец, решила, что годок другой ещё поработает и не только на благо отечества, но и на благо, вернувшегося из армии сына, пока он уверенно не встанет на «ноги», да и здоровье ещё позволяет. Тем более что, ещё долго, Игорь никак не вставал на «ноги». Она, как и его отец, Григорий Иванович, имела большой авторитет и уважение селян, и вообще они были  примерной советской семьёй. Увлечённая работой, она  была ещё и членом всяких комиссий и организаций, была активным участником общественной жизни своего поселения и даже, всего района. И когда селяне уже продолжительное время видели пьяного, праздно шатающегося по селению Игоря, то пожилые женщины заговорщически, полушёпотом, озираясь по сторонам, чтоб кто-то сторонний не услышал их, говорили друг другу,  это сын Валентины Михайловны! Будто в таком виде можно было видеть чьего угодно сына, но никак не Валентины Михайловны.

Видимо,  её активное участие и выступления на всяких собраниях и в комиссиях в духе конструктивизма, большого оптимизма, гуманизма и здравого смысла, внушали им, что уж, её-то сын, должен быть наверняка, похожим на литературного персонажа, созданного Н. Островским – Павку Корчагина. Или, ещё может быть похожего на молодогвардейцев А. Фадеева – несгибаемых борцов за свободу и справедливость, исправляющих этот лживый и подлый мир.  Может быть, и Валентина Михайловна мечтала о таком Игоре, а если нет, то о каком? Каким же она его хотела видеть? Бездельником иного рода, с другими повадками, не столь заметными – надёжно скрытыми от посторонних глаз?

       Выступая на всяких собраниях и в комиссиях, она много говорила о недопустимости пьянства и алкоголизма, чуждых советскому образу жизни. О необходимости принятия каких-то срочных мер по искоренению этих асоциальных явлений порочащих  облик советского человека, и даже, о полном уничтожении этого зла, захлестнувшего общество в последние годы, ссылаясь при этом  на какие-то постановления ЦК партии и правительства на каких-то их пленумах. Создавалось впечатление, что она искренне желает воплотить все эти благие намерения в жизнь. Но она не знала и не предполагала, и ей не приходило в голову, что вся эта смрадная жизнь строится на не компетенции, коррупции и формализме партийной номенклатуры.   Их  нежелание, и не заинтересованность, вытекающие из их паразитической природы, строить экономику в интересах всего общества, препятствует осуществлению подобного рода проектов, по созданию (воспитанию) нового человека, не обуреваемого пьянством и алкоголизмом. Идеология, не согласующаяся с действительностью вместе с тотальной коррупцией разъедающей общество, порождают повсеместное пьянство, разгильдяйство, апатию и безразличие ко всему.   Да что там она, даже всякие общественные деятели многим более, авторитетнее и заметнее её (избравшие целью, каким-то образом улучшить общество,  скорее всего, это лишь, обычная их демагогия, скрывающая их иные, чаще, корыстные цели), не имеют, не поддельного интереса  к пониманию этого явления и его последствий. Потому что, улучшение общества, излечение его от пороков, будет тогда совершенно не в интересах тех карьеристов, составляющих партийную номенклатуру, а к теперешнему времени, преобразовавшихся в олигархические кланы. Степень  разложения общества столь велика, что никому, никакого дела-то нет до этого, особенно теперь.  На первых порах, у Валентины Михайловны была непоколебимая уверенность в своих взглядах и идеалах, питаемых видимостью продуктивности во всех отчётах деятельности их районного  партийного актива, ей казалось, что совсем скоро воплотится  возможность всё исправить и  поправить, касающееся пороков общественной жизни. Коммунистическая идеология, на первых порах питала эту уверенность и вселяла в неё оптимизм. Она считала само собой разумеющимся, что такая беда, как пьянство и алкоголизм, постигшая многие семейства, обойдёт её, её дом, её семью, не затронет её, до той поры, до того времени, когда её Игорь вернулся из армии и сокрушил все её идеалы и всякие иллюзорные представления о жизни. Он, как внезапно налетевшая стихия,  поколебал её былую уверенность и всякий оптимизм и поверг её в уныние и отчаяние в этой жизни.

 Но всё же, большей частью Игорь куролесил, проводил время не в своём селении, а в Москве. Поэтому Валентине Михайловне – его матери, не часто доносили, что Игорь пьяным бесцельно шатается по селу. Получив  с утра у родителей деньги, он на целый день уезжал в Москву  развлекаться. Домой возвращался обычно пьяным уже вечером, или даже, утром следующего дня. Он был  глубоко убеждённым приверженцем Западного стиля жизни. Западная музыка, одежда, суждения. Одет он был от фарцовщиков, как тогда говорили – по фирме.  Это  всякая его  одежда с лейблами, указывающими на то,  что они не нашего, а Западного происхождения. Для него, это тогда исключительно важно было, что оно не советское, этим он с гордостью, как бы на деле показывал свои убеждения, вроде того – вот, мол, посмотрите, я не ваш – не совок.  Дешёвые  понты Запада вскружили ему голову до состояния его одурения, был помешан на них, они прочно, овладели  его сознанием. Это теперь, по истечении стольких лет, «обожрались» до тошноты всем Западным; и заморскими машинами, и шмотьём, и едой, и тошнотворными голливудскими фильмами и многим прочим из того ряда, и ни кого ничем, уже не удивишь, а тогда … ну – у-у-у … это производило на всех весьма, заметное впечатление. Упакованный по фирме, это позволяло ему быть уверенным в себе, в образе некоего столичного денди, когда он говорил, чаще, конечно, очередной своей знакомой незнакомке о себе, познакомившись где-нибудь на танцах, дискотеке, или в баре, кафе. Опьянев, он беззастенчиво врал ей, что вот мол, совсем недавно, он вернулся из Канады (а не из армии вовсе), там его родители, якобы, в посольстве работают. И живописал далее, не жалея ярких красок, о своей тамошней беззаботной, романтической, стильной жизни – где он, впрочем, не был никогда. И при этом,  был уверен, что его внешний вид и повадки не позволят сколь-нибудь усомниться в нём.
   
  С каким-то упоением, благоговейно и мечтательно он, бывало, говорил, словно сказку со счастливым концом рассказывал всё о каком-то заморском, любимым им мартини. От  чего казалось, глядя на него, вот если бы, он пил его с утра до вечера, то весь мир возлежал бы у его ног, и он повелевал бы им. Это была бы тогда та, самая шамбола, или рай. И был бы счастлив он тогда, по самое, не хочу.  Только тогда, он имел бы полное довольствие этой жизнью, и сбылись бы все его мечты и надежды, и ничто не приводило бы его тогда, в такое смятение и раздражение. И продолжая, иногда довольно затянувшийся монолог хвалы и прочим заморским спиртным напиткам, он сердился и сильно гневался, наверное, из-за их недоступности у нас в свободной продаже. (Уже позднее, барыги завезли сюда с Запада и мартини и в гораздо, больших количествах смертоносный дешёвый «рояль», потравивший много душ, дорвавшихся до него, напоили в усмерть им, всех страждущих). Его частенько раздражало  полное безразличие большинства его дружков выходцев из самых обычных семей трудящихся, где совсем не до жиру, к его болящей душе с её  чаяниям и заботам, исканиями какой-то истины, в вине что ли. Его не столь продвинутым дружкам в вопросах какой-то стильной жизни замешанной на дешёвых понтах Запада, доведшей его до какого-то исступления были, совсем не понятны. Его  стенания, были, похожи на предсмертный  крик его изболевшей души, не находящей себе покоя. Во всём, что они слышали в его монологах, они не видели никакого смысла. Чтобы всем этим, казавшимся им ничего не значащей ерундой, было возможным  морочить себе голову…?  К примеру, когда один из его дружков Маркин С. От нетерпения злобно говорил, или кричал ему – хватит, понты колотить, наливай, давай! 

