Бездельник. Часть II Лето

То был День России, повсюду шатались эти пьяные рожи с маленькими флажками в руках, их ревущие дети и истеричные жены скитались где-то окрест. Ровно так же скитался их взгляд. Не хватает только беретов, крестов и мандаринов, и тогда уже не важен повод для праздника – мы всегда готовы, нас не застать врасплох. Впрочем, повод не важен и сейчас.

Мы неслись в полуночной темени сквозь центр. Теперь у моего Приятеля иномарка, многое изменилось за эти несколько лет, с тех пор как я вроде бы выпустился, уж и не совсем понимаю, что столкнуло нас сегодня снова. Может быть то, что я все последнее время практически ни с кем не общался? Или это какой-то случайный импульс, случайная конвульсия? Дружба осталась там же, где и нечто, что было когда-то нами, нечто, чем были когда-то мы… Еще я пьян, опять же впервые за долгий срок. Что же это такое.

Огни фонарей расплывались на лобовом стекле моих глаз спрутами цвета прокисшего молока; и вдруг взрывами забили со всех сторон цветные вспышки, со всех этих бл*дских фронтов; яркие размазанные пятна; женский голос возопил из репродукторов, наводнив улицы – ни слова не разобрать; все кругом помешались в окончательной одури: ликуют, захлебываясь нечеловеческим смехом, отдаваясь всепоглощающему веселью – неузнанной грани безумия – что так редко отрывает от «дел». «Телу конец – зато душа поет» – сорокоуст по унынию и благовест мнимых смыслов. «Мне кажется, если бы Адольф Гитлер еще коптил небо, он бы получил массу удовольствия от нынешней обстановки…» И я одурел вместе со всеми – теперь не один. Мы в окружении! Мы в окружении! Пивная бутылка разлетелась о толпу. И тут же стало страшно: кто это сделал? Это не мог быть я, ведь моя душонка слишком труслива для этого и жалка… чертов дух лукавый, точно так! Что же это? А Приятель тем временем сначала машинально ржал, а потом тоже заразился страхом и теперь уже орал: «Ты че, Ганьшин, рехнулся, идиот, ты че наделал!..» «Да сам не знаю что это, это не я!..» – перебивал мой голос в ответ, и теперь машина разразилась вопящей войной, как будто рвалась изнутри снарядами, уж лучше б было так… Это стало уже невозможно более выносить: посреди взгромоздившегося над депо моста, я отстегнул ремень и чуть было не выпрыгнул. С визгом Приятель остановил машину, ударив тем самым со всего маху мое лицо о панель. Я дезертировал, ошарашенный и напуганный всем этим дерьмом вокруг. «Заткнись и на хер иди, ублюдок!.. Заткнись!..» Под эти визги и автомобильный рев я преодолел заграждение и поплелся в сторону дома. За спиной все так же молотил кулаками в ночное небо фейерверк: центр города искрил и пылал в огне. Как всегда – нет денег. Как всегда – все испортил. Теперь еще и начинает тошнить.

Я сел на бетонный блок, загораживающий ВЫЕЗД из узкого переулка, по правую сторону которого – спуск, усеянный остатками частного сектора, а по левую – высокая бетонная стена. Когда-то давно такое же опорное сооружение после долгих лет мучительной борьбы с подмывающими его водами рухнуло во время ливня на плотный поток автомобилей и убило несколько человек – просто размазало к чертовой матери. Сразу поднялась пиджачная черная гнилая вонь до небес, очень похожая на вихрь пыли на месте вышеописанной казни И ОЧЕНЬ ПРИВЫЧНАЯ: кого-то уволили, кто-то свинтил, кого-то амнистировали; следом позагородили бетонными блоками и красными лентами подобные сооружения, ТОЖЕ АВАРИЙНЫЕ, а потом всем, как всегда, стало скучно и все забылось.

Я сидел и машинально думал об этом. «Я лучше прислонюсь к колонне и зажмурюсь, чтобы не так тошнило». Ага, Веня. Тут же вспомнил народную мудрость,, услышанную от одного господина: «В тех случаях, когда обстоятельства вынуждают вас отойти ко сну не вполне трезвым как духовно, так и телесно, противостоять вертолетам вам поможет опущенная на пол любая из ваших ног, с целью создания заземления…» Я бы даже рассмеялся, но боюсь, ибо мутит.

Когда пишешь – нельзя останавливаться.

Прохладный, даже почти свежий воздух помог унять тошноту, но не одурь. Я встал и пошатался на хохот неподалеку. На корачках взобрался по газону вверх от дороги ведомый звуками человеческого присутствия и увидел нескольких молодых людей, может, моего возраста, не знаю… Какого-то черта я стрельнул у них сигарету и закурил. «Че, отдыхаете красиво?!..» – дергано мычу заместо благодарности. Должно быть, выгляжу не очень, потому как ответной реакции не последовало – попытка не удалась. В особо критические моменты невыносимо хочется быть избитым, и, наконец, перестать чувствовать все это, и думать только лишь о том, чтобы приползти к Ней, чтобы Она добивала меня словами – и поделом!

Ты идешь такой по улице и твои нежизнеспособные гуманистические, миролюбивые… воззрения решительно атрофируются, и все, что ты хочешь – это какой-нибудь провокации, какого-нибудь колкого словца, которое до этого пропустил бы, но сейчас это спасительный повод, чтобы потом явиться к ногам Самой Прекрасной, к тому, что есть на свете Чистого. Но ты этого, конечно, никогда не сделаешь.

Все это пошло и по-мещански примитивно?

Наверное…

Я доковылял до двора и сел, прислонившись спиной к стене. С отвращением выкинул окурок – от сигареты мутило еще сильнее. Голова порывалась гудеть. Похоже, что немного задремал, ибо меня разбудил яркий свет фар и женский голос: «Молодой человек, с вами все в порядке?» Это что, шутка что ли? Я шарахаюсь в дворовую темень и шагаю домой. Снова всех разбужу, снова стыд. Теперь еще и пьянь.

Как избавиться от ЭТОГО ВСЕГО?

***

Утром меня разбудил зверски тарабанящий в карниз дождь. Сперва я лежал в постели и, затаясь, слушал, как брат уходит на работу, а теперь тупо смотрю на пузырь известки на потолке. «В духовном отношении такая неудавшаяся попытка равна самой великой книге. Если хочешь, нравственно она даже выше, поскольку исключает вознаграждение…» Ага, только вот не мой случай – что-то загонял про чернила в венах и с тех пор ни строчки не написал, бог изящной словесности…

Сейчас я сажусь на край кровати и принуждаю себя об этом не думать, ибо с точностью знаю, что будет хуже.

Захожу на кухню и съедаю два куска хлеба, запив вчерашним чаем. Вроде ничего. Изучив в зеркале синюю часть моего лба – умываюсь и принимаю душ, после чего – слоняюсь без дела. Книги я читать перестал, потому как надежды, побуждения к действию,  или хотя бы успокоения они больше не приносят, больше в них не спрячешься, а только сделаешь себе хуже. Все эти лживые до единой буквы выпады… пустой самонадеянный треп, такой же, как и все остальное – клейменое производящим его тем или иным глашатаем … Теперь я старался не думать вовсе, это ведь ключевой афоризм житейской мудрости? Я даже столярничать прекратил. И сердцем стучать перестал бы. ХА-ХА, БЕДНЫЙ-НЕСЧАСТНЫЙ! ЛЖИВАЯ-САМОДОВОЛЬНАЯ-ЗАЖРАТАЯ-МРАЗЬ!

Поза…

Когда я обулся, то обнаружил, что правый кроссовок теперь наличествует почти что в отдельности от подошвы. Я сплотил их воедино скотчем, надел капюшон и побрел на работу к брату, лавируя между лужами. Несмотря на то, что он имеет более профессиональные навыки – все равно трудится в больнице как обычно курьером. Главный, по его мнению, плюс – работа до обеда. Да, неплохой вариант.

Я сидел и ждал, обсыхая, в вестибюле центрального входа в окружении перебинтованных людей в халатах и тапочках. В газетном киоске бабушка-продавец вышивала крестиком. Казахи небольшой группой о чем-то тепло переговаривались в углу. Напомнили тюремный разговор матери и сына в «Постороннем», только не такой трагичный. Куда-то спешащая женщина забыла снять бахилы – они удалялись синими пятнами. Охранник скучающе сучил ногами. Сухой мужичек с перевязанной головой и на костылях был очень огорчен тем, что я, вроде как, не курю. Я задремал.

Брат освободился где-то около двенадцати. Разбудил меня, пнув по ноге. Он одет в неизменную хаки-панаму, темные очки-вайфареры, мою ярко-синюю кофту, мою же замученную белую футболку с обезянкой-астроавтом, лихо подвернутые джинсы, на ногах – кеды. Через плечо гордо висит хипповая сумка с халатом внутри. Здравствуйте, доктор.

Пока ждал – понял, что мне делать дальше. Я поведал о своем отчаянном плане самосохранения
братцу, после чего мы двинули в центр, дабы облачить меня в новую обувь. Дожил – меня обувает брат.

По дороге мы прорабатываем стратегию: размениваем деньги, строим систему торга и модель поведения. На входе на территорию рынка брат отточенными движениями рассредоточивает деньги по разным карманам и не отпускает теперь сумку. А мне рассредотачивать и не отпускать нечего.

Основательно сбив цену, мы становимся обладателями одинаковых паленых кед и теперь идем и ржем над этим, как идиоты. В шаурмичке, располагавшейся неподалеку, пока брат доедает (и меня накормив), я переобуваюсь и с торжественной грустью выбрасываю старые кроссовки. Эпоха улетает в урну.

Отобедав, мы двигаем на Остров. Дождь уже давно перестал, но с той же силой солнце плавит взамен него, а брат все травит мне байки:

– Меня тут пригласили на коттедж, не в первый раз уже.

– Ой, да ну его, стопудово сомнительный варик. – перебиваю я.

– Да конечно! В дебютный меня тоже звали, но я все же не пошел и правильно сделал: там через полчаса после начала действа налетела целое стадо гопов, человек сорок – всех избили, забрали телефоны, деньги, технику… Там мой знакомый был, у него тоже все забрали. Так и думал, что этим все и кончится.

– Еще и по наводке, поди.

– Да по-любому. Видно было, вроде как, что не в первый раз работали. Потом, на последующей – еще круче: помнишь того чувака, про которого я тебе рассказывал, он еще на репы ходит только чтобы пива попить, он, типа, ударник?..

– Ага-ага.

– Ну так он собрался туда ехать. – брат начинает говорить тоном сыщика. – Решил основательно подготовиться и ввиду этой самой тщательной подготовки прибыл на коттедж уже тщательно под водкой, а прибыв – принялся самоотверженно наверстывать упущенное, дабы оставаться профессионалом. И тут на каком-то этапе его профессиональная интуиция побудила обратить пристальное внимание на подозрительные движения по периметру коттеджа. Проведя скрупулезное расследование, он выяснил, что на объект прибыло несколько экипажей агентов вражеской организации. «Кто меня сдал?» – подумал он. Затем основательно поразмыслив – принял решение держаться на безопасном расстоянии и сначала изучить повадки. При нем был рюкзак с необходимым снаряжением – и он не забыл его. Затем – незаметно проник на территорию первого этажа и в силу обстоятельств, не имея при этом иного выхода, он совершил прыжок в окно, а после – отчаянный бросок до ближайшего водоема, коим являлся садовый пруд…

– «Там, на пристанционном пруду, на ОКОЛОСТАНЦИОННОМ пруду…»

– Так точно. «Я сам вырою себе могилу. Зеленая вода и “Белый кролик”…» Достигнув водного препятствии, он не думая бросился преодолевать его вплавь. Менты же, явно охерев от жестокости происходящего и абсурдности человеческого существования, решили прекратить преследование. А наш друг проснулся утром здесь, на Острове, в кустах недалеко от рамп и очень обрадовался, обнаружив в рюкзаке емкость с пивным напитком в количестве одна штука…

– Вот же жесть, – смеюсь я, – как в кино…

– Причем он даже особо не напрягся по поводу того, как он здесь оказался. Просто хлебнул пивца для рывца, дома переоделся, и катать поехал…

–  Ну-ну.

– Да я бы тоже не поверил, но коза в том, что мне эту историю рассказали несколько независимых людей…

– Надежный источник. – теперь и я говорю тоном сыщика.

– Так точно. – отвечает брат.

Мы минуем пешеходный мост. Из-за спины доносится плач баяна, да то и дело вылетают велосипедисты. «Я останавливался перед шарманщиком, который переплавлял в медяки вечернюю меланхолию». Солнце заливает все вокруг абрикосовым цветом. Мы сворачиваем направо. В заводи с остатков старого пирса прыгают в воду дети. Мы с братом дружно приходим к выводу, что у нас смелости бы не хватило, однако если вспомнить, как братец в детстве падал с гаражей или сжигал лицо порохом, а потом ему в больнице выковыривали из-под век остатки бровей, станет ясно, что кто-то из нас лукавит, или, во всяком случае, прибедняется…

Один из этих детей, самый толстый мальчик, спрыгивает, образуя собой вмятину на водной глади. Его мать, как оказалось, загорает неподалеку, теперь же она с яростной нежностью подзывает его к себе:

– Сюда подошел, БЫСТРО!

– Иду, мам… – рефлекторно отзывается толстячок и, выплыв, шлепает по гальке.

Однако затем в нем просыпаются не дюжие самосознание и святое чувство бунта: крикнув матери «не пойду!», он начинает от нее убегать, тем не менее – отдаляясь не слишком далеко, откровенно над ней издеваясь.

– Сюда подошел, че ты ссышься! Ничего я тебе не сделаю!

– Не пойду! – настаивает сынок.

Терпение матери рухнуло:

– Иди сюда, СУКА!

– Не пойду! – кричит мальчуган в последний раз, с разбегу падает в воду и кролем обращается в неистовое бегство. Мать орет вслед благим матом слова любви и обожания, и обещает сыну неминуемые проблемы дома.

Мы выходим к Великой Реке, стараясь не наступить на сусликов. Все-таки очень хорошо, что у нас есть этот местный ТАЙМ-СКВЕР. Вот и берег. Рыбак стоит в болотниках по пояс в воде. Пахнет тиной. На примятой траве хрустят принесенные Великой водоросли. Шумя галькой, мы бредем дальше по течению.

От нашего берега откололся небольшой островок. Река ласково обнимает его, поэтому путь наш лежит через ее неглубокий рукав.

– Можно перейти вброд. – сказал я и осекся.

– В лёт, давай.

Переминаюсь пару минут.

– Да что-то давай в другой раз… Неохота мне потом носки на мокрые ноги надевать… – нелепо отбрехиваюсь я, от чего-то не в силах преодолеть какой-то заслон внутри. Что-то мешает. – Я старый…

– Да че ты, старый-старый… какой ты старый, достал уже!.. – умело занудил мой брат. – Че тебе мешает, кого ты боишься?!.. Тут делов-то…

«В любую погоду, в любой час дня или ночи я стремился наилучшим образом использовать именно данный момент и отметить его особой зарубкой…» Я плюнул, разулся, положил носки в карман и с кедами в руках стал бороздить реку.

