Хасанбай

                ( рассказ)               
 «…Смерть порой  оказывается единственной
возможностью  для общества  приостановить противозакония».
(Я.Л.Рапопорт. На рубеже двух эпох.)


      Глава первая. ГДЕ ОТДЫХАЕТ ВОДА?

Кто-то изнутри тёркой водил по моему горлу туда- сюда, туда – сюда.  Мне стало больно, и я проснулась.
- Шурка! Перестань,- крикнула я,- но не услышала своего голоса. Пошлепала к окну. Раздвинула темные занавески. Очень рано. Солнышко «только,  только один лучик в небо послало» Это мама мне сказала так:
- Поспи еще.
Но я не могу спать. Пошла на кухню. Села у стола. Положила голову на свои руки и сала смотреть, как мама морковку на терке трет.
- Что ж ты не спишь?
 - Морковку жалко.
- Ты бы так людей жалела! Шурика вчера как обидела! У него на спине до самого вечера твоя пятерня краснела.
- Это не я.
-  Что ж, все врут, а только ты правду говоришь?
 Воспитательница сказала, что он от тебя убежал и плакал.
-  Я только дотронулась рукой.
  - До Сергея тоже только дотронулась?  Кто Сергею  Сорокину, сторожу магазина на  Красноармейской улице нос до крови разодрал?  Ты же девочка, а он  мужик взрослый. Как ты  с ним в драку полезла? Наскочила на него, как  кошка бешеная. От людей стыдно! Послали тебя за хлебом. А ты что? Хорошо, он хоть пьяный был до макушки. А то одной рукой шибанул бы тебя и раздавил, бугай.
- Если  он взрослый, зачем, дурак, безхозяйную собаку сапогом в живот пинал? Ее итак, бедную, хозяева предали, бросили.
 - Сказала бы ему! С людьми говорить надо, а не кидаться на них с когтями. Давай-ка, кстати, я тебе ногти остригу, а то, не дай Бог, кому-нибудь глаза повыцарапываешь. Принеси ножницы.
 Мама отвела меня подальше от кухонного стола, сели мы  на порожек наружи,  мама аккуратно стрижет. А я смотрю на дорожку, которая от самого этого порога, где мы уселись, ведет прямо к реке Хасанбай. Реку почти не видно: весь низкий берег зарос высокой травой, мятой, осокой, и всякой другой, не знаю, как называется.  И кустами. Но все равно я чувствую, что река есть. От воды прохлада по низу стелется, стрекозы, прозрачные вертолетики, шныряют туда, сюда, птицы там за кустами то взлетят, то прямо пикируют вниз к воде. И верхушки деревьев уже посветлели, как будто их водой умыли.
- Мам, а правда, что Хасанбай  - самая удивительная река?
 - Да
 - А чем она такая удивительная?
 -  Она  не прямо течет, а делает почти круг возле нашего санатория.  Только у самых ворот кольцо размыкается. Между одним поворотом кольца и другим не больше пяти метров. Только и помещаются между этими руслами чугунные ворота. Обращала внимание?  Они старинные. Еще Хасан их из-за границы выписал. А Хасанбай – река коварная. Быстрая, глубокая,  с подводным течением, с воронками. Рассказывают, что прежний хозяин Бай Хасан не огораживал свой участок забором. Никто безнаказанно не мог проникнуть на его территорию. Все тонули. А если кто и переплывал опасную реку, то непрошеный гость все равно погибал:  колючие заросли кустов кишели змеями. До  войны здесь была больница для душевно больных. Проще говоря, психушка. А во время войны больных куда-то повывезли,  змей потравили, огородили реку по обеим берегам проволочным забором и открыли в Хасанбае госпиталь для раненых, которых привозили в Ташкент на долгое лечение. После войны госпиталь переделали в детский санаторий. Многие, кто служили в бывшем госпитале, так и остались работать в санатории. Малька! Ты меня слушаешь?
- Нет. Мне страшно.
- Драться с пьяными мужиками не страшно? А про реку испугалась?    
        - Резонный вопрос! – это папа к нам подошел. Раздвинул кусты сирени и появился неожиданно. Сирень еще голенькая,  но уже кисточки наметились.  Папа, как и я, не любит долгие дорожки, вошел  не в калитку, а от  изолятора сразу через кусты, перешёл сухой  овражек и прямиком к нашему дому. На нас сразу пролился дождик, который уже прошел ночью, а теперь только с веток закапал. И воздух весной стал пахнуть.
     - Пап! Понимаешь?
       - Я все слышал. Ты одного секрета не знаешь. Вот я тебе его расскажу. И все  станет ясно. А сейчас, давай температуру мерить. И горло мазать.
-А откуда ты знаешь, что мне ночью горло теркой скребли?
- По голосу.
Мама аккуратно собрала с подола все мои обрезанные ноготочки и понесла их к мангалу. Сжигать:
 - Оставайтесь тут, принесу вам термометр и люголь.
 -  Пап, рассказывай секрет скорее, пока мамы
 нет.
-А чего ж от нее скрывать? Она этот секрет знает не хуже меня.
- От кого же тогда секрет, если мы все  его знаем?
- Это наш семейный секрет.
- Кто не наша семья  - для них - это секрет. Да?
 -   Ну, что-то в этом роде. Вот тебе уже скоро семь лет. Ты в садик ходила всю зиму. Там ты что-нибудь про Бога слышала?
- Слышала. Только не очень поняла.
-  От кого и что слышала? – папа  спустился чуть ниже с порога на дорожку, набрал ковшиком  воды из  большой бочки  и подал мне. Я полила папе на руки, он помыл и вытер их полотенцем, которое висело для этого на ветке молоденького карагача.
- От Фаины Абрамовны слышала. Наша новая воспитательница. Она всех  на дневной сон в кровати уложила, нянечку нашу, Халиму позвала, они сидели в спальне, пока мы засыпали, и Фаина рассказывала  ей потихонечку, как ее пьяный сосед жену свою побил: «Отделал её, как  Бог черепаху».
Они сидят вдвоем и тихо – тихо журчат, – разговаривают. А мы все лежим, лежим – и сами не знаем, как засыпаем.
      Папа  меня слушает внимательно, а сам из большой парусиновой сумки  с красным крестом, достает блестящий шпатель, накручивает на него вату, макает в люголь:
  - Открывай рот. Шире, что б я гланды видел.
 Мама  такие процедуры плохо переносит. Она  опять на кухню ушла. А у меня столько вопросов! Я боюсь, чтобы папа за мамой на кухню не ушел. Он всегда, когда приходит с дежурства, сначала за мамой уходит. Ой, ну, будто я не знаю, что он целоваться с ней идет! Да пусть, но сейчас сначала я его обо всем расспрошу, а то опять потом жди, когда они выйдут из спальни завтракать! Я рот с люголем  быстро закрыла и  -хлоп  - к папе на колени:
- Так как он, Бог, эту черепаху отделал? А, пап!
- Да нормально он ее сделал. Ты черепаху видела? Что, некрасивая? По - моему, очень даже симпатичное создание сотворил Бог. Есть и пострашнее. Но это нам, людям, кажется, что они страшные. Человек ведь вообще очень трудно привыкает к существам, которые мало похожи на него. Иной раз даже ели кожа не того цвета, как у него, сразу уже и – враг. А уж если еще и думает не так, как он привык, или ест не то, что он, и одевается не как он, да еще говорит на непонятном языке, то уж такого и вовсе – хоть убей. Чужак! А то и враг!
- А Бог – это кто?
-  Вот это, Малька, как раз  и есть тот самый наш семейный  секрет. Я сначала хотел тебе позже обо всем рассказать, когда ты постарше станешь. Но вижу, ты у меня такая уже умница, что, должна и сейчас все понять. Я ведь тоже узнал этот секрет, когда еще в школу не пошёл. Папа мой, твой дедушка, отвел меня в Хедер.
       - Это что?
         -Это, как школа, но - еврейская. В нее отводили мальчиков, чтобы они все о Боге узнавали. И молитвы учили. И заповеди.
- А девочек?
- А девочки все дома это учили, когда подрастали. Им мамы все рассказывали. А еще они по субботам в синагогу ходили с родителями, там все слушали и узнавали про Бога.
- А заповеди - это что?
- Заповеди – это законы. Законы для жизни. Их людям Бог дал. И заключил с людьми договор. Бог  станет учить людей, как жить без зла. А они соглашаются выполнять эти – заповеди. Например:
       Не убивай. Не кради. Не лги на человека, не  наговаривай понапраслину.
 - И все?
- Есть ещё: Люби ближнего.
 - Кого это, «ближнего»? Это кто?
- Ну, думаю, это, кто рядом с тобой живет, работает или вот в садике с тобой  весь день, друзья твои, подружки. Или домашние твои, родные.
- А если я не всех люблю?  Если есть такие противные, сопливые, вредные, кривляки. Я их не люблю. Тогда что?
- Тогда, наверное, надо разобраться, почему они такие и помочь им стать лучше. Вот ты, например, дралась недавно. Это нехорошо. Но мы с мамой тебя любим и хотим понять, почему ты дерешься. А ты нам про Шурика не рассказываешь, почему ты его ударила? Вот, кстати, есть еще одна заповедь:
Уважай мать свою и отца своего.
«Интересно получается, - подумала я,- когда мы с папой начали говорить, у меня было только два вопроса: про черепаху и про секрет. А сейчас уже столько их набралось, что даже не знаю, когда я их все позадаю».
А тут еще мама несколько раз выглядывала к нам на порожек, качала головой и всем своим видом
напоминала, что завтрак давно готов. Пора идти за стол:
- Все стынет! Сколько можно вас ждать? Философы!
- А философы – это кто?
- Ну, вот что,- серьезно сказала мама,-  Конца и краю не будет твоим вопросам. Папа голодный. И тебе поесть надо, а то к концерту не выздоровеешь и не сможешь  сыграть в пьесе  Красную Шапочку. Подведешь Оксану Макаровну и всех ребят.  Вы же эту  пьеску целый месяц разучивали.
Я соскочила и хотела сказать, что мне еще надо узнать, кто это – Бог, а еще…
- Даю тебе право еще на один вопрос, последний, остальные – потом. После обеда или вечером. Всё!
Я вздохнула и спросила не самое важное, а самое непонятное:
 - Эти заповеди, которые Бог дал, они же точно такие, как нам каждый день везде повторяют. И в садике, и вот сейчас в санатории, где мы живем, и по радио, и в сказках, и в книжках, все нас учат, учат. Почему же это тогда называется секретом? Почему это тайна?
Папа вытянул у меня из  подмышки термометр, посмотрел, покачал головой взял меня на руки  и занес в комнату:
- 39,5!  В постель!  Быстро! Вика, дай ей чай с малиной, аспирин, хорошо укрой. Когда вспотеет, переодень. А ты, доча, поспи. Я тебе на все вопросы отвечу, пусть только спадет температура. Старайся.
             Мне стало тепло. Я закрыла глаза, и в них потекли оранжевые реки, а потом синие волны до неба плавно закручивались и перемешивались с красным ветром. Я не спала. Я вспоминала, как стояла у арыка, в котором бежала кудрявая прозрачная вода. «Куда она бежит? Вот сейчас нырнет в трубу, которая закопана в землю, а потом  с другой стороны  аллеи, что ведет к зданию санатория, из трубы вынырнет. И дальше побежит. В кусты. И, наверное, до речки Хасанбай добегает. И так каждый день, каждый час, каждую минуту. Мы тут с детским садиком уже месяц живем, все группы.  От самых младших до   моей старшей группы.  А вода все бежит и бежит. Веселая, быстрая. И не  устает, и не останавливается. Или может, останавливается? Вот я уйду, а  она остановится. Я и не узнаю! Может, она, как раз в этой трубе отдыхает? Мне же не видно! Труба - под аллеей проложена»
- Ну и что ты тут стоишь? Как полоумная, на воду смотришь?- Шурик остановился и тоже стал смотреть на воду.
 Я говорю:
- Мне интересно. Вода когда-нибудь отдыхает?
- А зачем тебе это?
-  Не знаю. Интересно.
-  Дура ты! – и пошел по широкой аллее к розовому зданию, где сейчас всех детей из нашего детсада расселили по палатам. Потому что в детсаду ремонт. Кап… Капитательный. Нет! Капи – та - льный! А нас решили на все лето оздоровлять в детском    санатории, который, как и река, называется «Хасанбай». И детей домой не забирают.  Воспитатели вместе с детьми живут. А родители приезжают только в воскресенье на «Родительский день». Вот мы теперь с Оксаной Макаровной, которая у нас в детсаду музыкальные  занятия проводит, готовим на этот «Родительский день» детскую оперу про Красную Шапочку. Концерт такой будет.
      Я побежала за  Шуриком:
- Почему «дура»? – Мне не обидно. Но не понятно, хочу, чтобы он ответил. Шурик остановился:
- А почему все живут в палатах, в санатории, а ты со своими папочкой и мамочкой?
- Потому что наш дом на территории санатория. А мои мама и папа работают в этом санатории. Зачем же мне занимать место, если я тут живу?
 - Ты, значит, особенная?
 -  А почему я – дура?
-  А почему в пьесе - Красной Шапочкой назначили  тебя?
- Потому что я – девочка. А ты – Волк, потому что ты – мальчик.
- И ты – самая главная!?
- А ты вместо меня хочешь быть главным?  Красной Шапочкой? Ну, будь! – И я засмеялась. Представила, какой Шурик станет смешной в шапочке и в сарафанчике. А потом мне это наскучило. Я решила пускать мячик в трубу. Пущу и бегу на другой конец ловить его. Прибежала, а мячика нет. Застрял? А может, вода остановилась. Отдыхает?
Посидела я еще немного и решила: «Ладно.  Пойду домой. У мамы спрошу или у папы, где отдыхает вода». Жарко стало, я даже кофточку сняла, в одном сарафане осталась. Хотя мама сердится, говорит, что хоть и конец уже февралю, но все-таки еще не весна.
« И нечего раздеваться!» А из-за кустов Шурик вышел. Ему, наверное, тоже жарко, рубашку снял  и даже без майки, в одних  брюках идет ко мне. А в руке у него мой мячик:
 - Я же говорил, что ты – дура. А ты спрашиваешь: «Почему?» Я твой мячик давно поймал, а ты сидишь и ждешь.
- А ты - ехидный мелкий воришка. Отдай мой мячик!
 -  На! Возьми!-  Протянул мне  ладонь. На ней мой мячик. Я подошла, хотела взять. Он перед моим носом махнул рукой, перебросил мячик через аллею. И сам же его догнал. У него ноги длинные, он очень быстро бегает. Поймал одной рукой и пошел спакойненько в розовое здание. Я за ним. Вошли в фойе. Там ребята из Шуркиной подготовительной группы играют в «Испорченный телефон». Это у них смешно получается. Они уже все большие, им аж по семь лет с половиной. А Шурке  и того больше. Он  тут же уселся на край скамьи. Я встала за его спиной, и тут увидела под его лопаткой ярко- красное пятно, прямо кровавое, похожее на след от ладони. Оно просто пылало. А мне обидно, что Шурка так нагло издевался.  Захотелось ударить по его голой спине. От этой мысли мне самой стало больно. И в ногах слабость. Тогда я приложила свою холодную ладонь к этому красному месту на спине. Шурка вздрогнул, заорал, как сумасшедший, бросил мне мячик в руки, дернулся и с криком кинулся бежать в свою палату. Я испугалась. И села на его место. Никто ничего не понял. Кто-то стал кричать, что я Шурку столкнула со скамьи и ударила. Прибежала их воспитательница: «Как ты могла? Ты так ударила его, у него вся спина горит! Какая ты жестокая! Маленькая и такая мстительная. Мячика пожалела!»

      Мне стало очень жарко в постели. И я  открыла глаза, больше не могла лежать и вспоминать.
- Мама!- Я громко крикнула, и по горлу опять протерлась боль,- ма-а-а!
 - Ты что? Ты что, Малька! – мама вбежала с улицы, - я здесь, девочка моя, я здесь. Ты проснулась? Погоди, вот только руки вытру. Давай- ка переоденемся. Ты мокрая вся. Вспотела. Это хорошо. Сейчас посмотрим, упал жар? Кажется, спал. Подними ручки давай, скинем эту рубашку. Во-от! Наденем сухую. Подними еще раз ручки. Ну, теперь полежи, отдохни, сейчас еще горло смажем. Давай посмотрим, как там наша температура.
     Я не прислушиваюсь, что говорит мама. Главное, она рядом. Я слышу ее тихие, быстрые слова. Чувствую ее руки, вижу ее волосы. Они  рассыпаются по ее шее, касаются моего лица, моих рук, спины. Они пахнут знакомым запахом не то травы, не то листьев, или это ветер так пахнет. Она  приподнимает, ворочает меня с боку на бок, переодевает, приглаживает мягкой рукой мокрую голову, прикладывает губы к моему лбу. Мне спокойно и расслабленно легко, и почему-то хочется плакать. Мама вытирает мои слезы мягким полотенцем.
 - Ну, что ты, что ты?!  Все хорошо! Температура спала.
- Мам! Я Шурку не била.  Не била! Это красное пятно у него уже было. А я только дотронулась. Я подумала, приложу холодную руку, и не будет оно гореть, пятно.
      Я уже больше не знала, что говорить Уткнулась в мамину грудь и не могла удержаться, так у меня все рвалось  и сотрясалось от плача.