Часто  стенал, заходясь блажью, по тому, как там  у них, за кордоном, это там,  где все его помыслы и устремления, его идеал счастливой и безмятежной жизни. Как  же там всё слаженно и отлажено, и вино-то у них, прямо с райских кущ, сравнивая зачем-то этот «необыкновенный» заморский напиток мартини   с нашим портвейном. В горячке, зло, обзывая наш отечественный портвейн и мерзким, и не удобоваримым, и каким-то чернильным. Может быть, это было от того, что было свежо в его памяти, увиденное им в ГДР во время армейской службы, тамошний порядок и рационализм, почти такой же, как на всём, самозабвенно любимом им Западе. Наверное, от того, что тамошняя бюрократия (на Западе)  более ограничена, не так разнуздана, как наша партийная бюрократия. Имея большую власть до полной (абсолютной) безнаказанности, партийная бюрократия нагла и разнуздана, абсолютно глуха ко всему прогрессивному, угрожающему её безмятежному  существованию,  по своей паразитической природе, она, скрытая личиной коммунизма, не имела и имеет ни малейшего отношения, ни к социализму, ни к коммунизму.

 А Игорь, в общении со сверстниками, (собутыльниками), свободного времени у него тогда хватало, с пол года или побольше отдыхал от армейской службы, развлекался в пьянстве и разврате, называл это красивой, эстетской жизнью. Во всяких пьяных разглагольствованиях, он  всё  старался как-то выделить и высветить всякие сравнения касающиеся алкоголя, не в пользу отечественного портвейна. И  не только портвейна, но и много всего прочего, сравнивая здесь и там, он хотел вызвать те, же настроения у своих дружков и прочих своих знакомых, или мало знакомых. Стремился  покорить их своей эрудицией и осведомлённостью, к примеру, где-нибудь в пивной,  где в своих жарких спорах и откровениях об этом, он страстно вещал, и случалось, редко конечно, он не выдерживал – срывался и бил там посуду, стараясь, кому-то вбить какую-то правду. И среди дружков, и даже, мало знакомых,  чтобы привлечь их внимание к себе, он не редко, желая, выделиться среди них  своим особенным эстетическим вкусом. Для этого, выражался  тогда какими-то необычными для них  суждениями, касающимися  большей частью всё той же стильной, эстетской жизни. И  говорил всё больше на сленге, той, довольно, узкой культурной прослойки, малопонятном большинству его собеседников. Может  быть от того, что постоянно он находился в пьяном угаре, помрачающим его рассудок, и такая жизнь  представлялась ему какой-то исключительно правильной – идеальной,  лишённой всякой рутины и смрада и единственно имеющей смысл, и   к  которой, непременно, по его разумению, только и нужно  стремиться. Он как бы звал, своих, до всего безразличных друзей-выпивох, туда, в тот мир. Он пытался сделать из них своих единомышленников, видимо скушновато ему там было одному.

     И  не всегда конечно, но иной раз, даже среди знатоков и ревностных приверженцев и охранителей, той самой стильной жизни, имеющих в этой среде немалый авторитет, он желал означиться достаточно важным и не последним человеком, желал быть заметным среди них. Они же,  уже, с продолжительным сроком и опытом этой стильной жизни,  большие знатоки всех тонкостей и премудростей такой жизни, блеща остроумием, обычно говорили с новичками, соискателями этой эстетской жизни, как-то томно, чинно, важно, и непременно  иронично, с напущенным скепсисом,  и вместе  с тем  с чувством большого превосходства над ними. Стараясь этим, наверное, сразу обломать особо борзых среди них, раньше срока стремящихся заполучить себе авторитет в их среде. Видимо, опасались, (не все, иные из них) что такие пришельцы, изнутри сломают столь хрупкий стиль их жизни – сделают его обычным, как иные из них выражались – обыдлят его. При общении с такими новичками, они отыскивали и примеряли те или иные манеры своего поведения, чтобы представить (показать)  его таким, позволяющим им самим более солидно, авторитетнее  выглядеть среди соискателей, избравших себе по жизни этот путь. Наверное, чтобы, как возможно, более, психологически придавить новичка, ни в коей мере не позволить ему, хотя бы на первых порах чувствовать себя на равных с ними. Для этого необходимо было лишить его инициативы, в чём-то уличить и уничижить его. И чаще, они создавали впечатление или видимость со стороны таким, будто отвлекают их, людей  серьёзных и занятых поиском великих истин, находящихся в глубоко погруженном созерцании мира, и от прочих каких-то очень важных дел, по таким вот пустякам. Сокрушённо покачивая головой, с какой-то кислой миной на лице, похожей на выражение  глубокой скорби, будто глубоко сочувствуют какой-то тяжёлой утрате или горю, они, поэтому, не оставляют никаких надежд и послаблений такому соискателю. Они сокрушённо, с фальшивым сочувствием и большим скепсисом  говорили что-то в таком роде, – далеко тебе ещё «корешок», и совсем напрасны твои жалкие старания и мелкие страстишки и всякие подвижки в достижении каких-то, имеющих исключительное значение высот и норм, принятых у них, мол,  вряд ли осилишь.  Как будто предупреждали и отговаривали этим соискателя, мол, опомнись,  может быть следует повернуть, и не ступать на столь трудный путь. Опасный путь, ну, прямо, как военная тропа. Как бы звали опомниться и жить проще и легче. И не вовлекать себя в столь трудное дело, далеко не всем оно по силам. И,  поправляют каждого, имеющего всё же, претензии на их стиль жизни, и  выставляют его при малейшей допущенной оплошности, как в большей или меньшей степени дилетанта в знании и исполнении тех или иных,  даже, несущественных деталей каких-то сторон, имеющих значение канонов, их эталонной, эстетской жизни. И с таким видом, каким только им дозволено, будто от великодушия своего, они терпят причинённую им боль, выраженную сожалением, что приходится им отвлекаться по всяким пустякам. И одеты были они со вкусом и модой того времени, либо от фарцовщиков, либо напрямую с Запада. Были большими знатоками Западной  музыкальной культуры того времени, они все были и меломаны, и битломаны и ещё какие-то маны, но среди них на постоянство, Игорь как-то не прижился, они  были высочайшего мнения о себе, позиционируя себя всему советскому.  Ну, как теперь сказали бы – понты колотили.

  Игорь, вступая в эту жизнь, как бы экзаменовался и сверял свою жизнь, как с эталоном у таких продвинутых знатоков, внимательно присматривался, да прислушивался к ним, признавал их авторитет. Поэтому, с  ними, он был,  гораздо сдержанней и вежливей, в истерию не впадал когда был чем-то недоволен, ограничивал и прилагал не малые усилия, чтобы сдерживать свои рвущиеся наружу душевные порывы и притязания к большему своему авторитету. Даже, было событие, или эпизод в его тогдашней жизни, что, затесался он на какую-то вечеринку, или, как теперь говорят – тусовку, где за одним столом сидел с Ю.  Визбором. Скромно  прислушивался там к мнениям избранных. Но  ему, всё же,  что-то мешало  быть в таких жёстких рамках канона и не выходить из них, возможно скушно ему было там. Его швыряло в разные стороны, а  может быть, и то, что не хватало на это, требуемых, ещё больших денежных средств, или то, что слишком уж, много пил и был слишком разнуздан.