Брат рассмеялся и теперь проделывал то же самое. Вода ледяная, но хотя бы не сильно глубоко – чуть выше колена, а вот течение упорно норовит унести с собой. Когда мы подходим к неизведанным землям, ступни уже вопят о пощаде – камни на дне слишком сильно проявляют себя. Достигнув берега, я сажусь, отряхиваю ступни и надеваю кеды на босу ногу (сегодня это не туфли и не босса нова).

– Меня раза два чуть не смыло! – с легким испугом смеется брат.

– Два кретина! – смеюсь в ответ.

Теперь мы снова шумим галькой. Достигнув другого конца островка – разглядываем вдалеке на том берегу баржи, буксиры и речной порт, развалившись у воды – красивая жизнь. По реке то и дело с нарастающим гулом разной высоты проходят суда: от моторных лодок и до гораздо более крупных.

– Это что за адские штуки? – спрашивает меня брат.

– Ты что, это портовые краны, ты их не видел никогда что ли? У нас же из окна их можно рассмотреть, причем с твоим зрением – даже без бинокля.

– Первый раз вижу, опасные ребята.

Вдоль берега валяется прибитый водой мусор, не слишком много, но все-таки. Хотя чего я хочу: ведь всем давно известно, даже как-то НЕЛОВКО ОБ ЭТОМ ГОВОРИТЬ – что нет ни одного побережья, не знакомого с человеком подобным образом, а уж если взглянуть на дно…

Возвращаясь обратно по внутренней стороне островка, мы видим спящую как ни в чем не бывало в тени единственного дерева, не считая кустов, собаку. Услышав нас, она все-таки просыпается, медленно поднимается и теперь опасливо наблюдает. Камни ее ложа приняли форму тела своего владельца. Оказавшись совсем дикой – гладиться не далась. Мы прозвали ее Аборигеном, а потом вновь разулись, ломая ноги перешли реку и двинули обратно в прохладе зарослей облепихи. Справа чернело черное месиво высохшей заводи. Небо давила густая синь.

В супермаркете недалеко от дома покупаем немного еды. Начинает снова накрапывать дождь. Мой брат не только лучший сыщик, но и метеоролог: «Хм… душно – будет гроза…» – с важным видом проговаривает он.

Когда мы вошли во двор, то увидели лежащую на асфальте женщину с черным пакетом в руках. От нее не пахло перегаром, только немного грязью от ног и засаленного сарафана. Мы попытались ее поднять, но получилось лишь усадить на бордюр. Никто из нас не помнил, как вызвать «скорую» с мобильного, и брат побежал до дома, чтобы проделать это с домашнего.
Женщина, полурыдая, заторможенным голосом рассказывала, как она сначала подралась со свекровью (на вид пострадавшей было лет шестьдесят, сколько же тогда свекрови?), а потом угодила под машину, и что спина у нее болит, и что только не бросайте меня, пожалуйста… «Скажите, ведь я хорошая? Хорошая же?..» – и в слезы. Твою мать, зачем ты так? «Все мы хорошие». – отвечаю я, не зная что и сказать. А что тут, собственно, скажешь? Может те, кто быстрым шагом проходит мимо нас, как раз таки сведущи? вне зависимости от количества отвращения на их лицах?..

Я выпытываю у нее номер ее домашнего телефона и адрес. Она не понимает, где находится, но просит позвонить ее сыну. После разговора с ним и с другими родственниками, полного неловкого молчания, становится ясно, что можно было с ними не связываться – всем плевать, и сыну в том числе. Его, как оказалось, зовут так же, как и меня. А женщина все говорила и говорила: «Не бросайте меня, не бросайте…»

Возвращается брат, чуть позже подъезжает «скорая». С переднего пассажирского сиденья выходит паренек чуть старше меня, основательно небритый и с андеркатом. Брат потом сказал мне, что не единожды сталкивался с ним в больнице.

– Здравствуйте-здравствуйте, уважаемая! Давно не виделись…

– Я позвонил ее родственникам, но там всем все равно, вам дать телефон?

– Нее, спасибо, мы давно уже знакомы.. да, дорогая моя? Поедемте? – и слушает ее стетоскопом.

– Ладно, спасибо вам. – пробормотал я.

– Да не за что.

Небо едва не искрило в давящей тишине. Сумерки становились все гуще, но дождь так и не пошел – ни сейчас, ни ночью. Странный был день.

***

Рюкзак был собран очень быстро. Рано утром я выскочил из подъезда и направился в сторону вокзала. Небо продолжало хмуриться, напряжения не стало меньше. Природа ощетинилась. Было холодно и ветрено.

Идти не далеко. Частный сектор встречает разношерстностью построек и приятной успокаивающей сонливостью. За бетонным забором замороженного метро у шлагбаума спит собака, за ее спиной, в глубине, спят глыбы «скорой» и «пожарной». Редкие прохожие бредут на работу, автомобили объезжают пробку, обещающую быть нешуточной. Впрочем, как и всегда.

Дорога ведет резко вниз, издалека докрикиваются женские возгласы репродуктора. С каждым шагом – все громче. Кошка осторожно шныряет около мусорных баков. От синей колонки тянется лужа. Вот уже виднеется брошенная изувеченная 24-ая волга и потрепанный виадук. Вокзал как обычно живуч и кипящ. Сонные менты курят, мучимые скукой и леностью.

«Куда едем?» – миную площадь и подхожу к автобусам. Пассажиры либо взвинчены, либо абсолютно спокойны. Мужик, что стоит передо мной в очереди в кассу, расплачивается и закуривает. Его руки – тыльные стороны ладоней и фаланги пальцев –густо расписаны синькой, сигаретный дым обволакивает своего родителя, позволяя ему укрыться в себе. А вот и мой черед.

Беру билет, нахожу глазами нужный автобус: белая «газель», задние стекла пестрят наклейками «никто, кроме нас», «Федерация ветеранов Афганистана» и им подобными, хотя «пестрят» – не слишком подходящее слово, но уж больно просится. Нарастает духота. Водитель – спокойный, невысокий, но коренастый, с чуть седыми усами. На нем красная олимпийка «Russia». С зеркала заднего вида в салоне свисает герб ВДВ. Я кладу свой рюкзак в ноги, сев спиной к движению прямо за спиной водителя. Говорят, что это самое безопасное место, мне все равно. Пристегиваю ремень и жду.

Салон постепенно заполняется и теперь мы готовы. Водитель включает первую передачу, и автобус пристраивается в автомобильный поток. Заиграло радио. Еле движемся, начинают запотевать окна, хочется спать. Пассажиры клюют носом, периодически чья-нибудь голова, дергаясь, падает на грудь хозяина, я – не исключение. Когда мы минуем мост – сворачиваем на Семафорную и теперь едем гораздо быстрее, но все равно – не достаточно.

Мелькают хрущевки, гаражи, сервисы, шинки, склады и павильоны. Иногда рядом возникают рельсы с родными товарными вагонами «новотранс». Вдоль дороги расставлены сонные автопоезда.

Вспыхивает красный сигнал. Мы останавливаемся на ж/д переезде. Водитель опускает стекло, не торопясь закуривает. Свет фар отражается о шлагбаум. Гремит китайский дракон товарняка: еще, еще, еще, еще… Окурок беззвучно ударяется об асфальт, искрит и гаснет, а состав все идет.

На мгновение – тишина и звон в ушах. Затем – десятки двигателей взвывают и жизнь продолжает движение. Зеленый сигнал – проезд открыт. В газели пахнет бензином, может эта сонливость, скорее, связана с этим, чем с утром, духотой и неспешностью?

Черная линия перечеркивает город, редеют постройки. Радио сперва поперхивается, затем шумит и замолкает. Щелчок магнитолы, хруст КПП. Водитель резко поддает газу, будто проснувшись и разбудив машину, и взлетает. Ветер все больше пронизывает салон, выдувая дрему и пары топлива. В путь.

Пассажиры разом берутся шуршать пакетами: кто-то достает перекус, воду, кто-то – надувную подушку, книгу или плеер, а я всего лишь не хочу ничего упустить в дороге.

Небо – серое, металлическое. Кругом так любимые мной холмы с пролесками. Немного еды, воды и пропадай неделями, не видя себе подобных.

Ехать еще около десяти-двенадцати часов. Может, чуть больше. Первый раз останавливаемся недалеко от Уяра. Полуброшенная кирпичная постройка с кафешкой, платным и бесплатным туалетами. Водитель пьет кофе. По разбитому асфальту врывается местная голытьба на старой разбитой хонде. Бесплатный туалет ничем не удивил: складывается ощущение, что правильно пользоваться подобными сооружениями умеет лишь незначительная часть рода людского, да и то – в лучшем случае; стены и потолок нисколько не чище пола, вот что надо показывать иностранцам, вот она – наскальная живопись, абстракционизм, спонтанное искусство и торжество бессознательного. Быть может, именно так выглядели «грязные протесты» в Ирландии?

Рядом в кустах мелькают непосредственные женщины и девушки, отчего-то вызывающие ассоциации с известной картиной Петрова-Водкина и с «Танцем жизни» Мунка.

На обратном пути к автобусу мне улыбается ржавый остов павильона. Грязно-зеленый цвет и решетки.

– Я как-то раз вез из аэропорта каких-то там монашек. Так они всю дорогу там сзади молились – шур-шур-шур, шур-шур-шур… да так заунывно, что я чуть не уснул…» – неожиданно говорит мне водитель, хитро улыбаясь, выбрасывает на дорогу пластиковый стаканчик и окурок, после чего призывает двигаться дальше.

Чем ближе к Канску, тем меньше холмов, но больше полей. Фиолетовый Иван-чай, по-вангоговски желтая люцерна. Пасмурность рассеивается. Трасса полупустая, чаще встретишь фуру или тягач, чем легковушку. Водитель неистово давит на газ.

Вот уже совсем распогодилось – природа вновь обрела покой. Змеиный нрав дороги задает темп. Если смотреть в окно задних дверей, то все это напоминает комбинированную съемку, в памяти всплывают «Заводной апельсин» Кубрика и «Страх и ненависть» Гиллиама. Газель лихорадочно мечется из стороны в сторону. Сперва ты даже уверен, что если не сейчас, то на следующей дуге этого змеиного следа мы обязательно к чертовой матери перевернемся, но потом постепенно привыкаешь и успокаиваешься. Единственное с чем я так и не определился, и что заняло мою голову на довольно продолжительное время, так это вопрос: как все-таки страшнее – лицом к стороне движения или же, как сидел я; то есть видеть или не смотреть? И к чему ты, собственно говоря, привыкаешь: к возможности гибели или к характеру движения?

За окном все чаще мелькают оградки.

Недалеко от въезда в город останавливаемся заправиться. Станция выглядит очень по-европейски: ярко-синяя, отдельный въезд для грузовиков, большой водонапорный кран с торца, чистота. Рядом – забор, колючая проволока, за ней – авиаполигон. Локаторы, скрытые холмы ангаров. Брожу вокруг, уже жарко, потом захожу в помещение – магазин с автотоварами; в кафе рыжая кучерявая женщина из нашего автобуса ест булочку и кофе. Жизнь вокруг все больше закипает.

Готово, едем дальше.

Пронзаем живущий вне времени город: арку, Текстильщик, Кан. Снова рой машин, людей, движения.

– Хотела бы переехать сюда? – ухмыляясь, спрашивает пассажирка свою подружку.

– Ты че, угораешь! – гогочет в ответ собеседница, хлопая собеседницу по ляжке.

Потом они решили возить отсюда розы, потому что стоят они здесь несравненно дешевле. Что ж, беспроигрышно.

Город прячется за стекло задних дверей.

Леса начинают постепенно брать верх. Леса и болота. Нас останавливает ГАИ и штрафуют водителя за то, что рыжая кучерявая женщина едет непристегнутой. «Ну я просто не могу пристегиваться, ну извините…» – наивно и непосредственно оправдывается уверенная в своей правоте пассажирка. Действительно, подумаешь, что тут такого, ну не может человек… Из чьего кармана будет оплачен штраф – для меня осталось тайной, как, собственно и то, был ли пристегнут ремень, когда мы поехали дальше.

Лесовозы встречаются все чаще. Навстречу – груженые, и пустые – вместе с нами. Асфальт местами отсутствует. Следующая остановка – село Долгий Мост. Посреди дороги жмурится на солнышке буренка, помахивая хвостом и заслоняя собой большой автобус на другой стороне, позади которого скучает обшарпанный универмаг. Ждем, пока рыжей кучерявой женщине передадут квас ее «хорошие замечательные знакомые». Это даже забавно. Наконец подъезжает бардовая старая «королла», из нее выходит бритый паренек с двумя банками мутной бледно-коричневой жидкости в руках, следом выбегает, судя по всему, его мать. Долгие поцелуи и объятия, имитация быстрого отъезда, но всем ясно, что им не хочется сразу расставаться. Теперь слезы, обещания «нормально» приехать, и, увы, разлука. Водитель раздражен, что ж, его можно понять, хотя, не понять – тоже.

Через пару часов асфальт кончился. Совсем. А нас окончательно обступили тайга и болота. Исчезла связь, и этот факт уничтожил барышень. Бензин все дороже. Салон стал постепенно заполняться пылью, несмотря на закрытые окна. Часть пассажиров закрыли лицо влажными салфетками. Какая-то дама порывалась было ворчать, но осознав, что ее реплики никому не интересны, капитулировала. Водитель невозмутимо не сбавлял оборотов и, возможно, не гасил огней.

Нормальной дороги здесь никогда не будет. Кто-то видит причину в том, что здесь север, что, например, зимой на асфальте образуется наледь, и тогда все поубиваются; кто-то, что это просто напросто экономически не выгодно и потом не интересно; есть даже такие, кто считает беспардонным нарушать подобные традиционные реалии, формирующие культуру местного населения…
Эта дорога – главная связь с миром. Ну, хоть грейдируют и на том спасибо.

Уже понемногу вечерело. Последняя остановка. Заправка и сервис. Вокруг лежит ржавое месиво, бывшее когда-то автомобилями. До ближайшего населенного пункта – несколько десятков километров. Все угощаются квасом, я же решил еще с утра, что в следующий раз поем уже на новом месте. Летают одинокие комары. Кричит кукушка. Еще немного шаркаю по рыжей гравийке, забираюсь в автобус и мы снова едем. Осталось километров двести.

Газель все тряслась, но пыли почти не стало, и мы вновь открыли окна. Видимо здесь был дождь. Через какое-то время воздух стал более речным, я развернулся лицом к движению и приготовился.

Ангара открылась незаметно: вспышкой сквозь деревья, яркой и внезапной. По телу пронеслись волны дрожи и холодка. Я улыбнулся.

Ну, привет.

***

«Так лучше - чем от водки и от простуд!»



В начале одиннадцатого мы уже шли на всех ходах в сторону совершения нашей скромной одиссеи – через тайгу к водам Великой Реки. Поздновато, но что поделаешь. Я сейчас пишу поверх грязи с тех мет на страницах моего блокнота – репортаж по горячим следам. Это ценнее прямого включения, ибо я мог не отвлекаться и запомнить детали.

