Адора

Ёжичку, с которым прорабатывались детали

Мисато почти ослепла от слёз. И даже утешить никто не мог, да и не собирался.
На работу на другой день после убийства Кадзи она, конечно, приползла, как иначе, может, это был вообще единственный способ не сойти с ума. Но когда не находилось хоть какого-то дела – слёзы всё равно текли и текли. И когда к ней подошёл кто-то незнакомый, Мисато увидела сквозь туман только смутный силуэт да блеск камней и металла в ушах и на шее. Потом уже бронзовые отсветы в волосах. И в этот момент кто-то знакомый произнёс:
– Доктор Темперанс Бреннан. Независимый судмедэксперт, прислана Комитетом, чтобы точно узнать, кто убил Кадзи Рёдзи.
Мисато могла только моргать, пытаясь разглядеть хоть что-то кроме бликов. И лицо этого самого эксперта ясно увидела много позже, уже после того, как пообщалась с ней через переводчика. А вот на плече поплакать успела. Потому что просто не могла иначе. Потому что хоть кто-то наконец это плечо подставил. Да, эта женщина видела её, Кацураги, впервые, и не знала и десяти слов по-японски, и просто выполняла свой профессиональный долг. Но как же сразу стало легче! И даже получилось вспомнить, как строить фразы на английском, и спросить эту женщину тихо-тихо:
– Они вас прислали, чтобы доказать, что это не они, да?
– Я не знаю, чего хотели они. Моя задача – установить истину.
Но как ни бесстрастно это было сказано, Мисато засмотрелась в её прозрачные глаза. Казалось, этот взгляд увидит всё – и никогда не обманет.
* * *
А истина оказалась такой, что и обнародовать-то опасно. Вот как скажешь людям, на чьей территории ведёшь расследование, что всё указывает именно на них? Нет ведь полномочий привлечь к ответственности…
Видимо, подобные мысли обуревали Бреннан-хакассе, когда она подошла к Кацураги поговорить наедине.
– Мне кажется, майор, скоро тут станет опасно и для вас.
– Спасибо, что беспокоитесь, сэнсей. Но меня уже проверили и отпустили.
– Скоро начнут проверять их. И уже вашему начальству надо будет доказать, что это не они.
– А это они?
– По всему. Но ещё те данные, что у меня сейчас есть, показывают, что обе стороны, как говорится, хуже. А третьей стороной, которая должна знать правду…
– Вы выбрали меня? Почему?
– Вы честны. И пострадали уже как никто. На вашем месте я бы сейчас взяла больничный и даже залегла в нервную клинику.
– Кто ж мне даст? На своём месте я должна помнить о долге. И стараться узнать больше о том, что здесь замышляется.
– Это я тоже пойму. Предлагаю в таком случае объединиться. Вы – здесь, а я – там. И будем переписываться.
– Все письма читают, сэнсей. Нам надо очень сильно всё зашифровать… О! А давайте сделаем вид, что нас накрыли скоропалительные чувства и теперь у нас роман в письмах!
* * *
«Бесценная моя сэнсей,
обожаемая Бреннан-хакассе!
Я очень скучаю. Мне хочется целовать вам руки и расчёсывать волосы. Напишите обязательно, какие на вас сейчас серьги, чтоб я лучше могла представить.
Обнимаю,
ваша М.»
Так, ещё раз всё проверить перед отправкой. Обращение в две строки – сигнал тревоги. Но набор ласковых слов обычный – значит, всё не так плохо. А серёг и прочих украшений у сэнсей столько, что они с Мисато составили целую таблицу соответствий. Не то, конечно, чтобы шифровать по статистическому ежедневнику, но…
Зато постоянно листать японско-английский словарь. Майору Кацураги никогда ещё не приходилось в таких масштабах объясняться на чужом языке. Хорошо ещё хоть письменно. Хоть не смущаешься, подбирая слова. Правильные, нужные… и правдивые, честное слово.
Да, сумасшествие. Да, слишком быстро после самой большой потери. Да, наверно, Мисато сама себе всё придумала – раз уж не помогало ни пиво, ни быстрая езда, ни антидепрессанты, из-за которых запретили и то, и другое – стоило к доктору ходить, хоть и сэнсей насоветовала! Нет уж, она сама была куда как лучшим стимулом для поисков истины, эта удивительная женщина, красивая, стильная, безупречная, на десять лет старше самой Кацураги и, безусловно, на сто лет умнее! И писать ей было сладко – и очень-очень страшно.
