Совок блокада

                Блокада.
Приехали домой, а дома всё вверх дном – жгут документы, письма и все, что может свидетельствовать о нашем лояльном отношении к Советской власти. Нам приказали немедленно выбросить в уборную каску, штык и другие военные вещи, которые мы натаскали, бегая по бывшей погранзаставе, чтобы сражаться с немцами. Мы даже ямку глубиной по колено вырыли, в которую можно было лечь лицом в сторону немцев, и  которую мы считали окопом. В первые дни мы прибежали в какую-то администрацию, чтобы нас взяли сражаться, но им в то время было не до нас, а потом нам было не до игры в войну.
Пока мы ездили в город, немцы на Карельском перешейке за один день от Выборга до старой границы дошли и при таких темпах  уже завтра могли дойти до Лахты, а я Советский учебник истории купил. Бабушка бросила мне полный отчаяния упрек.
Как раньше они жгли письма из Белоруссии, так теперь жгли грамоты за добросовестный труд. К счастью, на Карельском перешейке фронт так и остановился на старой границе у Белоострова.
Через несколько дней в тихий солнечный осенний день мы играли на убранном совхозном поле, между нашими домами и берегом залива. Я даже помню, как играли. У нас были «луки» - согнутый прутик, концы которого стянуты тетивой –  толстой ниткой. Мы махали этими луками, и вокруг нас вились стрижи, полагая, вероятно, что около нас много комаров, а мы старались тетивой сбить их, и впервые увидели  бомбардировку Ленинграда. Солнце клонилось к западу, и Ленинград был виден нам, как на ладони. Над городом появились самолеты – их было много. Они на что-то пикировали. Над противоположным от нас краем города поднялся густой черный столб дыма. Позже говорили, что это горели Бадаевские склады продовольствия. После этого бомбёжки стали ежедневными, - Ленинград в одночасье стал фронтовым городом, уже была отменена коммерческая торговля, и наши поездки в город прекратились. Началась блокада.
По литературе я восстановил хронологию:
29-го августа пал Выборг, и немцы дошли до Белоострова. (Я купил пальто и учебник истории).
30-го августа немцы   захватили станцию Мга и перерезали последнюю железнодорожную линию в Ленинград.
2-го сентября первое снижение норм, отмена коммерческой торговли и прекращение изготовления пива, пирожков, сладостей...
8-го сентября массированная бомбёжка и выход немцев к Ладоге.

Занятия в школе откладывались. Нас возили на аэродром в лесу, где мы этот аэродром очищали от камней. Недалеко от аэродрома была сооружена ложная зенитная батарея из бревен, так что я не знаю, настоящим был аэродром, на котором мы работали, или ложным, но зачем ложный очищать от камней. Взрослых возили строить настоящие оборонительные рубежи.

С началом бомбардировок Ленинграда, война пришла и на Лахту. Жители нашего дома на время воздушной тревоги прятались в бетонном сарае. Толщина стенок этого «бомбоубежища» была 3 – 5 сантиметров, так что спастись там можно было только от осколков, от которых спасал и дом.
Я считал всё это глупостью и пытался убедить окружающих, что на Лахте бомбить нечего.
И вот однажды вечером во время объявления воздушной тревоги, когда все ушли в этот бетонный сарай, я продолжал делать уроки – занятия в школе уже начались, и ещё было электричество, окна были затемнены. Во всём доме я был один. Мне помнится, что я «делал математику», когда в грохот пальбы зениток ворвался вой падающей бомбы. Казалось, она падает на наш дом, или совсем рядом. Я невольно сжался. Раздался взрыв.
Я вышел на крыльцо. Над Лахтой висела «свечка» - осветительный заряд на парашюте. Было всё вокруг видно, следов взрыва видно не было.

