Есть повести печальнее на свете

Сегодня гулял со Спиридоном и вдруг громко запел. Я вообще ужасно люблю петь. Причём, если к музыкальным пристрастиям других людей я взыскателен и строг до чрезвычайности, то себе всякую гадость прощаю легко. Признаюсь в этом с почти непритворным стыдом. Сколько раз в маршрутках делал ледяную морду записного генделиста, обливая молчаливым презрением спины водителей за крутимые ими попсу и блатняк! А сам-то запросто пою дворовые романсы и кабацкую тётькокирдычную лирику.
Однако петь на людях всё-таки лицемерно стесняюсь.
Зато Спиридона не стесняюсь совсем. Ухожу с ним подальше от людских жилищ, в самую глубину парка и ору там всякие песни, а он скачет вокруг, восторженно задирая лапу под деревьями и иногда мне подпевая. Вот и сегодня.
– Но в душэээ уж нет огняаа, потухло за-а-арево-о-о – завыл я.
– Уо-уоооо! – подтянул пёс.
– Йэххх! Пой-звени, моя гитара, раазговариваа-а-й! – закончили мы в унисон.
И такая была в нашем унисоне первобытная вокальная мощь, что окружающий мир содрогнулся в испуге и даже частично от нас убежал.
  Эх… А всего мгновенье назад вокруг царил торжественно-скорбный покой зимнего парка. Зима пока бесснежна, парк неуютен чёрно-серою, смертной свой наготою, вот и стоял он тихий такой, молчаливый, цепенея в тоскливом недоумении. И тут мы... От души так рявкнули, да.
Поднялся ветер, колыхнулся сухой бурьян, колыхнулись кусты и деревья, стряхнувши с веток воробьиную стаю. Воробьи, понятно, перепугались и пробудили тем самым древнего демона своей судьбы - грозного, ехидного демона по имени Шухер. И улетели вместе с ним прочь, одарив на прощанье бранью и шиканьем несчастных артистов. Нас, то есть.
– Куда? – Возмутился тщеславный Спиридон. – Куда это они?
– Нууу, по делам, наверное…
  – По каким таким делам? Какие у этих придурков могу быть дела? Навоз клевать?
– Э, не скажи. У них там очень серьёзные дела. Целая история у них там.
– История? Про войну или про любовь?
  – Про войну. И про любовь. И про… эммм… ну, скажем, луковицу.
  – Ух! И ты молчал? Рассказывай давай!
  – И расскажу. Садись и слушай.
Я прислонился спиной к старой яблоне, а пёс уселся напротив и наставил вопросительные ухи.
– Слушай, о Спиридон! Слушай и не перебивай.
Две равно уважаемых семьи в сарае, где встречают нас событья, ведут междоусобные бои… Жили-были в одном большом сарае два воробьиных семейства – Самашеччи и Чилавечик.  И по самомалейшему поводу Чилавечики дрались с Самашеччи, а те отвечали им абсолютной взаимностью. Постоянно летали по сараю пух, перья и простонародные выражения. Воробьи дрались один на один, стенка на стенку и все на одного – по-всякому дрались. И были такой жизнью довольны и счастливы. Пока однажды, всем на беду, юный, и потому особенно придурковатый Вовчик Самашеччи не полюбил такую же юную и глупенькую Августу-Дельфину Чилавечик.
Ничто не предвещало беды в тот день. Вовчику как раз повезло подкрасться с тыла  к свирепому Федерико Чилавечику и внезапно напасть. Федерико заверещал, а Вовчик, не будь дурак, точас принялся энергично прореживать захваченный тыл, и душа его была полна светлой, искрящейся радости.
Тут она и явилась. Августа. Дельфина. Прилетела заступаться за брата. Спикировала с пыльных высот и долбанула Вовчика клювом прямо в темя. И очи её подобны были сияющим ягодам бересклета, грудь и живот – как сноп прошлогоднего сена, а крылья – как два стада леммингов, бегущих топиться. А хвост! Боги, что за хвост! Для хвоста я и метафоры не подберу.
Вот так влюбился бедный Вовчик Самашеччи. В душе его тут же зажглось что-то горько-светлое. Как будто всю жизнь носил он там, в душе, луковку – сухую, неопасную и
неощутимую до поры, а тут явление Августы-Дельфины разом содрало с луковки коричневую шелуху и выпустило наружу белоснежную, острую, слезоточивую горечь.
И Вовчик немедленно зарыдал, и все кругом тоже зарыдали – все Чилавечики, и все Самашеччи, и даже Шухер, тихий, смешной ангел воробьиной судьбы, слегка прослезился.
 – Что делают, мерзавцы! – всхлипывал Шухер – Что делают! Кота на оба ваших дома!
Увы, увы… Такая гнусная патетическая благость обуяла несчастных воробьёв, что более в тот день они не дрались. Только переругивались – да и то соблюдая приличия. Всё луковка, проклятая луковка!
Нету в мире, Спиридон, ничего опаснее любви! Сильна она, как смерть, повсюду летают злые её фитонциды, и нет от них спасенья никому. Остерегайся её, о Спиридон!
Самому-то Вочику что? Он довольно быстро оклемался, сцапал Августу-Дельфину и с полпинка добился ответного чувства. Но впечатлительную публику это не спасло. Для неё жизнь вдруг предстала пустой и бессмысленной, простые прелести мордобоя и вечной вражды потускнели и лишились очарования.
Унылые, притихшие, Самашеччи и Чилавечики покинули сарай и полетели в парк кормиться. В парке оба семейства безо всякого аппетита стали жрать боярышник, самым безобразным образом перемешавшись между собою. Прилетевший за ними Шухер хотел было их расшевелить, но отчаялся. Дохлой вороной свалился в бурьян и уснул там, обессиленный и иссякший. Так бы грустно и закончилась эта история, если б не мы с тобою, Спиридон, если б не наша песня.
Волшебною силой музыки развеяли мы морок катарсиса, и воробьи полетели обратно в сарай. Прилетят, и сперва Чилавечики отметелят Вочика, а потом Самашеччи дадут им ответку, и всё у них наладится, всё станет хорошо, как прежде. Занавес.
– Опять, – вздохнул Спиридон и с чувством почесался – опять ты всё наврал.  И снова про воробьёв. Повторяешься… Врал бы уж про людей. Но людей ты почему-то не любишь.
– А за что нас, собственно, любить? – ухмыльнулся я.
– Дурак. Вы, люди, достойны любви, ибо добры, мудры и прекрасны. Просто…
  – Ну да, ну да! – перебил я пса – просто нас заколдовал злой волшебник Фрестон.
– Откуда??? – Спиридон подскочил, как ужаленный – Откуда знаешь??? Про волшебника! Мысли умеешь подслушивать? Мои мысли? Не смей, слышишь! Не смей! Укушу! Рррр!
  – Нет, что ты. Это я в книжке одной прочитал.
– Уффф… Ладно тогда. В книжке если. Хорошая, должно быть, книжка.
– Хорошая – согласился я. – Может быть, самая лучшая из всех.
  Тем временем, поднятый давешним нашим пением ветерок разросся, окреп, слетал за край неба и притащил оттуда серую дождевую тучу. Из тучи закапало, и мы побежали домой. По жухлой дремотной траве побежали, по чёрным тропинкам, сквозь реденький волглый туман. А сверху небо плакало над нами, как Самашеччи с луковкой в душе.