Велосипедные шины шуршат – все путем. Четно говоря, до туда не более сорока километров, хоть и по разбитой дороге, что тянется аккурат под ЛЭП, рассекшей лес на части. Жара уже с самого утра стояла невыносимая. Только вот в связи с тем, что мы являемся уникумами и надеждами рода людского, из питья у нас было только 0, 65 воды и около литра тархуна, запасы которого стремительно тали. Кто берет с собой в таких ситуациях тархун? Но в этом весь мой брат.

Пока мы катили до ЛЭП, моего брата доводил одинокий овод, а он в свою очередь доводил меня своим ворчанием, хотя я, все-таки, ворчун похлеще. Просто у нас разные техники. До первой контрольной точки мы домчались минут за пятнадцать-двадцать. Солнце жгло все невыносимее. Мы перетащили велосипеды через рельсы; теперь нечто похожее на дорогу уходило далеко вперед в гору, да такую, что издалека она казалась просто зеленой стеной. Сперва – тянулась сквозь заболоченный подлесок, щедро украшенный грязью и огромными никогда не высыхающими лужами. Теперь оводы кружили тучами, а мой брат ругался без остановки. Я тем временем провалился правой ногой в месиво едва ли не по колено – освящение – после чего едва не утонул в одной из этих цветущих ванн. Но здесь хотя бы была тень.

Мы катили велосипеды, а впереди нас неуклюже то ли бежала, то ли прыгала огромная ворчащая ворона цвета чугуна; у нее, видимо, было повреждено крыло. Она очень ясно охарактеризовала нашу поездку. В какой-то мере.

Тень кончилась, теперь дорога крутым вьюном забиралась на вершину. Щебень осыпАлся, оводы жрали. Каждые десять шагов приходится останавливаться, чтобы не умереть, сердце грохочет, а стоять никак невозможно, если не хочешь быть обглоданным. Брат уже едва живой из-за своих летающих друзей. Замечаю в зарослях репья паутину, а на ней – огромного и совершенно белого паука. Он бы еще нам лапкой помахал и улыбнулся, было бы в самый раз.

Вершина прекрасна и вожделенна. Даже как-то не верится. Воды осталась половина. Ноги пытаются вспомнить, как ехать по горизонтальной поверхности, а мы все крутим дальше и вскоре ныряем в первый спуск, он задает темп – ударов сто восемьдесят, завершается подъемом, после которого снова встречает нас, но в другом облике, и так по кругу. Порой, даже просто накатом мчишься невозможно быстро, бросает из стороны в сторону, носит на мелких камнях, а потом ты замечаешь, что брат еще и изо всех сил давит на педали, ему все мало. Все лишнее исчезает, в особенности перед теми препятствиями, перед которыми ты ни за что не успеешь затормозить – только сделаешь себе хуже – есть только мгновение на инстинктивное решение, вся мишура отбрасывается, остается только то, чем ты являешься на самом деле, имеющее продолжение в твоем велосипеде; и вот открывается ты настоящий, совершается действительно ТВОЙ ход, действительно ТВОЙ выбор, делаемый действительно ТОБОЙ – и ты ЖИВ в захватываемом духе. Вот именно поэтому мой брат так неистово, с такой первородной яростью давит на педали, выбивает всю дурь, чтобы вся пустота, как жалкая сука удрала, поджав хвост; набрасывается на дорогу, вопит своими резкими движениями на отблески себя настоящего, топчет жалкий страх, и ухмыляется жизни и смерти в лицо. У него в прямом смысле нет тормозов – как иначе узнать, на что ты способен? Когда снимаешь колодки, то вскоре понимаешь, что всего того, чего ты так боялся – не существует, а ты выдавал далеко не все, что можешь. Если вы хотите понять, кто мой брат, взгляните на его велосипед – грязный, разбитый, расшатанный, всегда за чертой, собрав остатки сил взлетающий на бешеной коде во время гитарного соло… казалось бы, только ради каких-то там ступенек, которые давно хотел взять… но на самом деле – чтобы в очередной раз играючи наставить всем рога! Это, черт возьми, тот, кто ссыт против ветра, и ветер в ужасе меняет направление! Вот кто мой брат!

А теперь посмотрите на мой велосипед – и не целый, и не достаточно побитый. Конечно, как известно «только пошляки боятся середины», но все-таки, не это ли самое жалкое?

Пот льется ведрами, от огромных невысыхающих луж разит гнилью. В высокой траве мы вдруг замечаем огромные серые камни, совершенно голые и гладкие. Гадая, откуда им тут взяться, мы немного лазаем по ним, и пока мы это делаем, мимо протуживаются мужчина и женщина на квадроцикле, мы предпологаем, что оба они подагрики. Брат все не может поверить, что вокруг самая что ни наесть тайга. Причем он видит ее далеко не впервой, однако, быть может, здесь немного иной ракурс?..

– Я думал, что это цикады трещат, а потом вспомнил, что это ЛЭП… Здесь можно найти горелую машину?

– Думаю, да. – говорю.

– И расчлененку!..

Единожды я было подумал, что приехали, но это лишь желаемое тщилось быть действительным. Пекло сводило с ума, я даже начал постепенно падать духом, внутри затесался животный страх, ведь вокруг не было никого, а эти подагрики были скорее случайностью… Казалось бы – чего бояться? Ответственности, наверное…

Река явилась нам внезапно, когда ее никто не ждал: где-то далеко внизу засияла зеркалом. КРАСИВАЯ, АБСОЛЮТНО ПРЕКРАСНАЯ И ВЕЛИКАЯ! Невозможная! Будто бы даже ненастоящая. Она ослепляла своим далеким блеском и придавала сил. Мы возликовали, дали на ходу друг другу пять, это было невероятно.

Дорога исчезла в лесу и мы вместе с ней. Теперь мы медленно скатывались на тормозах, мелкий щебень чередовался с огромными валунами. Любой способ торможения был практически бесполезен, ты просто соскальзывал вниз. Пусть колея сама ведет. «Дорогу» обглодали борозды и рытвины, выбуренные весенними водами. Из чащи веяло свежестью. Я отстал. Теперь мы ехали по руслу ручья, вода которого была ледяной и спасительной. Я окликнул брата, он вернулся, и теперь мы добивали жар. Возможно, эта речка называется Большая или Маленькая Листвянка.

Мы спускались все ниже и ниже, вокруг чудесно пахло дикой смородиной. Я ощутил мощнейшее, глубочайшее счастье, слезы полились из моих глаз.

Вот и берег. Брат разувается и ходит по воде, потом мы издалека рассматриваем едва видимую ГЭС и постройки на другом берегу. Ликование. Над рекой кружат чайки. От усталости допиваем остатки воды. Лежим в тени. Веет водорослями и прохладой.

Выдвигаемся обратно, но не тем же путем: катим вдоль берега. Даже не «обратно», а «дальше». Справа – отвесный склон, крытый лесом. Люди встречаются все чаще: купальщики и рыбаки. Кажется, будто мы никогда не видели себе подобных, и ощущается даже что-то вроде радости этой встрече. Одна из множества машин отторгающее громыхает музыкой. Вот и цивилизация. За мостом против солнца давит чудовище плотины, огромное, темное и мертвое. Глыба, смерть, бездна.

Вот уже катим на противоположном берегу. Асфальт мягко, едва слышно шуршит под колесами – едь себе и едь. Внезапно становится невыносимо жарко, температура будто нагоняет меня и бьет в затылок, силы разом исчезают, в пересохшем рту густится какая-то пена. Вскоре я сдаюсь, и мы падаем в тени у дороги. Ноги отказываются ходить, тошнит. Уже где-то три. Брат, вроде, ничего. И денег у нас тоже, вроде, ничего – горсть монет, да и только.

Когда я вновь вспоминаю, как передвигаться – пересекаем трассу (на деле это больше похоже на то, как подстреленное нечто по инерции пробегает еще некоторое расстояние, перед тем как рухнуть) – здесь шинка. Заглядываем сначала в одну дверь – никого, но играет радио. Обходим и в окошке видим двух работяг. Я заговариваю, еле волоча языком, но стараясь при этом делать вид бывалого бродяги, главное – не переборщить, дабы не утратить усталый вид, располагающий к помощи: «Мужики, приветствую… Тут такое дело, мы с братом едем через тайгу с Емельяново (на порядок дальше, чем на самом деле, но зато все знают), у вас нет случайно питьевой воды?»

Один из них, тот, что в рабочем комбинезоне и с голым торсом, говорит, мол, черт, даже канистры нет; рыскает глазами, а потом вдруг веселеет, вспомнив, что в сотне метров отсюда есть ключ и объясняет нам, как до него добраться. А мы только и можем, что выдавить: «Спасибо, большое спасибо…» – и глупо улыбнуться плохо подчиняющимися ртами.

Возвращаемся к велосипедам – возвышения даже в несколько градусов кажутся непокоримыми – бредем пролеском к источнику. Снова умывания среди деревьев и легкой сырости, ледяная вода наполняет грудь. Жизнь медленно возвращается. Брат, не подумав, оставил свою пустую бутылку в чьем-то кострище на берегу, но нам и одной хватит. Еще немного придя в себя – разбиваем лагерь через дорогу около металлического отбойника, в тени.

Сидим, сушим носки и обувь. Только сейчас понял, насколько устал. Пьяным языком пытаюсь рассказать брату про мироощущенческий крах, произошедший со мной еще давно, в последних числах октября, когда я учился на первом курсе: это был пик моей растерянности, оторопи перед жизнью, хотя, даже не пик, а первое ее крайне острое и опознанное проявление. Помню, как стоял на остановке, уже темно, может даже снег, да, точно – снег, и фонарь, и автобусы уходят один за другим, а мне даже не нужно никуда ехать. Я стою и пялюсь в горящие окна в доме через квартал напротив остановки. И тут до меня доходит, внезапно и разом, бетонным блоком по голове; причем я и раньше понимал все то, о чем сейчас скажу, но в тот момент рваная картина сложилась – я поднял глаза и понял, что кругом – враги. Стою и вообще не понимаю, КАК жить дальше, какие ВООБЩЕ совершать действия, ЧТО нужно делать, КАК это делать и ЗАЧЕМ; а самое главное – никак не могу понять, почему все вокруг, все эти тетки с сумками и детьми, и мужики с сигаретами, пивом, пакетами и детьми, жирдяи или пауки с паучьими женами, одетые слишком легко – не по погоде, прыгающие в свои иномарки, едва не оставив на тротуаре ДЕТЕЙ – объясни своему ребенку, что, например, скоро времен года не будет, особенно – лета; что все станет только одним тянущимся чем-то – для чего еще не придумали названия люди знающие и разбирающиеся – с незначительными прикладными частями, максимум – зима, да и то лишь из-за собачьего холода – не любишь морозы? я ненавижу их больше, но я не о тех морозах… – просто что-то щелкнет и все – конец; отнимут последнее; никому это не по душе, кроме некоторых лиц – само собой знающих и разбирающихся – но все продолжает продолжаться, а почему – а потому, что так жил твой отец, его отец, отец его отца и каждый, ведь просто ТАК ЗАВЕДЕНО, ПАРЯ, ТАК ПРИНЯТО, ПАРЯ, И НЕ ТЕБЕ ЭТО МЕНЯТЬ, ПАРЯ; было же, так сказать, лето – период изобилия, а сейчас – жри персики хоть в январе (если их, конечно, не запретили…), все упирается лишь в тупик ментальности…– почему всем им дано это знание? Я, наверное, ПРОГУЛЯЛ что-то важное, хе-хе. Почему они обладают СМЫСЛОМ, и если не идут с ним рядом, то держат его за горло, ну или хотя бы несут в пакете или сумке?.. Сиди, Андрей, захлопни пасть, достал уже…

Рассказываю брату о Торо, о том, как он, строя хижину, думал над каждым совершаемым действием, над их причинами и то, чему они служат…

Мы хотели занять денег у знакомых местных (знакомых для брата), но все разъехались, и поэтому теперь ждем, когда нас заберет кузен (смешное слово). Одна за другой в паре метров от наших ног проезжают машины, максимум – пялятся и смеются, даже менты, ОСОБЕННО, ОЖИДАЕМО, МЕНТЫ. Только однажды какая-то женщина спросила, все ли у нас в порядке – что-то случилось или мы просто отдыхаем – это УЖЕ многое.

У нас, конечно же, все хорошо.

Шинка постепенно закрывается. Мы уже почти даже бодры. Брат выцарапывает камнем на отбойнике нашу фамилию. Был риск, что выпьем весь ключ, но обошлось. Наконец приезжает кузен: шуршит обочиной на другой стороне дороги, резко давит на педаль ручника, снимает очки, выходит и начинает, разгребая сумки с инструментами, канистры и прочий скарб в багажнике, складывать задние сиденья в своем «фанкарго». Смеется над нами, говорит: «Вы федоры конюховы долбанные!» – рад нас видеть, а уж мы-то как рады. Уже вечер. Собираем пожитки – успели расположиться действительно как дома, хорошо окопались – в том числе высохшие носки, мой старенький фотоаппарат; разбираем и складываем в багажник велосипеды и заваливаемся в машину. Мы с братом такие: «Эй, водички не желаешь?» – типа у нас вообще все отлично, зачем приехал! А он закуривает, все ржет над нами и включает какой-то русский поп-панк. «Я почему-то решил через Зеледеево поехать – дальше, но точно без пробок… я же Алёша, хрен ли мне… Еду-еду, думал, что не полностью педаль утопил, давлю на нее, а она уже в кузов вминается… ни хера не тянет, а вокруг никого, поля эти сраные одни, аж страшно… ну и устал же я… но вы в натуре федоры конюховы долбанные!» – и выкручивает громкость, довольно смеясь, делая «козу» и кивая головой в так музыке. Ну и на газ жмет как сумасшедший, конечно же, да то поднимает, то опускает стекла.

Обратно Леха решил ехать все же через город. И, где-то начиная с моста через Ману, мы встали-таки в пробку, и тянулась она аж до Красноярска. И, что самое смешное – навстречу движения вообще практически не было. «Мы реднеки!» – орет наш водитель, – «Мы в натуре реднеки! Только не хватает баночного пива, кантри и девок!.. Ну и тачку на пикап сменить!.. иха-ха!» – и давай читать лекцию об американских пикапах со всеми техническими нюансами, разбавляя все это дело лирическими отступлениями и вставными новеллами о строении самолетов ИЛ, а так же о том, как и с кем он недавно пил. Каким образом работает его мышление – ни один врач не поймет, ну и пусть…

Пробка издохла. Я лихо нахлобучил панаму, брат сдвинул кепку на затылок, Леха вставил диск Наговицына – грязные замученные ублюдки врываются в город, матери – запирайте дочерей! Наше средство передвижения имело настолько агрессивный вид, что даже трамваи сходили с рельс при виде нас, а смог и вонь улетучивались, сморщив свой эфемерный зад.