     Дружки у Игоря были разные, были такие же, как  он, увлекаемые Западным стилем жизни, но большей частью, всё же,  были  весьма далёкие от того стиля жизни и не стремящиеся, как он, к нему.  Ему же хотелось  найти, подобрать, таким образом, своих почитателей и подражателей среди них, признающих и его возрастающий авторитет, так чтобы, вставая только, только на ноги, утвердиться в этой непростой жизни, среди, вроде как, не просто собутыльников, а таких же обладателей тонкого эстетического вкуса, знающих во многом толк. Скорее всего, неосознанно, он создавал себе такую иллюзию и цепко держался за неё, чтобы сохранить, всё более утрачиваемую им, по истечении времени, психологическую устойчивость, по мере всё большего рассеяния её – превращения в прах.  Частенько, находясь в сильном опьянении, он яростно что-то доказывал, убеждал, гневался на тупое безразличие своих дружков. Вволю выговорившись, к нему  приходило успокоение после, иногда, довольно бурных и затяжных  монологов.  Ему как-то особо и  не возражали. Бывало, изредка, найдётся кто-то, тупо глядя на него, нагло проорёт ему – хватит душу травить. Он и опомнится, осознает, что слишком далеко зашёл и успокоится, или сделает вид.

  Чаще, приходилось ему всё же, бывать среди не таких уж,  больших знатоков той эстетской жизни. Они большей частью с безразличием  выслушивали его, озабоченные  чем-то своим, какими-то своими более скромными, низкими, насущными, совсем нехитрыми желаниями,  грёзами и может быть мечтами, совсем не такими дерзкими, как у него, и думами о своём более мелком, скромном месте в этой жизни такой непростой. Для большинства из них, если не для всех, в отличие от Игоря, не было разницы, пить какой-то мартини, о котором иные из них и не слыхивали,  или портвейн, точно так же, как и во многих других сторонах этой жизни, для них было всё  многим проще. Выговорившись, как на исповеди вволю, чаще не найдя среди своих собутыльников ни сострадания,  ни единодушия, ни тем более, понимания, таким резким порывам своей мятущейся души, Игорь успокаивался. Ему  думалось тогда, как самоуспокоение, разочарованному в своих надеждах и стараниях обратить их в свою более глубокую веру, касающуюся его стиля жизни и миропонимания – Да куда уж, им недостойным, ничего не понимающим в красивой жизни  примитивным жлобам. Хотя их безразличие к его чаяниям и стремлениям и удручало его, но, в то, же время, ощущение собственного превосходства укрепляло в нём шаткую психологическую устойчивость, либо создавало у него такую иллюзию. И,  уже, в свою очередь, сочувствуя их серости и обидному, ранящему его столь трепетную, чувствительную душу, равнодушию, он иронично, снисходительно, своим уничижающим их, – ха… ха… ха… , самому же, готовому чуть не разрыдаться от бессилия изменить и поправить всё,  добавляет, что, дескать, приходится всем остальным несчастным и убогим здесь, намекая на них, таких вот несчастных и горемычных, терпеть такое унизительное издевательство над собой. Тем что, будто насильственно и  только  с горя, а иначе, по его разумению это невозможно обожать,  любить и пить своего портюху. От  которого только,  может быть смрад, и мрак до полного умопомрачения, и потери рассудка.  Бушевал иногда в ярости, бывало даже, в приступе находящей на него дикой злобы, колотил бутылки в пивной о прилавок с продавщицей, когда кричали там – задержите дебошира. Этим он унимал находящую на него ярость, боль, и тоску по не сбывающейся, и всё удаляющейся от него мечте. От невозможности её исполнения, всё больше по истечении времени, становящейся не более чем, призрачным видением, обманным миражом то, что он здесь, а не там, ранило и отравляло его душу, делало её  всё более грубой, циничной и до всего безразличной. Ненавистная, мучающая его действительность не оставляла ему никаких надежд на лучший исход.  Но  уже с истечением времени, год от года, смиряя свою гордыню, он уже реже вспоминал о  каком-то необыкновенном мартини и о прочих заморских напитках, и прочих прелестях, до самозабвения любимого им Запада, всё больше осваивал спиртные напитки отечественного производства.  Да и жизнь его становилась год от года всё более серой и блеклой, была всё менее стильной, уже мало напоминала его эстетскую жизнь на первых порах.

       Вырвавшись из армейской неволи, где обязательно надо было быть коротко остриженным, у него теперь отросли длинные волосы,  до самых  плеч.  Это было в духе того времени. Угар битломании, тогда ещё не успел сойти. Ещё был жив их кумир Ленон, не был расстрелян его припадочным фанатом.  Но это было, и, то время,  когда ещё был жив у нас «дорогой» и «любимый» всеми, до такой степени раскрученный средствами массовой информации  с подачи  отдела пропаганды, их убедительной настоятельной просьбы в организации пиара этому человеку. Он, выделанный и раздутый ими  от размеров мелкого, ничтожного, никому, неизвестного карьериста, до высшей степени,  супер важного человека,  раздутый и возвеличенный ими до размеров  великого политического деятеля современности, почти легендарного Леонида Ильича, олицетворившего то время. Их  роль, по указу хозяев этой жизни, морочить головы обывателям, чтобы мы несмышлёные и убогие думали, что это действительно так. Чуть позднее, они даже из Ельцина, конченого алкоголика и пропойцы горького, варганили образ выдающегося политического  деятеля современности. Даже, в память о нём соорудили музей ему, где рассказывают теперь  всякие небылицы о нём, мороча головы молодому подрастающему поколению; проповедуют в нём свою асоциальную идеологию лжи и наживы. 

 Славили  и величали  и его предшественника, явившегося тогда в кремль на целых шесть лет. Первые пару лет этот ловкий демагог своей болтовнёй просто обаял и усыпил всё общество, ввёл его в какое-то гипнотическое состояние одури; наверное, точно так же, как и его самого, агенты влияния Запада (обольстители) обаяли всякой словесной шелухой про «свободу», и «демократию» и прочие «ценности» Запада.   Продолжили  взятый им курс, следующие его последователи, и зарулили в тёмное капиталистическое прошлое. К тому времени, у власти собралась жадная, не компетентная толпа бездарных карьеристов, абсолютно, неспособных вести общество к социализму. Поэтому, выбирать из этой шоблы, честных и компетентных политиков, для управления страной, было делом, обречённым на полный провал.

  Деятель ставший государственным преступником, взявший  курс на уничтожение социализма в стране, до сих пор, уже глубоким стариком, со спокойной совестью, мотается там, на полюбившемся ему Западе. Одарен этот Иуда, за предательство народа и страны, ростовщиками Запада сполна, и их ней Нобелевской премией, и недвижимостью и счетами в банках, живёт долгой, счастливой жизнью. Ждать чего-то иного, от этого не компетентного карьериста приспособленца лжекоммуниста, и от прочих не компетентных карьеристов, жадной толпой собравшихся у власти, озабоченных лишь, личным обогащением и благополучием?  У всяких роль такая, как у придворных поэтов, – раздувать  очередного безвестного, ничтожного карьериста, взобравшегося на политический олимп, до размеров  великих политических деятелей.  Это их обычное, во все времена рутинное дело – создавать имидж величия власть придержащим. И,  не за просто так.  А  за свой, очень даже, хороший прокорм.