          Глава вторая. «СЕГОДНЯ ИЛИ НИКОГДА"

Мне уже нельзя оставаться дома. Маме надо на работу. А мне нужны уколы и капельница.  Меня  положили в изолятор. Папа как лечащий врач сделал назначения.  Все записал в журнал, и дежурные медсестры Аллочка и  Неля  выполняли все сами. По очереди дежурили,  сутки одна, сутки другая.  Аллочка мне больше нравится.   Ее уколы болят меньше и не так долго. А от Нелиных у меня вся попка болит.. Мама забегает ко мне после работы. Медсестры  маме не разрешают долго сидеть в палате. Потому что тут и другие дети лежат. У одного малолетки ухо воспалилось и стреляет, а другой зеленого урюка из  санаторного сада наелся, живот у него болит.
 - Если вы, Виктория Ильинична, будете долго с Майей сидеть, другим деткам станет обидно и тоскливо, что у Майки мама рядом, а у  них нет, - урезонивают медсестры и дежурный врач  мою  маму,- и это на здоровье детей отразится. Вы же сами медработник, с войны, еще с госпиталя  здесь работаете. Понимаете, какие ранимые больные. Особенно дети. Так что, Вы уж, пожалуйста, идите домой. Мы тут с Майкой сами управимся. Ей не будет скучно.
- Какой я вам  медработник?!- Возражает мама, - я телефонистка. И в госпитале телефонисткой работала и сейчас в санатории тоже – телефонистка. Но возражает  она только так, для справедливости. А медсестер слушается. Погладила по головке меня, а заодно и «малявок», ушла домой. Или на дежурство.
    - Пап,- спрашиваю потихоньку, когда он в палате на  утреннем обходе подходит к моей кровати, - меня тут все спрашивают, почему меня Малькой зовут, когда я Майя?
- «Малка» на иврите  - царица, - а ты сама себя так назвала, потому что не выговаривала две буквы, они рядом в твоем имени: «й» и «я» Майя. Говорила: «Меня зовут Малька». Вот ты в метрике Майя. А дома мы  зовем тебя, как ты себя сама назвала.
-  А почему  на иврите?
  - Секрет наш семейный помнишь?
-  А! Про хедер и Бога?
 - Да. Все еврейские молитвы и притчи, и мидраши – на иврите написаны. И евреи иврит учат, чтобы с Богом разговаривать.
 - А ты знаешь иврит?
-  Знаю молитвы.
-  Научишь меня? –
- Если захочешь, буду учить. Скорее выздоравливай. И держи язык за зубами. Сейчас не очень-то за это похвалят. Поняла?
 - Кто «не очень»?
 - Все. У меня, между прочим, обход. Открой рот! Та-а –ак. Хорошо! А теперь – закрой. И молчи.
И ушел.
 В пятницу  в изолятор ко мне пришли три цветочка: Маргаритка, Ромашка и Тюльпаша:
 - Что делать? Тебя до воскресенья  не выпустят отсюда? Как же с концертом? Что будет?  Оксана Макаровна говорит, что вряд ли что-то состоится. И не надо даже костюмы готовить зря.
- Как это зря? Передайте Оксане Макаровне: я прибегу ровно к началу. Никто и ничто  меня не удержит. Пусть даже не сомневается!  Только вам придется самим принести мне  из нашего дома мой костюм. Я вам скажу, где он у меня. Принесете прямо на сцену. Я там и переоденусь.
- Не будем мы в ваш дом без никого заходить,- заупрямилась Тюльпаша.
- Вдруг пропадет что-нибудь,  - поддержала ее Ромашка.
- На нас  подумают,- согласилась с подружками Маргаритка.
 - Ладно. Тогда я сама, - что-то мне совсем грустно стало.
- А хочешь? Мы тебе нашу песню цветов споем?-
 -  И станцуем.
  Девочки присели на корточки в проходе между койками. Ромашка шепнула:
- Три – четыре, - как Оксана Макаровна. Цветочки стали медленно подниматься с корточек и потягиваться, как будто только что проснулись. Потом они одинаково  плавно подняли  руки, закачали головами и тихо запели:
«Не собирай ты, Маша, ягод,
В лесу цветочков ты не рви!
 Иди скорей своей дорогой.
 Не миновать тебе беды»,
Покружились, подошли поближе к «Красной Шапочке». И грозными, испуганными голосами пропели еще куплет, помахивая головами и руками:
 «Волк вперед побежал,
 Бабку он испугал,
И прогнал из избушки ее»
- И вовсе  не правильная у вас сказка! - Закапризничал «малявка», у которого болел живот от зеленого урюка из санаторного сада, - Волк бабушку проглотил, а не прогнал.
 - Ничего ты не понимаешь! Маленький еще!- Это в книге Волк проглотил Бабушку, а у нас – детская опера. У нас Волк другой, не такой людоед,- деловито объяснила Ромашка.
 - Да! У нас Волк циливизованный,  - трудно выговорила Маргаритка.  Что-то не так получалось. Оксана Макаровна это слово по - другому говорила,- ща я вспомню,- Тюльпаша пошлепала губами,- «циливи… Нет! Лициви…
- Цивилизованный, что ли? – спокойно подсказал «малявка» с больным животом.
- Ну, что-то вроде этого – снисходительно согласилась Ромашка. И тут же забеспокоилась, - ну, нам уже пора. Сейчас на ужин всех поведут. Мы уж пойдем. Выздоравливай.
А Маргаритка важно добавила:
- Ждем  тебя к первому акту.
Я сразу же устало откинулась на подушку, вытянулась на кровати, закрыла глаза. Потом сделала над собой усилие, тяжело повернулась к стене. И затихла.  «Отдохну, потом решу, как раздобыть из дома свой костюм»
У мамы просить бесполезно. Папа тоже не выпустит из изолятора.
 Я не заснула, но почувствовала, как мягкая  тёплая дремота сладким туманом накрыла меня, как прозрачной пеленой. Я поняла, что уже наступил вечер, солнце улеглось за рекой. И сразу же все окунулось в густую ночь.  Цикады заводят бесконечный мотив,  не звонкий, но долгий  -  долгий и одинаковый. К нему сразу же привыкает все внутри, и уже кажется, что его вовсе и нет. Просто звучит тишина. Но вдруг что-то в ушах  как будто беззвучно щёлкнет, откроется, поменяется, и становится понятно, что цикады все это время звенели. И что тишины нет. По - прежнему воздух не то  потихоньку звенит, не то прозрачно стрекочет.    
И это совсем не мешает тишине. Наоборот. Все, что слышится в ночном дворе,  кажется близким и  знакомым, как давно знакомая сказка. Ее можно слушать  хоть каждый вечер. Наверное, это ещё и потому, что  с первого дня, как меня положили в изолятор, я узнала Халиму, нашу детсадовскую нянечку. Это она всегда  садилась у нас в спальне на стульчик и тихонько разговаривала с новой воспитательницей Фаиной, пока мы не засыпали под ее голос, похожий на журчание воды в арыке. Теперь, оказывается, она тоже нянечка, но в изоляторе. Вообще этот изолятор просто так называется А на самом деле, как больница. Только палата  - одна.
Вот Халима  выплёскивает на разогретую землю и на теплые зацементированные дорожки вокруг изолятора чуть слышные шлепки воды из ведра. Поливает цветы и все вокруг прохладной водой. Земля и асфальт сразу же отвечают удивительным запахом  прогретой дороги, которая напилась воды.  Халима  снова и снова черпает  ведром воду из арыка. И уже прохлада и мокрый запах протекает к нам  в палату через открытое окно.
Плеск воды прекращается. Наверное, Халима поставила пустое ведро, присела на мокрую скамейку, сняла с головы белую косынку, завязанную как-то по - особому, по-татарски. Встряхивает её и снова покрывает свои блестящие черные волосы тугой косынкой. И вдруг
 тихо-тихо, будто из  лесного или степного далека начинается ее витая, узорная, непонятная песня. Халима всегда поет ее, когда работает. Голос у нее тоненький, тихий, а  песня – неторопливая, звучит, как во сне. Я ни слова не понимаю. Но мне нравится, что песня, будто сама с собой разговаривает. Сначала спрашивает,  потом отвечает. Потом помолчит. И снова спрашивает. И опять отвечает.               
Так под эту песню я и засыпаю.
И не знаю, что мама давно уже сидит на табуретке возле моей кровати. Не хочет меня будить, но еще немного и придет медсестра Неля. Сделает последний на ночь укол, принесет таблетки,  поставит градусник. На этом Нелино дежурство закончится. Мама подождет, когда  медсестра зайдет делать последние процедуры, и тогда уже мама уйдет на  свое дежурство на всю ночь. И Неля уйдет домой.  Её сменщица Аллочка прибежит на своих звонких каблучках. Она часто опаздывает. А папа? Я тут же, как от толчка, просыпаюсь от этой мысли.
 - Ма-а-ма! Ты давно так сидишь?
- Нет, не очень. Поспи еще до медсестры.
- Нет. Я с тобой побуду.
 - К тебе девочки приходили сегодня? Танцевали, пели? Да?
- Приходили. Они так ждут меня  в воскресенье выступать перед родителями. Мы же столько готовились. Наша опера короткая. Час какой – то.
 - Боюсь, Малька, что теперь уже поздно говорить об этом. Меня никто не послушает, даже если я буду просить, чтобы тебя отпустили. Ты еще очень слаба. Ты же понимаешь, я и просить не стану без папиного решения. Он врач. И знает, что тебе рано вставать с постели. С ангиной, родная, не шутят. Она может на сердце осложнение дать. Это  очень серьезно и опасно.
- Ну, а если папа разрешит?
-  Концерт – перед обедом начнется. А папа вернется домой в воскресенье вечером, не раньше.
 - Как?! А где папа?
-Он в командировке.
Тут я сразу поняла: это моя удача, раз папа уехал.  «Сегодня или никогда»,- решила я. Мама ушла, когда в палату вошла медсестра со шприцем и таблетками. Через полчаса в изоляторе стало тихо. Свет в коридоре выключили. В палате тоже. Но под окном стоял столб с фонарем, похожим на большую луну. И света от него хватало, чтобы найти курточку от пижамы, надеть ее поверх ночной рубахи, натянуть пижамные штаны в полосочку, отыскать под кроватью тапочки. Я свернула одеяло, чтобы получилось похоже на меня, укрытую с головой. Тихонько открыла дверь в коридор. Выглянула. Он пустой. Прошмыгнула к выходу. Дернула дверь. А она не открывается. Что делать? Мне как-то надо выбраться, побежать домой и взять костюм Красной Шапочки, который мы с мамой шили весь месяц. Я услышала за спиной чьи-то шаги. Кто – то  приближался в темноте к двери. И вдруг:
-  Кто здесь?
Я ослепла от включенного света. Халима посмотрела на меня и тут же снова выключила. Стало так темно, что  я даже и не знала, подошла ко мне Халима или нет.
  - Ты чего по темному коридору ходишь? Чего хочешь? В туалет хочешь? Вон туда иди, по стеночке рукой держись. Как раз дойдешь до уборной. А эта дверь – на улицу. Туда тебе нельзя. Проводить, может, тебя?  Идем. Давай ручку, я доведу.
 - А Вы домой идете?
 -  Да, милая. Я все сделала: полила, подмела, цветы и деревья напоила. Мне  теперь – домой.
- А завтра снова придете?
 - Приду, детка, приду. Обязательно. Пойдем, а то описаешься. Давай ручку.
 - А песню, которую пели, еще споете?
- Какую песню?
- Ну, такую тихую, узорную такую  и печальную. Когда поливаете, поете. Я мотив знаю, (И спела ей тихонько кусочек, который особенно тоненький и извилистый, только без слов)
-  Тебе нравится  песня? 
- Очень нравится. Я всегда жду, когда Вы начнете ее петь. Лежу и потихоньку с Вами  ее пою. Только 
 я не знаю, про что эта песня. Поэтому я прямо пою- пою, а потом вдруг так мне хорошо становится, и я засыпаю.
 - Правда? А я и не знала, что кто-то слушает мою песню. Пою себе просто так, чтобы работа легче казалась. Это старинная песня. Мне ее моя мама пела, когда я маленькая была.
- Тетя Халима! А Вы тоже маленькая были?
-  Конечно! Все сначала маленькие бывают, потом вырастают.
- А потом становятся, как моя бабушка?
 -  Да, - вздохнула  Халима, но тут же, как очнулась, - ну, что ж это мы с тобой в холодном коридоре стоим! Ты ведь болеешь, тебе в постель нужно. Давай-ка! В туалет и в палату.
 Я подумала, что надо соврать и как-нибудь выкрутиться, убежать. Но потом вспомнила, как папа про  Законы – заветы рассказывал  и подумала: «А может, взять, да и сказать ей правду? Вдруг она и поможет?»
- Тетя Халима,- сказала я тихо, осторожно,- Я Вам правду скажу. Папа сказал, что Бог не велел врать.
-  Папа так сказал? Это он правильно сказал. А не говорил он тебе, что не всем подряд надо про Бога рассказывать?
 У меня сердце так сильно заколотилась, что я даже руку приложила к груди, чтобы  Халима не услышала, как оно стучит. А потом я вспомнила, как она нежно и жалостно поет, и сказала:
- Папа мне говорил, чтобы я закрыла рот  и помалкивала. Но я …я…почему-то думаю, что Вам можно.
- Ну и что же ты мне хочешь взаправду сказать?
 Я набрала  большим вдохом воздуху и быстренько шепотом рассказала:
- Мне в туалет не надо! Тетя Халима! Мне на две минуточки надо домой сбегать. Там у меня шапочка, кофточка, безрукавка, юбочка, фартучек и туфельки. Мне это все надо взять дома, в корзинку сложить и в палате в тумбочку положить. Потому что,  если я не приду на выступление в воскресенье, то много моих друзей и подруг из-за меня не смогут перед родителями выступить на концерте. Это значит, я их подведу. Разве это можно допустить?
-  Вона! Какие у тебя проблемы, девочка! А что ж мама или папа тебе не принесут все это?
-  Их дома нету,- я поняла, что уже начинаю привирать. Но ведь пока все, что я говорю, - правда! Их дома нет! А что они мне не разрешают выступать, это уже совсем другое дело.  Об этом пока и говорить не надо. Пока только правду о том, что мне нужно домой,- их дома нету. Мама на дежурстве, а папа в командировке
- Ладно, я тебе помогу. Ты далеко живешь? Схожу с тобой домой, принесем все, что надо, а потом я домой пойду.
 Я от радости, аж подпрыгнула. И хотела взвизгнуть, но не смогла. Горло сразу отозвалось. Больно.
- Тихо, тихо! Не разбуди дежурных, а то ничего не выйдет, не пустят тебя. Так, где ты живешь?
 -  Недалеко тут, на территории санатория.
 Халима достала ключ, открыла дверь.  Мы вышли во двор, где было посветлее от фонарей, да и лунища сияла на небе яркая,  оранжевая, как апельсин.
 Женщина внимательно всмотрелась в меня:
- О! Так ты Майя! Дочка нашего главврача?  Ну, ты, девонька, втянула  меня в историю! Если папа твой узнает, уволят меня, как пить дать!
- Не узнает!  Да и ничего плохого мы с Вами пока не сделали.   Идем ко мне домой и берем то, что мое! То, что мне нужно, очень нужно.
 -  Да. Но в какое время идем?! Не детское время! Полночь уже. А ты куда повернула? Там разве дом ваш?
- А мы, тетя Халима, папиной короткой дорогой пойдем, через сухой овражек, а потом по узкой тропинке, где сиреневые кусты, прямо к нашему дому.
  И мы стали бочком, держась за руки, спускаться по овражку вниз. Там  сразу стало темнее, и опять запахло рекой.
-Давай-ка мне руку!-  Халима подхватила меня и почти на руках вытащила наверх. Мы раздвинули сиреневые  кусты, и оказались прямо на углу нашего домика. Тут мне уже и  свет не понадобился. Я руку за кадушку просунула, и вытянула за шнурок ключ.
