Проезжая Полуденную

Бывшая деревня Полудённая, именуемая в просторечье Полудёнка, растянулась вдоль Казанского тракта километрах в трёх к северо-востоку от  Юго-Камска по дороге, ведущей в Пермь. С детства и до нынешних времён доводилось мне проезжать через неё великое множество раз, но ранее не вызывала она у меня никаких воспоминаний. И лишь после того, как мною была написана книга “Чудиновы. Хроника обретений и утрат одного рода” стала я обращать особое внимание на старинный двухэтажный дом, сделанный из белого кирпича и любовно украшенный каменными узорами по всему фасаду. Дом этот упоминался в “Семейной хронике” старшего моего дяди, Сергея Константиновича Чудинова, и жил в нём, согласно дядюшкиным мемуарам, зажиточный крестьянин Георгий Угольников. Ему мой дед по отцовской линии, Константин Гаврилович, продал корову ангельнской породы, крупную, краснобурой масти и очень молочную, “ведерницу”, как называли таких коров. Корова, привыкшая к прежнему дому, после продажи постоянно прибегала обратно и жалобно мычала. Дед, надо полагать, всякий раз возвращал её обратно, но в двадцатые годы минувшего века с Георгием Угольниковым его связывали и другие крестьянские да общественные дела, так что мой дед был частым гостем в этом доме. В верховьях речки Полуденной было у деда небольшое поле, где сеял он рожь, овёс, клевер и садил картошку. Развесистая старая липа была главной приметой и украшением любимого им участка земли. Любил дед и порыбачить в речке, где во времена детства и юности четырёх его сыновей в изобилии водились хариусы. Представьте себе погожий вечер где-нибудь в конце лета, завершение дневных крестьянских трудов, костерок на берегу речки и ни с чем не сравнимый аромат ухи в походном котелке – как отдыхала при этом душа неугомонного Константина Гавриловича! Книгочей, всю жизнь стремившийся к знаниям, владелец обширной библиотеки, путешественник, селекционер, ярый сторонник крестьянской кооперации, мой дед был личностью незаурядной, неординарной, за что и был репрессирован в 1930-е годы, в 1938-м расстрелян в Екатеринбурге, а после посмертно реабилитирован. “Дом, где бывал мой дорогой дед”, – всякий раз произношу я про себя, проезжая мимо бывшего дома Угольниковых.
      В деревне Полуденной, как слышала я от пермских краеведов, в середине девятнадцатого века располагалась почтовая станция, и в ней вполне мог бывать Фёдор Михайлович Решетников. Будущий писатель рано осиротел и воспитывался у бездетного дяди, старшего сортировщика пермской почтовой конторы. Перу его, помимо многих талантливых произведений,  принадлежит путевой очерк-рассказ “Макся” /1867/ о почтовом работнике, спившемся, как утверждала либерально-демократическая критика, “под воздействием гнетущих обстоятельств”, а на самом деле – без подлинной веры в Бога. Эта же участь постигла и самого Решетникова, прожившего всего-навсего тридцать лет: его погубила водка. Мой дед в своём тюремном дневнике, который вёл он ещё в царские времена, посвятил целую страницу глубокому анализу творчества Ф.М.Решетникова: “Есть картины в “Подлиповцах” прямо за душу хватающие. И, что главное, так это то, что они вполне реальны, жизненны и не так искусственны, как некоторые эстетические типы у Тургенева, например. Да, когда поразмыслишь, что и в наше время мужик недалеко ушёл от типов, выведенных в рассказах Решетникова, то делается стыдно за себя. В самом деле, что наша так называемая интеллигенция делает для мужика? Дала ли она ему хоть часть той культуры, которой пользуется сама? Нет, нет и нет”.
     Полудённая навевает у меня воспоминания ещё об одном писателе, творчество которого горячо любимо и почитаемо всем родом Чудиновых. Это великий русский писатель Сергей Тимофеевич Аксаков, чей талант только в последние два столетия раскрывается в полную мощь. “Урёма”, – всякий раз повторяю я милое старорусское слово, почерпнутое мною из книг С.Т.Аксакова,  при виде густых зарослей ольховника и ивняка вдоль русла речек Полудённой и Юг. Две вытекающие из леса речки, причудливо петляют, неся свои воды в наш югокамский пруд и делая  бывшую деревню необычайно живописной и утопающей в зелени. В автобиографической книге “Детские годы Багрова-внука” слово это повторяется часто: “Я очень любил смотреть в окно, выходившее на Бугуруслан: из него видна даль уремы Буругуслана, сходившаяся с уремой речки Кармалки, а между м ними крутая голая вершина Челяевской горы”. Над Полудённой со стороны пруда тоже возвышается поросшая сосняком гора красивой овальной формы, прозванная Сосновый мыс.
     Ныне старожилов в Полудённой раз-два и обчёлся: живописное это местечко давно облюбовали пермские дачники. Вдоль поймы речки Юг понастроены богатые особнячки с выстриженными лужайками, цветниками и непременными банями. Есть тут и двухэтажные кирпичные дома современных нуворишей, но взор мой радуют сделанные под старину дачки с резными наличниками на окнах да с любовно ухоженными огородами. Домов, сохранившихся с конца девятнадцатого – начала двадцатого века, осталось тут два-три, не более. И всякий раз, проезжая мимо на автобусе, я мысленно желаю им многие лета. Без памяти о прошлом у русского человека и народа не может быть ни достойного настоящего, ни будущего. Навряд ли нынешние обитатели Полудённой вспоминают о том, что по извилистой этой дороге, Казанскому тракту, сопровождаемые конвоирами двигались от Оханской переправы в Пермь ссыльные А.Н.Радищев, петрашевцы, Ф.М.Достоевский, декабристы, их жены и многие люди, известные всей России. Но и в “Записках из Мёртвого дома” не погасла окончательно искра Божья в душах заключённых, сосланных в Сибирь. Горькие уроки обязаны мы извлекать из трагических и драматических страниц нашей истории, но наряду с этим гордиться нашей подлинно православной верой, давшей нам великое зодчество и иконопись, великую литературу, живопись и музыку, духовно-нравственное постижение мира, глубокое поэтическое чувство природы. Вот о чём размышляю я, проезжая через Полудённую.