   Леонид Ильич, в последние годы своего царствования, будучи уже маразматиком,  был  раскручен тогда, ни сколько не меньше, чем какой-то там Ленон на Западе. Это  была тогда эпоха «дорогого»  Леонида Ильича. Теперь, уже, конечно, не многие помнят его. Пришли  новые поколения, глубоко озабоченные зашибанием бабла в условиях теперешней смрадной жизни, что задала им олигархическая людоедская власть в своём бесправном капиталистическом гетто. И  вообще, им не до жиру, быть бы живу, оттого  им нет никакого дела теперь до каких-то Леонидов Ильичей, Ленона и до много всего,  прочего. Это мажоры, детки хозяев этой смрадной жизни, утопающие в мотовстве и роскоши, всем пресытившиеся до тошноты, могут маяться от безделья и скуки. И  называют то время эпохой застоя, закономерно (а, по-другому и быть не могло) сменившимся затем новым, теперешним временем эпохи отстоя.

Игорь, ненавидевший ту самую эпоху застоя (тогда, конечно, она ещё так не обозначалась – не обзывалась) удушающую его – как он иногда выражался тогда. В отместку ей, он  страстно подражал, (вроде, как протестовал), Западной культуре, находил там полное согласие и умиротворение  своим мятежным думам и всяким своим причудам. И  его поступки были, так же согласованы и сообразны с ними.  И ему не казалось вовсе, что он может обманываться, был глубоко убеждённым в их подлинности. Образы той жизни для себя, он черпал из музыки, диссидентской литературы,  общения с людьми, исповедующими и проповедующими такие взгляды. К примеру: почитаемый им журнал «Америка» издаваемый спецслужбами США, построенный так, чтобы вызвать зависть,  обиду и злобу у читателя, деморализовать его, был для него путеводителем к его идеалу счастливой и красивой жизни. Он,  конечно, как и большинство  читателей этого журнала, о таком подвохе не знал и даже, не догадывался. В разговоре он обычно пользовался каким-то специальным, хорошо усвоенным сленгом, указывающим на его принадлежность к этой культуре. Никак не мог он быть тогда равнодушным и безучастным, как многие его приятели, к той, увлёкшей его за собой безмерной бунтарской стихии. Воображаемая им действительность, как опасная трясина, всё больше и больше засасывала его в свои недра.

     Американская мечта, прочно засевшая в его сознании, стала смыслом его жизни, она щемила его безутешную душу, как  появившаяся чуть позже, созвучная его чаяниям, надеждам и мечтам, песня «Гудбай Америка - о-о-о!» где он не был никогда. И в порыве отчаяния, всё чаще сопровождавшего его, он горестно прощался со своею мечтой  навсегда. Теперь же, когда многие побывали там, хлебнули всех тамошних прелестей сполна, поняли, что всё это было пустым – пустышкой, голливудским миражом – обманом.  А, какие-то иные идеалы, проповедуемые школой, или различными искусствами в стране, обычно у него вызывали раздражение,  нахальные усмешки, и злой саркастический смех. Было это обычно так,  его  снисходительно ироничное, уничижающее –  ха, ха, ха  это всё лажа «старичок». Означающее, вот, дескать, а там, за кордоном, на Западе, где мы не будем никогда, всё не так мрачно и смрадно, как у нас, там настоящая, полнокровная интересная жизнь,  воплотившая наши идеалы о ней. А вы несчастные, сирые и убогие даже не догадываетесь ни о чём.  Хотя, в его, совсем не смеющихся, а со временем всё больше печальных глазах готовых вот, вот прослезиться  от обиды и бессилия что либо, изменить, читалась полная безнадёга. Выражалось в них  всё более отчаяние,  и растущая убеждённость, что  здесь у нас вечное, неизменное, беспросветное, не имеющее никакого смысла прозябание. И страшно было ему  осознавать, что с этим необходимо примириться.  Говорил об этом горько, обречённо, со злой иронией, будто в каком-то заточении на пожизненной каторге находился здесь, из которого нет освобождения. 

  Оповещал,  будто тёмных и не смышлёных  простачков,  так  небрежно, как бы, между прочим, из сочувствия к ним и «благородства» своего, указывал на такие совершенно очевидные для него вещи, при осознании которых, с горя, можно было только разрыдаться. Будто внутри него какой-то не удобоваримый котёл с мыслями и образами клокотал, не находя своего логического рассредоточения, терзал и убивал его.  Ему казалось,  вроде, как всё так очевидно и наглядно, что и не требует каких-то особых разъяснений, о которых он просвещённый знает всё, или почти всё. Его образ жизни весьма подходил тогда, был сообразен смыслу слов, какой-то переделанной, ироничной песни, ставших на какое-то время изречением, а позднее пророческими – «сегодня слушаешь ты джаз, а завтра Родину продашь…». Ведь тот самый, позорный девяносто первый год был не за горами, когда все разом, обработанные ядом зловредной либеральной Западной идеологии, извратившей их сознание,  сознание всего общества, новой, ещё более изощрённой ложью (лажей), стали все разом, не нуждаться  родиной. – Нисколько  не задумываясь, когда, все разом, сдали её вурдалакам –  под кличкой либерал-демократы. – Под  словесной шелухой про «демократию» и «свободу», искусно скрывающемуся тогда ворью, аферистам и мошенникам.  Вурдалакам, избравшим  себе такой, понравившийся им новый политический окрас, успешно сменивший, их ранее, используемый ими, красный коммунистический окрас. Они  как обычно, в  очередной раз, чтобы было им возможным и в этот раз, ввести в заблуждение и одурачить ничего не понимающую и до всего безразличную, одурманенную этой, уже новой идеологией (новой лажей), инфантильную массу людей. Эти  вурдалаки – те самые бесы Достоевского, завладев страной, тут же продали её (её суверенитет) за бабло (за тридцать серебряников) мировому ростовщическому капиталу – мировой ростовщической олигархии (ростовщикам), набросившей свою ростовщическую удавку на эту страну. Это свершилось,  когда хорошо, ярко и убедительно показали себя безволие и инфантилизм всех – неспособность к здоровой созидательной жизни, неспособность противостоять силам зла, завладевшим страной. Когда всё потонуло тогда в бессмысленной многолетней болтовне, – пресловутой перестройке, закончившейся полным крахом благих ожиданий. Так и не смогли создать ничего путного, остались все у разбитого корыта.  разве, что, к номенклатурному паразитизму прибавился ещё и олигархический  паразитизм. Вот и весь смысл той затянувшейся безумной шумихи – пресловутой перестройки.