- Я тут постою, шепнула Халима, а ты – быстренько! Свет лучше не включай, и так, думаю, разберешься. 
- Так у нас – ставни закрытые, свет не протечет! -Уверила я.
  Зашла, сразу вдохнула знакомый запах нашего деревянного домика.  Яблоками  пахнет, сухой мелиссой, мамиными духами. И  выскобленными до желточка, как у яичка, - деревянными полами. Так захотелось остаться здесь. И не возвращаться в изолятор. Там пахнет лекарствами, хлоркой, краской, еще чем-то неприятным. А как начинают кипятить шприцы, так по всему коридору и до нашей палаты почему-то паленой резиной
воняет. Я медсестру один раз даже спросила: «Что-то у вас, как резину варят?»- она засмеялась: «Ну, шутница ты, Майка, как твой папа!» Это антибиотики из шприца пахнут. Нюх у тебя! Как у кошки». Я кошек люблю, но когда меня с ними уже второй раз сравнивают, мне это не очень нравится.
Я собрала мигом, все что надо. И еще сунула в корзинку фонарик на батарейках. Чтобы назад в овражке тропинку к изолятору высветить. И – назад. Халима подхватила у меня корзинку. Я дверь закрыла, ключ – за бочку, и мы опять нырнули в сиреневые кусты. Спуск крутой, я сзади. Тормозим потихоньку ногами, чтобы не скатиться кубарем. Я сзади, нет- нет, на Халиму натыкаюсь. Вот уже почти и спустились. Вдруг она вскрикнула и на колени – бух! Как будто обо что-то споткнулась. Я – на нее навалилась. Она шепчет: 
- Отодвинься! Не загораживай луну. Тут что-то большое лежит. Не видно мне.
Я у нее корзинку вместе с рукой придвинула к себе, порылась, достала фонарик. Кнопочку вверх  толкнула пальцем.
-  Бог ты мой! – Шепнула Халима, - Майя, деточка!  Это – человек! Женщина!               
 Приложила ухо к груди лежавшей. Глаза у женщины закрыты, руки раскинуты.  Халима стала пульс искать.
- Не пойму я!  Теплая еще, а не дышит. Так! Бежим, надо скорее людей позвать.
Не знаю, как мы добежали до изолятора. Халима открыла дверь своим ключом:
 - Быстро в постель! И рот запечатай! Тебя там не было!  Запомни! Ты ничего не видела. Бегом!
 Мы кинулись в разные стороны.  Нянька  - к дежурным в кабинет. Я в свою палату.  Корзинку – в тумбочку еле втиснула. Руки дрожат. Стянула с себя  пижамную куртку и штаны, тапки подальше под кровать. Завтра надо будет еще подошвы от грязи отмыть. Нырнула под одеяло, через неплотно прикрытую дверь  палаты стала слушать, что в коридоре делается. Там сначала нянечка громко говорила. Потом голос медсестры:
 - Алё, алё!  Это милиция? В овраге около изолятора …
 Бах! Кто - то закрыл нашу дверь. Теперь только обрывки слышны:
- Там женщина. Не имею права …Дежурю. Больные дети…Нянечка покажет… Халима Гибадулина. Говорит, «еще теплая». Может, и жива.
 Через немного времени слышно, машина подъехала, фары по окну полоску провели и погасли. Во входную  дверь громко постучали.  Потом топот по коридору. Потом опять топот назад. В открытое окно слышно, как нянечка тихонько ругается:
- Да не держите вы меня, стану я убегать что ли? Я ж и домой не пошла. Вернулась позвонить.
Потом все стихло. Я ждала – ждала. Ничего больше не происходило. Тихо. И я стала засыпать.
 - Майка! Слышишь? Майка! – Я очнулась. Кто-то шепотом звал меня под окном.
 - Шурка? Ты что тут делаешь? – я высунулась в окно, легла на  подоконник животом.
 -  Ты ее видела?
 -   Кого?
 -   Маму. Мою маму.               
- Меня дурой называешь, а сам умник!? Откуда мне знать твою маму? Ты мою знаешь?
-Я твою знаю. Она в одной смене  с моей, телефонисткой работает.
- А я не знаю. Ни маму твою не знаю, ни тебя знать не хочу.
Шурка вдруг метнулся от окна в тень старого куста шиповника. Кого он испугался? Я оглянулась. За моей спиной стояли две «малявки». Один с прострелом в ухе, другой с урючным животом.
- Ну, что повскакивали? Марш по койкам!- Я нарочно прошипела сердито. Только на них это не подействовало. Стоят, как приклеенные, смотрят. И молчат.
- Я кому сказала? Сейчас медсестру позову.
 - Позови. Мы тогда и ей  тоже расскажем, что ты уходила из палаты. Тебя долго не было. А потом пришла,  и они в милицию стали звонить.
- Что значит «И ей тоже»? Вы уже кому-то рассказали?
 - Шурка опять появился под окном:
- Мне, мне они рассказали. Я поэтому и хочу поговорить с тобой! Дай руку, я в палату залезу, поговорить надо. Тут зацепиться не за что.
 - Не дам. Я твоим подлым рукам не верю. Нечего тебе делать в нашей палате.
 Шурка подпрыгнул, ухватился цепкими пальцами, за подоконник. Но, они, как смазанные маслом, тут же   соскользнули вниз.
- Про которую в милицию звонили,  это моя мама. Слышишь, Майка?
Я тут же  протянула руку в окно, он ухватился за нее, так уперся, что чуть не вытащил меня на улицу, но   вовремя успел закинуть  одну ногу, тут же отпустил мою руку, перекинул свою вторую ногу и мигом влетел в палату.
 Я услышала шаги в коридоре, так постукивают каблучки только  у медсестры Аллочки.  Кроме того, раз каблучки стучат, значит, Аллочка  работает одна. Был бы еще дежурный врач, она бы сняла   каблучки и надела мягкие  бесшумные тапочки. Ей уже один раз дежурство вычли из зарплаты, за то, что по изолятору бегает в туфлях  на звонких каблучках. Врач, (точно!) наверное, ещё в милиции, на допросе. Или в скорой помощи уехал в больницу с той женщиной, что мы нашли.
 Я поняла, что сейчас нам всем попадет, когда Аллочка зайдёт в палату. Поэтому быстро  откинула одеяло на  давно  аккуратно и красиво застеленной ничьей кровати в самом дальнем от двери углу, сдернула с обалдевшего Шурки курточку, сунула ее  в тумбочку около его кровати, самого  мальчишку толкнула на эту кровать:
 - Сними обувь, укройся  и лежи тихо.  Ничего не говори, Запомни: ты  здесь лежишь со  вчерашнего утра. Все. Что бы ни говорили, что бы ни спрашивали, настаивай: «Не знаю, дяденька доктор положил меня сюда, велел лежать. Всё! Молчи теперь. Потом объясню» Я еще успела зашипеть:
 «Все легли! Спим!». Малышня послушно юркнула по кроватям, я тоже успела лечь.
Беззвучно открылась дверь.  Медсестра зашла,  дверь оставила  полуоткрытой,  наверное, чтобы не включать свет в палате. Достаточно света  из коридора.  Аллочка сняла туфельки, оставила их под дверью так, что, если ветер захочет закрыть дверь, туфельки помешают.  Бесшумно подошла к моей кровати. Прислушалась, даже наклонилась к моему лицу. Я не шевельнулась. Потом перешла к кроватям младших. Тоже наклонилась над ними. Но эти лежали  лицами к стене.
Аллочка убедилась, что мы на месте, всё спокойно, решила уйти. Прежде, чем закрыть двери, на всякий случай сказала негромко:
-Учтите! Не очень-то вы умеете притворяться. Я все равно слышала шум в палате. Если еще раз повторится,  начну выполнять предписание врача пораньше. Всем по уколу! Не дожидаясь утра.  Так что потом пеняйте на себя.
Туфельки она не надела, взяла их в руку. И ушла, плотно закрыв за собой дверь.
 Я еще полежала, не двигаясь, только прислушиваясь к коридору. Потом подождала, тихонько подползла к постели урючного воришки и шепнула на ухо:   
- Иди в уборную!
- Мне уже не нужно, я не  хочу.
 - Это не важно.  Надо посмотреть, не стоит ли Аллочка под дверью, чтобы внезапно зайти, когда мы разговариваем. Ты – разведчик.  Выведай,  опасность есть или нет. Посмотри всю дорогу по коридору до выхода. Узнай, где все, которые нас тут лечат.
«Малявка» сбегал в туалет,  сказал, что все тихо:
 -  Под дверью никого нет. Коридор пустой. Аллочка в дежурке. Больше никого нет.
 - Молодец! Настоящий разведчик! Теперь отдыхай.
Я села на кровать рядом с Шуркой Сорокиным:
- Ну, давай, спрашивай, зачем пришел. Тихо только.
- Хочу знать, когда вы ее нашли в овраге, она жива была?
 -  Не знаю.
- Не ври только! Ты ходила через овраг. Мне же эти, мальцы, сказали, что ты уходила без спроса. И я твои тапки видел.
-  Когда видел?
- Да только сейчас.  Посмотри сама!
 Я подняла ногу. Да. Даже в темноте видны на тапке  прилипшая грязь и трава. Зеленые ошмётки, от бурьяна, который растет в овраге.
-  Ты ее и нашла.
 -Не я, Халима. Она ей и пульс проверяла и сердце слушала. Похоже,  мама твоя там не один день лежала.
- Не может быть! По дороге через  сухой овраг многие ходят. Твой папа, и тот в день по нескольку раз. Как же никто ее не заметил?
 - А как мы не …А как Халима  сначала не заметила? А только на обратном пути!?
- Майка, ну не умеешь ты врать! Опять оговорилась.
 Почему ты боишься  мне правду сказать? Что такого опасного, если узнают, что ты там была?
 - Потому что нельзя мне сейчас на семью свою даже тень накликать. Мне так Халима сказала.
 - Да что твоя  Халима понимает! Уборщица!
 - Это, что ты понимаешь! Тебе все плохие. Ты всех ненавидишь, и нарочно обижаешь, злость свою на людях вымещаешь. А чо злишься – то?
 - Ты бы увидела разок, как твой отец маму убивает, посмотрел бы я, какая  б ты добрая была!               
- Да люди-то при чем? Я при чём? За что ты надо мной издевался у арыка? А потом еще наврал, что это я тебя ударила.
- А ты не хотела ударить? Честно скажи, не хотела?
 - Хотела. Но когда увидела это огненное пятно на твоей спине, сразу и перехотела.
-  Не верю я тебе. Ты злая! Еще и не то можешь человеку сделать!
-  С чего ты взял?
 -  Знаю я, как ты моему отцу за дохлячую собаку чуть глаза не выцарапала.
 - Это Сережке Сорокину? -  Я спросила,  и тут же до меня дошло, что Шурка - то тоже Сорокин. И сразу еще вспомнила, как  Фаина Абрамовна рассказывала   Халиме про своего соседа: «Отделал её муж, как Бог черепаху»
- Шурка, а ты воспитательницу Фаину Абрамовну знаешь?
- А чо ж ее не знать? Мы соседи. На одной площадке лестничной.
 -Тогда, Шурка, я знаю точно, когда этот твой пьяница  угробил твою маму. Точно знаю. Даже число и день знаю. И догадываюсь, откуда у тебя это пятно на спине.
- Ну, ты слова-то выбирай! «Пьяница!» У него, между прочим, два ордена за храбрость! Поняла? Наградное оружие имеется, от самого комдива: «За храбрость рядовому Сергею Сорокину»  Всю войну прошел. Он герой! А ты - «Угробил!» Жива она!
Он соскочил с кровати,  замахал руками, потом облокотился нечаянно левой стороной спины о кровать, и вскрикнул от боли.
-Не зажила еще спина? Болит?- Я подумала, «может, не прятаться нам, а позвать Аллочку, смажет она чем-нибудь ему спину, он хоть поспит?» Но потом передумала: «Он обязательно решит, что я ему мщу и  хочу выдать его и дорогого его «героя» - папочку. На зло»
- Шурка!  Чем это он  тебя саданул так? За что?- Специально так спросила, чтоб он подумал,  будто я точно знаю, что это его отец  ударил.               
Шурка отдышался, лег на живот:
 - Мамка белье гладила. Я сидел, ждал, когда она догладит мою постиранную рубашку. Надо было уже в группу, в «Хасанбай» возвращаться. А он пришел с улицы уже «нагруженный», но злой. Про бродячих собак стал орать, потом про кошек бешеных. Мы смотрим, у него лицо поцарапано,  следы от кошкиных когтей. Мама кончик полотенца в кружку с водой намочила и хотела ему протереть царапины, а про утюг забыла.  Прожгла мою  рубаху, которую гладила.  Дым пошёл, рубашка с дырой. Тут он налетел на маму, орет, обзывает шлюхой и кулаками прямо в лицо, и этим утюгом горячим размахивает. А там внутри угли уже раскраснелись от его махания. Я с боку подскочил, повис у него на руке, которой он на маму замахнулся, так он от мамы отвлекся,  а меня и шарахнул по спине этим утюгом с углями. На свободной – то руке я висел. Мы с мамой закричали  прямо в один голос. Он тогда этот утюг швырнул, прямо в зеркало попал. Дверью хлопнул и ушёл. Зеркало разбилось. Мама говорит:  «Быть беде». Достала мне из кучи белья чистую рубашку. Сбегала за дом, нарвала подорожника, приладила у меня на спине, бинтом привязала и отправила меня в «Хасанбай». Я спокойно ушел.  Он обычно после такого идет еще добавить вина. И домой уже в этот день не приходит. У кого – нибудь из своих друзей собутыльников свалится  и спит до следующего обеда, а то и до вечера.
 «Эх, Шурка!- так мне хотелось ему сказать, - герои своих детей не колотят по спине горячими утюгами. Жен своих не избивают. И не бросают еле живых  помирать в кусты по оврагам»
 Но не сказала. Он и так весь трясется.
- Выжила она или нет, узнаем  только в понедельник. До этого никто тебя даже близко не пустит ни в больницу к ней, ни  в морг. А в милицию ты не лезь, Шура! А то сам и виноватым станешь.               
 - Майка! Ты прям, как старуха, которая уже жизнь прожила. А тебе годков-то всего только семь. Или нет еще семи? Ты  еще детсадница! И что это ты так о нашей милиции неуважительно?
- Что, пойдешь доносить?
- Ну, ты мне поговори! Я еще не настолько ссучился.
- Ну и слова у тебя, Шурка! Где только нахватался?  Про мои  семь лет говоришь, а сам, словно все свои почти восемь в тюрьме прожил. Я, Шур, знаю, что говорю. Ты вот еще и читать, как  следует, не умеешь. И не знаешь, что произошло. А мне эта самая «уборщица», которую ты ниже себя ставишь, все рассказала. И даже  из газеты почитала.  И объяснила, почему я должна молчать. И что ходила в овраг, тоже приказала молчать. Оказывается, зимой под старый Новый год в газете писали о евреях, врачах- убийцах… А папа мой врач. И еврей. И мне теперь во всякие такие сомнительные дела … лучше от них подальше… Чтобы семье не навредить.
- Ладно, - твердо сказал Шурка,  - пока отца твоего не арестовали, я тут спину подлечу. Гниет у меня этот ожог. А отец твой - врач  что надо! Все у нас так говорят. Он вылечит. Не знаю, что там твоя уборщица тебе читала. Я слышал, как люди евреев врачей убийцами называют. А я твоему отцу верю. Он моему папке после войны руку спас. Все врачи говорили: «Отрезать надо» А твой отец сказал «Не надо!  Вылечим»
Я опять хотела промолчать, а потом вспомнила, как эта женщина, избитая, страшная, лежала в овраге:
 - Зря  вылечил. Одной рукой, может, меньше дрался бы.
 Шурка махнул рукой, лег и отвернулся от меня к стене. Я хотела уйти на свою кровать. Уже встала. Тут он снова повернулся, поймал двумя руками мою голову. Смотрит мне прямо в глаза, как бешеный. Мне страшно стало:
 - Ты чего?
А он:               
- Когда все прояснится,- шепчет,- если она не выживет.  Если не выживет… Я его убью, «героя» этого.