Кузен все заглядывается на барышень, мы летим через центр, потом по мосту над депо, по Высотной, Тотмина, Калинина – на мясокомбинат и к трассе. На выезде таджики торгуют куриным пометом – отвратительный запах долго не выветривается из машины, а вокруг – поля, холмы и вечернее угасающее солнце подпалиной на рыжеющем небе, и наш болид все мчится. Я смотрю на кузена, на истертый ворот его старой футболки, на знакомые с детства штаны натовской расцветки. Он бегает одетыми в очки глазами, следя за дорогой, достает зубами из почти пустой пачки сигарету. Я беру зажигалку и прикуриваю ему. «Премного благодарен, сударь!» – говорит он мне. Кто бы чего не думал, а я уверен, что позвони ему среди ночи – он приедет и заберет откуда угодно, пусть даже мне придется довольно долго подождать, но точно не бросит. И в том, в чем разбирается – всегда готов помочь. Доброта если не перечеркивает, то практически сводит на нет немалое количество его недостатков. А у кого их нет?

В зеркале заднего вида на одиноком сидении среди велосипедов и поклажи развалился брат – теперь и на нем видна усталость. Он сонно разглядывает за окном свои мысли, а потом показывает мне средний палец, ухмыляясь. Засранец.

Всю дорогу я сильно хотел съесть холодный апельсин, прямо психоз какой-то, однако дома его не оказалось, взамен поджидал горячий конфликт со всеми родственниками, кроме, конечно, бабушки – бабуля просто радовалась, что мы целы и тоже радуемся. Во мне она вопреки всему почему-то всегда видит благоразумного и рассудительного человека и доверяет нерушимо. А все остальные уличали меня, мол, я изверг: одного брата угробить хотел, а второго оторвал от дел (ну это вообще край); что я уже взрослый человек, мог бы и голову включить, что за ребячество!.. ПОКАТАТЬСЯ ОН ЗАХОТЕЛ!.. А я, естественно, орал в ответ, злился, а потом мне просто стало все равно, и я лишь апатично таращился на свежеобретенный загар бомжа.

Никто, кроме нас, не смог бы понять, зачем мы туда поехали.

Когда стемнело, перед сном, после бани и ужина, брат сказал, что, мол, наконец-то тихо, не гудит ЛЭП, не орут машины, не жрут оводы… Однако я ответил, что и здесь, дома, не тихо, а, конечно, громче. Он понял меня.

Ночью пели уже настоящие цикады, хлопали выстрелы, производимые людьми, несущими в пакетах смысл (только в этом случае, понятное дело, пакет из дьюти фри). Лаяли собаки, а я все не мог уснуть от усталости.

Давно это было.

***

Дорога постепенно становилась ровнее, но это, скорее, случайность. Цифры на паре встречных заправок были уже настолько пугающими, что даже не удивляли. Теперь мы катились, будто пунктиром, по дороге, выложенной бетонными плитами – роскошно. Местная ГЭС – какая-то жалкая, мелкая и ущербная, но, как оказалось после, истинные масштабы зла узнаются в деяниях. Невольно задумываешься: неужели эта дохленькая плотинка способна на ТАКОЕ?..
На въезде в Кодинск я сошел – было бы нечестно явиться в город не на своих двоих. Дурак, да?
 
Близился закат. Я топал вдоль обочины вверх по дороге, сгибаясь под ношей. Внутри рюкзака чудесным чуть глуховатым отзвуком ложка билась о котелок в такт шагу. Город тонул в тайге. Не имея иных вариантов и слишком устав, чтобы искать кусты для ночлега, я порыскал по объявлениям и в итоге снял однушку за почти что смешные деньги на шестом этаже крайнего из «тополей» – трех стоящих друг за другом высоких для здешних мест панелек. Ели посмотреть на них под определенным углом, то рисунки на торцах складываются в радугу на фоне приятного глазу небесно-голубого цвета. В шутку я прозвал эти жилища «Дома ЛГБТ». Мир хижинам!

В подъезде несет мочой, преимущественно – кошачьей. Стены лифта пестрят увлекательными проявлениями бессознательного. Квартира была очень поношенной, но, если приглядеться – почти даже чистой, рассчитывать на большее за такие деньги было бы неприлично. Я хорошенько почистился, сгорбившись под душем в три погибели, пожарил купленные в магазине во дворе яйца и вывалил на них полбанки бобов лобио. Еще хлеб, чай в эмалированной кружке и балкон с видом на тайгу и дачные домики. Солнце зашло, в прохладе воздуха стало легче дышать. В голове пролетела мысль, что жить, вроде бы, хорошо. Комаров нет. Не закрывая балкон, я вернулся в комнату, расстелил на диване спальник и моментально уснул под пристальным взором призрачных рыб, кружащих в грязном пустом аквариуме.

***

Проснулся я около девяти. Нарисовал на пыльном экране телевизора портрет президента. Быстро умылся, собрался и был таков. Приятно охватила утренняя свежесть, но день обещал быть жарким. Я поднялся к дороге и двинул по Гайнулина, пока не уперся в перекресток: на углу голубая красивая пятиэтажка с мощным красно-зеленым гербом во всю стену на торце; изображенный на нем медведь указал мне лапой налево, и теперь я не торопясь шагал по Колесниченко: мимо общежитий, потрепанного здания почты со сломанной ржавой спутниковой тарелкой на крыше и буквами «Все виды с_яз_» на козырьке; через дорогу сверкает недавно реанимированный и выхолощенный монумент погибшим участникам ВОВ – спросите у Астафьева, почему он не любил праздник 9 Мая.

Оставив позади библиотеку, попадаю во двор школы номер три. В коробке подростки играют в баскетбол, по дорожкам выхаживают с колясками мамы. На задворках в тени – ржавая рабица и скелеты теплиц, оголенные ребра их крыш навевают приятную тоску. Всхлипывает висящая на одной петле дверь. Штукатурка на фундаменте изрядно осыпалась, оголив кирпич. Внутри густо растут трава, кусты и деревья. Рядом поскрипывает на ветру вышка. Все вокруг нежится в тепле, старательно его впитывает, кажется, что даже тень исчезает именно из-за этого; но потрепанность густых и насыщенных красок, стремящихся восполнить недостаток себе подобных в окружающей среде, говорит о настороженности, об отсутствии полной расслабленности; о легкой тревоге в постоянной готовности снова встретить суровый холод, и это единственный возможный и потому правильный вариант существования.  Иначе никак. Здесь даже здания должны иметь сильный характер. Вот так вот.

Дворами выхожу к детскому саду, а потом и к малосемейкам. Внутри затхлый терпкий запах. Женщины в халатах шлепают тапочками по длинным коридорам. Детки играют на лестничной площадке со щенком, он лает и улыбается.

В общем, за час с небольшим я не торопясь обошел город и теперь сидел в сквере и завтракал яблочными слойками и питьевым йогуртом. Солнце приятно припекало. Рядом гуляли родители с детьми. Через дорогу около «Меркурия» с важным видом стояли таксисты. Интересно, сколько здесь стоит частный извоз? Да и не разъездишься ведь особо.

Птицы доедали крохи с моего стола, а я побрел дальше вниз по длинной аллее к улице Гидростроителей. Накрапывал робкий дождь. Все вокруг вдруг стало серым, притом не давая возможности даже представить, что может быть иначе. Улица Гидростроителей постепенно обратилась в улицу Надежды, ведущую к частному сектору. Надежда. Злая и подлая шутка бога. Трагедия несравнимо гуманнее драмы, ведь ты знаешь, что ни при каких обстоятельствах чуду в конце не случиться.

Солнце вернулось так же резко, как и ушло. Улица была длинной и упиралась в лес, где я в итоге ненадолго и скрылся. Такой тупик единственно верный. Говоря языком оскомины: то, что для кого-то является концом, для других – лишь начало. Запах хвои, слышно, как воздух колышется крыльями. Только покачивание ветки – знак того, что здесь мгновение назад вспорхнула птица. Здравствуй, новый лес. Здравствуй, новый мир.

Когда вечером я возвращался домой, со мной поздоровался мальчуган, встреченный мною еще утром. Теперь он был весь чумазый и куда-то подевал майку. Я поздоровался в ответ и зашел в подъезд, впустив за собой худую кошку с человеческим взглядом. Сверкнув глазами и посмотрев на меня с достоинством, она исчезла в темноте чьих-то дверей.


***

Так я и прожил последующие несколько дней: днем бродил по зеленым окрестностям, а вечера проводил на балконе, совершая путешествия во времени посредством памяти, и размышляя о том, почему же я все-таки оказался здесь, ЗАЧЕМ я здесь. «План спасения» – от чего? От отупляющего безделья? – нет, ведь продолжаю заниматься ровно тем же, играясь в пустой голове словами – так стучат камешки в металлической банке. Любая причина – пошлость. Про таких обычно томно и таинственно говорят: «Он ищет себя…» – и тут смердящий рвотный поезд уже в пути на всех парах… А вы знали, что слово «смородина» происходит от слова «смердеть», то есть издавать сильный запах, но только здесь отсутствует негативный оттенок?.. в этом и заключатся суть моего балабольского существа и под стать ему профессии…

Смешно, но к Ангаре я пока что так и не вышел – со стороны города – забор и карантинная зона, вроде как из-за затопления скотомогильников, кладбищ и прочих признаков жизнедеятельности человека. Один из местных сказал мне, что кроме плавающей пузом к верху рыбы, там вдоль берега довольно широкий слой какой-то жижи, с его слов похожей на сопли. Кто знает.

Зато, когда однажды проходил мимо детского дома-интерната, принял участие в удивительном разговоре: ко мне подошли ребятишки, и одна девчушка спросила:

– Вы не видели мою собаку?

– Нет, не видел. – улыбнулся я.

– Она была где-то здесь, у нее светлая шерстка и заплатка на животе… – весело болтала девочка. –
Я думаю, нужно вызвать милицию!.. – и ее подружки хитро смотрят на меня.

– Кого вы хотите арестовать? – подыгрывал я.

– Вас! – захохотала девчушка.

– Тогда я убегу!

– Лови его! – и заливистый хохот.

Большую часть денег съело жилье. Рано утром я собрался, оставил ключи и двинул к плотине, узнав от хозяйки часы, когда гражданских пропускают на другой берег. Однако, наконец дотопав, был вынужден искать машину, которая меня бы перевезла – охранники наотрез отказались пропускать пешком – не положено. Не знаю на сколько это правда, может просто забавлялись со скуки, но машину после нескольких попыток я-таки нашел (храни, боже, самоотверженного смельчака, отважившегося взять к себе на борт неблагонадежного волосача!). На блокпосту служивый сделал вид, что видит меня впервые, снова проверил паспорт, предупредил, что фотографировать категорически запрещается, и мы медленно затряслись, ныряя в лужи, по внутренностям бетонного трупа – символа победы человека над природой, обернувшейся для него медленной неумолимой гибелью. Мы реки повернули вспять!  Стихия обуздана! Теперь – лишь удобства, никаких неожиданностей…

Знаки сообщают о том, что высота тоннеля четыре метра, ширина же – два пятьдесят пять. Ничего, пригнувшись – проедем. Разглашение стратегически важной информации? Не стреляйте, господин полицейский!

На другом берегу я вновь спешился. Водила, должно быть, подумал, что я болезный, ну и ладно. Миновав лесопилку, я стал медленно поглощать километры глинозема. Машин почти не было, но пару раз пришлось отказаться от приглашения подвезти. Я корчил из себя паломника, но никому ведь от этого не было худо, так что пусть, да?

Густой лес чередовался с неохватными полями. Пели мириады кузнечиков, подскакивая тучами. И благодать тиши вокруг. Только шуршание шагов – такое милое слуху, пульс моей жизни; способен ли он попасть в унисон уже Той Жизни, частью которой является моя? Изучением этого вопроса я, похоже, и занимался все последнее время, выхаживая окрестности. Иногда заросли резко вздрагивали и мой странный страх медведя – одновременно являющийся туповато-романтическим наивняком в желании повстречать его – страх мой множился и рвал дух, выскакивал из груди, но каждый раз это оказывался какой-нибудь, глухарь, куропатка, ворона или заяц. Я их приветствовал и делал следующий шаг.

Солнце уже стояло в зените – жгло порядочно. Вода была, но пустой желудок напоминал, что он создан для большего, и энтузиазм начал стремительно угасать. Пальцы рук традиционно распухали от жары.

Я устроился в тени сосны, растущей недалеко от обочины, между дорогой и полем. Сбросил пыльный рюкзак, плечи и спина благодарно хрустнули. Ветра практически не было, он ощущался лишь редким ароматом прохлады. Я облокотился о дерево, вытянул ноги и сперва просто отдыхал. Разулся и вытряхнул камни. Разложил на солнце носки. Переоделся в шорты. Попив, собрал сухую хвою и немного хвороста, на углях вскипятил в котелке воды, заварил овсянку и немного погодя медленно завтракал, прикусывая свежим утренним хлебом. На душе было спокойно и хорошо. Вскоре у обочины остановился микроавтобус, и оттуда высыпали барышни в одинаковых белых футболках, долговязый паренек и, последней, с переднего сиденья, женщина, видимо, она была главной. Меня не огорчило их появление, тем долее, судя по всему, они меня не заметили, теперь я тихо сидел в своем укрытии и наблюдал, как они осматриваются и фотографируются. Нас роднила очарованность этими местами, такое сближение сразу чувствуешь. Возможно, это были студенты. Хорошее дело – лакмус. Однако то, что обычно призвано нести культуру, почти всегда занимается чем угодно, только не этим; в лучшем случае – хищнически захватывает и рвет на части, и каждый старается урвать кусок пожирнее:

Там шла борьба за смерть. Они дрались за место
И право наблевать за свадебным столом.
Спеша стать сразу всем, насилуя невесту,
Стреляли наугад и лезли напролом.


Надеюсь, здесь не такой случай.

Они забрались обратно в автобус и продолжили свой путь, оставив за собой легкий вихрь пыли.

Мне пора было двигаться дальше. Как мог, я оттер котелок травой, собрался, обулся и почти уже набросил рюкзак, но тут до уха донесся нарастающий грохот со стороны города. В мою сторону летело белое нечто, утопающее в буром облаке, ревущее и едва ли не огнедышащее. Водитель дал по тормозам и с небольшим юзом остановился около меня, заглушил двигатель и выскочил наружу с бутылкой минералки в руках. Это был по пояс голый малый в черных измученных джинсах, рабочих ботинках. С легкой ошеломленностью во взгляде он подскочил ко мне, протягивая в приветствии руку и быстро заговорил. Сперва я даже испугался.

– Здорово! Ва-а-ай, жарит сегодня, ну?!.. Главное – не подохнуть!.. Дима!

– Андрей. – робко пробормотал я, контакт с незнакомыми людьми вещь не простая.

– Хлебнешь? – он протянул мне бутылку.

– Не-не, спасибо, у меня есть.

– Ладно, заскакивай, поехали. – сказал Дима и тут же направился к машине.