       Игорь ещё до наступления этого времени будто зомбированный совершенно не допускал такой возможности, что ещё больше  лжи, может быть  там, на Западе. Бездумная идеализация Запада слишком затуманивала его сознание. Он был настолько зомбирован Западной идеологией, что ни сколько не допускал даже, что возможны и там  явления, противоречащие его представлениям, будто думал, что иные представления о тамошней жизни, могут испортить и очернить его мечту. И тогда эта мечта обратится в прах. А  он никак, ничем не хотел замарать её – свою мечту, чтоб была она такой чистой, не замаранной,  его голубой мечтой, сравнимой, ну, разве, что с птицей счастья завтрашнего дня.  Это никак не позволяло ему усмотревшему лажу здесь, усмотреть эту лажу там. И она, эта вездесущая лажа,    меньше обнаруживает себя там, только потому, что лучше замаскирована (скрыта) чуть  более высоким уровнем тамошней жизни и более умелой пропагандой. Он, как и другие фанаты Запада не знал и не подозревал, какой  на самом деле, «свободный» человек на «демократичном» Западе.  Ростовщики  Запада, имеющие политическую власть, вывели для себя новую породу современного, цивилизованного человека закредитованного до самой смерти: это старательный, исполнительный, прогрессивный раб своих кредитов, у которого единственная ценность в жизни, это его работа и оплата по счетам. Теперь олигархическая, антинародная власть, с помощью лжи, обмана и вероломства, (и с помощью специалистов тёмной конторы ЦРУ) отнявшая власть у народа в 1991 году, всеми силами внедряет теперь, эту Западную «ценность» и в России.  Игорь, как-то совсем не понимал, что, не существует мир без лжи (лажи) такого мира нет, не может быть нигде, а не только в его стране. Не понимал, что на лаже (лжи) стоит вся цивилизация людей. Основание весьма зыбкое, и однажды рухнет.

     Из  множества его похождений и приключений, в один из дней его активного, затянувшегося отдыха после тяжёлой армейской службы, имел место такой не большой, но весьма, примечательный эпизод: нет, его не черти и не Волонды преследовали тогда. Засидевшись в этот вечер допоздна где-то в кафе, он пьяный, уже не смог добраться в своё поселение,  к себе  домой. Покуролесив по городу, уже поздно ночью или поутру, он забрёл в подъезд  какого-то дома. В  те времена подъезды не запирали на кодовые замки, была относительно спокойная жизнь, когда не убивали прямо на дому, столько, сколько теперь, и не грабили так нагло и беззастенчиво. А  занесло его туда, он и сам тогда, не знал куда, в дом, расположенный где-то по набережной Мориса Тореза (теперь, это Софийская набережная). А на противоположной стороне Москвы-реки стены и башни легендарного Кремля. И задремал он там, развалившись на ступеньках лестницы, будто замученный тяжёлой неволей, или как поверженный вражьей силой Одиссей, в подъезде тамошнего дома. Чуть позже, рано утром, там проходила группа иностранных туристов, человек семь – восемь молодых людей, примерно его возраста. Проходя по набережной, они видимо, увидели в открытой настежь двери подъезда, лежащего на ступеньках прилично одетого, волосатого молодого человека. Ну, точно, с виду, будто из их компании он оказался там. Одетый  совсем, не как обычный советский человек. И они, увидев его, шумной неугомонной стайкой, что-то возбуждённо говоря на своём языке, вбежали в подъезд, улыбаясь и смеясь, они приветственно махали ему руками.  Сразу же зажужжали и застрекотали их кинокамеры, защёлкали фотоаппараты, будто, что-то самое интересное и важное они так неожиданно нашли здесь, путешествуя по незнакомому городу. Как захватывающую дух нечаянную радость, какую-то редкую заморскую диковинку обнаружили там, где никак не ожидали. Будто чудо, какое, невиданное в свете, увидели и спешили засвидетельствовать  его документально на плёнку кинокамер и фотоаппаратов, чтобы затем дома, у себя на родине, тихими вечерами за чаем или, потягивая, свой, любимый Игорем мартини, вспоминать, просматривая отснятое, о том чуде и его заморской стране, где им посчастливилось когда-то побывать. Чтобы, может быть, разгадать затем, на досуге загадочную русскую душу.  От шума и суеты, дремавший Игорь очнулся, в ответ им, не вставая со ступенек, он так же,  приветливо махал рукой, изобразил улыбку, настолько, насколько ему, это было возможно, после дневной и вечерней попойки; догадавшись, что перед ним иностранцы, сказал им - хелоу. Те в ответ закивали головами, тоже несколько раз повторили – хелоу, ещё ближе к нему направили свои стрекочущие кинокамеры. Торопились скорее запечатлеть это редкое, не обычное явление, будто заинтересовавший их объект, испугавшись или застеснявшись, может быстро покинуть своё место положения; был он, и нет его. Их девушки, тоже возбуждённые развеселившиеся таким неожиданным и необычным событием, подпрыгивая на месте, одобрительно хлопали в ладоши, восхищаясь, будто актёром, так талантливо создавшим сценический образ героя, рождённого их воображением. Делясь друг с другом   впечатлениями, они обменивались при этом какими-то непонятными Игорю фразами.  После такого короткого мимолётного видения, так развеселившего и взбодрившего их, после скучного и утомительного хождения по улицам незнакомого города, созерцая его, неизвестные им достопримечательности, они на прощание помахали ему руками, улыбаясь и смеясь, что-то тараторя на своём языке, выбежали на улицу.

Видимо увидели и почувствовали в нём близкую, родственную душу, были примерно одних лет с ним. Ребята там были, так же, как и он, с длинными волосами, и  похожей на его, одежде. Девушки были, может быть, чуть сдержаннее в  выражении своей радости встрече с таким необычным здешним обитателем. Это было как наваждение, его американская мечта, нет, не во сне, а наяву, мелькнула, поманила его и исчезла так же быстро, как исчезает мираж, а он остаётся в ненавистной ему действительности, да ещё в тяжёлом похмелье. И, обычное его, нахальное, – ха, ха, ха, его прощальный саркастический смех, им уходящим, спешащим к каким-то новым впечатлениям и приключениям. Этим смехом он хотел как-то приглушить надвинувшуюся на него тоску и  обиду, означавший то, как будто говорил им,  вы счастливые там, а я вот беспомощный и отверженный  здесь. Глядя им вслед, горько и отчаянно сожалел о том, как несчастен он, хоть, в пору, разрыдаться. Это были его сверстники, счастливые, а он несчастен – сокрушаясь и стыдясь своей беспомощности, думал он. Залетели откуда-то с земли обетованной порадовать, и вместе с тем, опечалить его.

   Окончательно придя в себя, дождавшись своего вожделенного часа (одиннадцати часов), опохмелившись, кое-как, перекусив, в дешёвой столовой, на большее уже не осталось денег, он поехал домой. По дороге в автобусе, его ругала и стыдила какая-то старуха, уронившая, при входе в салон, из-за его не координированных, неуверенных, шатких движений, корзину с покупками, отвозившая на рынок в Москву на продажу какой-то урожай со своего огорода, это обычно какая-нибудь зелень, огурцы, клубника, смородина и крыжовник. Называла его, потерявшим всякую совесть нахалюгой.  Она, наверное, не знала, что он сын уважаемой Валентины Михайловны. Он, развалившись на сидении автобуса, дремал и ничего ей не отвечал, лишь временами открывал полные безразличия ко всему глаза, чтобы окончательно не заснуть и не проехать свою остановку.  Ему уже было всё  равно, скорей бы добраться домой, отдохнуть и восстановить потраченные за день и почти бессонную ночь силы.