          Глава третья.  АККОШ - ОДИНОКИЙ ЛЕБЕДЬ
 
Мы решили, что пока  моего папы нет, Шурке лучше уйти, отлежаться в группе, в детсадной спальне. В воскресенье с утра встретимся на концерте. Если я что-то узнаю, все ему расскажу. А после обеда  папа  уже приедет, тогда Шурке надо и прийти к нему.
- Вытерпишь до воскресенья?
- Да. Но  если что-то раньше про маму узнаешь, воткни в форточку с улицы ветку тутовника. Я прибегу к окну. И ты все мне скажешь. Расскажешь?
 - Тоже мне! «Подвиг разведчика».  Ладно. Сделаю.
Когда он уже сидел верхом на подоконнике и собирался спрыгнуть вниз, я спохватилась:
- В воскресенье выступать придешь? Или всех подведешь? Без Волка ничего не получится.
-  Приду.
-  Даже если…?
-  Даже если! «Если», то тем более приду, - и он спрыгнул вниз, поморщился, но быстро нырнул в темноту кустов. «Даже если»- это: «Если его маму не спасут» Я сразу же подумала, почему «тем более»? Хочет и вправду отцу отомстить, а прикрыться концертом? Я хотела подумать об этом,  как следует. Но вспомнила, что сейчас надо что - то сделать с разобранной кроватью. Надо привести ее в порядок.  Оказывается, я не знаю, как она была раньше застелена.
 Небо уже начинало светлеть. Скоро, наверное, Аллочка придет делать первую порцию уколов. Она обязательно спросит, почему расстелена кровать. Что сказать?
- Что сказать?- я спросила это  у себя несколько раз, но так  ничего и не придумала.
 И вдруг «малец» с прострелом в ухе  сонно заплакал               
- Ты что? Опять «стреляет»?- я подошла к нему,- что? Ушко болит?
 - Нет.
 -  А почему плачешь?
 -  Не скажу.
 Я вздохнула. Сил совсем нет. Кружится голова. А тут еще всякие «мальцы» капризничают. Разве можно так выздороветь? Опять горло болит. И голова. Всё! Спать! Ничего не знаю, ничего не видела. «Возлюби себя» Папа сказал, что это очень важная заповедь. «Вот! Возлюблю!» И я поплелась к своей кровати.
«Малявка» заревел во весь голос.
 - А ну, не ори!- Шикнула я, - забыл, что Аллочка сказала? Будешь реветь, начнет делать уколы! Говори быстро, что плачешь? К маме хочешь?  Кушать хочешь? Пить? Что?!
- Иди сюда, поближе.
Я подошла.
-  Ну?
- Я описался.  Не знаю, как. Я спал- спал. Проснулся,  а тут мокро.
 Я достала из тумбочки свои пижамные штаны:
- Снимай мокрое. Бросай на пол.  Надевай эти сухие штаны. Только быстро.
- Они мне большие.
- Ничего, не на бал едем! Зато сухие! Надел? Теперь ложись вот  на эту кровать.
- Это же Шуркина.
- Какого тебе еще «шуркина»? Приснился он тебе? Не было тут никакого Шурки. Понял? Ложись. И спи.
 Я укрыла малыша. Сбросила мокрую простыню в угол к мокрым  штанам. Доплелась, наконец, до своей постели и тут же заснула. Сквозь сон я слышала, как приходила медсестра. 
Будила малышей. Заставляла пить таблетки. Потом разбудила меня. Полусонной сделала укол в попку. Сказала «Спи!».  Потом кто-то зашел, забрал  мокрое белье. И, кажется, мама приходила.
- Малька, ты почему не притронулась к каше? Надо позавтракать. У тебя не будет сил с болезнью бороться. Давай просыпайся, поешь.
Я так обрадовалась маме:
- Ма- а- мочка! Я так соскучилась по тебе, - говорю, а у самой глаза не открываются, – тебя так долго не было.
 - Ну, что ты, девонька, я же вчера, в пятницу, перед дежурством к тебе заходила, а сейчас еще и дома не была, с работы – прямо к тебе. Уже давно утро прошло, а вы все тут спите. Что вы ночью делали? А? Малька, ну, открой глазки.  У тебя ничего не болит? Горло прошло?
 Мама засмеялась, погладила мои руки:
-  Ну, ладно, ладно, сонная принцесса. Ладно, не расклеивай глазки, хочешь спать,- спи. Во сне быстрее выздоравливают. Плохо только, что не позавтракала. Ладно, поспи, а потом поешь. Я сейчас домой. Поем. Час посплю – и снова на дежурство. Сменщица моя заболела. Не пришла на работу. Говорят, она в больнице.  Меня отпустили отдохнуть. Чрез три часа велели вернуться. Перед работой к тебе опять забегу.
          Мама поцеловала меня.  Я хоть и дремала, все равно радовалась, что мама рядом. «Как хорошо, что мама сегодня придет еще». Когда она близко, мне всегда спокойно и легко. Я свободно разбросала руки на кровати, и тут же опять  сон отключил меня от всего, что было ночью.
  Урывками я то и дело просыпалась. От громких голосов «ушастика» и «урючика», от Нелиного: «Повернись на бочок, детка сейчас будет чуть- чуть больно. Молодец! Теперь – таблетку. Запивай, запивай, глотай». От певучих слов Халимы:
-  А давай-ка, супчик поешь, потом еще  поспишь.
От одной только мысли, что  Халима знает о Шуркиной маме, я проснулась:
- Тетя Халима, - шепчу, - Жива она?
- Поешь, скажу!
 Я поднимаюсь над подушкой, алюминиевой ложкой с дыркой на конце ручки хлебаю утиный суп, с одной картошкой и тремя скользкими  кусочками зажаренного лука, плавающего в тарелке. Суп пахнет отвратительно. Спасает только вкусный тонкий квадратик хлеба. Три быстрых ложек жижи и  - долгожданный щипок хлебушка. Еще три ложки супа… Нет! Две! В третью попался черный, как таракан, жареный лук. Бр-р-р. Скорее – кусочек хлеба!
 - Тетя Халима! Ну, не могу! Пожалуйста! Не могу больше. Воняет этой утиной вареной головой. Я лучше всю перловку съем. Ладно? Честное слово!      
 - Господи, что за дети?  Прозрачная вся. Вены - ниточки голубые - сквозь кожицу просвечивают, вон тянутся от щеки по виску, а вот и суп не  вкусный. Уткой пахнет? Так  это хорошо! Значит все-таки бульон на мясе! Смотри, малыши едят – за ушами трещит!
 - Это у  одного ухо стреляет. А  второй от поносов совсем нюх потерял. Тетя Халима! Скажите! Жива?
- Жива. Но очень плоха.  Без памяти лежит. Не приходит в себя. Врачи говорят:  «Надежда только на чудо» Оперировать надо. А в таком состоянии нельзя. Скорее всего, не вытянут ее. Крови много потеряла. И на голове опасная рана.  Чем-то тяжелым ударили.
 - Утюгом?
 - Господи, Аллах Милосердный и Великий! Спаси и помилуй! Майя! Ты сколько лет на свете - то живешь? - Она сложила ладони лодочкой и провела по лицу. Отвернулась, что-то беззвучно шевеля губами. Потом посмотрела на меня внимательно:
 -  Ложись, ложись! Не хочешь суп, не надо. Спать хочешь? Вижу. Весь день спишь сегодня. Кашу я тебе на тумбочке оставлю.
 Она укрыла меня, подоткнула одеяло под бока и под ноги. Еще раз внимательно всмотрелась в мое лицо.  Тихо, только для себя пошептала:
- Может, и вправду у этих евреев прямая связь с Богом?  Ребенок! Лежит себе в изоляторе. Нет! Ночью тащит  меня – в овраг. И находим полуживую женщину… Ну ладно. Совпадение. Лежит еще сутки в постели… И вдруг – На тебе! Детскими  устами говорит, как в воду глядит «Утюгом»! - Нянечка наклонилась ко мне, уже окутанной сонной вязью:
- Спишь?
- Угу…- сквозь сон соглашаюсь.
 -Ну, раз  «Угу», значит, еще не спишь!  Откуда знаешь, что утюг?
Как из-за тридевяти земель долетает до меня ее вопрос. Я уже и напрягать память не могу. Уже витаю в розовых реках и в зеленых летучих облаках. Только и смогла головой мотнуть и одним горлом скребущим ответить:
 - Не знаю.
Мне снится красная трава на берегу. Высокая. Прямо по шейку мне. Бушует, как река в бурю. «Это же Хасанбай», - говорит мне мама. Уже весна. Почему же река так бушует?
 «Это не Хасанбай,- отвечает маме моя знакомая собака, которую бил ногой Сергей Сорокин,- Это овраг. А трава красная, потому  здесь умирает женщина. Это её кровь»
- Не умирает она, - кричу. И от своего крика просыпаюсь. Окна уже потемнели. Вечер. На тумбочке моя каша. Я чувствую, что хочу есть. И каша кажется мне почти такой же вкусной, как хлеб. За окном плеск воды о ладонь.  Халима поливает. И поет. Все та же песня. Грустная и красивая.
Су буенда ялгыз аккош,
Каерылган канатлары. …                Канатларны каера ул
Аерылу газаплар.               
Я бегу к окну. Сажусь на подоконник:
-Тетя Халима!               
Она поднимает голову:
- Выспалась? Кашу съела?
- У меня к Вам очень большая просьба. Только я кричать  не могу. Она – тайная.  И у меня горло болит.
 Нянечка опускает вниз подобранный подол длинной юбки. Перевязывает сбившуюся на голове белую косынку. Подходит к окну, кладет загорелые еще с прошлогоднего лета темные руки  на белый подоконник:
 - Ну? Чего хочешь?
 - Веточку тутовника, но только такую, на котором уже листики  появились.
- Это зачем?
 Я обнимаю её, говорю на ухо:
- Это – тайна! Нянечка, дорогая, выломайте мне веточку тутовника. Я ее на окошке прижму форточкой. И все будут знать, что весна.
 - Всё?
 -  Нет. Не всё.
 -   Что еще?
 -   Веточку,- повторяю я смиренно, но настойчиво.
Халима покачала головой и принесла ветку. Я укрепила ее на форточке:
-  Павда красиво?
- Теперь всё?
- Расскажите, о чем песня, а?
Женщина спела тихонько  один куплет:
И перевела:

У воды одинокий белый лебедь
Повредил свое крыло.
Муки расставания,
Как обломленные крылья.               
   
Я слушала, затаив дыхание. И видела этого белого «Аккош»:
- А дальше? С ним что-то случилось?
- С ним уже случилось. Он повредил крыло. И стал одиноким. Все улетели… А дальше припев:
Аерылмагыз, аерылмагыз,
Булса да сэбэплэре.
Канатларны каера ул
Аерылу сэгатьлэре.
Ят кошны пар итмэс аккош,
Ялгыз канат какса да.
И, не дожидаясь просьбы,  Халима перевела:
Не расставайтесь, не расставайтесь
Даже если будут причины,
Причины для расставания - обломленные крылья.

Белый лебедь не будет парой чужому белому лебедю.
Даже если будет плыть в одиночестве.
Мы тоже вместе не будем,
Даже если вода будет течь, против течения.
- Я знала, что песня печальная.
- Да что ты, девонька, поняла в песне- то этой? Я и сама- то не все понимаю.
 - Что ж тут не понимать? Не бывает, что б вода текла против своего течения. И не доплывет белый лебедь  до своих, потому что уже случилось расставание. А крылья у него совсем не могут летать. Поломаны. Белый лебедь – это Аккош? Да?
 Халима, кончиком своей белой косынки вытерла глаза, качнула согласно головой:
- Ты мне обещала кашу скушать,- только и сказала.
И пошла к арыку с ведром, чтобы закончить свою работу. Я доела кашу и стала ждать, когда она закончит все и пойдет домой. Потому что  знала, что Шурка прибежит «на  веточку». Почему-то теперь этот вредный и злой  казался мне тем самым одиноким «Аккош»,  лебедем с поломанными крыльями. Пока он не прибежал, я лежу и думаю о моей маме. О том, как она наклоняется ко мне, и я чувствую ее мягкие волосы на моей шее, на спине и на щеках. Они, как ветром,  мимоходом охлаждают  мое тело, если мне жарко. Такие нежные, мягкие. Быстро прикоснутся - и улетят. А я жду, когда она притронется к моему лбу, как погладит мои руки, прижмет меня тихонько к своей груди, я услышу, как стучит ее сердце. И ничего не страшно, и ничто не пугает. От ее голоса, от ее запаха, от быстрых тихих поцелуев  в глаза, в плечики, в шейку мне радостно и нежно. Даже, если она просто сидит, держит меня за руку и молчит, мне уютно и тихо. Когда ее долго нет, мне кажется, что я совсем одна на всем белом свете, и не могу ни встать, ни ходить, ни сидеть, как в тумане тону. Тоскливо и пугливо. И все серое.
Так, наверное, чувствует себя теперь и Шурка.
Когда он появился у окна, я сказала ему только:
- Состояние тяжелое, но жива. Врачи говорят, что нужна операция – на голове глубокая рана.
 Будем ждать.
 - А что милиция?
 -А что милиция? Они не лечат. Они ищут, кто ее ранил и бросил. Найдут – будут судить.
- Да что его искать-то? Он и не прячется. Он, Майка,
не помнит, что это он.  И не боится. Ходит себе. Пьет, ищет ее, кричит всякие гадости про нее, что она с кем-то убежала, с хахалем каким-то, изменяет ей.
- Скажи мне честно: Ты уверен, что это он сделал?
- Я видел все сам. Но я ничего не скажу в милиции. Ни за что. Мама мне  много раз говорила:
«Он твой отец. А – ты его сын. Ты – плоть от плоти его. Не смей предавать отца. Даже если он виноват. Он умом на фронте тронулся. После кантузии. Его лечить надо, а не предавать»
- Шур,  Он знает, что ты всё видел?
- Если правда ничего не помнит, то не знает. А если претворяется, то знает, что я видел. Я ж его пытался от нее оттащить. А он меня вытолкал. Закрыл дверь.  Стал кричать: «Уходи в санаторий, а то убью». И назвал меня ублюдком.
 - Ты к нему  не подходи, слышишь? Не ходи домой. Спи в  санатории. Завтра выступим на концерте – и быстро сюда. Лечиться. Здесь он тебя не тронет.   
 - Шурка сорвал ветку тутовника с форточки, положил ее на подоконник:
 - Будут новости, повесь снова ветку.
- Не надо этого. Завтра концерт. Увидимся, если что-то узнаю, сама скажу. Без веток. А потом уже ты в палате будешь.  Халима сама тебе все расскажет, что узнает.

Глава  четвертая.  Кровавое воскресение.