По правде говоря, я немного устал, и поэтому возможность более быстрого и не требующего никаких усилий передвижения была весьма соблазнительной, да и с такой частотностью проезжающих машин, следующий шанс мог представиться не скоро. Я схватил рюкзак и бросил его назад. Сел и хотел было пристегнуться, но ремень оказался сломан. Да и не только ремень: машина – замученная боевая 29-я волга, без бамперов, номеров, вся ржавая, помятая, ободранная, обглоданная, с потолка свисает проводка, одно из дверных стекол оставалось поднятым только благодаря отвертке, из сидений торчит поролон, повсюду валяется мусор, как оказалось позже – спидометр не работает…

Дима со второй попытки оживил двигатель, закурил красный винстон, снял ручник, бросил сцепление и, вспахивая дорогу, полетел дальше. Прямо он не правил – без конца крутил руль, огибая ямы – мнимые и реальные, без конца работал коробкой и выбивал остатки дури из этого потасканного чуда. Днище то и дело глухим ударами скребло землю, пыль летела в салон, я, как мог, держался о панель и ручку да гадал – доедем мы или нет, а Дима все не умолкал:

– У настоящей машины бардачок находится слева!.. Хочу японца! Мицубу эрвээр или того же типа… на крайняк – чериот… Еще поднять ее – и в ус не дуть!

– Да, японцы – вечные, особенно лохматых годов… – я очень плохо разбираюсь в машинах, и поэтому чувствую себя сапером в попытке поддержать разговор.

– Не-е! нынешние – это просто развод на потребление! Ничего общего с лохматыми не имеют! Это ты в точку, брат! Нулевые – максимум, не позже!.. Да и денег столько нет, чего уж греха таить… так – с ветра придет, на ветер уйдет, причем – дважды… – удар! Нас сильно подбрасывает на выбоине, я едва не вскрикиваю, а Дима даже не морщится, будто не заметив вовсе, и смотрит больше в мою сторону, чем на дорогу, и дальше перекрикивает шум. – Я вообще библиотекарь по образованию, не поверишь ведь, да?

– Да почему же не поверю…

– Хе-хе, в Канске учился, В ККБТ, даже по специальности с полгода проработал, да потом по краю заколесил, ну, в смысле не на тачке, а так… поездил, короче.

– Ну, понятно.

– Но без криминала, ты не подумай! А родился тут, в Кодинске, школу, правда, закончил здешнюю – заледеевскую. Только прежняя сгорела несколько лет назад, падла… хорошо горела! Но потом новую отгрохали, очень достойно… сил не пожалели, серьезно! Кто-то мощно отстегнул, видимо… Я три года назад из своей одиссеи вернулся-то – с женой и дочкой грудной. Жена вот теперь в школе в этой работает, в кабинете домоводства, а я тут по округе мотаюсь… Могу, конечно, в Кодинке в библиотеку устроиться или здесь, на крайняк – в Климино, но семья тогда из меня уже щи варить будет, не иначе!.. да и то – пустые…

Тут нас снова подбросило и на этот раз мотор затих. Дима выругался, дернул ручник, выскочил, не закрыв двери, еще до того, как мы полностью остановились, и теперь, нырнув в нутро машины, ковырялся под капотом, но не долго.

– Топливный шланг слетел, рассохся уже донельзя, сволочь. – пробормотал он и мы снова сорвались в путь. Студентов обогнали уже, кстати, давно, основательно обдав их пылью. – А ты приехал к кому-то, может?

– Ага, к местам здешним. – отшучивался я.

– А-а-а, к Ангаре христовой, как бабка моя говорила… Тут – да, красотиш-ш-ша! Только вот просрано много, просто п*здец, ну да ладно.

Мы стремительно летели навстречу деревне. Перед мостом через реку я попросил остановиться.

– А как река называется?

– «Чадобец». – ответил Дима, щурясь на солнце. – Тебе ночевать-то есть где? – с участием спросил он.

– Не-е, боками учу географию… – я король интеллектуального юмора.

– Недаром же наземь ночевкой хлопаюсь! – с нескрываемым удовольствием подхватил библиотекарь. – Ладно, свидимся. – и пожал мне руку.

Я вылез, забрал рюкзак, хлопнул дверцей и, дождавшись когда исчезнет Дима, свернул налево и зашагал вдоль леса вниз по реке в сторону, где она впадает в Ангару. Вдоль противоположного берега лишь изредка мелькало движение. Крыша школы играла бликами.

Вскоре я выбрал место потише, немного отдохнул, спрятал рюкзак в заросли, заново скрутил в шишку волосы и решил все-таки добраться до деревни. Умывшись – потопал налегке обратно. Перешел мост. Школу было видно отовсюду, и она стала моим ориентиром. Жилища стояли разные: и совсем ветхие, брошенные, и наоборот – ухоженные, с иголочки. Внушительны густо засаженные огороды. Около многих домов лежат сложенные друг на друга посеревшие от старости бревна. В такую жару о трескучих морозах напоминают только огромные поленницы. Местные пристально смотрят, иногда здороваются, чаще – кивками. Понятное дело, на их месте с наступлением темноты, или даже раньше, я бы себя избил. Хотя, кого я обманываю. На самом деле мое появление особого интереса не вызвало, ведь не много же внимания уделяется вспышке белого шума на экране телевизора, ну, по крайней мере до тех пор, пока этот шум знает свое место. Деревня работает, случайно возникшая в пейзаже праздность путь идет куда шла.

Около школы стоял уже встреченный мною сегодня белый микроавтобус. Рядом, руководимые загорелым армянином, замешивали цемент работяги – молодые парни, видимо из здешних мест, они пристально изучали одетых в белые одежды дев, перетаскивающих сумки внутрь. Не слишком опрятный чернявый коренастый мужик с окладистой бородой разговаривал с их руководительницей, было слышно только: «...вы сразу зовите меня, я все сделаю… сейчас принесу воды, вы не волнуйтесь и извините ради бога…» Когда гости исчезли в прохладных школьных стенах, я подошел ближе и кивнул ему. Он пожал мне руку, обдав не столько перегаром, сколько свидетельством хорошо начатого дня:

– Андрей.

– Александр. – сказал он мягким приятным голосом сквозь свою черную бороду. На его футболке, на груди, солеными контурами зияло большое пятно. – Вы тоже студент?

– Бывший, я не с ними. – улыбнулся я, стараясь не показаться напыщенным горожанином.

– А-а-а.. ну а я просто… сторож-пьяница… – в его голосе была не столько вина, не столько поиск сочувствия, сколько попытка объяснить, что да – плохо, горько, низко, но нельзя иначе.

Наконец он как-то нерешительно закурил давно приготовленную сигарету. Вся его робость не выглядела приторной и вовсе не отторгала. Во все это верилось.

Через дорогу в поле паслись лошади. Мимо нас протрещал культиватор: женщины неопределенного возраста, сидящие в кузове, лениво изучали двух студенток, фотографирующих животных, и потом с презрением выдали: «Тоже мне, деревни не видели!..» Девушки, обидевшись, ответили друг другу: «Между прочим, и деревенских сразу видно, когда они в город приезжают, особенно в ресторане…» А лошади паслись себе, только иногда посматривая воспитывающим взором на своих жеребят.

– Ладно, я пойду еще похожу, до свидания.

– А я за водой пойду… воды-то в школе нету сейчас, куникулы… – и побрел, что-то тихонько бормоча себе под нос.

Я вышел за ограждение. Вслед доносился похабный хохот работяг, вызванный фразой одного из них, относящейся к приехавшим девам: «Да таких нехрен разговаривать – только и всего, что на диван и…»

Рядом в тени большой полусгоревшей длинной то ли стойки, то ли амбара отдыхали, сонно повиливая хвостами, коровы. Приятно пахло их присутствием. Здесь же и чернели остатки, судя по всему, старой школы. Я спустился через лесопилку к почте, за зданием которой были только широкие покосы, упирающиеся в Ангару. Виднелось широкое устье Чадобца. Я обернулся: сверху по деревне расходились, точно ангелы в своих белых одеждах, студенты. Только вот не совсем уместно здесь говорить о святости, наверное. Надеюсь, у них все будет хорошо.

Вечерело. Изучив селение, я вернулся за рюкзаком и спустился еще ниже – искал отдаленное место, где меня никто не смог бы побеспокоить, и выбрал такое там же – на берегу у леса. К моему удивлению – комаров не было. Пока что я не ставил палатку, но набрал воды и, предварительно отдраив посуду, сварил на горелке рис. Если честно, то ее я берег на случай дождей, но костер разжечь не решился. Ближе к темноте – наконец организовал жилище, смыл грязь дня и стал бороться за право уснуть. Я до сих пор очень боюсь ночевать в палатке: мне сразу начинают мерещиться недобрые движения вокруг нее, сердце колотится, какой-то первородный темный и тягучий ужас душит, и остается только лежать в оцепенении. Черная злая птица склоняется над тобой, и сразу начинаешь верить во всех богов и обещаешь им быть хорошим, добрым, честным, прилежным – каким угодно. И вот зачем только мы себя мучаем подобным образом? Не лучше ли ночевать в шелках?..

С головой зарываюсь в спальник, через час после наступления темноты я, наконец, засыпаю. Заслуженно или нет – дело другое.

***


Я проснулся, поскольку остался жив. На куполе палатки сидела птичка – я видел ее очертания сквозь ткань, и слышал щебетание. «Добрый знак» – подумал я. Немного лежу, прислушиваюсь, страх, конечно же, исчез. Кажется, будто река бежит радом, прямо под боком – слышны ее брызги, то, как она ворочается. Наконец, вылажу. Хорошее свежее утро, все кругом мокрое от росы. Босиком иду к реке, умываюсь, набираю воды. Соседка Ангара покрыта легкой дымкой. Кажется, еще довольно рано. В лесу нахожу сухой хворост и вожусь с костром. Традиционная овсянка со вчерашним хлебом. В моем отеле лучший вид и сервис:

Свобода люблю тебя ты бодрствуешь в подземельях
Серебрянострунная арфа о моя музыка дождь
Деньги мой тайный враг раны монет под солнцем
Ракета как ясновидица грядущее разъясняет
Слышишь плещется Слово неуловимой рыбой
И города сдаются каждый в свой черед

Дурная привычка.

Солнце улыбается. Собравшись – на этот раз прячу вещи в другом месте – мало ли что. Когда обуваюсь – рву шнурок, но, изловчившись, шнуруюсь его остатками. Поразмыслив, еще раз перепрятываю рюкзак и не торопясь шагаю в сторону деревни. По дороге медленно трясется старый голубого цвета ГАЗ с пустым кузовом, навстречу сигналит мотоцикл с люлькой, кажется, когда-то это был лохматый юпитер… Подобные аппараты, пожалуй, по сей день остаются основным средством передвижения в сельской местности, и как еще не перевелись неучи, что пытаются заставить их владельцев не только сдавать на права, но и проходить какую-то там регистрацию и потом еще и денежкой стабильно кое-кого снабжать… С тем же количеством здравого смысла и уровнем понимания ситуации эти требования можно распространить и на владельцев скота… и вести учет каждой пары бродней… каждой собаки… каждого яйца… В подобных случаях мой кузен обычно говорит: «Андрюша, пепельницу в сорок первом москвиче проектировал человек, который никогда не курил, ты подумай – никогда не курил!.. вот почему ей вообще невозможно пользоваться…» Ну это если говорить по-простому, как и подобает таким несведущим дурачкам, как мы…

Около школы я вновь встречаю сторожа, он меня узнал, мы поздоровались.

– Студенты-то у нас про обычаи, про праздники, про уклад, про охоту спрашиват… Я им вчера говорю: «пишите меня, пока я пьяный, а то потом ничего не скажу…» Ну они и написали… про охоту им… Я огородов никогда не ставил и не буду, слишком уж это… – он подбирал слово, – … жестоко… А они такие: «А огороды, а что это?..» Смешные такие… – и по-доброму так улыбается. – Огороды, это вот когда идет тропа сохатого, ну – лося, так огороды ставятся, все уже, уже, а в самом узком месте петля висит… из троса, ну, металлическая… Он туды головой-то попадает и душится… А охотнику потом только найти его надо успеть… тоже мне – мастерство… Совсем уж это нечестно… жестоко… не надо так… Ладно, вы, наверное, заняты, а я тут со своим лезу… извините, ради бога извините… – и только махнул рукой и ушел под мои «да не, да не…»

Даже сейчас уже пЕкло. Не спеша я спустился к магазину, что около почты, дождался открытия и купил воды. Что может быть более нелепым, чем покупка воды? По деревни снова расходились белые одежды. Сквозь задворки вышел дальше – на проселку, ведущую вниз к покосам, тянущимся желтыми и зелеными широкими полосами. Самые крайние дома были совсем посеревшие от старости, будто это седина лет; изгороди – поредевшие и ветхие; почтовые ящики – ржавые; не ко всем домам тянутся провода, кажется, что здесь больше никто не живет, однако ухоженные огороды и белые чистые занавески на окнах говорят об обратном. Я хорошенько угостился чьей-то малиной и теперь шел к устью Чадобца. Здесь тихо и прохладно, но отнюдь не бездейственно. Лежать на берегу было хорошо.

Взгляни, как солнце обольщает
Пересыхающий ручей
Полдневной прелестью своей, -
А он рокочет и вздыхает
И на бегу оскудевает
Средь обнажившихся камней.

Премерзкий Ходасевич оказался прав, ну а я тем временем наконец-то встал и зашагал вниз по реке. Где-то на том берегу стрекотала моторка, постепенно нарастая, и удаляясь после. Что-то было в ней от светлого одиночества. Вот и затихла. И вновь все мнимо замерло. Я нашел в зарослях старый башмак и позаимствовал у него шнурок. Так-то лучше. Речной воздух спасал от зноя, дышалось хорошо, и потому ничто не мешало идти себе и идти, вышагивать эти шири и дали, перепрыгивая крошечные заводи да болотца, и порой проявляя чудеса изобретательности в преодолении очередного препятствия, не замочив ног. Периодически встречаются ржавые бочки, останки лодок, перевернутые остовы брошенных автомобилей разного возраста и степени поглощения природой. Одни – иссушены, покрыты паутиной трещин, будто даже раскаленные; другие кажутся влажными, только-только поднятыми со дна: на них висят засохшие ил и водоросли, должно быть – паводки, или же это лишь средство передвижения, принадлежавшее когда-то жителю Атлантиды, нашло здесь последнее свое пристанище, как и его владелец-гость здешних мест; когда-то давно он явился, «рассказать им о том, как им можно спастись», он был добр, искренен и открыт, и был убит; или этого жителя пучин заманил один из иссякшего рода древних охотников на свои очередные солонцы. Кто знает?

Высокая трава шумит, припадая под ветром, пугает сонных разморенных послеполуденным солнцем птичек, взмывающих небольшими компашками по направлению туда, где, как они думают, быть может не станет тревог. На горизонте все более различимой становится деревня Климино.

Добираюсь. На въезде возвышается разбитая заросшая коричневая стена, как выяснилось позднее – остаток от так и не достроенной школы, разобранной впоследствии на кирпичи. И, конечно же, снова множество брошенных машин. Селение небольшое, какое-то угрюмое, увядающее. Много пьяных, уже вовсе не так уютно. Хожу, любуюсь пятистенками. Однако здесь даже есть музей, внутри очень приятная женщина-смотритель; говорит, что мне повезло застать их открытыми; узнав, откуда я, сразу суетится, старается угодить, обо всем рассказать; очень много экспонатов: прялки, горшки, кочерги, наконечники стрел… все собрано с душой и только за счет энтузиазма; просит, чтобы я обязательно оставил отзыв, что ж – мне не жалко.