    По истечении уже нескольких месяцев, или, даже, может быть, многих месяцев, его родители стали всё больше беспокоиться и возмущаться его поведением. Ну, не то, чтобы, так уж прямо, и возмущаться, такого они ещё долгое время себе не позволяли,  а  скорее всего, они как-то робко, осторожно, чтоб не обидеть его ненароком, делали ему замечания по поводу его образа жизни, его неуёмного пьянства, и осторожно, напоминали, что пора бы ему подумать о работе.  Игорь возмущался, приходил в состояние бешеной ярости, когда слышал эти упрёки, и кричал им в ответ, обвиняя  их в  родительской чёрствости, потому что не позволяют ему ещё получше и подольше отдохнуть после тяжёлой армейской неволи, и намеренно сгущая краски, сравнивал её с тюремной неволей. Для ещё большей убедительности, не находя ещё более сокрушительных аргументов в свою пользу, в таких, уже всё чаще, повторяющихся случаях, он бил на кухне посуду о пол и стены.  Особенно, если мать и отец угрожали не дать ему денег на попойку, он же, это называл красивой эстетской жизнью. Валентина Михайловна долго и упорно уговаривала его дать согласие на то, чтобы она, используя свои обширные связи, могла пристроить его, куда-нибудь, где не потребуется от него каких-то больших усилий. Подобно  тем, как на каких-то там ударных, изнурительных комсомольских стройках Камаза или Бама, или, ещё на каких-то других    стройках коммунизма возникающих то тут, то там, в стране. Однако всё было бесполезным. Игорь не поддавался никаким уговорам и увещаниям своих родителей.  Ему были  глубоко чужды их стенания. Даже брата своего старшего Петьку держал в страхе и напряжении.

Он  продолжал куролесить по Москве. Однажды, как это часто бывало у него, он запозднился там, и видимо, решил заночевать у какой-то своей знакомой Галине на Пятницкой. Несколькими днями ранее он познакомился и очаровал её, где-нибудь в кафе или на дискотеке, и провожал её до дома, наобещав ей во хмелю, что только он тот, что надо. Теперь же, найдя, как ему казалось тогда, нужный дом и квартиру, он уверенно звонит в дверь, предполагая, что радушно будет принят ею.  Он предвкушал как, уставший за целый день исканий и шатаний, с упоением заляжет к ней в постель, а наутро, свежий и бодрый вновь продолжит свою эстетскую жизнь. Вместо этого, на его звонок в дверь, к нему выходят две какие-то незнакомые, весёлые, стройные девушки и спрашивают его, – а, вам кого. Игорь, ожидавший увидеть свою знакомую, немного стушевавшись, сально улыбаясь,  отвечает им – а мне Галю можно позвать, предполагая, что она там, в квартире, и  подруги, сейчас же позовут её, сообщат ей о его приходе.  Девушки переглянувшись, говорят ему, – у нас нет такой. Игорь принял это не всерьёз, решил, что они просто почему-то не хотят её позвать к нему, может быть хотят разыграть его и потешиться этим, хотя ему, за целый день, куролеся по городу, уже уставшему,  вроде, и не до шуток было; поэтому никак  не торопился уходить. Хотел  выяснить, в чём же дело. И  повёл диалог с ними так, чтобы, без всяких обострений и грубостей, ласково, шутя, добиться своего: заставить их больше не упрямиться, и позвать всё же, эту, его Галю.  Он спрашивал, предполагая всё ещё, что это квартира его Гали – а, что вы здесь делаете? Ему  отвечали, что они здесь в гостях и празднуют день рождение своей сотрудницы. А вы кто и откуда – чтобы поддержать разговор, продолжал задавать вопросы Игорь, надеясь выйти каким-то образом на свою Галю, и уже через неё стать желанным гостем здесь на вечеринке. Девушки немного смутившись, отвечали ему – а, мы с Петровки 38.  Игорь подумал, что это всё тот же, продолжающийся их розыгрыш, забава и шутки, решивших и дальше над ним потешаться, развеселившихся после шампанского девушек, не понятно ему только, зачем. И нисколько не поверив им, он обычным своим саркастическим, нахальным –  ха-ха-ха,  нагло с издёвкой,  ответил им – а, я с Петровки 39. Не успев и договорить, видит, и глазам своим не верит, выходит к ним в коридор женщина лет сорока пяти, может быть чуть более, а на ней милицейский китель с полковничьими погонами, и спрашивает – вам, что молодой человек нужно? Игорь, на первых порах пришёл в замешательство, даже несколько смутился, от такой неожиданности, что это? Не наваждение ли, какое, у него с перепоя, затем опомнившись, придя в себя, вежливо, ещё немного пошутил и откланялся и поспешно ретировался. Так не состоялась его ночёвка у его знакомой незнакомки Гали. Оказалось, позднее выяснилось, что он ошибся адресом, нужный ему дом был где-то рядом, память с перепоя подвела его. Теперь же, было необходимо возвращаться в родительский дом за новой порцией денежных средств, для продолжения своего активного отдыха с развлекательными программами.

 Напуганная проказами спивающегося Игоря, Валентина Михайловна всё больше всматривалась в его друзей и приятелей, казалось ей, что это они так дурно влияют на Игоря.  Пыталась  понять – кто же из них так пагубно влияет на него, затягивает его в пучину пьянства и алкоголизма, видимо, не верилось ей, что он сам, без чьего либо влияния, мог дойти до жизни такой непростой – сволочной. Присматриваясь к его дружкам, по вечерам или выходным дням, иногда  приходящим к  Игорю, она обнаружила, что  никто из них не имел тех необходимых качеств души или характера, в её столь требовательной оценке, чтобы она могла  позволить ему общаться с ними. Она  была очень строга, и всё внимательнее всматривалась в тех, кто и зачем приходит к Игорю. И обнаружив, что они не меньше чем  Игорь имеют пристрастие к спиртному, (разузнала о них от знакомых в своём поселении) она категорически стала запрещать ему общаться и дружить с ними, ни  в одном из них она не усмотрела (не обнаружила) духовных качеств Павки Корчагина или молодогвардейцев. И  в первую очередь под «огонь» её уничтожающей критики  попали его  наиболее близкие на то время друзья – Граф, Учитель, Киндин, Лёшка Б.  Она гнала их прочь, с порога дома своего, как бы там не возражал Игорь, не позволяя им войти в дом, оберегая его от их тлетворного влияния. Будто это волки лютые  с  неведомых дремучих  краёв приходят заграбастать её Игоря, от которых, во что бы то ни стало, его нужно оградить и спасти. Не хотела видеть посланцев того лютого мира, губящих её Игоря. Хотела уберечь его от пагубного воздействия внешнего мира, чтобы подвергшийся жесточайшей эрозии внешний мир, не захватил и её Игоря, не подверг его тяжёлому недугу и гибели, как многих других.   А ему  говорила, стараясь убедить его, что они конченые алкоголики, и чтоб никогда их не было на пороге нашего дома. Даже иной раз грозила вызовом милиции при их появлении. Предполагала, что такими радикальными мерами поставит своего Игоря на путь исправления.  Но, и такие меры предосторожности, касающиеся его спасения от нравственного одичания и гибели, успеха не имели. Но, с кем, же она могла рекомендовать дружить Игорю? Павок Корчагиных и молодогвардейцев, рекомендованных тогда  литературой, и желанных ею, в природе, – нигде в действительности не водилось – не существовало. Комсомол стал гнездовьем лжи, цинизма и формализма, уже давно деградировал и морально разлагался. А  его алчные, циничные руководители в тихую,  исповедовали   идеологию  стяжателей и хапуг. – Не  коммунистическую. И  втихаря, ждали своего часа. Так, что не было окрылённых мечтами и перспективами идей высоко духовного общества, кому она могла бы доверить своего Игоря.  Конечно же, не одна она, разлагалось и вырождалось всё вокруг. Уже ничто не могло всё это спасти.

