Гл-17 Беда

    Эта весть «о повышении», как гром средь ясного неба, с грохотом прокатилась по школе. Хотя слухи о переводе Ярыгина в район возникли не на пустом месте. В прошлом году на ежегодной конференции учителей в Иркутске к нему перед началом подошёл начальник отдела народного образования и предложил место в Пединституте. Тогда Александр Никитич отказался. Потом, конечно, сомневался – прикидывал все «за» и «против». Но вскоре успокоился, решив, что поступил разумно. «Куда я без Лены, без тайги? Зачем мне эта суется? Не хочу!» – рассудил он. Правда, Наталье Петровне словом не обмолвился. И так по швам в семейной жизни, не хватало о предложении начальника заикнуться. И всё – можно смело в землянку переселяться. Заест Наталья. Молчанием со света сживёт.
    А тут такое. В понедельник директор школы, Татьяна Ивановна, пригласила к себе в кабинет и со слезами на глазах объявила: «Дорогой мой, Александр Никитич, я представить себе не могла, что Вы когда-нибудь покинете нас… Сиротами остаёмся по вашей милости!». И самым натуральным образом сначала захлюпала носом, а потом, уронив голову на руки, зарыдала по-правдашнему, по-бабьи, с жалостливыми причитаниями.
– О чём они там только думают в городах своих? Нам без Вас, дорогой вы наш, крышка! Давайте я вас на свою должность порекомендую, а? Серьёзно! Давайте, а? Да и любим мы Вас все – от мала до велика. Особенно я… исстрадалась за столько-то лет…
Ярыгин опешил. «Вот так номер: «исстрадалась» она! Что-то я не очень верю в это дело, сомневаюсь даже. Расцеловать её, что ли, на прощание? А почему на прощание?»
– Татьяна Ивановна, а в чём дело-то? Куда вы меня провожаете?
– Так перевод же вот на ваше имя! «Откомандировать на новое место работы Ярыгина Александра Никитича». И дальше: «на должность директора школы № 6… в город Киренск». Пропади он пропадом, перевод этот.
– Понятно. Что ж, надо ехать, коль зовут. Не переживайте, Татьяна Ивановна, на моё место молодого пришлют. Зачем я вам такой: ворчун невнимательный – без глаз, без рук, без романтики в голове? Если что, вернусь, обещаю. Примите?
Кое-как успокоил директрису. В конце они даже обнялись и (кому сказать) расцеловались. Ярыгин улыбнулся и на прощание заметил:
– Если бы каждый день начинался с поцелуев и заканчивался объятиями, то меня никакими шанежками… ни в какой Киренск…
Они ещё поговорили, попили чаю… «поплакали», повздыхали и, в конце концов, распрощались…
    По дороге домой Ярыгину вспомнился 1953 год, смерть Сталина и те мысли и страхи… Будто от ружейного залпа вздрогнула страна. Все замерли, прислушались; пригляделись к себе, близким, соседям… Вроде мимо на этот раз. Не перезаряжают ли? Не будут ли добивать «подранков»? Раньше-то добивали…
«Худо-бедно, но мы привыкли к железной сталинской хватке. Придушил нас Коба: не захочешь, привыкнешь, – усмехнулся Ярыгин. – Привыкли погибать на фронтах, в мирное время, «подранками» в лагерях. Привыкли восстанавливать народное хозяйство, строить «светлое будущее». Где-то там, глубоко в душе, мы сопротивлялись (или нам казалось), но здесь, «наверху», мы в едином порыве рванули вперёд, чтобы побыстрей проскочить жуткое, привычное. Забыть прошлое, навсегда порвать с ним – не на время, навсегда! Невозможно постоянно в страхе… Мы сплотились вокруг нашего вождя. Волевого, жестокого, мудрого… не всегда разумного… Старались быть вместе, на виду. Вместе не так страшно, вместе мы сила… К нам не просто придраться – мы на виду, мы не «нерадивые». Всем миром на собрания, заседания, конференции, митинги…
На целину? Пожалуйста! В Комсомольск? Уже! На БАМ? В первых рядах! Хоть к черту на рога, лишь бы подальше… с глаз долой…
    И вот не стало вождя – «отца народов». Кто на его место? Неужели снова перезаряжать и по «подранкам»? Ну уж нет! Не получится – опоздали! Мы так напитались обидой: её в нас через край. Так что, если снова в казематы… Не обессудь, матушка-Россия: вразнос всем миром пойдём, до конца… до «вольницы». Сталин был последним самодержцем. Он не признавал коллективного управления, презирал соратников, не доверял никому. Управлял империей единовластно: жёстко, жестоко… и неожиданно победоносно! Как выстоять без его твёрдой руки? Без оков на руках, ногах? Без петли на шее? Дверь в «темницу» распахнулась, а «узники» даже не пошевелились. Обездвижили. Не осталось тех, кто мог летать. Одни разучились, другие отказались вовсе, «новых» не учили…
    Народ замер в тревожном ожидании: «Не может быть, чтобы не поднялся. Не верим! Обязательно встанет и сметёт всех неблагонадёжных. Их и так не осталось – «неблагонадёжных». Вокруг одни «надёжные»: чугунные, каменные, плакатные… ожиревшие, осатаневшие».