Захожу в библиотеку, вижу тонны мерзких производственных романов, но имеются, кроме всего прочего, и очень хорошие вещи.

Листаю сборник поэтов-ангарцев:

Шли мы с отцом в поле
До солнцевсхода
И возвращались уставшими затемно.
Трудный подъем и работа до пота –
Были моим самым первым экзаменом…

Здесь, видимо, какой-то особый микроклимат – очень много мошки, просто жуть. Около одного из домов на меня внезапно кидается огромная злющая псина. Я резко отпрыгиваю в сторону на столько, на сколько могу, уже готовый к неотвратимому, но тут собаку резко отбрасывает назад незамеченная мной цепь. Стою ошарашенный, а там, оказывается, их три или четыре, хренова стая этих огромных монстров, и все орут наперебой, клацают зубами, брызжа слюной и задирая друг друга. На заборе сушатся длинные сети. Рядом сложенная из всего подряд небольшая изба, из-за нее выходит сначала мощный небритый лысеющий мужик, следом за ним толстая бабуся в грязном сарафане и, видимо, ее муж – маленький, сутулый и тихий. «Ну все», – думаю, – «сейчас начнется».

– Тихо, твари! А ну фу! Закрой пасть! – орет мужик. – Ну что, как тебе музей? Не как в Кодинке, но чем богаты…

А я все на измене: «надо валить, надо валить…»

– Тебе ночевать-то есть где, братан?.. щас постелем, там стол накрыт, пошли, у мамки моей вон – аменины!.. пошли, пошли!..

– С днем рождения!.. – теряюсь я.

– Ой, спасибо! Ой, спасибо, кишошный мой!.. – заголосила бабуля, обняла меня. – Ты уж прости, мы тут немного выпимши, ну а что – имею право!

– Да че ты… – тихо и робко проговорил дед.

– А ну молчи! Пошли, малёный мой, пошли, пошли… Ты чего такой тощий-то? Весь в высоту ушел что ли? Пошли, пошли… – и не отпускает меня, тянет за рукав рубахи, а я и впрямь проголодался – ноги сами идут.

За домом стоит накрытый стол, сидят раскрасневшиеся гости, вокруг летают мухи. Рядом бегает совсем маленькая чумазая босоногая девочка: в руке она держит кусок брусничного пирога, и поэтому все ее лицо в красных ягодах. Мужик закуривает и берет ее на руки.

– Во, доченька моя маленькая!

– Как зовут? – улыбаюсь я.

– Ульяна… – с гордостью и удовольствием ответил он, рдея.

Мне нашли табуретку и усадили рядом с именинницей. Кое-как я отбился от водки и множества домашних «вин», крепость которых могла оказаться для моей особы неподъемной.

Бабуся все накладывала мне кушанья. Вдарил я особым образом по пирогам и картошке, запивая все это дело морсом. Застолью, вроде бы, не мешал. Все веселились. Сам не зная зачем, я тихонько спросил виновницу торжества, здесь ли она родилась.

– Не-е-е, я во Дворце родилась, деревня така была, ох – хорошо жили! Пахали от зари до зари, конечно, но хорошо было, по-божески… А кого у нас там только не жило: из эвенков были, из хохлов были, – она загибала пальцы, – белорусы, кежмари, немцы…

– Немцы?

– Ага, тятяшный мой, из ихних, из немцев… из ссыльных, это самое, в войну пригнали их.

– А как местные отнеслись?

– А чего, они особые что ль какие? У нас в основном женщины тогда одни были, мужчины все на войну ушли-то; дети еще были, из моей ровни или чуть старше, младше… А немцы, это самое – ничего, работящи оказались, а нам мужицка сила нужна была… Даже потом чего понимат стали, но и по своему чего-то все балакали, балакали – лаяли будто! – и смеется. – Мы им поначалу подмогли, а потом они уж и сами, и нам помогали… хорошие люди были… Ва-а-й, хорошо жилося…

– А сюда почему уехали?

– Так затопили деревню-то! Всех повыгоняли, пожгли, скотину говорят – бейте! И затопили все! О-о-й! Как я ревела-то! Медведём ревела – никуда не хотела ехать! Ох, ненавижу ГЭСу эту! Ох, ненавижу! Все было – все отняли! – и тут ее будто прорвало – стала рыдать и все кричала: «Ненавижу! Ненавижу!»

– Ой, бля-ядь… – начал было дед.

– А ну не матерись! – разом переменилась бабуся и как даст ему по спине! – ишь!

– Ты чего, змея, делаешь-то?! – заверещала, смеясь, другая – ее сестра.

– А чего он? Нечего ямУ!

– А ты все в жопу холод нагоняшь! – захохотал какой-то дед, и вновь поднялся гвалт, вернулось веселье: зазвенели стаканы, застучали вилки. А я уж было думал, что все – приехали, точнее – я привез…

Когда я засобирался уходить, мужик еще раз расспросил, надо ли переночевать, а потом выбежал из дома с пакетом мороженой брусники и с пакетом соленой рыбы. Я распрощался, бабушка меня заобнимала, и потопал обратно, на этот раз – по дороге.

Недалеко от выезда старательно проигнорировал двух пьянющих старожилов да их нисколько не более трезвую спутницу; они что-то орали про свой мотоцикл, бензин у них кончился что ли?..

Я все шагал со своими пакетами. Воду благополучно забыл в гостях, ну и ладно. Вечерело, жара медленно спадала. Китайские кеды за весь день будто изнасиловали мои ноги. Где-то на половине пути я спиной услышал знакомый грохот. Вскоре волгу понесло юзом и она наконец-то остановилась подле меня. 

– Эй, ну че, как именины?

– Да ничего, пироги вкусные. Угостили вот. – я поднял вверх пакеты.

– Садись давай. – Дима какой-то хмуроватый. Хохочущая скрытая злоба.

Я влез, мы дернулись дальше. Дима был выпивший и грязный. Ямы на дороге больше не разбегались прочь из-под капота, а нас бросало почти не переставая. Покосы в обратном порядке проносились за окном. Пакеты капали на пол. Слева мелькнули цистерна и контейнер топливозаправочной станции.
Жил Дима в старой части деревни. Он резко рванул к воротам и затормозил едва ли не об забор.

–  Дай сюда. – он вырвал у меня из рук рыбу. – Если хочешь, чтобы печень сгнила к херам – валяй… нет?! Кошакам отдам…

Мы вышли наружу.

– Приходи, если что. – сказал Дима, пожал мне руку и, покачиваясь, исчез за калиткой, а я поплелся к своему постоялому двору.

Перепугался, не отыскав с первого раза свой рюкзак – тем лучше. Разместился снова на новом месте – в других апартаментах. Окунулся в холодный Чадобец, после чего заказал к себе в номер чай с брусникой, да так и сидел, отмачивая замученные ноги.

Под вечер путник молодой
Приходит, песню напевая;
Свой посох на песок слагая,
Он воду черпает рукой
И пьет - в струе, уже ночной,
Своей судьбы не узнавая.

День догорал. Он мимо не пройдет и потому – не жалко. Ах, если б всегда так живо и остро. А вот и ветер развеял последние языки пламени. Потом звезда, нерешительно и чисто – сначала она одинока, а вот их уже двое, а вот уже больше еще на одну, и все едины в своем одиночестве, перекликаются друг с другом. А теперь их уже не счесть и бездна поджимает хвост. Может, еще поборемся?

***

Или все-таки поздно?

С тех пор стал периодически захаживать дождь. Сначала – слепой, радостный, но с каждым днем все мрачнее и чаще. Ну а я тем временем дальше скитался по округе. Студенты в белом уехали – отучились. Сторожа больше не встречал. Все будто спряталось в ожидании бури, чего-то дурного. Я ходил вечерами под дождем, укутавшись в брезентовую куртку, вообще живых не видя, в редких окнах горел желтый свет, отторгаемый синим полумраком улицы. Даже собаки не лают. Небо черное, давящее, неподъемное, а дождь слаб, будто вот-вот иссякнет, и явится нечто такое, о чем мы не имеем никакого понятия, чего даже представить себе не можем; явится тьмой выколотых глаз, которую не поймет никогда зрячий; тьмой, откуда приходит живое, и куда потом возвращается; тьмой кровавого безумия войн; тем, что мы силимся вспомнить, но ни за что не сумеем, потому, как никогда не знали этого; и вся чернота вокруг отражается в тучах, преумножая свою бездну.

Ветер нарастает, кажется, что будто бы даже не прерываясь, а просто не переставая становясь сильнее. Из ниоткуда то и дело проносится металлический скрежет, будто секунды плитами, сжимаясь, скребут друг друга, а молнии – искры. Я долго не могу понять, что еще не так – нет грома. Когда загорается бумага, мгновение до того, как вспыхнуть – вот что все это такое, только холодное и сырое, воющее сквозняками едва слышно, но от этого ощутимое лишь сильнее; и невыносимо хочется убежать – да некуда.

Разве что только спрятаться в этот сруб. Дождь вот-вот хлынет, небо – с треском разорвет – до логова дойти не успею, а уж палатку поставить – точно. В сумерках пытаюсь разглядеть, точно ли дом брошен. Пролажу через дыру в изгороди в огород – заросший и нетронутый. Ставни наглухо закрыты, двери же нет вовсе – только зияющая дыра. Медленно, осторожно ступая, вхожу внутрь. Прислушиваюсь к каждому шороху и стараюсь как можно скорее привыкнуть к темноте. По груди бьет молот. Пахнет старостью, мусором и оставленностью. Голые черные бревна и грязный пол. Сквозь потолок видно небо. Осматриваю все комнаты и либо не нахожу то, что искал среди хлама и мглы, либо я здесь один. За закрытыми ставнями небо с ревом прорывается водами.

Возвращаюсь в первую комнату, разгребаю угол и, полулежа, облокотившись о стену, пытаюсь совладать с собой. Улица дарит хоть немного света через дырявую крышу и дверной проем, за ним – стена дождя и отблески молний. И что-то еще: темноты снова становится больше, что-то мощное, голое, заросшее, едва видимое смотрит с улицы, чуть заметно светя глазами; то, что было до меня и будет после; оно просто смотрит в мою сторону, молчит, либо я не понимаю его. Уже не испытываю ужаса, но не чувствую ничего взамен, будто не только физически, но и душой оглохнув. Только пустота, молчание и глаза. Оно долго стоит, а потом уходит, и я вновь постепенно начинаю слышать. Снова дождь и ветер. И сон. Беспокойный, рваный, лихорадочный. Взгляд остается в голове.

Меня разбудила тишина. Уже не так темно. Осмотревшись, я понимаю, что сюда, скорее всего, приходят рожать собаки. Срываюсь и выскакиваю на улицу весь мокрый. До рассвета пару часов. Стоит плотный холодный туман. Кутаясь в куртку, я обалдело шагаю в сторону логова, поскальзываясь и меся грязь. В сонном бреду надеюсь лишь на то, что кусты хоть немного защитили рюкзак от влаги.

Когда я дошел, мои кеды до того вымокли, что уже почти разваливались. Надежды, вроде как, сбылись: внутри рюкзака часть вещей остались сухими – спасли пакеты; кажется, будто оттуда даже исходит тепло.

Дрожа и спотыкаясь, я поставил палатку, внутри переоделся и, согревшись, рухнул.

***

Холод открыл мои глаза. Туман, казалось, наполнял и палатку. Я выполз из насквозь сырого спальника, сунул ноги в мокрые кеды и стал искать подобие сухих дров, хоть что-нибудь, но больше просто слонялся, согнувшись пополам. Капли мерзко скатывались с веток за шиворот. Ничего не вышло. Я вернулся, достал горелку, но, выкрутив вентиль, вновь поучил только ничего. Сижу вот теперь в тупом оцепенении на мокрой траве, будто решив до конца замерзнуть, и в отчаянии, будто через силу, матерюсь, коченея. Но в какой-то момент набираюсь сил, и злость заставляет меня сорваться и в ярости снова искать валежник, промокая окончательно. С помощью Ходасевича удается что-то разжечь. Единственная польза от его стихов. Как, в общем-то, наверное, и от любых других. Истеричной мамашей трясусь над пламенем, аккуратно и боязливо, не дыша, подбрасываю шишки, сухую хвою и мелкие ветки. Через некоторое время даже удается вскипятить воду и, обжигаясь, отогреваться. Мне плохо, мне просто плохо. Снова. Только теперь и в этом нет остроты, теперь и это не кажется правдой. Будто привычка, что-то обыденное, рутинное, не требующее и не стоящее внимания. Может, даже выдуманное, инерционное, поза, соответствующая инструкции, образцу: «О, здесь нужно быть таким», чтобы не только тебе, но и другим было легче упорядочивать мир. Оно есть, но ты не можешь его определить, оно аккуратно, ненавязчиво – везде; ты в нем, ты – его часть; ты и есть привычка – серая, неприметная, но ядовитая; «неудобная», «некомфортная», «неприятная», «представляющая угрозу привычному образу жизни…» Но, может, лучше так, сидя на каремате, укутавшись в сырой спальник и стараясь не сжечь теплую одежду в попытке ее просушить? Ну, может… если только это права… Есть ли здесь разница, разница в положениях?

Хворост шипел, с тихим, чуть слышным свистом высвобождая влагу. Хотя, это ведь огонь, жар ее высвобождал…

Мне каким-то чудом удалось сохранить пламя примерно до обеда. Потом дождь в очередной раз вернулся. Сначала я, прячась в палатке, собирал вещи, но на это не могло уйти много времени, поэтому вскоре пришлось просто ждать, что будет дальше.

Вечером дождь стал лишь немного моросить. Я взгромоздил на спину свой дом, осмотрел приютивший меня берег и побрел в деревню вверх по реке, все же немного попадая под ее сонные в своем извечном спокойствии чары.

Калитка была не заперта. Небольшой курятник, брошенное, кажется, зимовье, сложенная из всего подряд крохотная баня с покосившейся трубой и скромный старый дом.

Дима сидел на крыльце, раскачиваясь на стуле, закинув одну ногу на перила. Из-под кепки торчали скрывающие уши путанные угольные волосы. Он достал из кармана черной кофты сигареты и медленно закурил. На нем были все те же джинсы, ноги обуты в старые со сломанным задником кеды, теперь уже больше напоминающие тапочки. В руках покоилась пивная банка. Мы пожали друг другу руки. Я бросил рюкзак и сел на табурет. Дима посмотрел на меня, кажется, даже радостно, но как-то уж больно по-чеховски.
 
– Как я эту баню строил, это цирк был. – он отхлебнул и указал в ее сторону. – Старая погнилА совсем, я ее раздербанил, а из более-менее живого и остатков сарая сложил эту. А все равно жаркая вышла, хех… Пойдем.

Дима встал, сделал последнюю затяжку, бросил окурок в консервную банку и, почесывая сильно заросшую щеку, спустился с крыльца.

– Зимовьё весной сделаю и туда с женой и дочкой съедем.