После сонной субботы я чувствовала,  что готова и петь и танцевать. Медсестры и дежурный врач спокойно проводили время в своей дежурке. Наши малыши «ушастик»  и «урючик» честно выполняли порученное задание: не громко, но, не переставая, настойчиво в палате шуметь, чтобы думали, что все на месте и все по распорядку.
Я переоделась в костюм Красной Шапочки и спокойно вышла во двор. Днем двери не закрывались на ключ.  Уверенность, что все получится, не покидала меня. Я сказала Халиме  правду:
- Иду на концерт. Если спросят, где я, скажите, что к обеду  вернусь и лягу в постель. Наша детская опера продлится час. Ничего со мной не случится.
 Но  Халима решила  тоже отлучиться  послушать нашу оперу:
  - А что! Все-таки сегодня воскресенье. Первое марта. Начало нового весеннего месяца. Могу я час отдохнуть? Заодно и за  твоим самочувствием понаблюдаю. Но я приду в зал позже, сначала сделаю по работе свои дела.
 Все шло хорошо. Я только боялась, Волк нас  подведет. Но он пришел вовремя. Оксана Макаровна быстренько повторила с нами наши роли. Еще раз проверила, все ли готово к смене декорации.  Сказала помощникам  - добровольцам, молодым рабочим из санаторной кухни, что и где ставить на сцене. Повесили «задник»- большое полотно из нескольких простыней, на которых нарисовали лес  с толстыми стволами деревьев и с разными цветами на «земле». Стволы деревьев нарисовали краской, сэкономленной от покраски полов в нашем детсаду, где сейчас идет ремонт.  Оксана Макаровна выпросила остатки у бригадира, который  командует этим ремонтом.  В самом начале, когда мы только репетировать начали, мы пошли к нему краску просить.
Бригадир сначала  не хотел давать: «Нам она как-то и самим не помешает»- «Но это же не лично ваша краска»- сказала тогда Оксана Макаровна,
- «А вдруг придется через год - другой снова полы красить в детсаду, вот и пригодится»- говорит бригадир. Оксана Макаровна  посмотрела на него так хитренько и спрашивает: «А скажите, Василь Василич, Вы, случайно в Узбекистан не из Украины приехали?»- «А какое это имеет отношение к краске?
«До фарбы- ниякого. Просто, я видчула спориднэну душу! Можлыво Вы и украйинску мову знаетэ?»-
«О-о-о! Оксана Макаривна! Так Вы украйинка? Звидкы Вы?» - «С Житомира»- «Так и мы звидты. Землячка! Що ж Вы мовчалы? Та я не тилькы корычнэву фарбу прынесу, у нас ще й зэлэна е. Вид стин в калидорах залышилася.»- «А дви Ваши донькы, Васыль Васыльовыч, у наший дытячий опэри бэруть участь. Воны у нас-бабкы, танцюють  в лиси та спивають.
Мы Вам будемо дуже вдячни за допомогу, приходьтэ подывытыся, як мы выступаты будемо».
 (К краске  - никакого, а уж что-то я почувствовала  в Вас родственную душу! Может, Вы и украинскй язык знаете?» - «Ба, Оксана Макаровна!  Так Вы украинка? Откуда вы?»- «Из Житомира»- «Так и мы ж оттуда! Землячка! Шо ж Вы молчали! Да я вам не только коричневую краску принесу, а у нас еще и зеленая есть. От стенок в коридорах осталась»- «Да, и  две дочки Ваши, Василь Василич, в нашей детской опере участвуют.  Они у нас – стрекозы. Танцуют в лесу и поют. Так уж мы Вам очень благодарны будем за помощь, приходите посмотреть, как мы выступаем»)
Зеленой краской листья на деревьях пририсовали, траву и елки добавили. А цветы и грибы дети на картонках, раскрасили акварельными красками, вырезали и пришили к простыням.
 Этот папа - бригадир  пришел к нам  перед концертом:
- Где у вас тут Оксана Макаровна, - спрашивает, - хочу посмотреть, что тут изобразили краской нашей.
           Оксана Марковна очень занята, но все – таки показала бригадиру наш лес.  Василь Василич посмотрел и сказал собравшимся по русски:
« У нас в Украине все девушки такие гарные и талантливые. Они нигде не пропадут».
 Довольный пошел в зал и сел в первый ряд.
К 11 часам аллея, ведущая от старинных ворот санатория «Хасанбай» к розовому зданию санатория, стала заполняться приезжими родителями. Для них установили по всей длинной аллее тяжелые садовые скамейки, на которых можно посидеть с детьми  и напихать их всякими сладостями. Хотя воспитательницы и няни все время просили родителей не кормить детей до обеда. Через полчаса по «колокольчикам»- громкоговорителям  местного радио, развешенным по аллее, всех пригласили в большой актовый зал на концерт. Ровно в 12 часов мы спели за закрытым занавесом хоровое вступление о том как
 «Жила в деревенке милая девочка,
Машенькой звали все девочку ту.
Красную шапочку сшила ей маменька,
стали все девочку так называть»
Оксана Макаровна играла на пианино и пела с нами. Потом мы, не открывая занавеса, вышли с ней на край сцены.  Оксана Макаровна протянула мне корзинку, завязала ленточки на моей шапочке, спела своим нежным голосом. Она играла маму сама. Отправила свою дочку к бабушке. Вот тут и открылся занавес. На сцене - наш замечательный лес. Он понравился зрителям,  все захлопали. Я  кружилась, танцевала и пела свою арию:
«Я Красная Шапочка,
к бабушке иду,
 корзиночку с пряничком
 с молочком несу.
 Я вышла утром рано,
 мне весело идти,
Я сказочный страны
хочу в лесу найти»
И тут появился Волк.
Слов  у него немного,  он произносил их громко. Но то ли  потому, что он был в маске, то ли еще почему, я слышала, как дрожал его голос. Он ничего не напутал, все проговорил. И убежал за кулисы, «прогонять бабушку из избушки».
 А я после него села на бугорочек (это был стульчик, закрытый зеленой тряпкой) и спела вторую арию.
А в  лесу  танцевали Маргаритка,  Тюльпаша и Ромашка. За ними еще танцевали и пели стрекозы. И Красная Шапочка все это видела во сне. Потом она проснулась и пошла к бабушке. На этом закончился первый акт.  Пока меняли  декорацию, к нам за кулисы пришла Халима. Она обняла меня, сказала, что все было, «как в настоящем театре», и мы все – «настоящие маленькие артисты». Потом она отвела меня в сторону, продолжая обнимать, и на ухо шепнула:
-Майя! Его мама умерла. Не говори ему, пока не уведешь его в изолятор.
Мне стало нехорошо. Закружилась голова, и ноги ослабли. Я присела на что-то, что попалось на сцене. Это оказался картонный пенек, Он, конечно же, меня не выдержал, и я неудобно  провалилась на пол. Мне не было больно, но я не выдержала и заплакала. Халима быстро помогла мне встать и шепнула:
- Прекрати сейчас же, а то он догадается, и вы не сможете продолжать оперу. Его надо постепенно подготовить…
 Я понимаю, что она права. Но никак не могу остановиться, слезы сами льются из меня. Шурка подошел, подозрительно посмотрел:
- Ты ударилась? Или что-то случилось?
Подбежала Оксана Макаровна, похлопала громко в ладоши:
- Все по местам. Антракт закончился. Майя, перестань рыдать. Возьми себя в руки. Я понимаю, что ты возбуждена, успех несомненный! А то, что ты упала, это не так уж больно. Сейчас тебе  предстоит петь. Так! Начинаем! Сцена с Волком, - она отшвырнула ногой за кулисы помятый  бумажный пенек, быстро придвинула поближе к кулисе кровать «бабушки». Подала  Халиме чепчик,- наденьте, пожалуйста, его на голову Волку,  вот он, сейчас на кровать ляжет. И в эти вот дырочки просуньте уши чтобы видно было. И не забудь, Шура, очки бабушкины. Красная Шапочка  -  быстро за дверь! Волк! – в кровать. -  Слова помнишь?
- Да.
-  Не забудь, о чем я тебя предупреждала. Когда публика увидит волка в чепчике, в зале будет смех. Помни: это смеются не над тобой, а над Волком. Ясно?
- Да.
 - Охотники на месте? –  За кулисами  послышалось дружное «Да!», - К выстрелу готово все?
- Всё готово! Пистон. Молоток – всё на месте.         
Она села за инструмент, показала пальцами Халиме, что ей надо уйти. Заиграла вальс, кивнула головой тем, кто открывает занавес.
 Как и предполагала Оксана Макаровна, в зале сразу же начался смех. Даже аплодисменты. Я подождала, когда все стихнет и закончится вальс. Постучала в картонную дверь. После нескольких фраз, я уселась на стульчик возле кровати, и у нас начиналась песня:
 Петь надо было громко и выразительно, чтобы каждое слово было слышно в зале. Вступление - музыка. Я вдохнула воздух полным вздохом:
- Что за голос у Вас, бабенька, стал теперь?
Волк ни  то пел, ни то говорил. Это называется «речитатив»:
- И - не -в бровь - и  не в глаз! : Встань! Закрой, внучка,  две –е- е - ерь!, - это получилось у Шурки красиво! Дальше – петь моя очередь:
- Руки  очень длинны.  Хорошо б их помыть.
Этот  зверюга уже и не скрывает, что он хищник. Признается:
-Хорошо, что длинны – проще деток ловить.
Красная Шапочка совсем уже пугается:
 - А глаза-то у Вас! Ужас, как велики!
В ответ Волк пропел с угрозой. Надоело ему притворяться, «Подумаешь! Глаза ей не нравятся»:
- Ты девчонка, смотри, да свои береги!
Я:
- Зубки вдруг так длинны, не понятны совсем!
 Тут Волк вскочил. Стоя, прокричал:
 - Ты тогда все поймешь, когда я тебя съем!
Встал надо мной, лапы растопырил, закрыл меня от публики, а я закричала, как будто очень испугалась,  и быстренько юркнула под кровать, которая была застелена большим покрывалом до пола, так что меня из-под кровати не видно.
 Когда Волк повернулся, чтобы  снова лечь в кровать, а меня уже на стульчике не было, я слышала, как дети в зале прямо так ахнули, что я сама чуть не поверила, что меня Волк проглотил.  Потом за дверью запели охотники и дровосеки, Волк «испугался», выбежал, раздался за дверью выстрел. Я тем временем с другой стороны под кроватью вылезла  за кулису, а через минуту все мы вышли на сцену здоровенькие и  невредимые. И девочки -«цветы», и мама – Оксана Макаровна, и «стрекозы», и охотники, и дровосеки. Один «охотник» швырнул на пол «шкуру» Волка. Стали петь финальную песню. А я, хоть и пела, но все время волновалась, почему Шурка не вышел, а только его  комбинезон  как шкуру занесли. Все подумали, что так  и нужно по пьесе. А я - то знала, что это не  так. Мне хотелось скорее закончить песню и побежать за ним,
узнать, что случилось. Оксана Макаровна меня за руку держит и говорит незаметно, быстро:
 - Все кланяемся и улыбаемся. Не уходим, пока хлопают.
А они все хлопают и хлопают. Мы то уходим, то возвращаемся. И все никак не заканчивается это. Наконец, я увидела в зале маму и папу.  Они подошли к краю сцены. Папа протянул руки,  а я прямо в его руки и прыгнула со сцены.
 Оксана Макаровна тогда дала команду, чтобы закрыли занавес. И все стали расходиться. Мама и папа извинились перед нашей Оксаной, папа сказал ей:
- Большое спасибо Вам за нашу девочку. Вы - замечательный педагог. То, что вы сделали с ними -
это настоящий подвиг! И большая педагогическая удача. Это они запомнят на всю жизнь.
 А мама добавила:
 - Вы простите, что мы ее забрали так, без Вашего разрешения. Ей пора делать уколы и пить лекарство. Потрогайте ее лоб, у нее опять жар.
Оксана Макаровна поцеловала меня. И сказала на ушко:
- Я горжусь тобой! Выздоравливай скорее.  Я потом еще детскую оперу напишу, специально для тебя, какую ты сама выберешь. Только выздоравливай быстрее.
Папа меня нес, мама за руку держала. Мы двигались  по аллее. Мама попросила папу сесть на скамью, отдохнуть немного:
-Я эти ночи почти не спала, так, с перерывами по часу, по полчаса выкраивала, пока звонков мало,- рассказывала мама папе,- сил совсем нет. Мою сменщицу, маму того самого Шурика, которого наша Малька шарахнула по спине, убили. Представляешь, какой ужас? Ранили в голову и бросили в овраг. Ее нашли, но уже поздно, не выходили. Бедный ребенок! Отец у него то ли на войне рехнулся, то ли уже поле войны от пьянства с ума сошел. Ой,  давайте посидим еще чуть- чуть.
Я молчала и даже забыла, что, наверное, когда они наговорятся, то  станут меня ругать, за побег. Я  думала только об одном: где Шурка?
Папа вдруг встал с нашей скамейки и подошел к другой, которая была рядом. На ней сидели дяденька, тетенька и наш малец из изолятора -  «Урючик». Малыш плакал, а дяденька фыркал и требовал:
-Прекрати сейчас же сопли распускать. Большой парень, а все хнычешь. Что у тебя болит? Опять живот? Нечего было столько материных пирожков жрать. Как с голодного края! Что тебя тут в санатории не кормят что ли?
 Мой папа извинился, присел на их скамейку и попросил, чтобы родители положили ребенка на скамью:
 – На спинку, на спинку! А сами, пожалуйста, встаньте, мне надо срочно  осмотреть малыша. У него слишком  бледно - желтое лицо. Как тебя зовут, малыш?
 «Малец» говорит:
-   «Урючик»
- Это тебя так в изоляторе старшие дети, шутя, называли, за то, что ты зеленого урюка объелся. А мама с папой тебя как зовут?
 Папа его спрашивает, а сам приподнял малышу рубашку, пальцами внизу живота глубоко нажал и резко отпустил. Малыш ойкнул громко. А его родитель накинулись  на моего папу:
- Кто ты такой, что ты тут раскомандовался? Издеваешься над ребенком! Сейчас же отойди!
- Успокойтесь, - говорит папа. Извините, у ребенка нездоровый цвет лица. Я главврач изолятора. Когда выписали Юру, у него все восстановилось после этого злосчастного урюка. Стул нормальный, живот мягкий, температура нормальная. Но сейчас я проверил и ставлю предварительный диагноз. Подозреваю, что у него аппендицит. Нужно срочно везти ребенка в больницу, в хирургию.
 - Так везите! Что ему тут на скамье в живот пихать,- заорала Юрина мама.
 - Повезете его Вы, – папа сказал это тихо и спокойно. Я  напишу направление. Дам вам в сопровождение медсестру.  Попробую вызвать
«Скорую». Но сегодня воскресенье, боюсь, что нет смысла ждать, надо поймать машину и срочно везти ребенка. В приемный покой больницы я позвоню, сообщу, чтобы поторопились и подготовили все к операции.
 Юрин папа начал орать еще громче, чем его жена:
- А ты тогда здесь зачем?  Ты врач! Организуй доставку ребенка в больницу. Немедленно. Как твоя фамилия?
 - Я – Лейнер, Вигдор Моисеевич. Если вы будете орать и грубить, это делу не поможет. Я не могу сейчас оставить изолятор и пойти к заведующей санаторием, требовать у нее машину, которой у нее нет. Я- дежурю сегодня. Не имею права отлучаться. Второй врач в отпуске. Везите ребенка. Мы теряем время, и это может привести даже к летальному исходу. С аппендицитом, уважаемые,  шутить опасно. Прорвется гнойный отросток, все польется в полость живота. И спасти ребенка будет очень трудно. Это счастье, что я заметил его состояние и осмотрел мальчика.  Послушайте меня, и быстро ловите такси у ворот, сейчас их там много, они знают о мероприятии:  подвозят, увозят родителей.
- Тогда ты поедешь с нами – стал командовать Юрин папа.
-  Товарищ Назирбеков! Я Вам еще раз повторяю: это невозможно. У меня в изоляторе еще дети, им требуется моя неотложная помощь. Я даю вам в сопровождающие дежурную медсестру. Она опытный работник. Этого достаточно. Повторяю, берите ребенка на руки, ловите машину и подождите несколько минут медсестру с направлением.  Все. До свидания. Поторопитесь.
Папа быстро отошел от  скамьи, сделал несколько шагов к нам, но потом вдруг снова вернулся к скамье с больным «Урючиком»:
- Простите. Нескромный вопрос. Возможно, так получилось, что у вас сейчас нет с собой денег на такси. Позвольте в таком случае помочь вам. Потому что это единственное, что я могу  сейчас сделать для вас. У меня нет условий для операции.
 Лицо у Назирбекова сделалось красным, как моя красная шапочка:
-  Да ты - ы-ы! Ты знаешь, кто я?!  Ты смеешь мне совать свои рваные бумажки!? Вместо того, чтобы обеспечить ребенку быструю помощь? Ты ответишь у меня за все! Мало вас, убийц в белых халатах уже пересажали?! Сядешь вместе со всей еврейской шайкой  сволочей - вредителей! Клава! – Крикнул он жене,- иди с ним за направлением и медсестрой, - и снова папе:  А ты у меня еще попляшешь! Я этого так не оставлю!
 Вокруг их скамейки уже стали собираться дети и их родители. Всем было интересно, что там за крики.
Папа взял меня на руки. И мы быстро пошли. Юрочкина мама Клава, задыхаясь, трусила за нами.
 Тут я увидела Халиму и крикнула:
- Тетя Халима, Вы Шурку  не видели?
 Она подошла, поздоровалась, пошла рядом:
-  Ему кто-то сказал, что маму не спасли, я не знаю, кто. Еще охотники за кулисами пели, а он уже убежал. Воспитательница из его группы  увидела,
как он с черного выхода выскочил. Говорит:  «Глаза сумасшедшие, весь в слезах, чо-то бормочет». Она за ним не поспела. Он тут же исчез, в кусты нырнул и прямиком – к реке. Воспитательница звала- звала его, он не отозвался. Она вернулась в зал. Позвала парней, которые декорации убирали. Они всё бросили, стали его искать, спрашивать людей. Никто не видели его. Не утонул бы он в Хасанбае. Кто-то сказал, что на берегу Хасанбая, где воронки сильные, нашли маску  Волка и порванную майку, всю в крови. Теперь Шуру ищут все воспитатели, и вообще, кто свободен. С Хасанбаем- рекой ведь шутки плохи! Скорее всего, уже и в милицию сообщили.
 Папа остановился:
- Уважаемая Халима, о чем это таком ужасном Вы говорите с нашим ребенком?
 - Вы меня, доктор, извините, но  вашего ребенка  терзают настолько серьезные, совершенно взрослые проблемы, что, пока Вас не было, я хотела попробовать хоть чем-то помочь ей.
-  Хорошо. Сейчас в изоляторе расскажете все по порядку и подробно. Вика, ты можешь потихоньку идти. Не торопись, придешь чуть позже. Я донесу Мальку, уложим ее в постель и сделаем все необходимое.
 Но мама, конечно, не отставала. Она без нас с папой жить не может. Папа занес меня в палату. И пошел с Клавой подписывать направление, чтобы отправить скорее медсестру к машине, где их должен ждать больной Юрочка с его важным визгливым отцом.  А я сразу же увидела на дальней кровати Шурку. Он лежал под одеялом, укрывшись с головой, свернувшись калачиком,  кровать  вся тряслась от дрожи, которая колотила его.  Я подбежала, стянула одеяло с его головы. Наклонилась к нему.  Он открыл глаза, даже не попытался встать:
- Майка, - шепнул,- я все знаю. Мне твоя мама случайно сказала. Я за сценой стоял, она меня увидела.  Думала, что я уже знаю. Стала плакать, звать меня к вам. Я все понял. Майка, Сорокин убил мою маму.  Он убил ее! Она умерла. Не спасли.
    Он говорил, а я, не оглядываясь, сделала знак  маме и Халиме, чтобы не приближались. Наклонилась к самому уху Шурки:
 - Говори, что ты натворил?
 В это время в палату зашел папа. Мама  остановила его, и он пока не подходил к нам.
 Шура, как ждал моего вопроса, тут же громко, с трудом перебивая свою дрожь, выложил мне все сразу, ему больно это держать в себе:
- Я убил его. Застрелил его же именным пистолетом.
- Зачем ты пошел к нему?!
- Не ходил я к нему. Он сам меня искал. Я от «воспиталки» бежал. К речке через кусты. А он   увидел и идет на меня, поднял пистолет и целится. Его, как от ветра, шатает. Шатает, а он все равно идет. Я  испугался, закричал: «Убийца». Он выстрелил. Попал мне в руку. Я швырнул в него, что было в руках,  морду - маску волка, и выбил из его руки пистолет. Мы оба побежали за ним. Пистолет покатился под бугор недалеко от меня. Я быстрее добежал. Успел схватить, но не устоял на ногах и упал,  Сорокин – на меня. И руками – за горло. Я  нажал на курок. Чувствую - отвалился. Вылез из - под него, порвал свою  майку, перетянул, руку. Посмотрел. А он не шевелится. Мертвый. Даже не знаю, куда я попал ему. Дотянул его до реки там проволочную изгородь приподнял и столкнул труп в Хасанбай. Всё.
 - Шурка. Ты сейчас не дергайся и не бойся. Тебя уже ищут, думают, что ты утонул. Папа сейчас тебя осмотрит. Да, папа?
 Только тут они все подошли. Папа сразу, как увидел Щуркину спину, спросил:
- Его работа?
- Да.
- Чем?
- Утюгом.
Я тут же вставила:
- …Горячим.
-Халима! – попросил папа,- пожалуйста, немедленно
позвоните в санаторий и сообщите, что ребенок Сорокин Александр, 8-ми лет,  жив, госпитализирован в изолятор санатория прямо со сцены во время концерта. (Вы поняли, Халима? Во время концерта! Не позже!) с жалобой на ожёг горячим утюгом на спине под левой лопаткой. Рана воспалена и нагноилась. Возникает опасность возникновения общего сепсиса. Состояние ребенка  тяжелое. И попросите не вызывать милицию. Ребенок, повторяю, жив. Его надо лечить.
Маме  он велел отправиться со мной в процедурную, уложить меня там на кушетку, померить температуру, дать все  приготовленные лекарства:
- Вика! Они в  подписанной мензурке с Малькиным именем.  Укол я сделаю ей позже. Пусть лежит.   
                Сам занялся Шуркой.
- А где все утро были «малявки»?- Спросила я Халиму, когда  мы перебрались в процедурный кабинет.
- Неля сказала, что их забрали. Их выписали. Они ушли с родителями.
Оказывается, Неля перед тем, как поехать с Юрочкой в хирургию, пока папа оформлял направление,  быстренько успела рассказать  папе, и Халиме, как появился в изоляторе Шурик:
«Дежурный врач выписал малышей, и уехал, а я захожу  в час дня  в палату делать укол и поить лекарством Майю. Никого нет. Лежит на кровати незнакомый мальчик, говорит: «Ваш главный  доктор на концерте. Там выступает его дочка Майя, а мне он велел идти в изолятор и лечь на свободную кровать. У меня опасное пятно на спине загноилось» Смотрю, он и вправду не в себе, трясется всем телом, рука какой-то тряпкой  перетянута. На тряпке – кровь.  Хотела перевязать, он не дался. Орет, брыкается, грозится уйти. Ладно. Расправила ему кровать, он улегся, лежит, дрожит. Укрыла его. Он притих. Вижу - уснул. Ну, я и ушла в дежурку. И ничего не пойму».
 Халима рассказывает, мама ставит мне градусник, дает выпить таблетки. А я уже ничего не слышу. Мне совсем плохо, я куда-то валюсь, валюсь и ничего не помню.