    Ярыгин передёрнул плечами: «Будя, Санёк, поживём покуда. Не на погост, в жизнь путёвку выписали. Поживём. Пацаны повырастали, дочурки вот-вот на крыло встанут. Жизнь под горку нацелилась? Но да ничего, есть ещё порох в пороховницах. Ишь как хитро с нами обошлись: не успели оглянуться, уму-разуму набраться – обратно в дорогу… эх-хо-хо!..»
    После многолетних мытарств по таёжным деревушкам, Ярыгины возвращались в Киренск.
Собирались не спеша, основательно, с радостным волнением, предвкушая долгожданные перемены к лучшему. Семейные пожитки упаковали в узлы, коробки и в два фанерных чемодана, обтянутых коричневым дерматином. Заветный сундучок Александр Никитич погрузил на катер, туда же разместили младших из ребятишек, усадив рядком на широкой скамейке, рядом с кубриком, под присмотром Натальи Петровны. Ярыгину, в знак особого уважения за его фронтовые заслуги, выделили большую лодку (барку). Лодку на длинном тросе буксировал небольшой, но проворный катерок, приписанный к районной больнице. Движок после «капиталки», весело урча, особо не напрягаясь, тащил лодку. На корме на старинный манер красной краской чётко по трафарету было выведено: «ЧибисЪ». «Скорая помощь на воде» – так окрестили катер местные жители.
Данный вид транспорта был востребован повсеместно, и частенько добраться до нуждающихся в медицинской помощи людей было под силу только ему, бело-красному «Чибису» с пионерским стягом на мачте. Капитан в выцветшей гимнастёрке, на груди из-под которой выглядывала тельняшка, стоял за штурвалом и глубокомысленно курил короткую трубку. На вид лет сорока от роду, по всему видать, фронтовик, не болтливый – курил и грустил о чём-то… знакомом. Эта грусть на века поселилась в сердцах русских людей. Стоит чуть повнимательней вглядеться в наши глаза, и вы её обнаружите, непременно. Ей не спрятаться под маской безудержного веселья. Печаль от преждевременных потерь окончательно отрезвила наши души. Мы стали догадываться, что осталось совсем немного времени для жизни в безверии. Это понимание пришло так естественно и бесповоротно, что отрицать его решится только «ненормальный». Но и говорить об этом вслух значило бы пополнить ряды «преждевременных», а молчать – ряды «ненормальных»…
    …Плыли уже больше часа. Любовались тайгой, рекой, небом, просторами родного края. Смеялись, грызли домашнее печенье, запивая парным коровьим молоком из стеклянных бутылок, откупоривая и снова затыкая тонкие горлышки газетными пробками. У всех без исключения от предвкушения долгожданной новизны было неспокойно на душе. Каждый по-своему мечтал о чём-то своём, заветном, а вместе – об одном и том же: «Всё изменится к лучшему… обязательно к лучшему. Не может быть, чтобы не изменилось…»
    …Александр Никитич точно помнил, что накануне, ночью и утром, было тревожно на сердце – не по себе с того самого момента, как стали собираться в дорогу.
– В чём дело, Санёк? – спрашивал он себя. – Неужто предчувствие? Не беды ли какой?
– Откуда ей взяться – беде? Не война, поди, не революция, не на каторгу гонят, в конце концов. Делов-то: сто вёрст по речке тихим ходом. Погода как на заказ: солнышко греет, птички поют, красотища кругом… Всё хорошо… всё хорошо…
Не помогала логика, не отпускала тревога.
– Может, отложить переезд на недельку? – засомневался он. – А что изменится за неделю? Холодней только станет, дожди вот-вот разойдутся. Нет, надо ехать, – решил и вроде успокоился.
Наше предчувствие! Как преступно редко мы прислушиваемся к своему внутреннему голосу. И наш ли это голос? Не предки ли предупреждают об опасности? Не Ангел ли наш Хранитель пытается удержать от опрометчивого шага?