Я заглянул внутрь через пустую оконную раму: в толще серой пыли стояла мебель, будто еще вчера служащая хозяевам: стол, один стул отодвинут, а второй – лежит перевернутым напротив. На стене рядом со шкафом даже висит пара фотографий и старый отрывной календарь. Похоже на декорации военных действий, вся эта обвалившаяся штукатурка, паутина, затихшее сердце-печь…

– У меня одноклассник был. – заулыбался Дима. – Случилось ему однажды влюбиться насмерть – прямо сплошные страдания. И вот бросал он как-то раз камешки в окно этой самой своей любви, как в кино… бросал, бросал и разбил стекло на хрен!.. И вот тут начались настоящие страдания… – и усмехнулся сам себе.

Мы вошли в баню. В голову ударил затхлый сырой воздух. Темно настолько, что я вообще ничего не видел. Стало слышно, как Дима возится с печкой. Вспыхнула спичка, запахло серой и дымом, горящими газетой и корой. Похрустывая, занялись дрова.

Уличная свежеть теперь ощущалась ярче. Дима снова курил, наблюдая за тем, как идущего из трубы дыма становится больше.

– Мне тут приснился сон, будто я иду ночью под ЛЭП в сторону дома. Темнота такая, что даже луны не видно – чернота. Я иду медленно, ногой нашаривая дорогу, но вскоре мне становится настолько жутко и страшно, что я не могу больше идти и просто ложусь в траву у обочины, думаю – переночую, а утром доберусь. И не слышно ничего вокруг, кроме шума деревьев и ветра, он прямо порывами такими бьет, кружит, с каждым разом будто сильнее, будто сейчас сорвет с земли скальп и меня вместе с ним. И вот я лег, а уснуть не могу – страшно, холодно, в траву кутаюсь, якобы это спасет меня. И все же решаю идти дальше, пытаюсь вернуться на дорогу, а найти ее не могу, все ползаю в ужасе, руками хватаюсь, щупаю, а кажется, что только отдаляюсь, что вообще ничего не найти, нет ее. И ощущение не покидает, мысль, что нужно просто глаза открыть, но ведь они открыты. И просыпаюсь, так ничего и не найдя… Банальщина, а забыть не могу, представляешь?

Он допивает, глубоко затягивается и, пустив огромную тучу дыма, бросает окурок в пустую банку.

– Пойдем в дом.

Мы поднялись по скрипучим ступеням. Дима с порога заорал:

– Маманя, Соня, ставьте чайник, едет ревизор! – вот тут мне стало стыдно.

Первой в коридор выбежала дочурка, ловко хлопая топотуньками.

– Привет! – сказала она.

– Привет! Тебя как зовут?

– Сонча! А тебя?

– Как маму? А меня – Андрей. – улыбнулся я. – тебе сколько годиков?

– Кли! – и убежала.

Вышла жена – высокая, длинноволосая, с серьезным и слегка недоверчивым взглядом.

– Ты чего не предупредил-то? – тихо сказала она Диме.

– Да перестань…

– Извините, что я так ворвался, просто погода меня совсем выгнала… меня Андрей зовут. – сказал я и протянул руку.

– Ничего страшного. Соня. – ответила она и пожала мою руку, после чего стала заниматься столом.

Находу поправляя прическу, стремительно зашагала мама.

– Ой, здрасьте!.. Вот умывальничек, пожалуйста, тапочки, сейчас кушать будем, садитесь, это самое…

– Здравствуйте!.. меня Андрей зовут…

– А я Антонина Федоровна… садитесь, садитесь.

Я сел за стол. Передо мной возникла кружка. Дымился заварник.

– Вот сперва икряничек, это самое… потом – банька, потом картошечка будет…

Я ел пирог, пил чай и украдкой разглядывал кухню. Очень чисто, на полках стоят старые милые жестяные контейнеры с надписями «сахар», «манна», «крупа»…

– Тебя Сизых искал, кстати. Утром заходил. – пробурчала Соня Диме.

– Совсем он плохой стал, бУхает, и бУхает… – горестно сказала мама.

– Ага… и бухАет! – выкрикнул Дима.

– Ой, Димка, ну тебя…

– Ну а что? Чего с него взять, если он еб*нь?!..

– Ой, жабу тебе в рот, Димка! – замахала руками мама, посмеиваясь.

Соня только посматривала исподлобья на мужа, грызя рафинад.

– Ты что ему сказала? – спросил у нее Дима.

– Что ты уехал.

– Правильно. Надоел же ходить. Только не говори, что надолго, а то мало ли…

– Не дура, знаю.

Скрипнула дверь, в комнату вошел невысокий старик. Он был не столько толстый, сколько будто бы надутый, даже пуговицы на животе расходились от этого на когда-то белой, теперь совсем засаленной рубашке. Я, кстати, давно заметил, что в здешних местах мужская часть населения отличается невысоким ростом – особенно старики, и такими вот раздутыми животами. Первое можно объяснить тем, что здесь север, а вот второе… может Дима был прав, говоря про рыбу?

– Привет, дед! – крикнул он.

– Здорово… – сдержанно пробормотал вошедший, смотря на меня.

– Андрюха, гость из Красноярска, ужинать с нами будет!

– Хм… из Красноярска? – тяжело дыша, переспросил старик.

– Андрей. – сказал я, встав.

– Федр Михеич. – и пожал мне руку, после чего сделал Диме какой-то едва уловимый жест, тот достал сигарету и протянул ему. Дед зажал ее большим и указательным пальцем, Дима прикурил, сказал вновь прибежавшей дочке не дышать бякой и пойти поиграть. Пальцы деда были чудовищно изуродованы артрозом. Он также спокойно продолжил, громко выдыхая носом после каждого слова:

– Я тут красил… окошки…

– В такую погоду? – усмехнулся Дима.

–…дай, думаю, к вам зайду… пожабать… –  невозмутимо договорил дед.

– Пожабать… – они стояли и смотрели друг на друга, улыбаясь, говоря на только им понятном языке
ухмылок и перемигиваний.

– ГЭСу-то видали? – весело, даже немного гордо спросила у меня Антонина Федоровна.

– Видел-видел. Проезжал по… в общем – сквозь нее даже. – как можно более дружелюбно ответил я.

– А-а-а! – радовалась женщина.

– Ага-а-а, как бы еще он сюда попал!.. – пробурчал Дима, ерничая.

– Только вот ее, похоже, не слишком-то у вас любят… – я просто старался быть вежливым,
участвовать в разговоре, но мой талант разводить ругань не подвел – шагнул я не туда.

– О-о-о! – сходу завелся Дима. – Не любят… А за что ее любить?..

– Все! – выдохнула Соня. – Понеслась…

– За алюминиевые заводы?!.. За грязную воду?! За то, что рыбы нихрена теперь нет, а та, что есть
– дохлая?!.. За то, что ничего теперь не растет?! За то, что людей, как собак выпнули, подачку сунули и пожгли все?!.. Они еще удивляются: «Чего это у нас деревня пьет? У них же все условия… РАБОЧИЕ МЕСТА!.. а они как были быдлом, дерьмом под ногами так и остались!.. УДОВОЛЬСТИЯ НЕТ, КОГДА НА НИХ СМОТРИШЬ, НЕПРИЯТНО И НЕКРАСИВО! ФУ-ФУ-ФУ!!! Я ГЛАЗА ИЗМАЗАЛ!» так пьют-то как раз потому, что ВСЕ УСЛОВИЯ ЕСТЬ, потому, что пришли однажды уверенные товарищи и решили, как будет лучше! «Вы знаете, так будет лучше для вас…» Сказали бы хоть: «Для всех», а лучше – честно: «Для нас»… А то, что вы поколениями занимались тем, чем теперь заниматься не сможете, так это оно и лучше! Разовьетесь! ПРОГРЕССИРУЕТЕ! Я одного не могу понять: какого хера некоторые люди так уверены в том, что они имеют право решать, как жить другим?! Как другим будет ЛУЧШЕ?! Что они имеют право разделять и властвовать?!! Что то тепло, в котором их жопа нежится – первостепенная вещь, и должно без конца становиться жарче! Жаль только, что горелым мясом не пахнет… ОТКУДА это самонадеянное виденье себя богом, способным и ОБЯЗАННЫМ все вокруг подстроить под себя?!.. «Зачем вам пастбища, пашни, сенокосы? Это же несовременно и неудобно! Мы же на этом БАБЛА не сделаем!.. Вам будет от кухни до туалета не далеко ходить, прекрасно же?!» И это ведь не самое страшное, страшнее всего – это те уроды, выродки, эти подонки, который свой профессионализм выражают спортивным интересом, соревнованием, кто по просьбе божка лучше подгонит показатели, побольше найдет лазеек, кого надо – подпоит, чтобы потом по головке погладили! Кто придумает более хитрый план, как всех наебать! Кто за бумагой не видит живое! Кто не понимает даже того, что когда всему придет п*здец, то денег будет больше не на чем зарабатывать!..

– Они просто выполняют свою работу, Дима, им же надо что-то кушать и детей кормить, не ругайся…
– успокаивала его Антонина Федоровна.

– Да ты что! «Работу они выполняют!» «Детей им кормить надо!» – передразнивал Дима, а я сгорал со стыда. – Какие молодцы!.. Когда судили нацистов, большинство из них тоже говорили, что просто выполняли свою работу!..

– Я, к слову говоря… охотником кадровым работал… – невозмутимо начал дед.

– Тьфу, бл*дь! Пойду я лучше отсюда на хер курить… – обиделся Дима и хлопнул дверью.

Я, конечно, понимал все то, о чем он так отчаянно и, судя по всему, не в первый раз пытался докричаться; и был удивлен тому, с какой силой и ненавистью он об этом говорил, ведь люди часто даже осознавая проблему – машут рукой, а ему не все равно. ВСЕ ЕЩЕ не все равно. Тем не менее, только сейчас до меня дошло насколько все ДЕЙСТВИТЕЛЬНО плохо. Раньше это было где-то далеко, а здесь тебя головой бьют о доказательства реального существования этого ужаса – результата людского безразличия и безрассудства. Как можно  не понимать, что все взаимосвязано, что то, что касается одного – касается всех? Да прямой пример: перекрыли Ангару в районе Кодинска, а в зону затоплении попали, в том числе, и земли под Иркутском! А если вспомнить про Аральское море? Про, к счастью, не случившиеся «Повороты сибирских рек»? Какому здоровому человеку придет в голову ТАКОЕ? Как можно быть настолько самоуверенным? Как можно вообще не думать о последствиях своих действий? Не видеть причин, истоков, а только конечный продукт, который ПРОСТО ЕСТЬ. И думать, что этого не может не быть? Откуда идиотская вера в то, что все будет хорошо? Пока сами не подохнем от того, что сделали, до тех пор не дойдет. Пока будем подходить к решению подобных дел с позиции «капучино или эспрессо?», удобно рассевшись черт-те где, и даже с трудом представляя или, что чаще, не зная вовсе, где находится то место, чью судьбу мы сейчас решаем. «Это же далеко, до нас не дойдет». «После нас – хоть потоп». Экономическая карта – это ватман со списком цифр и набором символов. У каждой страны – свой глобус, у каждого человека – свой атлас и путеводитель, только вот речь не о свободе. Мы отправляемся.

А дед все рассказывал. Зубов у него почти нет, еще вдобавок манера говорить, как с кашей во рту. Сначала я практически ничего не понимал, но постепенно привык.

– Охотились как-то мы – Привалихинские, и Савинские… Вот… Один из охотников нашел берлогу, пришел к зимовью и рассказал охотникам, где нашел берлогу. Решили промышлять его – все согласились… На завтра пошли. Подошли к берлоге, собаки залаяли, и медведь выскочил с берлоги, стали стрелять… Он на нас – мы разбежались… стали за лесины, спрятались, но челюсть медведю поранили… Он подскочил к деду Митрию, сбил его с ног и стал голову грызти… Брат его Иван – закричал, заругался: «Что, подлецы, делаете – стравим брата!» И подскочил, схватил пальму и медведя ударил в ребра. И он побежал от нас. И мы не пошли его следить – перепугались. Понесли раненого деда Митрия. Медведь крепкий к зарядам и урочлив – сглазили его. Когда пошли добывать, один из охотников сказал: «Добудем – будем черки жиром мазать». Вот он и намазал нам…

– Дед Митрий умер? – спросил я.

– Умер. – кивнул Федр Михеич.

– Смотрите, я владею ГЭС!.. – продолжил вернувшийся Дима, как будто бы и не уходил, распаляясь с каждым словом все больше. Тут меня кто-то сильно пнул под столом по ноге, и я увидел сначала испуганное, а потом улыбающееся лицо Сони.

– Затопят ГЭС все наши места. – подхватил дед. – Все будет под водой: деревни, где жили наши деды, прадеды – вырубали лес, корчевали, сохами распахивали поля под сенокос, покосы под пастбища для скота… Берега родной нам Ангары уничтожили… В реке осетров, стерлядей редко стало встречаться. Тайменя, хариуса и других рыб… Кипело все в воде, и не убывало от улова людей. Не стало после ледохода гусей, лебедей. Все уничтожено не выстрелами из ружья, а отравлением… Комаров, мошку ученые травили, ужасно рыбы погибло… Может, и на птицу повлияло… Когда между… между Братским и Кодинским был полигон для ракет – с Байконура запускали, а в вершине Ковы они взрывались. Изучали ее – как влияет на природу и на зверей. То я когда охотился, каждый год посылал в Красноярск по двадцать тушек соболиных на обследование в институт, в НИИ… обследование было секретно. И мне пришлось видеть в тайге на участке в вершине Парты, притоке Хайло: в январе вблизи нашего участка взорвалась атомная бомба. – Дима и Соня заулыбались. – Горячий воздух прошел. Все лесины – с них снег растаял, сосули были зеленые. Капканы примерзли. На снегу на земле в палец толщиной ледяная корка замерзла. Напарник Сергей умер через год от рака горла. Лошадь весной пропала. У меня во рту была синяя опухоль на щеке, я испугался – в больницу не обратился… а лечил сам: на вату мазь Вишневского намажу и в рот… Весь день хожу  с ней, плюю – она горькая… Так рассосалось и покраснело. До сих пор горлом маюсь. Спасаюсь йодом – мажу: то на кожу горла, то в рот мажу йодом язычок. Вроде помогает… Может, не умер. На праздниках напивался водки до упора – по многу выпивал. Счастливый… это когда напился пьяный и танцуешь…
Все затихли, каждый, должно быть думал о своем.

– Ну что, дед, часы-то идут? – шутливо, но в то же время тая в этих словах что-то необъятное и сокровенное, спросила Антонина Федоровна.

– Иду-ут, иду-ут!.. – радостно улыбнулся Федор Михеич.

– Ва-а-ай! – рассмеялась мать.

Сидели еще долго – до темноты. Периодически кто-то ходил в баню или в подпол. Неустанно свистел чайник, дед все курил, а потом ведомый луной, на ощупь, медленно ушел домой, по-стариковски напевая:

"Ангара-Ангара – родина моя.
Богучаны-чаны-чаны – эвенкийские имена.
Нас никто не освещает, как ангарская вода.
А вода здесь благородна – из Байкала к нам течет.
А зима у нас холодна – пятьдесят с лишком дает.
Богучаны-чаны-чаны – и строительству конец.
Вот дождемся, и нальется яркий алый свет.
Вот дождался, настрадался наш народ.
Кто не пережил это время, никогда он не поймет.
И зальет родны места ангарская вода".