 Валентина Михайловна как-то и не думала, и не догадывалась даже, что её сын подвергся тлетворному влиянию Запада, и теперь морально разлагался. Хотя иногда на собраниях, имея активную жизненную позицию, она, всё ещё, что-то искренне говорила, про то, как противостоять этому влиянию. Она, наверное, никак не предполагала, не задумывалась, что формализм и фальшь всей нашей жизни не способны противодействовать этому тлетворному влиянию на души многих и многих молодых людей, не только её Игоря. А  всякое, всюду навязчивое  продвижение  ценностей и идеалов, черпаемых из коммунистической идеологии не адекватных, не соразмерных нашей подлой, лживой и фальшивой жизни  вызывают только сарказм и ещё большее их отторжение и неприятие. Поэтому, молодые люди, уходя от этой действительности, находят всё большую усладу и упоение в Западных «ценностях», не сталкиваясь с ними в реальной жизни.

  Теперь же, устроители новой  откровенно подлой, циничной, ещё более лживой, и фальшивой жизни создавшие эпоху отстоя, подогнали под неё,  другие идеалы и лозунги,  как   уверяют эти беззастенчивые плуты и аферисты, пресловутые либеральные ценности, совсем не противоречащие теперь, этой смрадной жизни.   Теперь,  согласно этой либеральной идеологии, её канонам, уже не Павки Корчагины и не Молодогвардейцы борцы с пороками общества стали вдохновляющими примерами подражания молодых. Примером подражания молодых стали теперь, порождённые либеральными ценностями,   воры, мошенники,  взяточники и казнокрады, оттягивающиеся на райских островах где-то в тропиках и субтропиках, они стали идеалом и заразительным примером  подражания и стремления к тем выдающимся высотам. Движителем  их поступков и повадок стал появившийся тогда хамский и глубоко циничный лозунг,  он один из многих, подбрасываемых им подлой либеральной идеологией, идеологией воров, мошенников, взяточников и казнокрадов, Нагло взывающий к ним, своим цинизмом, будораживший их сознание и низменные инстинкты. Как  руководство к действию – «почему ты такой бедный, если такой умный».  Этот откровенно подлый и циничный лозунг, больно ударяющий по самолюбию мало имущей молодёжи. Это   хорошо просчитанный ход – вызов, чтобы вызвать ответную реакцию адекватную этой зловредной идеологии. И  подвинуть и направить молодых в нужное, правящей (царящей) касте воров, русло. Толкнуть их  на дела «великие» на дела «хорошие»  мошенничеству, как ловчее провернуть аферу. И  чем больший урон нанести ближнему, тем лучше ему, подпавшему под влияние этой идеологии, и далее подвигнуть их к грабежу, насилию, разбою и т.д.  Как возможно более стимулируя в них инстинкт наживы, закрыть им путь и стремления к идеалам гуманизма, вызвать у них бездуховность и нравственное одичание, приводящие общество к ещё большей деградации, разложению и упадку. Чтоб никогда  в обществе не возникало протестных настроений против воров, мошенников, взяточников – коррупционеров. Чтобы людоедский  олигархический режим общественной жизни был незыблем и вечен. Для этого и расставлена такая идеологическая ловушка, отлавливающая и поражающая души молодых, чтобы навсегда отвернуть их, от других идеологических влияний, проповедующих честность, принципиальность, альтруизм. Такие  качества адептами либеральной идеологии, зло и  цинично  высмеиваются, подвергаются остракизму, чтобы навсегда искоренить их из сознания деградирующего общества, сделать не обратимыми. Потому что олигархическая каста воров, мошенников, казнокрадов может царить только, в морально разложившемся обществе.


  К  примеру, как банковские аферисты, идеологически вооружённые этим лозунгом, безнаказанно и безжалостно, теперь, завлекают в свои мошеннические ловчие сети многие и многие тысячи доверчивых людей.  Оставляя их без жилья, а иных лишая здоровья и жизни. Это наглядный пример того, как банковская шпана в особенности, вдохновлена этой идеологией. С молчаливого согласия их родного олигархического государства, потворствующего этим мошенничествам.  Вроде, как не официально, их государство втихаря дало добро этой зловредной волчьей идеологии, овладевшей примитивными душами многих людей. Орудуют теперь эти бесы в духе вдохновляющей их идеологии, ни бога, ни чёрта не боятся. Ну, а  по другому-то богатым быть невозможно, в особенности, если они  не дети высокопоставленных коррумпированных чиновников или  бандитов-олигархов, и не значатся в разряде «золотой» молодёжи, а, если они всего, лишь, «дети рабочих». Такие лозунги время от времени подбрасывают  крайне циничные и подлые пройдохи  проталкивающие в молодёжные массы «ценности» новой либеральной идеологии, пришедшей на смену коммунистической. Чтобы  дезориентировать «детей рабочих», извратив их сознание, морально их разложить, и привести к нравственному одичанию, завести в тупик, откуда не будет выхода. –  В конечном итоге люмпенизировать их, лишить их возможности  протеста установившемуся олигархическому антинародному режиму социальной жизни, в котором у них нет ни малейших перспектив на более, менее сносную жизнь. 

       Ещё,  можно вспомнить, как нанятые аферистами Лёни Голубковы заманивали, всячески завлекали тогда посулами всякой  всячины, обещаниями  лёгкой жизни в капиталистическом рае, в ловко расставленные мошеннические сети, доверчивых, инфантильных, как дети, людей, для того только, чтобы этим аферистам и мошенникам  безбедно жить в этом самом капиталистическом рае. Неустанно, с утра до вечера на экранах телевизоров этой рекламой промывали обывателю мозги, заманивая его в ловко расставленные аферистами мошеннические сети. Проделывали это, точно так же, как охотник, голосом подсадной утки, заманивает на ружейный выстрел доверчивую дичь, так заманивали они доверчивых, ещё не пуганных, жаждущих халявы обывателей в сети расплодившихся тогда лохотронов, денежных  потрошителей. Подготавливали этим внушением их незрелое  сознание к тому, чтобы они безропотно и покорно шли в эти ловчие сети мошенников, несли им последние свои деньги. Как жадность, духовная пустота гнали советского человека во всякие, расплодившиеся тогда МММ-ы, в  ловчие сети аферистов и мошенников. Людоедская, олигархическая власть, той же, асоциальной природы, никак не вмешивалась в этот процесс, чтобы пресечь бурную, преступную  деятельность аферистов и мошенников

    Жизнь  Игоря и дальше протекала под тлетворным влиянием Запада. Однажды запозднившись, его пьяного, ничего не помнящего обобрали и раздели где-то, с него не сняли только, майку и трусы, полуголым рано утром, босиком он вернулся домой. Мать с отцом и бранили и стыдили его, всё напрасно. Тогда, они, чтобы реже давать ему денег на попойку и прочие нужды его эстетской жизни, предприняли пришедший им на ум приём – раньше, быстренько позавтракав кое-чем на ходу, тихонько уходить из дома на работу, пока  он, ещё не пробудившись, крепко спит. Наивные. Думали, что он так вот перетерпит неделю другую, и больше не будет хотеть пить. Его ненасытное нутро с каждым месяцем и годом, всё больше требовало этого дьявольского пойла. Несколько раз они всё же успешно проделали такой трюк. Тогда Игорь проснувшись, не охмелённый и злой, и никого не обнаружив дома, а главное денег. А кто-то из родителей ему и нужен был, только затем, чтобы изъять необходимую порцию  денег – 10 – 12 рублей, больше не зачем … и никого не обнаружив, он в бешеной ярости принялся крушить всё подряд в доме – посуду, мебель. В нашедшей на него ярости и злобе, он разбивал стулья, шкафы, табуретки, полки, будто бес в него вселялся.