    …Неожиданно, будто в фантастическом фильме, из-за поворота реки появилась «Ракета». Она не плыла – летела над водой. Вокруг ни души. Тихое дикое место: ни деревень, ни дорог, ни пристаней, ни рыбаков, ни пастухов – никого. И нет у капитана «Ракеты» никакой, даже мало-мальской, причины погасить скорость. Гигантский монстр на подводных крыльях, похожий на инопланетное чудовище, летел навстречу, готовый проглотить всех, кто попадётся у него на пути: и «Чибиса» с фронтовиком-капитаном, и казённую лодку с людьми и нехитрым скарбом в том числе. «Ракета» пронеслась метрах в двадцати от барки.
    Почему капитан «Ракеты» не замедлил ход? Этот вопрос так и останется без ответа. Видать, шёл строго по расписанию и ему было наплевать на незнакомых людишек по правому борту. Капитан сделал вид, что никаких людишек и в помине не было…
    Вода вздыбилась и нарастающим валом устремилась в сторону лодки. Вал рос и на глазах превращался из забавного холмика в бурлящую кратером гору. Лодка оказалась на самой вершине в тот момент, когда катер пулей летел вниз по склону «горы». Трос натянулся в струну и скрылся под водой. Барку развернуло боком к течению и от следующего тяжёлого толчка водяной стены опрокинуло на бок. Натяжение троса на мгновение ослабло, но уже в следующий миг катер так дёрнул лодку, что все повылетали за борт. Дальше всё происходило как в замедленном кино. Торчащие из воды головы, крики детей, жены, тёщи… и свой крик… Удаляющийся силуэт «монстра», захлестнувший разум ужас, дикий страх за детей… безумное желание убить «Ракету». И крик о помощи в небеса: «Господи, помоги!»
Всё это фиксировалось в голове у Ярыгина помимо его желания, автоматически: не мгновенно, медленно, отпечаталось навсегда.
«Дети умеют плавать, Наташа тоже, о «Байкале» не стоит печалиться. Неважно плавает тёща…»
    Катер уже развернулся; капитан опомнился: отцепил трос и потихоньку собирал детей, осторожно затягивал по одному на борт. Александр Никитич поддерживал то одного, то другого из пацанов на плаву. В плечо ткнулся Байкал, его тоже подняли на борт. Когда все оказались на палубе, только тогда заметили, что среди спасённых нет Сусанны Андриановны. Развернули катер и помчались вниз по течению, всматриваясь в каждую корягу, щепку, кусок коры, «умоляя тёщу продержаться». Ярыгин вслух и шёпотом, просил Сусанну «не делать этого»…
Позже, когда он снова и снова будет прокручивать в памяти события того ужасного дня, он уверится, что видел Сусанну до того момента, как она скрылась под водой. Вроде она бережно вложила в руки Наташе незнакомого мальчика и улыбнулась ему. Улыбнулась – и скрылась под водой. Удивительным образом спаслись все! Все, кроме тёщи…
– Неужели по своей воле? Решила, что так будет правильней? Только для кого «правильней»?
– Нет, не может быть, чтобы сама, добровольно. Это нечестно! Выбилась из сил – другое дело. А я не успел на выручку, детей надо было спасать, не до взрослых, не до самих себя… Отговорки!
– Какая разница? Её нет… никогда не будет… Это нечестно, Соня!
Какое это горе – безвозвратно потерять родного человека… единственного, который тебя слышал, понимал, любил… Тёща была самым близким. Столько переговорено… недоговорено… столько горя…
– Почему в моей жизни одни потери? Что со мной не так? Неужели в какой-то момент я свернул не туда? Постучался не в ту дверь, не к тем людям? Очутился не там и не с теми? Смогу ли вернуться к «своим» хотя бы в конце?
– О чем ты, Санёк? Не надейся. В твоей жизни всё уже было! Не надейся.
Собеседник у Ярыгина был тот ещё собеседник… тяжёлый собеседник.
    …Пожитки ушли на дно. Мокрые, перепуганные, придавленные страхом смерти добрались Ярыгины до Киренска.
«Господь не успел спасти Сусанну… Почему? Ведь Ему под силу и не такие чудеса», – Александр Никитич выл от горя. Сердце рыдало, оно не желало смириться с потерей друга, преданной женщины. Сердце любило … сердцем. Потерять – равносильно окаменеть. Так и случилось: оно окаменело. Александр Никитич перестал улыбаться. Нет, он улыбался, но это было не по-настоящему. Он придумал подходящую маску и носил её, не снимая…