На следующий день мы были у воронки. Вернее у воронок. Две бомбы упали на поле у края кладбища. На кладбище прятались два аэростата воздушного заграждения, а с противоположного от воронок края кладбища была железнодорожная станция, так что не ясно на что немцы бросали бомбы. В любом случае промазали.
В обороне Ленинграда широко использовались аэростаты воздушного заграждения. Со стороны Финского залива их разместили на деревянных баржах. На некоторых баржах поставили зенитные батареи. Век барж был не долог. Немцы днем стали их бомбить, они загорались и сгорали до уровня воды, при этом перегорали якорные канаты, и баржи ветром медленно гнало к какому-нибудь берегу. Спасались ли люди с этих барж, - я не знаю, ни одной лодки я не видел.
Днем над Лахтой несколько раз разгорались воздушные бои. Позже в Сибири мальчишки просили меня ещё и ещё раз рассказать про такие бои, изображая бой звуками.
«Вот наши истребители атакуют немецкие самолеты: Ы…Ы…Ы…ТаТаТа.… Как только истребители отлетают в  сторону для очередной атаки, бьют зенитки: пА, пА, пА и в небе появляются облачка рвущихся снарядов: По, По, По и опять в атаку бросаются истребители».
Начальнику почты, который вышел или посмотреть бой, или по делу, падающим с неба осколком зенитного снаряда срезало нос.

Как-то поздним вечером раздался страшный грохот. Все выскочили во двор, воздушной тревоги не было, сплошная темень и вдруг все осветилось, как днем, вспышкой и вновь раздался невообразимый грохот. Это бил из главного калибра линкор или крейсер, который встал между Лахтой и Стрельной. Днем на этот корабль непрерывно пикировали немецкие самолеты, а он отстреливался из зениток, а затем куда-то ушел.
Стрельба из главного калибра линкора оставила у меня неизгладимое впечатление. Ни в какое сравнение, она не шла со стрельбой зениток, или дальнобойных пушек, стоящих на Лахте. Из ствола главного калибра выбрасывается снаряд весом в тонну и вырывается такое объемное и такое яркое пламя, что за несколько километров от орудия (или орудий одной башни) на Лахте становилось на мгновение светло, как в яркий солнечный день. И грохот.
Когда я уже после войны, где-то прочитал о том, что в дни обороны Ленинграда наша разведка засекла на небольшом поле между лесами немецкий танковый кулак, для броска на Ленинград, и нашим командованием было принято решение в ночь перед намечаемым немцами броском   ударить по площади, где было это скопление танков, из всех орудий главного калибра кораблей Кронштадта, то я подумал, что стрельба, которую я видел, это и был тот удар, который смешал немецкие танки с землей.   
В последние два, три года, уже после написания этих строк, в печати замелькали публикации,  что немцы не собирались врываться в город, но стрельбу-то главного калибра я сам видел. Может быть, немцы отказались от оккупации после этой стрельбы?
 