 Однажды, чтобы и на этот раз не выдавать ему денег на попойку, не забашлять его, Григорий Иванович (обычно он выдавал деньги) решил пораньше, поскорее позавтракать и тайком уйти на работу, обмануть, таким образом, в очередной раз Игоря. Он, поднявшись пораньше, сидел тогда за столом на кухне, и быстро, спешно поедал, чтобы долго не засиживаться за столом, порезанный на большие куски холодец. Игорь, несколько раз, попавшийся на эту уловку,  теперь сообразил про такие хитрости родителей, разгадал их намерения, был не глупым, смекалистым малым и принял упреждающее решение. Намеренно, сделав усилие, чтобы в очередной раз не проспать, он, раньше обычного времени, уже, не спал.  Лёжа в постели, он напряжённо ждал, внутри клокотала злоба от сознания, что отец и мать намеренно надуть в очередной раз его хотят. И, как только он  услышал шорохи и прочие звуки на кухне, он поднялся с постели, с опухшей от длительных попоек и давно небритой, заросшей щетиной наглой рожей, с длинными, перепутавшимися, всклокоченными  волосами, он неуверенной, шаткой походкой вошёл на кухню. Он всё понял, увидев, как жадно в спешке, отец пожирает холодец, глотая его большими кусками, чтобы скорее уйти, не исполнив свой родительский долг, не забашлив его деньгами.  Вообразив, как это будет мучительно тяжело, ему не опохмелённому пережить день, он пришёл в едва сдерживаемую  ярость, и злобным, срывающимся, осипшим, меняющим тональность голосом, похожим то на рычание, то на шипение, злобно сказал – Батя! Дай червонец на похмелку. Григорий Иванович обернувшись, и не ожидая вовсе, увидеть такую образину за своей спиной, говорящую незнакомым ему голосом. Он сделал поспешный судорожный вдох, собираясь что-то сказать, кусок холодца, оказавшийся в этот момент у него во рту, потоком воздуха увлёкся не туда, куда ему нужно было, и перекрыл дыхательный проток в его горле и застрял там. Он быстро встал со стула, с раскрытым ртом, с расширившимися, испуганными глазами, багровеющим лицом, он резко замахал руками, будто защищаясь от нечистой силы, явившейся к нему,  собравшись, было что-то делать, но не успел, иссякали силы из-за отсутствующего дыхания; он с размаху  упал на пол и прерывисто захрипел. Игорь от неожиданности не сразу сообразил, что ему нужно делать. А делать ему ничего и не нужно было. Валентина Михайловна, его мать – врач, и ещё не успела уйти на работу, собиралась в это время в своей комнате.

     Придя в себя от происходящего, видя лежащего на полу, бьющегося в агонии отца, сообразив, что дело совсем плохо, Игорь бешено заорал – Ма! Скорее сюда!  Вбежала Валентина Михайловна, увидевшая и сообразившая, что происходит, она как-то искусно освободила горло, уже задыхающегося, теряющего сознание Григория Ивановича от злополучного куска холодца чуть не задушившего его. Будто вздумавшего так строго наказать его за такое намеренное безучастие к страданиям и совсем нелёгким исканиям своего  сына.  Благополучно пережив случившееся, они  поругали затем, немного присмиревшего Игоря за пьянство и за такой запущенный неряшливый вид. Но свой червонец, всё же,  от любящих его родителей, на похмелку, он получил.  Вынудив их и на этот раз, соображая, как обычно по обстоятельствам, выбирая те или иные средства для этого, прибегая и к угрозам, и уговорам, и клятвенным обещаниям бросить пить, вот только последний раз, чтобы выдали денег, и даже, в крайних случаях к истерикам с битьём посуды и мебели. На этот же раз, по случаю благополучного исхода Григорий Иванович, долго не препираясь с ним, положил деньги на стол и спешно ушёл на работу, зарабатывать  их.

   По истечении ещё скольких-то лет, Валентина Михайловна поняла, что Игорь страдает тяжёлым недугом, мёртвой хваткой охватившим его алкоголизмом. Он уже с удовольствием пил и презираемого ранее портюху и зажирал его, уже, чем придётся. Чаще уже, картошкой с солёными огурцами. Теперь, Валентина  Михайловна видимо решила поменять тактику, и искала иной подход, чтобы как-то спасти Игоря и не дать ему свалиться на самое дно, она уже реже стала ругать и упрекать его за  пьянство, поняв, что это бесполезно. Она  больше по-доброму, без раздражения  старалась говорить с ним, почти ласково уговаривала его полечиться.  Мягко, стараясь не обидеть его, не задеть ненароком его ранимого самолюбия, говорила, что есть у неё знакомые, и они порекомендуют авторитетных специалистов, способных вернуть его к нормальной, здоровой жизни. Когда Игорь это слышал, то приходил в ярость и бешено кричал ей в ответ – Ты, что дура! Ты себя полечи! Никак не признавал, что он болен алкоголизмом. Если  уж, его кто-то другой  упрекал в пьянстве, то он как-то горько иронично отвечал  своим обычным, –  ха, ха, ха, человек имеет право, хоть на какое-то небольшое счастье.

    Но, после того, чуть так трагично не закончившегося случая, Григорий Иванович прожил очень длинную жизнь, на много лет пережив Игоря, и ушёл в мир иной на девяносто первом году. Часто,  при случае, вспоминая свои прожитые годы, говорил, что он ровесник октября семнадцатого года. Игорь совсем не дорожил своей жизнью, был совершенно безразличен к ней, с не воплотившейся его американской мечтой. И прожил очень короткую жизнь, всего тридцать семь лет. И  однажды, измученный змием зелёным, уставший от этой жизни, будто прожил уже лет семьдесят, сказал, –  а может быть там лучше, имел в виду, иной, загробный мир. Так он  подвёл итог своей жизни. И совсем не ощущал и ни сколько не чувствовал в грохоте и шуме наступившей  тогда перестройки, что это, до самозабвения обожаемый им до этого времени Запад, стучится к нему, в отличие от других, слишком наивных, думавших тогда,  вот, теперь и у нас будет жизнь, как на Западе.  Он с каким-то тупым безразличием взирал тогда на перестроечную шумиху, уже остыл к этому времени, и не грезил больше Западом. Наверное, предчувствовал, что на смену одной лажи приходит другая, новая, и ещё более изощрённая лажа. Он всё пил, пил, остановиться уже не мог, пока не остановилось его измученное сердце. Был тогда 1994 год, март месяц, мы хоронили Игоря. Тогда  в девяностые, после людоедских, грабительских преступных  Гайдаро - Чубайсовских лжереформ мальчишей плохишей, выкормышей тёмной, мошеннической, ростовщической конторы МВФ, имевших цель тотального ограбления страны и народа, особенно много умирало ещё нестарых  людей. Его мать  Валентина Михайловна, умерла на следующий год, она, как только, узнала, родные целый год от неё скрывали смерть Игоря, от душевного потрясения и не принятия, она не пережила его смерть. Дальнейшая жизнь и её придуманные, воображаемые идеалы, не имеющие отношения к страшной, смрадной действительности, которую творили земные партийные бесы, когда реальность стала злой пародией, на, те идеалы, к тому времени уже рухнувшие. Смерть Игоря разом всё зачеркнуло, ей стало всё постылым, и не имело уже никакого смысла – надвигался мрак небытия.

                Памяти  нашего  Игоря – неформала.