             Глава пятая.   КАРАНТИН

В понедельник, во вторник  и в среду папа в
изолятор никого не впустил. Дежурный врач в отпуске, медсестру тоже освободили на две недели. У нее ребенок заболел свинкой. Маму начальство позвало на службу и долго не отпускало. Сменщицу в телефонный зал не так просто найти.
 А у меня горло болит, даже голоса нет. Папа сказал:
- Довыступалась, моя артистка! Гнойная ангина.
 Я скучала. И мне все время хотелось плакать. Папа сказал мне:
- Учись, дочка, не поддаваться унынию.
 - Я не знаю, как научиться, -  даже не смогла сказать это, только плечами пожала. Но папа понял.
- Смотри не в себя, а вокруг. На тех, кто рядом. Может быть, кому-то еще хуже, чем тебе. Помоги. И тебе самой стает лучше.
 Я подумала и посмотрела вокруг, и увидела только Шурку.
«  Моя мама на работе, ее не отпускают, потому что Шуркина мама умерла». И тут мне стало совсем страшно. От этого «умерла». Это ведь значит, что она никогда не придет. Никогда!  Моя мама  придет обязательно. Вот пройдет немножко дней. И моя мама  придет. Она ласково посмотрит на меня и погладит мою ладошку, причешет мне волосы, заплетет косички, обнимет и скажет: «Радость моя, солнышко мое, красавица моя». И будет долго, долго сидеть со мной рядом. Книжку почитает, расскажет что-нибудь интересное, станет уговаривать меня что - нибудь поесть, вынет из сумочки петушка на палочке или кулек с подушечками конфетными, которые я люблю, скажет, что на улице уже весна. А к Шурке никто не подойдет, никто никогда не скажет «Радость моя». Никто не погладит. И петушка не купит. Как же он всю жизнь будет жить без мамы?! Когда  мамы нет, дети всегда одинокие»
 Я вышла из палаты, зашла в дежурку. Там  Халима полы протирает. Я взяла ее за руку и повела в палату.  Халима пошла. Я взяла ее руку и положила ладонью вниз на Шуркину голову, провела ее рукой несколько раз по его голове. А сама пошла в кровать.  Халима села рядом с Шуркиной кроватью на низкую тумбочку и стала сама гладить его голову. Шурка спал и улыбался во сне.
 И мне стало хорошо. Я повернулась к стенке и спокойно заснула.
 К полудню, когда я проснулась, пришёл папа. Он
побывал у начальницы  санатория Зухры Пулатовны. Предупредил ее  о карантине  и о том, что повесил на двери объявление  о временном  прекращении приема посетителей в изолятор. Причина: тяжелобольным детям необходим покой. Посещения временно запрещены.
- Если я кому-то понадоблюсь, вызывайте, я сам приду.
 Заведующая показала папе заявление Назирбекова, отца Юры.
- Оно написано на имя секретаря партийной организации санатория, - рассказал папа Халиме подробно о своем посещении.
- С мальчиком-то все в порядке?
- Юре сделали операцию. Всё - таки аппендикс не успел прорваться. Но отец Юры все равно обвиняет врача  еврея Лейнера, который отказался принять своевременные меры в оказании помощи тяжело больному ребенку. Отец ребенка требует принятия строжайших администраивных мер плоть до увольнения вредителя врача. В противном  случае податель этого заявления заявит свои обвинения в суд не только на Лейнера, но и на администрацию санатория, покрывающую вредительство.
  Няня Халима, выслушала этот рассказ, пошла к заведующей. Рассказала ей, как обстояло дело.
 Заведующая отправила Халиму:
 «Носи еду в изолятор. Помогай доктору, а я  пока попридержу эту грязную бумажку под сукном. Пусть мальчик выздоровеет, тогда  легче будет урезонить этого толстосума».
- Она меня спрашивает, - говорит Халима, возвратившись, - «ты что, не знаешь его? Он же тут, в нашей махале, «царь зверей». Он  - директор  торговой базы. Многие у него пасутся. Вот он и возомнил, что он – пуп Земли. Работайте спокойно. А надо доктору куда-то уехать по делам, за лекарствами дефицитными или еще зачем-то, передай ему: пусть едет. Я его прикрою. Скажу – я послала. Ненавижу этого жука – говноеда Назирбека. Привык, что все перед ним лебезят».
Я слушала и вспоминала не этого глупого индюка, а его сына: маленького, умненького стеснительного мальчика, который лежал тут у нас в изоляторе. 
А теперь на его кровати спал Шура. День и ночь спал. Халима сказала, что он потерял много крови, ему сейчас необходимо спать. Нянечка  почти все время сидела с нами в палате, следила, чтобы мы ели, не вставали с постелей, глотали вовремя все лекарства. А чтобы мы  не вздумали высовываться в окно, она закрыла с улицы ставни. Перегородила их большими железными скобами.
Четвертого марта папа разрешил нам немного походить по палате и, осмотрев руку и спину Шуры, сказал, что  опасности нет.  «Все функции полностью восстановятся». С утра  Халима пошла за завтраком. И принесла странную новость:
- Сама не слышала, но на кухне вслух все говорят, что в  утренних «Последних известиях» объявили по радио о  тяжелой болезни Сталина.
 Папа позвонил маме:
- Да, - коротко сказала мама. Было официальное сообщение.
-Как  много людей болеют! - Подумала я. И опять вспомнила маленького «Урючика»
- Халима,- спрашиваю шепотом, - а Ваш татарский Бог, он только татар спасает?
 - Знаешь, девочка. Мне кажется, что нет  отдельно татарского Бога, узбекского, русского, армянского, есть один Бог. Только люди  по - разному, каждый по - своему, как научили с детства, молятся ему, - она вздохнула и уточнила, - если научили. А потом спросила:
- А за кого ты хочешь помолиться. За Сталина?
 - Нет. За  этого мальчика, что с нами лежал, которому операцию сделали.
- Ты за папу своего переживаешь?
 -  За мальчика. Папе Бог сам поможет.
- Я помолюсь за них, Майя. Но ты и сама можешь.
- Я не умею, - пожала я плечами и покачала головой.
-  Не умеешь? А тут и уметь нечего. Просто скажи: «Господи, я пока ничего еще не умею. А Ты все можешь». Скажи так … И проси. От всей души проси.
- Я попробую, - качнула я головой.
- Только не забудь, о чем я тебе говорила:
 ни в садике, ни в школе не говори ни с кем об этом.
- Почему?
- В нашей стране считается, что Бога нет.
 - Но Он же есть! -  Прошептала я. - если он помогает, значит есть?
- О, Аллах, вздохнула Халима, - кто верит, - для того Он есть. А кто не верит - для того – нет Его.
 
      Пятого марта  поздно ночью во входную дверь изолятора кто-то громко застучал. Папа, не  открывая, заявил, что в изолятор посторонним нельзя, здесь тяжелобольные дети.
-  Это милиция! Открывайте!
-   Милиции тоже нельзя. У нас карантин. Я заявляю вам это как главврач санатория «Хасанбай».
- Открывайте немедленно или будете арестованы за укрывательство подозреваемого в убийстве.
 - Послушайте! В изоляторе кроме няни, меня и двух больных детей никого нет. Кого вы подозреваете? 
-Это не ваше дело. Открывайте или мы взломаем дверь.
- Вынужден вас предупредить, и тем снимаю с себя всякую ответственность! Сообщаю вам совершенно секретный факт: у детей подозрение на сыпной тиф.
 Если вас это не останавливает, ломайте двери. Но я  не гарантирую вам безопасность.
За дверью возникла пауза, милиционеры разговаривали, но о чем – разобрать было нельзя.
 Наконец опять застучали, на этот раз не так сильно.  На той стороне двери строго спросили:
 - Вы сообщили в городскую Санитарно – эпидемиологическую станцию о случае вспышки сыпного тифа в детском санатории?
 -Нет, конечно. Мы посеяли в своей лаборатории
 образцы мазков (анализ) больных. Результат, подтверждающий или отрицающий наличие тифозной палочки, станет готов только к завтрашнему полудню.  То есть шестого марта. До этого мы не имеем права посылать неподтверждённые данные. И сеять тем самым панику среди мирного населения.
 - Ваша фамилия Лейнер?
- Да.
- Виктор Моисеевич?
- Нет. Не Виктор. Вигдор.
- Нет такого имени в Советском Союзе.
-  Есть.  Это еврейское имя.
 - И так понятно! Врач?
 - Главврач.
 - Так вот. Объявляем, что  вы все находитесь под арестом до выяснения диагноза заболевания. Завтра после обеда объявите результат анализов, и мы примем соответствующе меры. Учтите!  Публикация  в прессе, о  евреях врачах – убийцах, от 01. 13. 1953 года, надеюсь, знакомая Вам, дает нам право не церемониться с бандитским очагом вашего медпункта. 
 - Полегче! Не знаю, как Вас там! Не вешайте на нас ярлыки. Моим, как вы говорите, бандитам – семь и восемь лет.
- Ничего! Завра, когда мы взломаем дверь, ты у меня, жид недобитый, по - другому заговоришь.
- Назовите свою фамилию и должность, с кем имею честь?
- Какая у тебя честь! Да мне по хрену! Алтаев я. Запомни! Мы вас, вредителей, убийц, выкорчуем.
  Халима подошла поближе. Всплеснула руками и, припав к дверному косяку, заговорила в щелку между железными петлями:
- Лешка! Так это ты, пакостник?!  Ты как с уважаемым человеком разговариваешь? А?
Кто твоего брата с того света вытащил, а?
 Забыл? Это ж он, этот самый врач. Что ты к нам  пристал?  Надо тебе на детей больных посмотреть? Ну и стой, сторожи до завтра. А язык не распускай. Чтоб ни слова от тебя, поганец неблагодарный, не услышала я больше! Понял? А то всем расскажу, что ты до15 лет в кровать ссал по ночам!  Ни одна невеста за тебя замуж не пойдет!  Всё! Закончен базар.
 Она повернулась спиной к двери, увидела нас с Шуркой, стоящих в коридоре и с ужасом слушающих все, что происходит.
 - А вы что тут делаете? Хотите, чтобы меня доктор уволил за то, что я за вами плохо смотрю? Быстренько - в постель!
 Папа улыбнулся и пошёл за нами в палату. Он посмотрел, как заживает у Шурки ожог, проверил его простреленную выше локтя руку, попросил подвигать пальцами, и всей рукой. Потом поменял перчатки и стал осматривать меня:
-Все не так и плохо, - сказал нам.
 Потом помолчал и заговорил о завтрашнем дне.
- Если милиция заявилась сюда, значит им уже известно об убийстве Сорокина. Скорее всего, нашли тело. И гильзы. Значит известно и о двух выстрелах. Один они обнаружили на теле Сорокина. Другой они обнаружат на тебе, Саша. Кто-то навел их на след.  А может быть, отыскался свидетель, о котором ты даже и не подозреваешь. Или их привела сюда маска волка, которую ты бросил в Сорокина, а потом оставил на берегу. Но это не прямая улика. Настаивай, что ты бросил маску  после концерта, даже не помнишь, где. « Не помню!» И все!
Теперь скажи мне, где пистолет?
- Бросил я его в Хасанбай.
- Тогда, по сути, прямых улик нет. Кроме простреленной руки… С одной стороны - рана может стать оправданием,  с другой, доказательством, что убил – ты. Все зависит от того, кто будет решать, виновен ты или нет.  И тогда возникает вопрос: прийти с повинной и рассказать все, Или…
- Или исчезнуть, - догадался Шурка.
- Тебе есть, куда исчезнуть?
 - Нет. Никого у меня нет. Отец детдомовец, оттуда и на фронт попал. А мамины все в войну погибли.
Халима приняла решение:
- Я его  отвезу к своему отцу в Нур - ата. Святое место. Это такая глушь в горах, что там, по - моему, еще и советскую власть, как следует, не установили.  Да это и не Узбекистан уже. Кто его в Казахстане в горах искать будет? Поедешь? Со мной поедешь?
 - Думаю, Халима,  это следует  сделать мне.
По двум причинам. У Вас какой-никакой домик, хозяйство, работа. Вы – женщина, вам не пристало скитаться. А я, как Вы сами понимаете, могу заявить о командировке с целью пополнения изолятора дефицитными  медикаментами. Халима! Мне в сложившейся обстановке необходимо хотя бы ради безопасности семьи на время отсюда уехать.      Особенно в связи с последними  событиями.
 - Вы имеете в виду постановление от 13 -го января о группе врачей? В газетах каждый день пишут об этом. Люди уже боятся к врачам обращаться. Озлоблены все.
- Ну, все, да, к счастью, не все. Может, в том Нур -ата я  и устроюсь на работу. Вернусь, заберу семью. В столице нам после этой истории с врачами все равно жизни не будет. Угрозы молодчика Алтаева, - это лакмусовая бумажка общего  направления официальной идеологии и состояния общества.  Будь это не так, Алтаев  бы не распоясался при исполнении. Значит пока так и будет.  Те, кто понимает суть этой кампании, помалкивают. А истерят   Назирбековы.
    Я поймала новые слова и запомнила, спрошу у кого-нибудь, что это такое: «Лакмусовая бумажка». А все остальное я поняла.   Главное, я поняла, почему  у нас есть семейная тайна. Во - первых потому, что мы не узбеки, как Юрин отец, и как Зухра Пулатовна, не русские, как Алтаев, не татары, как Халима,  не украинцы, как Оксана Макаровна.  Мы – евреи. А во - вторых, это почему-то многим не нравится. Хотя няня говорит, что Бог  у всех один. Но что - то все-таки у евреев не так, как у других.  И   как это связывается  с непонятной «Лакмусовой бумажкой»?  Но сейчас этого ни у кого не спросишь. 
 Папа собирается в дорогу. Не до бумажек. Хотя, вот:
-   Халима, пожалуйста, напишите отцу письмо. Короткое. Чтобы при случае можно было легко уничтожить эту бумажку. Будете жить в изоляторе еще некоторое время с Малькой. Пусть думают, что мы с Шурой здесь. Я найду способ дозвониться до Вики, когда доберемся до места. Тогда и решим, как поступать дальше.
 - Как же мы отсюда выберемся, за дверью  охрана! Они сказали, что ждут до завтра, - заволновался Шурик.
 Халима хитро усмехнулась:
- Вот завтра и решим. А сегодня все  хорошенько выспимся. Давай мне, Шурик, ключ от вашей квартиры, попрошу я Фаину Абрамовну, соседку вашу, чтоб зашла к вам  и теплые вещи твои собрала. В горах еще холодно. Метрику твою где родители хранят?
 Халима сама заметила, что сказала «хранят, а не хранили». Помолчала, но  исправлять не стала.
- И мамину фотографию мне. А больше  и нечего.
 Папа покачал головой:
 - Если документы еще не изъяли эти  архаровцы Алтаева, то нужно найти еще и домовую книгу. И квитанции об оплате жилплощади. Не известно, как
теперь, после  таких событий в стране, все повернется. Квартиру надо постараться сохранить за ребенком. Если обыска еще не было, возможно всё на месте.
-Вдруг еще не успели? -  Шурка с надеждой посмотрел на папу,- документы в коробочке, левая тумбочка около кровати. А фотокарточки в комоде, в старом альбоме.
 -  Халима Валиуловна! Если соседка найдет альбом, пусть весь заберет и подержит у себя. Как и домовые документы. С собой нам нельзя фотографии брать. Опасно.  Когда-нибудь Шурик их заберет, когда все утихнет. В администрации санатория и  заведующей детсадом скажите, что за мальчиком приехала тетя. Сестра мамы. И забрала его к себе жить…ну, скажем, в Саратов.