Когда фронт подошел вплотную к Ленинграду, начался артиллерийский обстрел города. Борьбу с артиллерией немцев вели наши дальнобойные батареи. Одна из них была установлена  между Ольгино и Лисьим Носом в лесу на специально проложенной железнодорожной ветке.
Как только немцы начинали обстрел Ленинграда, наши батареи открывали огонь по немецким батареям и немцы переносили огонь на наши батареи. Иногда дуэль между батареями велась упреждающе, ещё до обстрела города.
Немцы как-то били по нашей батарее шрапнелью. Мы были во дворе, и увидели, как за километр или более от нас над лесом появился дымок шрапнельного разрыва. Увидев его, дядя Вася, который служил еще в Первую, повернулся к взрыву спиной, пригнулся и инстинктивно закрыл затылок руками.
Стреляли немцы и по Лахте.
Били по железнодорожному мосту между Лахтой и Старой Деревней, но не попали. Два снаряда пустили по нашему белому самому высокому дому, возможно в предположении, что на нем есть наблюдательный пункт, или в нем располагается начальство. Первый снаряд не долетел метров на семьдесят, а второй метров на пятьдесят в сторону ушел. Я как раз шел к Сухоруковым на второй этаж. Один осколок, который пробил стену дома, лежал на лестничной площадке второго этажа ещё тёплый, а когда вошел к Сухоруковым, они мне показали пробитый вторым осколком стул, с которого, перед самым разрывом, поднялась старшая дочь Сухоруковых. Наша бабушка при обстрелах пряталась под клавиатуру пианино, чтобы уберечься от осколка, который мог пробить стену, – пианино у нас было с металлической доской. Я выбегал во двор – было интересно, куда немцы бьют.
Потом нашу дальнобойную батарею – это две длинноствольные, наверно, пяти или шестидюймовые пушки на железнодорожных платформах, перевели, можно сказать, в центр нашего  селения – в рощу между Ольгиным и Лахтой, считавшуюся парком, где до войны проводились праздничные митинги. Вот теперь я увидел наблюдательный пункт, который устроили на высоком дереве недалеко от нашего дома, на Морской улице. С наблюдательного пункта корректировался огонь нашей батареи по противоположному берегу залива. С противоположного берега нам были слышны и выстрелы немцев и разрывы наших снарядов. Вот выстрелила немецкая пушка и через несколько секунд где-то на нашем берегу, далеко от нас разрывается немецкий снаряд, а вот наша пушка выстрелила и через несколько секунд слышен разрыв нашего снаряда на том берегу. Между прочим, если послышался свист снаряда, то это означает, что разорвется снаряд где-то от тебя далеко, а снаряд, который летит поближе к тебе, иногда очень коротко свиснет уже после разрыва.
Позже, (я не заметил когда – не до этого тогда было), нашу батарею перевели в другое какое-то место. Скорее всего, это было сделано весной, а летом мы с Валиком были в парке на месте, где стояла наша батарея. Там были разбитые сосны и осколки немецких снарядов, которыми они стреляли через залив по нашей батарее. Осколки были размером в локоть, т.е. от кончиков пальцев до локтя моей руки того возраста. Сейчас я об этом пишу, не для того, чтобы сказать о величине осколков. Я пишу о нас, о том, что я посчитал нужным их замерить, чтобы кому-то когда-то о них рассказать. Вот и рассказываю.
 С закрытием коммерческой торговли, люди стали искать дополнительные источники питания. Мы с Валиком перекапывали уже убранные совхозные картофельные поля в поисках оставшихся картофелин. И находили, занятие это мы превратили в игру, отмеряя найденные клубни какими-то единицами времени. Когда ходили за грибами мимо совхозного скотного двора, еще можно было выпросить кусочек жмыха, которым кормили скотину. Жмых – это твёрдые остатки масляных семян, из которых это масло выдавлено. Например, масло, выдавленное из какао бобов, это шоколад, а оставшийся жмых это какао. Так вот, вначале мы считали хорошим жмых, который оставался после отжима масла из очищенных от скорлупы, чуть поджаренных подсолнечных семян (семечек). Однако это лакомство быстро исчезло. Потом приемлемым стал жмых и со скорлупой, но он был опасен, его надо было старательно пережевывать, чтобы острые скорлупки не поранили пищевод. Вскоре и этот жмых стал лакомством, за ним и конопляный, и мы рады были и хлопковому жмыху.
У нас не было никаких запасов. Я не могу сказать почему. Я думаю, что надеялись на сносное снабжение Ленинграда. Я думаю, вернее я знаю, что денег не было. Мы с Валиком питались отменно, но жили от получки до получки. Всё же, я задним умом думаю, что если бы были немножко поумней, то пшена, перловки пока работали коммерческие магазины, запасти можно было. Про Майоровых говорили, что они запасли целый мешок отрубей.   

Я помню, как поздней осенью мы съели последние картофелины, добытые нами при перекопке совхозных полей. Их было несколько штук: крупных, ровных, красных, шершавых. Их вымыли, не очищая, истерли на терке и сварили суп с картофельными клецками. Это было изумительно вкусно.
Пока писал, вспомнил ещё одну вкуснятину. Это были котлетки из конины: тверденькие с румяной корочкой. Таких вкусных котлеток не удавалось сделать ни моей бабушке, ни моей маме, ни моей жене за все послевоенное время. По этому поводу бабушка мне рассказала притчу.
Король поехал на охоту, увлекшись, оторвался от группы и заблудился. Долго плутал он по лесу, пока на него не наткнулся лесник. Лесник привел его к себе, накормил голодного короля гороховой кашей и вывел из леса на дорогу к замку. Для короля началась обычная королевская жизнь. Как обычно повара старались угодить королю и готовили блюда одно изысканнее другого. Король был доволен, но однажды вспомнил про вкусную гороховую кашу, которой его накормил лесник, и приказал приготовить такую же. Повара очень старались, но такой вкусной коши не получалось. Нашли и привели лесника. Встал лесник перед королем и сказал, а вот что он сказал королю, я забыл: то ли, что для того, чтобы еда была вкусной, есть надо, когда проголодаешься, то ли, что голодному человеку всякая еда вкусна.