И она звала Мисато “honey” – очень редко, только по крайним поводам, меняя это обращение на какое-либо другое. И правильнее всего было бы переводить его нейтральным «милая моя», что такого-то, но сердце всякий раз замирало. А сама Мисато почему-то всё ещё сомневалась, что «обожаемая» – это “adorable”. Звучало скорее как некий аналог «кавайного». Невозможный чужой язык! Никак с ним не сладишь! Как там писала сэнсей: «Да, вы меня вполне заслуживаете, я готова снова вам это подтвердить, но имели вы в виду явно “желаю”». А Кацураги всё равно путала “deserve” и “desire” и тем самым портила шифр…
Не надо так больше. Пока стараешься не допустить ошибки – не задумываешься о том страшном, что стоит за их играми в слова.
…Ответ прилетел скоро:
«Опалы и серебро, милая моя.
Мне кажется, вы чересчур увлечены, и это может вам помешать, но я хотела бы найти возможность встретиться. Особенно теперь, когда не придётся решать разом сотню вопросов».
* * *
Как всегда, обиняками они договорились встретиться в далёком отеле на Хоккайдо, в законные выходные майора Кацураги. Мисато так волновалась, что собралась впопыхах и оказалась на месте на пару часов раньше назначенного времени. А теперь и вовсе места себе не находила.
А вдруг она не приедет, а вдруг не поймёт… а вдруг поймёт. Слишком много. И поднимет на смех такую большую и такую глупую девочку Ми-тян.
…Но нет, радуется, может, даже не напоказ, не только для возможных свидетелей. А ведь вести-то тревожные и гроза всё ближе.
– Я поняла, обожаемая моя Бреннан-хакассе. Надо запускать третий вариант изменения мира. Я готова это взять на себя.
– Только осторожнее.
– Конечно же. И ещё одно. Я не играла, сэнсей, и не играю… – это совсем на ухо.
– Вот как? Ну что ж. Вы мне нравитесь, милая моя, но о любви я не знаю, – Мисато перевела для себя её слова именно так: мол, я в принципе не ведаю, что она такое – любовь… Хотя, может, всё было и проще: «не уверена, что полюблю вас…». – Хватит для начала?
Мисато хватило настолько, что она решилась, обняла, уткнулась сэнсей в плечо. Вдохнула запах её волос и её духов.
– My ador… Адора, Адора-сан! – знала, разумеется, что Бреннан-хакассе зовут Темперанс, Умеренность – и всё же так легко наградила её новым именем. Окончательно сбилась на родной язык и ещё долго шептала какой-то нежный вздор… Она же не понимает и не читает эмоции, вот и хорошо. Зато позволяет себя любить.
А скоро не будет ни выходных… ни, быть может, совсем ничего. Значит, надо хоть попробовать взять от этих неполных суток всё.
…Наверно, просто безумие перед концом света – видеть в ней чуть ли не богиню. И уже не думать, какие слова кодовые, какие нет, даже забыть, какой язык твой родной… Ничего больше не говорить. Только осторожно-осторожно брать её лицо в ладони – и обмирать, боясь сделать следующий шаг. И сначала не поверить, когда это сделают за неё.
Неповторимый, горьковато-терпкий вкус. Как целебные травы. И Темпе-сэнсей, Адора-сэнсей не спешит, не давит – изучает и тем самым ласкает. Умопомрачительно.
И то, что сейчас ведёт Мисато, – даже не желание в чистом виде. Что-то гораздо большее. Будто к святыне прикасаешься. И мечтаешь, и боишься увидеть её только в её украшениях. И что-то даже делаешь, расстёгиваешь её строгую блузку, пробираешься руками к нежному телу… и боишься всё равно. Так и не откроешь глаз, даже уже стоя перед ней на коленях и пытаясь сделать ей хорошо-хорошо… Хотя опыта такого, понятно, и близко нет – а вот у неё может и быть. С её-то страстью к познанию мира…
– Вы меня так уроните, милая моя, – первые слова за такое долгое время, и только слегка слышно по голосу волнение. – Идёмте, ляжем.
И всё-таки она отберёт инициативу. И вот тут уж какая Умеренность? Адора, Адора, единственная… И пусть потом хоть вообще ничего не будет, слиться бы сейчас с ней воедино и просто перестать существовать…
Но придётся прощаться. На заре, конечно, и после такого, за что не жаль и умереть. Хотя труднее – ради этого жить. Хорошо хоть знаешь, что делать.
В частности, сидя на рабочем месте, улыбаться и напевать:
– …май харт вилл го-о-о-он!

Декабрь 2015