     На следующий день, 6 марта  в четверг утром, мама позвонила папе в дежурку:
- Включи радио.
Папа пришел к нам в палату и громко сказал:
-  Халима Валиуловна! Дети! В стране страшное несчастье.  Умер товарищ Сталин.
 Халима ахнула. Встала, надела голубой халат,  в котором обязана работать в изоляторе, собрала посуду, бидончики, блестящие  судочки с круглыми, как у ведер, ручками, махнула папе головой и пошла к двери:
- Быстро, бесшумно откройте и сразу же – захлопывайте. Вдруг они и в правду тут под дверью ночуют.
- Не думаю. Они знают, что никуда мы с больными детьми не денемся. Ночуют где-нибудь поблизости. Но если они там притаились, быстро скажите им, что тиф подтвердился. И пусть держатся от Вас подальше.
    Через полчаса Халима возвратилась. Рассказала, что никого за дверью нет. И никаких следов, что они ночевали около изолятора – не видно. И вообще:
- Никому никакого дела нет ни до изолятора, ни до милиции. Кругом никто ничего не делает, все в шоке. Никто не работает. Полнейший разброд. Некоторые плачут, некоторые  прячут злые глаза.  У всех только один вопрос: «Что же теперь будет?» Насилу Зухра Пулатовна заставила кухню приготовить детям хоть что-то  на завтрак. Продукты из города не привезли. Собрали, что есть, приготовили рисовую кашу на воде, покрошили туда вареные сухофрукты.
    Мы поели завтрак,  который принесла Халима. И папа отправился домой за вещами, деньгами и документами. А Халима   - к Фаине Абрамовне. Когда стемнело, все снова собрались в палате.  Халима принесла Шуркин старый  свитер, пальто, шапку и даже носки, сказала, что документов нет, альбом на месте, но из него вырваны листы.  Что осталось – Фаина Абрамовна спрятала у себя. Она рассказала, что Сорокиных похоронили на ближайшем русском кладбище  за счет организаций, где они работали. Принесенный обед мы поделили на четверых. Потом пришел папа, сказал, что на улицах  пусто. Почти нет людей. Зато много милиции. Транспорт ходит на половину пустой. В городе приспущенные флаги с траурными лентами. У памятников и у бюстов Сталина цветы от граждан и венки с надписями от организаций. На предприятиях, в школах, в конторах организованные митинги. Поезда ходят по расписанию, вокзалы в сторону Москвы переполнены. Билетов в этом направлении нет уже на три дня вперед. Люди просят пустить  дополнительные поезда.
Папа сказал, что, по его мнению, уходить нужно сегодня же. Пока еще в городе явно царит
неразбериха и растерянность. Действия милиции хоть и жесткие, и напряженные, но явно не скоординированные.
 Мы с  Халимой завернули в бумагу и в марлю еду: хлеб, сахар кусочками, баночку рыбы в томате, вареные яйца, и даже вареные серые макароны, и два пакетика киселя. Его можно будет просто залить горячей водой и пить. А можно и сырой поесть. Тоже вкусно. Все это положили  в папину походную сумку и еще доавили принесённую от Фаины Абрамовны баночку баклажанной икры. Потом Шурка надел куртку, шапку. Папа тоже оделся. Остальную одежду они положили в сумку.
- Сядем на дорожку, - сказала Халима. Обняла Шурку, поцеловала его в шапку:
- Слушайся там деда Валиула. Моего папу. Он плохому не научит. Может, когда-нибудь и свидимся. А главное: не держи в сердце зла. Как ни тяжела жизнь, а все доброе -  от человека зависит. Сколько сделаешь зла, столько оно к тебе и вернется. А добро – возвращается втройне. Я понимаю, ты защищался. У тебя не было выхода.  Но запомни: никогда  не забирай у человека жизнь. Это Бог сам сделает. Вот, я тебе все сказала.
Папа обнял меня, сказал все, что надо передать маме. Потом попрощался с Халимой. И мы пошли.  Но совсем не к двери по коридору, а в процедурный кабинет. Мы с Шурой стояли, как прибитые к полу, и не могли поверить своим глазам.  Халима и папа одновременно подняли руки, положили ладони на крышку  широкого старого деревянного шкафа, закрытого на старый висячий замок.  Халима считала.  На раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь они  вместе нажимали что-то там на крышке пальцами, словно играли на пианино, которое, молча, стояло почему-то на шкафу. Потом они отошли. И огромный, старинный, тяжелый шкаф вдруг, как игрушечный, легко и тихо повернулся боком. Мы увидели железную дверь.  Халима открыла  её небольшим ключом. И отдала его папе. Не торопясь, папа достал с полки большую керосиновую лампу с ободком, за который можно нести лампу на весу одной рукой. Снял стекло, выдвинул чуть-чуть фитиль, чиркнул спичку, зажег его. Надел стекло, поправил фитиль, чтоб не коптил. Взял Шуру за здоровую руку. И они, тихо открыв тяжелую дверь, скрылись за ней. Мы постояли немного, и Халима  снова закрыла дверь в потайной выход. Через минуту огромный шкаф, как по маслу, прокатился опять к стене. И замер. Мы с Халимой остались в большом пустом изоляторе  вдвоем.
-  Это подземный ход? Неужели он под рекой проходит? – я все еще не могу говорить громко, но уже все-таки меня можно услышать.
- Он очень глубокий. Существует не один такой ход. Поэтому власти так и не смогли арестовать Хасана. Однажды он пропал и больше не вернулся. Его имение  «Хасанбай» стало  государственным. А тайны и ключи   остались у верного слуги. Хасан оставил все родителям Эргаша и исчез.
-  А куда по этому ходу попадут папа и Шурка?
- За шоссе, которое ведет к вокзалу,  растет ельник, бывший лесок,  он обсажен фруктовыми деревьями. Там домик садовника Эргаша. Эргаш – по узбекски: сопровождающий. Он знает все тайны Хасанбая. Примет беглецов и  проводит.
- Я люблю тайны. Много их в Хасанбае?
- Много. Но все его тайны смешаны с кровью. Родители Эргаша  состарились и умерли. А тайны и ключи перешли к сыну.
 - Он всем помогает, этот Эргаш?
 - Нет. Не всем. Только невинным.
- Тетя Халима, - испугалась я,- но ведь Шурик убил отца. Разве это не вина? Откуда  Эргаш знает, виновен или не виновен Шурка?
- Это Бог решит. Если виновен, наказание догонит. Эргаш знает, что детей Бог не наказывает. Поэтому и поможет.
- Бог не наказывает? А зачем тогда надо убегать и прятаться?
- Ты еще маленькая. Не поймешь.
 - Пойму! Скажите.
- Потому что мы в нашей прекрасной стране все-таки  живем не по Божьим законам. Наша Конституция – не Божьи законы. Безбожные. У нас и детей судят. Их называют «малолетние преступники». И отправляют в детские колонии.
Там дети или погибают от собачьей жизни, или выживают, но сами становятся злыми псами. А Шурик ведь не убивал. Он защищался. Только эти Алтаевы не станут долго разбираться. И пропадет наш мальчик.
- Тетя Халима! Я все поняла. Не пойму только, когда Вы успели к нему сходит, к этому Эргашу, и все рассказать?
- Запомни, девочка: Если хочешь помочь – поможешь. И время найдешь, и силы.

                Глава шестая. ЛАКМУСОВАЯ БУМАЖКА

  Три дня мы прожили с няней  Халимой одни. На четвертый день пришла моя мама. Мы так обрадовались, что долго не могли наговориться, наобниматься, нацеловаться.  Халима оставила нас вдвоем,  сама пошла в санаторную кухню за обедом.
Я рассказала маме все, что велел передать ей папа. Когда пришла  Халима с судочками, мы сели в дежурке за стол, и мама  рассказала, что, наконец, на телефонную станцию приняли новую сотрудницу. Еще  какое-то время мама будет с ней работать, чтобы  новенькая привыкла  к  их прядку, а потом маме дадут  два выходных дня, и всё войдет в нормальный посменный график.
-  Вигдор Моисеевич звонил? – Решилась, наконец
 спросить Халима.
 Мама коротко вздохнула:
- Если это можно назвать «звонил», то да: « Посылку довез, передал. Родственник здоров. Еду на поиски необходимого». Вот и все.
- Ну что ж, вполне исчерпывающая информация,- порадовалась Халима.
 - Что за «поиски»? И чего «необходимого»? – мама не могла понять, что это означало. Она положила голову на ладонь и так сидела печальная уставшая, нервная.
Халима  рассказала  маме о заявлении, которое написал Назирбеков в партком санатория.
 – Вы же понимаете, Виктория? Это заявление в сложившейся ситуации очень опасно. Доктора могут арестовать. И при желании  легко подладить это под постановление о врачах – убийцах, тем более что тут еще примешиваются Алтаевские поиски  убийцы Сергея Сорокина и его жены. Причём, этот недоучка возомнил себя великим сыщиком и нашел, на кого свалить эти два убийства! На ребенка убитых, на их сына, на мальчика сироту, восьми лет, за которого некому постоять.
- Понятно. Отвез мальчика, спас, спрятал. Но что теперь Вигдор ищет?  - нетерпеливо спросила мама.
- Новое место работы. Он хочет увезти вас подальше от столицы. Считает, что в создавшейся обстановке «Плетью. Обуха не перешибешь».
 Мама молчала, молчала, а потом вдруг тихонько заплакала. Совсем неслышно. Только слезы текут, медленно- медленно. А она их даже и не вытирает.
- Халима Валиуловна, Вам не кажется, что Вигдор несколько преувеличивает опасность?
 -  Мне кажется, что он слишком легкомысленно долго затянул  ваш отъезд. Потому что…
 В двери заколотили так  сильно, что в дежурке зазвенели стеклянные мензурки и бутылочки с микстурой.
- Что будем делать? Халима  посмотрела на маму.
-  Открывайте. Но сначала спросите, кто это.
-Известно, кто! Алтаев, конечно,-  Халима подошла к входной двери:
 - Кто?
-   Милиция. Откройте немедленно.
-  Алтаев! Что ты хочешь?
-  Не важно! Открывай!
- Это тебе не частный дом, чтобы ты врывался!! Это государственное медицинское учреждение. Говори сначала, что надо тебе?
- Отошли от двери! Я отстреливаю замок.
- Не трудись!-  Халима засмеялась,- это не твои сопливые замочки в твоей каталажке! Ничего ты с хасанбаевскими запорами не отстреляешь. Говори лучше, что тебе надо.
 Алтаев несколько раз обстрелял замок, пули звонко ударялись о металл. Но дверь стояла,  неподвижная и невредимая.
- Алтаев, что вам нужно? – вступила в разговор мама.
 - А ты еще, кто там?
 - Я жена главврача этого учреждения. Здесь лежит на излечении моя дочь, я пришла ее проведать. А кто нужен вам? Почему вы сюда рветесь? И что за стрельба?
 - А! Жена! Где твой муж? Мы пришли с ним побеседовать.
- Пришлите повестку, пригласите. Он получит ее и явится к вам по повестке на собеседование.
 - Ты еще будешь мне указывать, как поступать с обвиняемым? Я арестую его, и поговорим.
-  Ордер на арест есть?
 -  Хватит вопросов! Открывай! Если не откроешь, мы арестуем и тебя.
 - Ну, арестуй.
   И мама  пошла в дежурку, взяла телефон, подтащила его за длинный шнур поближе к двери, набрала номер. Через секунду громко, чтобы услышали те, под дверью, отрапортовала своему начальнику связи:
- Довожу до вашего сведения, что явиться сегодня на службу  не смогу. Меня арестовывает милиционер Алтаев по неизвестным мне причинам, не предъявляя даже ордера на арест,- она помолчала, и ответила в трубку,- я в изоляторе. Алтаев отстреливает замок с целью взломать дверь.
Он ищет моего мужа, главврача изолятора, которого нет в Ташкенте.  Муж в командировке, и мне не известно, когда он вернется,- она снова помолчала, - Я не знаю, командировку ему подписывала  Зухра Пулатовна, я в это время одна работала на связи и даже дома не была. Вы же в курсе. Откуда мне знать? -  Она снова молча послушала, - хорошо, спасибо. До свидания.    
 Мама повесила трубку и улыбнулась нам, подняв вверх большой палец над собранными в кулачок пальцами.
Через пять минут, а может и раньше, послышался визг тормозов подъехавшей машины. Крики и ругань. Затем, чей-то незнакомый голос приветливо крикнул:
- Виктория! Открывайте, Вы свободны.
 Халима  открыла двери. По коридору большими шагами  шел высокий мужчина. Мне пришлось даже голову задрать до спины, чтобы увидеть его лицо. У него были большие плечи, темная, кудрявая голова, большой нос и  усы, как у Сталина. Серая мягкая шляпа лежала у него  на животе, он только поддерживал ее одной пухлой рукой. А другую  руку этот человек положил на плечо милиционера. И поэтому милиционер шел рядом с ним, как собачка  на веревочке, мелкими шажками. Очень ему эта рука мешала, но он старался не отставать. 
- Ну, ты пасматри, дарагой! – Приветливым голосом говорил высокий,- ну, пасматри, А?  С кем ты тут ваевал? А? Две женщины и ребенок! Еще в такой день! Вся страна в трауре. А ты мне хочешь связь подорвать. Она же  не телефонистка. Ас, а не телефонистка.  Мы без нее  махалю без связи оставим. А эта! Ты пасматри, пасматри, это же уважаемая Халима Валиуловна! Она тут всю нашу махалю на гаршок сажала.  Растила, нянчила. И тебя тоже. А эту девочку ты знаешь? Ты концерт детский видел? Она же – талант! Она так пела, так танцевала. Настоящая артистка. Будущая Орлова, панимаешь! А ты стреляешь, кричишь.
- Они, Дато Зурабович, укрывали у себя преступника, убийцу! Он героя войны застрелил. И в Хасанбай – реке утопил. Малолетний преступник. Его судить надо, а они  его тут лечили. А этот врач - он еврей - вредитель! Он этого преступника увез и спрятал. Но мы его все равно почти выследили. Ждем теперь. Как вернется, все расскажет! У нас и не таких раскручивают. А сына уважаемого директора базы этот лжеврач чуть до смерти в своем изоляторе  не уморил.   
        Я это слушала все. И у меня даже в глазах потемнело. Я кинулась к этому милиционеру (откуда у меня голос появился?! Я даже не заметила!)  и громко  крикнула:
  - Все ты врешь! Все запутал! А еще милиционер!
Мама и Халима  меня с двух сторон за руки поймали.
Обе в один голос просят:
 - Перестань, Малька! Успокойся, Майя!
 А я вырвалась, подбежал к этому большому со шляпой, хотела опять крикнуть. И не могу. Опять голос пропал. Тогда я его за полу серого плаща потрогала, подергала, он наклонился ко мне. Я ему шепотом говорю:
- Тебя Дато звать?
- Да,- отвечает он, и присел на корточки.
- А ты знаешь? Такой грех есть, «навет» называется.
- Да? И ты знаешь, что это такое?
 - Я – знаю, Дато! Это когда человек не виноват, а  на него наговаривают, наговаривают. Как на этого  Шурика. Он в наш детсад ходил. Ему восемь лет. В школу уже пора, а этот отец алкоголик бутылки сдавать посылал его и водку покупать. Я точно знаю, что  Шурка только защищался. Его этот «герой войны», отец его, он контуженный, сумасшедший! Как напьется, собаку бездомную в живот пинал. А сына сначала горячим утюгом  по спине ударил, потом этим же утюгом маму его  - по голове. До смерти. И бросил в овраг  умирать. Мы ее нашли  и  в больницу позвонили. Но ее уже не смогли спасти. А потом Шурику этот пьяница руку прострелил пистолетом своим, котрый с войны привез. Ты веришь мне? Я все это сама видела: и маму его в овраге, и спину сожженную, и простреленную руку.  И еще про  Юрочку,  малыша, который в изоляторе лежал. Не мой папа  его чуть не погубил, а этот баран надутый, из какой - то базы. Этот Назирб -е –е! Это он сам чуть ни дотянул своего мальчика до смерти. Требовал машину ему подать. А мой папа увидел. И спас. Вот!
    Я села на пол. И больше не могла говорить. Мама  и Халима бросились ко мне. Мама меня хотела поднять, а Дато  сам взял меня на руки. Подошел к милиционеру:
- Все слышал?  Что молчишь? Слышал?
- Слышал.
- Бери у женщин бумагу, пиши все, слово в слово. Я подпишу, я свидетель. И эти твои  гаврики, что за спиной твоей стоят, пусть тоже подпишут.
 - Слышали все? Слышали? Словами ребенка Истина говорит. Понятно? Как она говорила, так не врут. И все приобщишь к делу. Я проверю. Сам проверю.
  Дато отнес меня на кровать. Я спрашиваю:
- А ты кто?
- Я? – Он подумал, - я, во - первих, - чэловэк. А
Во - вторых – грузин.
-  И всё?
-  И всё.
- А почему они тебя  слушаются? Боятся?
 -  Может, боятся, а может, уважают. Кто - как.
- Почему?
-  Потому, что я во - первих -  чэловэк. А все остальное – во- вторых. Поняла?
  - Не очень. Но я подумаю. А если и потом не пойму, я у папы спрошу.
 Дато поцеловал меня в щеку:
 - Виздоравливай, ребенок! Ты – тоже во - первих чэловэк!
 И ушел. Мама через час тоже ушла помогать новенькой телефонистке.
 Голос мой опять вернулся только утром.  Халима отвела меня в мою группу, ко всем детям, «а то тебя эти взрослые проблемы совсем доведут до нервного срыва. Поживи в своей группе, пока мама работает в две смены». И не нервничать! А то совсем голос пропадет. Как же ты учиться будешь?
     Я обещала беречь горло. Но не это меня теперь волновало. Я все-таки никак не мгла понять, кто такой Дато. Нет, ну понятно, что мамин начальник связи. Но почему его даже милиционер, этот тупой Алтаев так слушался?
- Тетя Халима! Папа не приехал. Мама работает. А у меня опять столько вопросов появилось, что я их уже начинаю забывать. Можно Вам задать?
- Ну, давай? Если знаю – отвечу.
 «С чего начать? Ладно! Начну  с самого интересного»:
- Почему этого Дато все слушаются?
-  О! Вон тебя куда понесло! Дато, моя девочка, личность загадочная. И лучше тебе не копаться в его разгадках! А самое главное: никогда не проси у него помощи. Он помог – это его личное желание. А сама – не проси.
 - Почему?
 - Майя! Я сума сойду от твоих «почему»!
«Ну вот,- подумала я, - а мне еще  ведь надо спросить о лакмусовой бумажке! Плохо, что папы нет!» Но мы уже пришли в группу.