О том, что война оказалась страшной, я (лично я) понял, когда почти одновременно пришли сообщения о падении Курска и о падении Орла. Два сообщения одно за другим. Я помню то ощущение грозности, которое  испытал я тогда – полвека тому назад. Война стала не где-то там – далеко на западе, а здесь в центре страны – в гражданскую до Орла доходили белые.. 
Осенью стало ясно, что с дровами будут проблемы неразрешимые, и мужчины, которые еще были в силе, спилили большую березу в углу нашего двора. До этого посаженые березы пилили только в гражданскую войну и в период разрухи. Были теплые дни, и  в своих комнатах еще не топили. Экономили дрова, искали общения и жались в предчувствии бед друг к другу. Дом собирался на общей кухне (т.е. у нас) и говорили, говорили. Говорили о том, что нормы на рабочую карточку такие большие, что даже не выкупишь – денег не хватит. В нашей семье рабочей карточки не было и пошли разговоры и советы, как и куда можно в городе устроиться мне на работу, кто в этом деле может мне помочь – дядя Вася, дядя Петя.
Говорили о том, что кто-то умер, наевшись хлопкового жмыха, от закупорки кишечника ватой, т.е. хлопковый жмых еще не был, безусловно, желанной едой. Из «исторических» разговоров на тему голода, который где-то маячил, но еще не наступил, я запомнил жуткий рассказ о голоде в 32-м  году. Вот он.

Поехал один из города к брату в деревню. Он знал, что там голодают, и набрал из города колбасы, масла, хлеба, крупы разной, чтобы как-то помочь семье брата.
Приезжает, идет по деревне, а деревня пустая. Нет ни людей, ни скотины, ни собак. В то же время чувствует, что не вся деревня вымерла, – кто-то смотрит на него. Заходит в избу к брату, а тот сидит у стола. Жутко приезжему стало, спрашивает он, а где же жена, мать, дети. Брат откидывает одеяло, а там кости лежат. Вываливает гость на стол колбасу и всякие продукты, а хозяин не смотрит на продукты, будто бы уже не понимает, что это такое и начинает точить нож.
Понял все городской и бросился бежать, а деревенский за ним, да тут же у избы и свалился. Больше не виделись братья. Таким был рассказ.
Людьми овладевали суеверия, все стали верующими. Все стали верить снам. Я не помню значения снов, что-то было к смерти, что-то было к болезни, помню только, что сырое мясо во сне и сено – это плохо. Все сны старались расшифровать.
Сейчас вот пишу и думаю: народный фольклор не требует логики. Берется зацепка из жизни и сказывается,  и получается сказка. Да какая впечатляющая – до сих пор помню. Народ инстинктивно, эмоционально готовился к голоду.
Рано наступила зима, уже в первых числах ноября начались морозы и выпал снег.

Прекратилась подача электричества, прекратил работу пригородный транспорт, нормы на продовольственные карточки стремительно покатились вниз и уже 20 ноября достигли минимума:  125гр. хлеба для иждивенцев и детей.
Лебедевы и Майоровы перебрались в город на завод, чтобы получать рабочие карточки и не тратить сил на дорогу. Кузнецовы и семья дяди Васи, у которых дочери были продавцами, позже, по ледовой дороге, эвакуировались. Вымирали в первую очередь худощавые и те, кто плохо питался в мирное время. Старшую дочь   Сухоруковых мобилизовали, а остальные вымерли, вымерла и семья уборщицы. Куда делись остальные, я не помню. Много погибло. Вымирали, все без исключения те, кто, не владея собой,  съедал свой хлеб на неделю вперед. В магазинах постоянно кто-либо стоял и просил выдать хлеб вперед, ну а когда карточка кончалась – они умирали. В нашем доме, пока еще встречались и говорили, то говорили, что совхозный дом вымер целиком именно по этой причине. Разговор начался с того, что кто-то там, поднимаясь на второй этаж, на лестнице умер. Кто знает…. Умирали и прямо на улице, на ходу. Передвигается человек, падает на колени и откидывается навзничь – так с согнутыми коленями и застывает. Я раза два видел еще не убранные, замерзшие в таком положении тела.
Зимой каждое утро улицы Лахты объезжали дровни, на которые собирали с улиц трупы. Лошади тоже были обречены. Я видел, как по улице вели лошадь и несколько солдат с обеих сторон её поддерживали, чтобы не упала она раньше времени. Но, некоторые лошади должны были быть сохранены непременно.