***

Дима разбудил меня рано утром. За окном еще не рассвело. Хорошо спалось на топчане на кухне! Скромно позавтракав, стали собираться. Дима сегодня уезжает в Канск, и я решил, что мне тоже пора домой. Захожу в спальню попрощаться с Соней и малюткой, спящей так крепко и чисто, как спят только в детстве.

– Надеюсь, я вам не сильно докучал… – шепчу.

– Да перестань. – шепчет Соня в ответ, по глаза накрывшись простыней. Она сидит на кровати со стороны стены. – Мы с Антониной Федоровной очень рады были, ну и с Димой… Когда месяцами ничего не происходит, свято ждешь таких дней… – последнее она произносит едва слышно. – Ну ладно, с богом! – И обнимает меня одной рукой, другой придерживая простыню.

– Пока… спасибо еще раз.

Соня махнула, улыбаясь глазами.

У Диминой стороны кровати навалено немало книг. Образцовая библиотекарская каталогизация… шутка.
Покидая комнату, замечаю стоящую на полке серванта фотографию Димы в военной форме.

На улице моросит дождь, природа отдыхает после долгих жарких дней. Оглядев подворье, выхожу за ворота. Заспанная Антонина Федоровна стоит рядом с сыном, ожидающим, пока прогреется волга, а на самом деле – когда я, наконец, выйду.

– Ладно, Христос с вами! – говорит она, обнимает и целует нас. – Не лети смотри сломя голову!

– Ну, мама…

– Ох, какой же ты все-таки худой, тятяшный ты мой!.. – и крепко обнимает меня снова.

– Еще раз спасибо вам большое за все!.. – смущенно бормочу я. Когда ты действительно благодарен
кому-то – невозможно подобрать слов, все они кажутся пустыми.

– Ва-а-ай! – улыбаясь, машет Антонина Федоровна.

– Так, все, мам, ехать надо… – командует Дима, целует мать и садится за руль.

– До свиданья… – говорю я в последний раз, и мы трогаем по грязной дороге.

За ночь в бане моя одежда просохла, и теперь мне тепло и уютно. Дима курит, задумчиво бороздит лужи и рассекает туман.

Мы пересекаем Чадобец. Я смотрю в сторону места своей стоянки, мне даже кажется, что могу разглядеть кострище, и мысленно прощаюсь, скорее всего – навсегда. Село исчезает за нашими спинами.

– Ты служил что ли? – решительно, но аккуратно спрашиваю я.

– А ты? – посмеивается Дима.

– Не пойман – не призывник.

– Ну а я был пойман.

– А… в каких войсках? – я стараюсь использовать верную терминологию, дабы хоть немного меньше казаться смешным со своими нелепыми расспросами и хоть немного меньше чувствовать себя неловко.

– В инженерных, в стройбате, короче…

– Тут где-то?

– Не-е. сначала в Невинномысске, а потом как в Сибири мороз хренакнул, так нас повезли вообще под Иркутск в тайгу, чтобы железка из нас мужиков делала и защитников…

– В мороз-то самый вариант, КПД выше всего…

– Это да! – рассмеялся Дима. Вообще, чтобы нам легче служилось, начальство относилось к нашей службе с юмором – так уровень напряжения снижается…

–  В смысле?

– Ну, к примеру: им жопу морозить-то не очень хотелось, а то простатиты, все дела… Они из дедов несколько человек за старших оставили, а сами уехали. Хоть стволы забрать догадались…

–  А те начали чудить?

– Ага, в тех юмору больше оказалось. Сначала они просто перестали работать – к этому мы отнеслись еще нормально, потому что другого мог ожидать только идиот. Потом они стали постоянно варить чефир, огромные запасы заварки к этому явно располагали, знаешь, будто нарочно столько привезли… Мне бы на всю жизнь столько хватило… Потом они надавали п*здюлей повару-буряту и теперь самостоятельно решали кому и сколько давать. Вокруг них сразу стала формироваться группка шохичей, причем исключительной отмороженности. Прямо конченых. А мы тем временем шпалы шпалили – ложили и все-такое прочее. Фишка в том, что дедушки в один из разов так мощно чифирнули, что удодокали одного из своих. Наутро, конечно, сначала пересрались…
 
– Охереть…

– Ты слушай дальше, здесь второй акт начинается…Тут-то у них фляга-то окончательно и засвистела: окоченевший трупик они решили объявить дезертиром. Нашли добровольцев – меня и кореша моего, и сказали в насыпи яму рыть. Стою я, значит, ломом гравий долблю, а сам думаю: «Вот сломаю тебе сейчас хребет как нехрен делать, и рядом ляжешь…» Да только рядом как раз таки мог лечь кто угодно, кроме этих сук. И ведь понимаешь, что их меньше, что было бы желание, но каждый раз вспоминаешь, что в полку-то настоящих мужиков смирных прибыло… «убедили их наконец не гордиться»… Вот здесь-то и становится страшно… Короче, жесть началась полнейшая, как хотели, так и развлекались. Двое из шавок, это мы уже после узнали – даже вы… изнасиловали одного из наших. Мужика сделали. А мой корешок... короче, совсем ему стало невмоготу. Он взял ночью облил несколько пальцев водой, а когда они окоченели – топором рубанул. На правой руке – все, кроме безымянного и мизинца. Думал, дурак, демобилизуют, ну да – демобилизовали, только уже потом, когда нас оттуда вывезли. А когда дедушки доели почти всю жратву, мы, следовательно, должны были снегом питаться. И все это спокойно… стоически, бл*дь, приняли! И продолжали работать! Это был цирк уродов! Мы даже силки ставили на зайцев, собаку сожрали однажды! Все делали, особенно хорошо получалось смиряться и повиноваться!.. Деды, естественно, начальству о том, что нам жрать нечего ничего не сообщали, ждали, когда официальный срок придет. Потом недоумевающее доложили, мол, групповое дезертирство ночью случилось. Ага, в насыпь вдоль железки. Я после всего этого с пневмонией отдыхал… Вот так вот, короче, закалялся наш характер. Можете меня бабой считать, но вертел я такую школу жизни и любую мразь в военной форме. Один из тех дедов, что своего кореша замочил, сейчас уже офицером где-то промышляет…

– И все, естественно, молчали? Хотя, мне-то легко говорить…

– Секешь… Если у меня когда-нибудь родится сын, сдохну, но в армейку он не пойдет. И ты тоже не вздумай. Нормальному человеку там делать нечего. А те, кто с пеной у рта доказывают, что только чмошники не лужат, гомосеки и те, кто мамину юбку больше родины любит; что только армия учит, например, настоящей дружбе – все они прошли тест на моральных уродов на отлично… И если страна утверждает, что мерило любви к ней – этот мрак, то к черту, объявите меня в измене всем таким государствам: «по родной стороне пройдусь стороной». Такие дела.

Дождь усилился, иногда захаживая в салон. Сонные и укутанные в плащи-палатки служивые на ГЭС нас даже не останавливают – лишь обмениваются с Димой приветствиями.

И зарыдали горы. Повернулось время вспять: пунктир бетонных плит, остановка на заправке, ржавая гравийка, лесовозы… А мы постепенно набирали скорость. Дождь перестал.

– В Сыромолотово заедем на пять минут, мне на поминки надо по-быстрому.

– Оу, а кто умер?

– Да одноклассник, о покойниках только хорошо, поэтому ничего не скажу, но заехать надо.

– Понял.

Мы свернули на Сыромолотово. В деревне была всего одна улица, вдоль которой по обе стороны тянулись старые дома, чаще брошенные, но те, в которых жили – почти всегда ухоженные, выкрашенные и даже какие-то нарядные. На въезде множество вросших в землю ржавых трупов крупной техники разной степени разложения. Около здания администрации мы остановились.

– Посиди, я быстро.

– Я до воды спущусь.

– Ладно. Тачка открыта, если что. – и ушел.

Слегка поеживаясь, я обхожу здание администрации и, сопровождаемый лаем собаки, доносящимся откуда-то из-за забора, иду по высокой траве вниз, тут же вымочив ноги. Ну и ладно. На широком берегу, недалеко от огороженных полей и нескольких небольших сарайчиков, пасутся лошади. Десятки. Жеребята прижимаются к мамкам, тихо пьют, резвятся в укрытой туманом реке. Полная тишина, лишь периодически звучат доброе ржание и плеск воды. Я осторожно подступаю ближе по гладко выщипанной траве. Завидев меня, они начинают медленно выходить на сушу, изредка поглядывая на стоящего рядом оглушенного человека. Один из жеребят случайно с грохотом стукает старую пришвартованную лодку и отпрыгивает, испугавшись. Те, что подальше – строго смотрят в мою сторону. Последней от воды отходит молодая беременная кобыла, соловая, с длинной белой гривой. Мы встречаемся взглядами, и она останавливается. Я медленно и осторожно подхожу, даю понюхать свою руку и осторожно глажу ее шею. Ее дыхание горячее и спокойное. Несколько раз она фыркает,  я все пытаюсь доглядеться до чего-то в глубокой черноте ее глаз; внезапно она одергивает голову в сторону своих и, немного подождав, шагает дальше. А я смотрю им вслед и едва не плачу.

Дима вскоре возвращается в сопровождении двух мужиков и девушки – у нее практически нет зубов, из волос выглядывают гниды, она что-то лепечет себе под нос, разглядывая то нас, то какую-то аудиокассету. Мужики сильно пьяные. Одному за пятьдесят – седой и с усами. Второй – ровесник Димы. Они останавливаются около машины. Я пожал им руки и представился:

– Саня, Саня, пойдем… пойдем, Саня… не будем мешать… – интеллигентно тянет молодой своего друга
за рукав, стараясь не уронить непочатую бутылку.

– Да подожди… дай поговорить спокойно… – и мне. – Я – дядя Саня… белорус, только не говори никому, а то вдруг меня там ищут…

– Андрей.

– Андрей, ты случайно не из баптистов?

– Нет. – удивился я.

– Понял. – кивает дядя Саня. – Андрей, а как ты относишься к теории ускорения квантового поля?..

– Саня, пойдем… пойдем, Саня…

– … не кажется ли тебе, что к ней близка частица импульса механики сплошной среды?.. Как ты
относишься?..

– Крайне положительно! – уверенно отрезал я. Дима улыбнулся.

– Во-о! – одобрительно закивал дядя Саня и зааплодировал, хоть и ладони наотрез отказывались попадать друг в друга.

– Ты пойми, – начал говорить мне молодой, – пойми, Саня – он во-от такой мужик!.. – по его лицу было ясно, что он тщательно пытается вспомнить хоть какие-нибудь слова, кроме матерных. – …во-от такой!.. Он варит… варит… как бог! Я отвечаю!.. Че угодно сварит… как… ювелир!.. Металл – не металл – все сварит… не так, чтобы не пойми как… тоси-боси… а – во!

– У меня дед сварщиком был. – говорю

– Тогда ты понимаешь, о чем я говорю!.. – обрадовался мой новый друг и хлопнул меня по плечу.

– А-ню-та! А-ню-та! – вылупился в сторону девушки дядя Саня.

– Гы-ги-гы!.. – застенчиво улыбаясь отвечала Анюта.

– Слушай, а у тебя рюмок нет случайно? – поинтересовался у Димы молодой.

– Неа. – невозмутимо ответил Дима, покуривая.

– Жалко… – с болью подытожил собеседник. – Саня, Саня, пойдем…

– Да погоди ты…

– Саня, пойдем преклоним колени перед падшими… Саня, пойдем… пойдем преклоним, Саня…

– Я не могу, я недостоин… – решительно отказываясь, замахал головой дядя Саня.

– А я пойду. – так же решительно отрезал молодой и полез через изгородь к монументу Памяти
Героев ВОВ; а когда достиг цели – действительно преклонил колени. Дима лишь пожал плечами и сказал:

– Я пока развернусь. – и, сев за руль, со второго раза завел двигатель.

– А-ню-та! А-ню-та! – не терял времени дядя Саня.

– Гы-ги-гы!.. – кокетливо отвечала Анюта. Скорее всего, ее либо родили такой и не занимались ею,
либо в детстве изнасиловали и мешком огрели, тем самым подарив такое светлое будущее.

– Этим домам – по двести лет!.. – махал руками дядя Саня. – По двести – ты представляешь?!..

– Красивые…

– Конечно красивые! Ты видел мой дом на въезде?..

– Конечно! Замечательный, со знанием дела построенный…

Дядя Саня зардел:

– Ага-а-а…

Тем временем молодой вновь преодолел изгородь и уже почти умолял:

– Саня, пойдем… пойдем, Саня…

Дима развернулся, пора было ехать.

– Ладно, до свидания, нам пора… – сказал я.

– Саня, пойдем… до свидания!..

– А-ню-та! А-ню-та! – не отступал дядя Саня.

– Гы-ги-гы!..

Я завалился в машину и мы поехали, покидая это странное место.

Вскоре распогодилось, меня разморило, и я задремал. В три часа мы уже сидели в какой-то канской столовой, находящейся на первом этаже гостиницы. Дима вновь кормил меня.

По телевизору, висящему в углу комнаты, шла какая-то дешевая отечественная мелодрама, как всегда что-то про разведенную женщину с ребенком, уехавшую в деревню и нашедшую там счастье, или про разведенного богача, уехавшего в деревню и увезшего оттуда счастье… Буфетчица внимательно следила за развитием событий и иногда с участием вздыхала.

Расстались мы так же стремительно, как и встретились несколько дней назад. К вечеру я уже был в Красноярске. Забитая маршрутка везла меня с окраин домой. За окном мелькали памятники советскому барокко, трамвайные пути. Отдельный правобережный мир. Потом – река, утонувший в городском тяжелом вечернем воздухе центр. Легкие наполняются горячей серо-коричневой массой, кругом снуют люди и автомобили. Время резко ускоряется в несколько раз. Однако здесь ничего не меняется, механизм отлажен точно; все это может лишь РАСПРОСТРОНЯТЬ изменения… Все те же пьяные лица с пивом, кепками на затылке и голым торсом. Рыдающие рядом дети. Орущие мамаши. Растаявшее мороженное. Коляски. Ты быстро вспоминаешь темп и обычаи. Тебе кажется, что несмотря ни на что все непременно должно было измениться. И будто бы даже замечаешь эти изменения. Ты ждешь каких-то новостей, хоть и понимаешь, что их нет и быть не может.

Завтра ничего этого уже не будет. Так же быстро, как и все прочее, забудется это чувство – будто бы и не испытывал никогда – будто бы никуда не ездил, будто бы ничего не было – очень хочется, чтобы оно тянулось как можно дольше, хоть и понимаешь, что сущность его пуста…

Уже почти стемнело. Родной двор. Все те же старушки на скамейках. Легкая кисельная духота. Родной подъезд. Запах канализации. Тесный обшарпанный лифт, выстукивающий все тот же ритм. Обитая деревом дверь квартиры. Ключ стучит в замке неповторимой мелодией. А вот и я.

Сначала?