       Папа все не приезжает и не приезжает. Уже скоро месяц. Долго. Я совсем отвыкла от дома и от изолятора. В группе у нас опять новая воспитательница, Наталья Алексеевна. Когда в воскресенье ко мне приходит мама на часок, Наталья Алексеевна провожает меня за руку к скамейке, где меня ждет мама, и уходит. А если маму в воскресенье не отпускают с дежурства, воспитательница весь день водит меня за руку с собой, когда детей раздает на время родителям.  Каждое утро она заплетает мне косы. А причесывает волосы совсем не больно. По субботам у нас банный день. Я только ей даюсь мыть мне голову. Потому что, когда другая воспитательница мне моет, она сажает меня в ванну с водой, запихивает мою голову по шейку в воду, а потом  больно скребет пальцами по волосам. А дышать-то мне чем? У меня воздух заканчивается, и я начинаю вырываться, чтобы вдохнуть, а она кричит:
- Не вырывайся! Я еще не все мыло смыла с твоей головы. Нарастили такую копну на голове! Попробуй тут промой ее!
 И как мне не вырываться? Мне же дышать надо! А рот и нос в воде. Я один раз уже совсем задохнулась и упала прямо в ванную. Как утонула.  Не помню ничего, уже только вспомнила все, когда мне Наталья Алексеевна на  моей кроватке к носу что-то вонючее поднесла. Я сразу, как будто проснулась. И испугалась.
 - Не бойся, - говорит Наталья Алексеевна, - это нашатырь. У тебя случился маленький обморок. Часто у тебя так бывает?
-Никогда у меня так не бывает, - обиделась я,- она меня засунула в воду и не видит, что мне дышать нечем. Разве я виновата, что у меня такой волос густой? Через него никой воздух не проходит.
   Наталья Алексеевна засмеялась, а у самой почему-то  слезы потекли из глаз. Я посмотрела в ее глазки. Они такие синие- синие. И счастливые.
- Напугала ты меня! – Говорит.
Я когда увидела ее слезы, вдруг вспомнила, как один раз, когда еще Шурка лежал в изоляторе, он мне сказал, что не может выдержать, когда его мама плачет.  И рассказал мне одно стихотворение. Я его сразу запомнила
"Взрослые плачут слезами. /Взрослые плачут глазами. /Маленькие плачут сердцем, /Маленькие плачут жизнью. /Но если взрослый плачет, как маленький, /Значит, он и правда плачет".
 -  Знаете, Наталья Алексеевна! Я Вас очень полюбила, совсем, как няню Халиму, и даже немножко, как маму. И рассказала ей Шуркино стихотворение.
 Она слезы вытерла, обняла меня и на ушко мне шепчет:
 -Я тебя тоже полюбила. А голову тебе мыть буду теперь только я. Потому что у тебя необыкновенные волосы. Такие только у еврейских девочек бывают. 
 И я ей  на ушко:
 - А Вы тоже еврейка?
- Нет, я русская. Но я всю войну в детском приемнике работала, видела много еврейских семей, которые успели эвакуироваться из Украины, из России, из других республик.  А еще сосланных…
 Она оглянулась  и по сторонам  посмотрела
- Ну, это уже не важно…  не о том разговор. Я тогда еще заметила и удивлялась. Какие у еврейских детей волосы необыкновенные.
 Вот теперь голову мне моет только Наталья Алексеевна.
А голос  ко мне уже совсем вернулся. И мне уже опять  даже и петь можно. Только потихоньку, не громко:
«Я сказочные страны
 Хочу в лесу найти»
- Здравствуй Красная Шапочка!
 -Здравствуй, Серый Волк…
 Я оглянулась:
Ой! - И бросилась к нему:
- Папка! Папочка! Ты вернулся! Где ты был так долго. Мы так скучали! Нам так плохо без тебя! Наталья Алексеевна! Это мой папа! Он  вернулся! Ты больше не уедешь? Никогда? Ой, какая у тебя борода! А где твои вещи? Ты уже дома был? Мама уже знает, что ты приехал? Папа, а что  такое
 « Лакмусовая бумажка»?
Папа смеется, не опускает меня на землю:
- Ну вот – ты и есть моя лакмусовая бумажка! Я только посмотрел на тебя и сразу понял, что меня здесь любят и ждут. И главное, что  вопросов у тебя не убавилось. Никого я еще не видел. У меня даже ключа нет от нашего дома. Сейчас я пойду к маме на работу. А вечером мы с мамой тебя заберем домой.
   Мне очень не хотелось, чтобы папа уходил. Я проводила его до поворота к маминой работе, а потом мне пришлось вернуться к Наталии Алексеевне. Она обещала показать мне настоящую лакмусовую бумажку. На обратном пути я забежала в изолятор, позвала тетю Халиму и сказала ей, что приехал папа.
- С бородой, говоришь, и без вещей? – Покачала она головой. И хотя улыбалась, а глаза беспокойные, - видно, пришлось ему поскитаться. Ну, будем надеяться, что теперь евреям будет полегче.
-  Почему?
- Потому что четвертого апреля этого года в газете было напечатано и по радио сказали, что с врачей, которых оговорили несправедливо, сняли все обвинения. И всех, кого неправильно арестовали, освободили. Это, Майя, и был самый настоящий навет. Во время появилось это сообщение. А то, может, мы, милая, твоего папу и не дождались бы.
 Да и нам всем, которые даже и не евреи, было бы не сладко.   
- Значит, они, эти врачи, не виноваты были, а их все равно в тюрьму забрали?
- Выходит, так…
-  Разве так бывает?
 -  А то нет? Алтаев два раза приходил с арестом? А Юрочкиного папу ты уже забыла? Он ведь судом грозился. Если бы наша  Зухра Пулатовна не задержала у себя в столе  его поклеп, могло все кончиться плохо,- Халима посмотрела на меня и спохватилась,- зря  я тебе все это говорю. Маленькая ты еще - понять такое. Беги, детка, к воспитательнице. И успокойся. Все будет хорошо.
       В группе я подошла к Наталье Алексеевне. Она вынула из сумочки две узкие бумажные полоски:
  -  Кто хочет посмотреть?! Идите сюда!  К моему    столику. Вот два стаканчик. Что в них?
- Вода
- Правильно.  Ну, скажем – жидкость. Да?  А еще точнее среда. Запомнили?
- Да.
 –Как думаете? Одинаковая в двух стаканчиках эта самая среда?  Или разная?
- На вид - одинаковая,- сказала я недоверчиво.  А точно я не знаю.
- Правильно! – Наталья Алексеевна прямо обрадовалась, - ты умница, так и надо, сомневаться и думать. Думать! На взгляд, вроде одинаковая.  А вдруг эти среды только претворяются чистыми, прозрачными и одинаковыми?  А  как проверить?
- Как же проверить?  Глотнуть? Попробовать?
 - Нет! Это смертельно опасно!  Есть для проверки – лакмусовые бумажки.  Они не обманут.  По ним проверяют среду.
 Она  берет две полоски  бумаги,  опускает концами в стаканчики. Конец в одном стакане - становится синим, а в другом красным.
- Ну вот! Так нам лакмусовая бумажка рассказала всю правду. 
-Разные среды,  – догадалась я! И нечего притворяться!
- Вот так, Малька, запомни. Тебе это пригодится: Евреи всегда,  во всем мире,  - лакмусовая бумажка. Если плохо еврею – значит  среда – гнилая. И всем будет плохо. Хорошо еврею  - значит среда – здоровая. А в здоровой среде – и всем хорошо.
 
                ЭПИЛОГ 
               
      Через  две недели  мы со всеми прощались.  Сели за стол  в нашей беседке. Папа рассказал, как его арестовали,  и как потом выпустил. Сказал всем спасибо за помощь и дружбу.
- Хасанбай для меня, этот островок, маленькая точка на карте огромной  нашей страны  – суровая школа жизни. Не забуду никогда до конца жизни своей.
 Тут Аллочка вдруг встала и говорит:
-Вигдор Моисеевич, сделайте нам, друзьям Вашим и коллегам на прощание  подарок.
Все удивились, и прям хором:
-Какой - такой подарок? О чем ты, Аллочка!?
- Расскажите, как Вы посетили Юрочкиного папу.
-Да зачем это вам?  - папа даже растерялся, покраснел, - ну, какой это подарок! Безобразие сплошное!
- Это не безобразие! Когда негодяй получает заслуженное за свою подлость, это для нас всех – подарок! «Как не понять, как не понять!?
               Устали мы глотать обиды!» А вы не проглотили. И это делает нам всем честь. Расскажите.
 -Да не умею я рассказывать,- совсем отмахнулся папа. И добавил, - Все, что произошло, это не со мной произошло. А со всеми нами. Надо понять, что, может быть, произошло чудо. Закончилась одна эпоха, началась – другая. Так что не обо мне надо говорить.
- Ладно, - сказала вдруг Наталья Алексеевна,-   Вот я сейчас и расскажу, с чего начинается смена эпох. Как  все было.
 Все еще больше удивились:
- А Вы-то откуда знаете?
 Наталья Алексеевна засмеялась: 
- Так мы же в махале живем! А махаля – это, как в России небольшая деревня! Но зато в ней – все, как в  большой стране. И здесь уже через полчаса все и всё  знают о случившемся. Так вот:
Пришел наш доктор на базу, прямо без доклада, без стука завалился немытый, не бритый в шикарные  апартаменты  директора торговой базы.
«Ты, - говорит,- баран надутый, сучья твоя морда…», - тут Наталья Алексеевна вдруг  замолчала, глянула на меня, сидящую на колене у мамы, помолчала, а потом махнула рукой:
- Ребенок слушает? Ну и пусть слушает. Она за эти несколько месяцев столько наслушалась и насмотрелась на наши взрослые игры, что не мешает ей  теперь и дослушать, как хоть одно свиное рыло окунули в его же ….Слушай, Малька и гордись. «Ты,- говорит Вигдор,- читал о реабилитации врачей-евреев? Читал, что это все чушь свинячья? Это вот та самая проверка вышла лакмусовой бумажкой на вшивость  таких подонков, как ты. Я твоего ребенка от отравления урюком, обработанным химией, спас?»
 Встает этот толстый из- за стола, дрожит весь. Пот с него капает. Трясущейся рукой  под крышкой стола кнопочку нажимает.
«Ты кнопку не нажимай, - говорит доктор,-  бесполезно! Я ее отключил. Мне терять нечего, я только что из тюремной камеры. Законно освобожденный. Ни за что посадили по твоему доносу лживому. Отвечай!»
 «Да» – блеет этот достойный гражданин.
- Что «да»? Отвечай, как на допросе положено.
 -  Да, гражданин начальник, спасли сына от отравления.
- Вот так! Я его тебе на руки здоровеньким отдал?
- Да, гражданин начальник, отдали здоровеньким на руки.
- Я потом  сказал тебе, что у твоего ребенка   обострился  аппендицит, и надо мальчика быстро везти к хирургу?
- Сказали, гражданин начальник.
 -Деньги на такси тебе давал? Коротко отвечай, нет у меня времени.
- Да…
- А ты думал, что  ты – пуп земли?
- Да, граж…
- Ты мне угрожал?
 - Да, гражданин…
 - Пасквиль на меня писал в партком? Заявление в суд подал?  Вот, забери их себе, эти поганые бумажки. В рамку вставь и в кабинете повесь! Я приду, проверю.  Пусть висят. Все время. Пока  висят – будешь жить. Понял?
 - Понял.
- Меня на допросах били, не скрою. А я тебе только сдачу принес.
 Подошёл доктор. И врезал ему  врачебной своей, целебной рукой, сложенной в кулак так, что тот со своих свиных ножек на коврик персидский приковрился. Один только раз и врезал. И сказал на прощание:
 - Вот теперь у тебя есть полное право на меня в суд подать. Подавай! Не ошибись только! Второй раз так легко не отделаешься.
И пошел. А было это все при открытых дверях. Потому что кнопочка-то сработала. Все, кто слышал звонок тревоги, прибежали. Вся, считай, база.  И все стояли, и  на это смотрели.  Когда доктор пошел к двери, молча расступились. И вот он теперь сидит здесь и смущенно улыбается.
Все стали хлопать, и папа хлопал Наталье Алексеевне:
 - Вам не воспитателем работать, вам в театр надо! Как все изобразили… Вот так и создаются легенды…
 - А что неправду рассказала?- спрашивает Неля.
Папа улыбнулся:
-  Ну, поговорил, сказал ему, кто он есть. Ну, вмазал разок…

                На следующий день рано утром мы уехали.
 Насовсем. Навсегда.  Больше я никого никогда не встречала из Хасанбая, и ничего не знаю ни о  Шурке, ни о воспитательницах своих, ни о няне. Ни о ком. Но я всех помню. Может, и они меня не забыли.