Трупы свозили на кладбище и складывали в штабель. Ближе к весне, когда массовый мор кончился, Взрывчаткой вырыли для них общую могилу.
Когда весной сошел снег, мы с Валиком увидели в канаве остатки двух трупов, разделанных на мясо, –  кисти рук, ступни ног, кишки, остальных внутренностей не было, и, почему-то, только одна девичья голова. Под окошком одного из домов на Лахтинском проспекте обнаружили, зарытый в снег труп упитанного человека. Зимой было людоедство. На меня сильное впечатление произвело то, что одна из известных мне женщин оказалась каким-то образом связанной с людоедством – я уж не помню каким. То ли торговала мясом, то ли сама ела, то ли её убили.
Людоедов отлавливали и сажали в камеру при милиции. Мама рассказывала, что её знакомая, которая работала  в милиции, говорила, что людоедки в камере следили между собой за теми, кто умирал и, пока труп не унесут из камеры, старались вырвать и съесть у трупа печень. Людоедов не судили и не отпускали, – они сами вымирали. Сколько здесь правды я не знаю, но правда то, что она это рассказывала.
Те, кто торговал людским мясом, трупы на улице не брали, это были трупы дистрофиков последней стадии истощения – кожа и кости. Те, кто промышлял людским мясом, охотились на упитанных, а упитанные были. Я видел в магазине, увешанную золотом продавщицу: золотые кольца на пальцах, браслет на запястьях, серьги, брошка и еще надо лбом золотая диадема – вся в золоте. А перед ней стоит полутруп и предлагает ещё золотую вещичку за «кусочек хлеба».
Перед кем она вырядилась? Очевидно, было перед кем. Об этом пишет Крон в повести «Дом и корабль». А может быть, девчонка была  из нищей семьи, а перед войной устроилась на работу продавцом и не может теперь отказаться от соблазна.
Катя Кузнецова была продавцом и, пока зимой не эвакуировалась, много жуткого страха натерпелась, когда, идя вечером с работы, слышала за спиной откровенные рассуждения о том, что из неё отменные котлеты бы получились. Торговали не мясом, а студнем, котлетами, пирожками. Рассказывали, что изловили торговца пирожками, когда покупатель обнаружил в пирожке человеческий ноготь. Такой торговли на Лахте не было. Это я по рассказам вспоминаю, а разделанные на мясо трупы я сам видел.
Недавно (году в 98 или близко к этому) по телевиденью рассказали о том, как в Андах, выше вечных снегов совершил вынужденную посадку пассажирский самолет. Аппаратура вышла из строя, и экипаж не мог сообщить, где они находятся. Самолет не могли найти, пока двое из пассажиров не добрались до селения. Выжившие при аварии, но не способные вырваться из снегов, были долго в снежном плену, продуктов не было и они стали есть погибших. Общественность, узнав о спасении несчастных, вначале их превознесла, как героев, а когда узнала подробности, то отвернулась от них. Но католическая церковь, ввиду необходимости содеянного ради спасения жизни, отпустила им этот грех. Простила их и общественность.   
Это уже было на рубеже второго и третьего тысячелетий, т.е. через полвека после Ленинградской блокады.
А совсем недавно я в майском номере «Новой газеты» за 2003 год  прочитал воспоминания мобилизованной в армию в 1941 году девушки, которой пришлось служить в лагере для немецких военнопленных офицеров. Прибывшие в лагерь офицеры не теряли жизнерадостности, свое пленение они восприняли с юмором, и шутили, что пройдет немного времени и разгромленная русская армия сама окажется в плену у этих немцев. Прошло какое-то время, кормили их в лагере не лучше чем своих (академик Вавилов, Николай Зиновьевич Бич умерли в заключении от истощения), и из-за голода среди немецких офицеров были случаи людоедства. После того, как это обнаружили, людоедов расстреляли, и паек для оставшихся чуть-чуть увеличили.
Во всех трех эпизодах людоедами ради спасения стали цивилизованные, образованные, культурные люди нашего времени.
Для девушки моральная нагрузка при службе в этом лагере была тяжелей, чем нагрузка от физического труда, но к счастью она заболела и её демобилизовали.


Дедушка все время был худощавым, жира на нём не было ни грамма, а продукты в семье делились поровну. Дедушка быстро угасал. Сложившейся обстановки он не мог понять и даже написал письмо своим знакомым на кондитерскую фабрику, где он когда-то работал, с просьбой прислать хотя бы крошек. Мама, конечно, письмо не отправляла.
В день перед смертью, а это был день Конституции – 5 декабря, мама принесла дедушке кулечек конфет – грамм тридцать. Он прижал их к груди, но так и не съел. Ночью дедушка захрипел и умер. Мама добыла бутылку политуры (спиртовой мебельный лак – шёл за водку), и дедушку похоронили в могилу.
Мама все время что-то доставала. Как-то мама нашла, у кого купить не меньше килограмма колюшки. Это та самая рыбка, про которую рассказывают на первых уроках зоологии. Рыбка три-пять сантиметров длиной с тремя громадными колючками. У нас на взморье, где мы играли, водились только пескари, примерно такого же размера, как колюшка, и колюшки. Но, если пескарей мы пытались поймать с помощью маек, а поймав несколько штучек, запечь и съесть, то колюшка доставляла одни неприятности - мяса нет, а колючки громадные, и на эти колючки дохлой рыбешки в тине можно было пребольно наколоться босой ступней.
Так эту, добытую мамой рыбешку, мы пропустили через мясорубку. Ни одной чешуйки или колючки, ни одной другой частицы не пропало. Всё перемололи и сделали рыбные котлетки.
Когда вывозили финнов, мама что-то выменяла и у них – в частности, белые модельные лодочки (туфли) на несколько картофелин.
На декабрь у нас остались дедушкины карточки. В воспоминаниях Павлова говорится, что были нечестные люди, которые не сдавали в администрацию карточки умерших. Не представляю, кому могла придти в голову шальная мысль сдать не использованные карточки. Павлов не голодал. Недавно я прочитал, что хлеб был плохой, что он был горький. Господи, какой это был вкусный хлеб. Это был ХЛЕБ. За кусочек этого хлеба отдавали золото. Может быть, это была сережка, снятая с умирающей, или умершей дочери или жены, может быть, это было свое обручальное кольцо. Горьким  был этот самый вкусный хлеб. Не помню я никакой горечи, не знал я, из чего его пекут, я знаю только, что никакое лакомство не может сравниться с тем, каким был тогда этот хлеб.
 
Все продукты мы делили на весь месяц. На день в декабре получалось рюмка крупы и чайная ложечка хлопкового или конопляного масла на кастрюлю супа. Карточки в декабре отоваривались не полностью. По одной картофелине, разрезанной на четыре части, конечно, в кожуре, мы варили в супе с этой рюмкой крупы. В конце декабря норму хлеба уже немножко повысили. Но, тем, кто был на грани смерти, это уже не помогло и они оказались за этой гранью. Самая большая смертность была в январе и феврале.
В январе, когда нормы повысили, свои 200 грамм хлеба мы с Валиком делили еще на три части и эти маленькие кусочки поджаривали на малярной олифе, олифа пахла керосинном, но это не снижало ее ценность. Очевидно, на каком-то малюсеньком складе, в каких-то подсобках было какое-то количество неиспользованной до блокады олифы для разведения густотертых красок, и те, кто имел к ней доступ, потихоньку её продавали, может быть, чтобы что-то другое купить. Продавали её по 150, 200 грамм в бутылочках из-под лекарств.  Олифу покупали у вокзала, где образовалась небольшая толкучка. Это было, конечно разумнее, чем на те же деньги купить маленький кусочек хлеба.

К декабрю стало очевидным, что дрова, которые мы запасли для плиты и голландки, кончаются, а добыть еще, уже стало невозможным. Надо было искать выход. В ноябре, когда начались морозы, дедушка за какую-то плату кому-то сделал буржуйку. Это была настоящая с дверками буржуйка. Одну ли он буржуйку сделал, я не помню. Дедушка умер. Себе сделать буржуйку он не успел, а я сам настоящую буржуйку сделать не мог – не было ни умения, ни материала, но в дедушкиных заготовках был кусок трубы, там же я нашел обыкновенную 20-ти литровую жестяную банку из под машинного масла. Одно дно я вырезал, и это была дверка в топку, а в другом дне по диаметру трубы я сделал радиальные прорези, отогнул концы клиньев и на них надел трубу. Трубу я вывел на вход в топку голландки через отверстие по диаметру трубы в куске жести, закрывающей вход в голландку, так что сооружение получилось очень экономичное. Горячий газ из буржуйки не выбрасывался в окно, а отдавал свое тепло голландке, поэтому в комнате, когда буржуйка не топилась, было не совсем холодно, но пианино от стены пришлось, все же, отставить – стены промерзали. Топили в основном старой обувью.  Растапливая печь дощечками и дровами, которые были у нас в сарае. Обуви было много. Обувь в те времена была кожаная и горела отлично, нескольких дощечек и пары ботинок было достаточно, чтобы сварить суп. Дедушка чинил обувь не только нам, но и соседям. Старая обувь шла на заплатки – ни один опорок не был выброшен, все валялись в сарае.
Можно только посочувствовать тем, у кого было паровое отопление и трубу от буржуйки приходилось выводить в форточку. Тепло в помещении было только тогда, когда топили, и совсем не долго после сгорания дров. А уж те, у кого не было и буржуйки, были почти обречены, потому что из того мизерного количества калорий, которое поступало в организм по карточкам, значительную долю съедал холод.
Варили мы на моей буржуйке, конфорки на ней сделать было невозможно, да и не нужно, т.к. толщина стенок этой банки была две – 3 десятых миллиметра. Банка раскалялась докрасна. Бабушка из дома не выходила, а мы с Валиком выходили только в магазин за ежедневным пайком. Морозы были сильные, и купленное зимнее пальто оказалось очень кстати. Остальное время мы лежали рядом на лежанке у голландки и давили на своих пухлых животах вшей. Мы были в тепле. У нас была только первая стадия дистрофии – мы опухли (кстати, после повышения нормы, а до этого постепенно худели).
Однако в ноябре и декабре, когда уже отключили электричество, я еще посещал школу, потому что на новый год обещали дать обед. Занятий никаких не было. Приходило в класс человек пять. В нетопленом, неосвещенном классе собирались у учительского стола, на котором стояла малюсенькая коптилка, и о чем-то говорили. Может быть, Учитель в это время давал нам главные Знания о Жизни, но я не помню детали и темы бесед.
Однажды ранним утром, еще в темноте идя в школу, я увидел, что на товарной ветке из товарного вагона военные разгружают хлопковый жмых. Выгружали жмых на снег. Кучу охраняли красноармейцы, которые стояли вокруг кучи плечо к плечу, а за солдатами собиралась детвора. Красноармейцы стояли лицом к куче, спиной к детям, чтобы не ловить их просящих взглядов. На просьбы детей: «Дяденька, дай кусочек», красноармейцы не отвечали. Слишком много было детей.
И вдруг вся эта толпа детей бросилась на кучу. Я схватил круг жмыха, прижал его к груди, меня поймал солдат и стал тереть лицо варежкой, но я не отпускал добычу. Он бросил меня и поймал другого, а я счастливый запихал этот желтый круг  в портфель. Как я сейчас узнал из книги Павлова «Ленинград в блокаде», на Лахте из торфа с добавлением хлопкового жмыха приготавливали корм для лошадей, и что жмых был с ватой, потому что не было машин, которые семена хлопка от этой ваты бы очищали.
Мы этот круг разделили на маленькие кусочки, чтобы на дольше хватило, так что вата через нас проскочила.
На новый год в школе нам дали по тарелке супа с маленьким кусочком свинины. С надеждой смотрели дети в тарелку, надеясь, что слой сала будет потолще, но повара постарались разделить всё равномерно, а кусочек-то был с четвертую часть спичечного коробка.
После этого в школе я появился только весной, когда сошел снег и стало сухо. Получил я справку, о том, что  учился в 7-м классе. Семилетки я не кончил, разумеется, т.к. никаких экзаменов, да собственно и занятий не было.

Во время блокады, мы с мамой два раза были в городе.
Один раз осенью, когда еще можно было выехать из кольца, отец прислал телеграмму о том, что он нас вызывает в Архангельск. С этой телеграммой мы пошли в облисполком, но там чиновник, к которому мы попали, сказал, что это «липа».
Потом мы были уже в блокаду. Дядя Марк написал, чтобы мы сходили к его брату, который был каким-то начальником, может он чем-либо поможет. Николай Зиновьевич /отец Жени и Инны Бич/ вышел к нам из какого-то административного здания и дал немного продуктов и лошадиную голень. Семья Николая Зиновьевича была в эвакуации.  Голень мы порубили на небольшие кусочки и добавляли её в суп, так что суп некоторое время был с наваром. Позже Николая Зиновьевича арестовали – то ли кто-то выслуживался, то ли кто-то подсиживал. В письме жене он писал, что перед партией он чист. Когда тётя Люся читала об этом письмо жены Николая Зиновьевича, дядя Марк прервал чтение и вышел из комнаты, чтобы скрыть слезы. По навету дядя Коля был осужден и вывезен в Ярославскую область, где в заключении умер. Семья вернулась в Ленинград, но квартира была уже занята каким-то энкавэдэшником. Когда жена Николая Зиновьевича пришла «домой», новый жилец вышел и пригрозил, что если она еще раз появится, то ее с детьми отправят «куда следует». Со слезами на глазах она попросила отдать ей швейную машинку. Подрабатывая шитьем, вырастила детей и дала им образование. При Хрущеве Николая Зиновьевича реабилитировали, но, ни жизни, ни квартиры не вернешь. Есть в русском языке такая присказка: «от тюрьмы, да от сумы не зарекайся», в России она всегда актуальна – защиты не было, и нет.
Ранней весной, как только появились ростки крапивы и лебеды, голод для нас кончился. В день мы съедали до семи вёдер свежесобранной крапивы и лебеды. Варили щи, пекли лепешки. Животы спали, вши пропали, лица из опухших стали розовыми. На Первое Мая нам выдали по чекушке водки. Одну чекушку мы оставили себе и добавляли по чайной ложечке в стакан чая. Остальную водку мы обменяли у солдат на хлеб. Помнится чекушку за буханку.
На денек пришли из города проведать свою квартиру Лебедевы. Нам с Валиком на Валю и Катьку было уже жутко смотреть. Мне было стыдно за свои розовые щёки. На лицах Кати и Вали еще был отпечаток голода. Это было вторая степень дистрофии: череп обтянутый синей кожей, но они с матерью выжили, их худощавый отец умер еще на Лахте сразу, как только начался голод.
Из дворовой детворы эту весну во дворе я встречал один – кто разъехался, кто погиб.
Одним из наших сверстников во дворе был Гога. Полного его имени я не знаю, мы его звали, как звала его мать. На фото жильцов он сидит крайний слева, рядом с ним крепыш Сухоруков.
 Каждому из мальчишек изредка перепадает, но Гогу мать лупила, возможно, на нем срывая свою горечь существования. Был он худенький, тоненький какой-то, да к тому же еще и рыженький. В играх участвовал тихо, но мы его никогда не обижали – жалость к себе он вызывал. Когда у меня родился сын, то я был озабочен тем, чтобы не дать ему такое имя, по которому его могли бы звать «Гогой» и назвал сына Егором, но обошлось.
Когда прекратил работать пригородный транспорт, Гогина мать, отправляясь в город на работу, везла с собою на санках и сына, а вечером обратно на Лахту. Так по дороге в санках он у неё и застыл. Сама дотащилась до дома, поведала об этом кому-то из соседей и на следующий день ушла, – больше мы её не видели. Поговаривали, что она объедает сына, но зачем же она тратила силы на то, чтобы возить его?
В нашей семье все делили поровну, хотя было очевидно, что дедушка на таком пайке долго не протянет. Что делать было маме? Голод еще только начинался, а дедушка уже умирал. Усиленного питания в отведенном нам кругу природы, физически не существовало. Могло быть только внутрисемейное перераспределение.
Был принят «справедливый», а потому жестокий принцип: карточки детей, иждивенцев и служащей смешивались в общий котел, и делилось все поровну.      
Прошло много лет; читая воспоминания Ленинградцев, видишь, что описание судьбы конкретной семьи, двух семей, десятка семей, не охватит описанием всей картины. Это будут только фрагменты громадного полотна. Судьба следующей семьи будет отличаться от всех уже описанных.
Типичной судьбы нет.
Есть героические судьбы, вроде семьи Лебедевых, которые спаслись благодаря работе на заводе, и есть иждивенческие судьбы, вроде нашей семьи, которая спаслась благодаря пребыванию в неподвижности.