Юные поэты Варшавского восстания 1944 г. Часть 1

"Забудьте о нашем поколении, как будто мы никогда не жили", - эти исполненные горького самоотречения строки, стали одним из символов "польского катастрофизма", "потерянного поколения" Польши, юность которого пришлась на годы Второй мировой войны. Войны, принесшей Польше не только тяжелые поражения и страшные жертвы, но и глубокий нравственный и идеологический кризис. Отрицать это бессмысленно, как и то, что на переломе эпох, на крови и отчаянии, на позоре и героизме возродилась новая Народная Польша.
Нравственный "катарсис", который пережило при этом польское общество (особенно отравленная войной молодежь), с неизбежными декадансом и пессимизмом, относится уже к первым послевоенным годам и даже десятилетиям.
Но в самые черные и беспросветные годы - с 1939 по 1945 (не будем забывать, что война для поляков длилась дольше, чем для любого народа Европы), молодость Польши, вопреки всему, верила, боролась и созидала.
Красноречива для понимания духа этой сражавшейся, побежденной и выстоявшей страны история яркого созвездия юных поэтов польского Сопротивления. Период взросления их таланта пришелся на мрачные времена гитлеровской оккупации, пик творчества - на часы томительного ожидания между партизанскими операциями, а закат... У них не было заката. Быть может, самых лучших, самых вдохновенных строчек в своей жизни они не успели написать, сгорев в трагическом пожаре Варшавского восстания 1944 г...
За них дописывали их выжившие боевые братья/сестры и товарищи по перу. Дописывали с разной степенью успеха и одаренности - но всегда post factum.
Голоса молодых поэтов подпольной Польши тем ценнее и важнее, что долетают до нас через толщу лет именно оттуда!

Кшиштоф Камиль Бачинский (Krzysztof Kamil Baczy;ski), пожалуй, самый известный из "поколения Колумбов", как с легкой руки ветерана Сопротивления и писателя Романа Братного (автора популярного романа "Колумбы, год рождения - 20-й") стали называть тех, кому в дни восстаний и партизанской войны было едва за двадцать.
Происхождения у нашего героя было самое "подходящее" для помпезной и романтичной предвоенной Польши, сочетавшей игры в модернизацию ХХ в. с архаическими сословно-шляхетскими традициями. Отец - из старинного дворянского рода, ветеран Легионов Пилсудского и борьбы за независимость Польши, заметный политический деятель (Polska Partia Socjalistyczna), а в довесок - писатель, литературный критик и просто состоятельный человек. Мать - видный педагог и, разумеется, тоже шляхетского рода. Словом, что называется, наш Кшись (сокращенное от Кшиштоф) был "из благородной польской католической семьи". В традиционалистской довоенной Польше происхождение многое значило, недаром за восточной границей ее называли "буржуазно-помещичьей".
Казалось бы, перед родившимся 22 января 1921 г. в красавице-Варшаве Кшисем открывались самые широкие жизненные перспективы. Он учился в элитной государственной гимназии им. Стефана Батория, с детства восхищался национальными героями и по-мальчишески упорно тренировал волю. От рождения слабый и болезненный, страдавший приступами бронхиальной астмы, упорными упражнениями он заставлял себя не отставать от сверстников в спортивных играх и уличных "подвигах".

Сочинение стишков - любовных ли, патриотических ли - стало для него чем-то большим, чем подростковое увлечение примерно к 16 годам. Примерно тогда же определился Кшись и со своими политическими убеждениями: юноша из "благочестивой" буржуазной интеллигенции примкнул к левым, при чем к конкретно левым - Союзу независимой социалистической молодежи "Спартак" (Zwi;zek Niezale;nej M;odzie;y Socjalistycznej «Spartakus»). Видимо, сказалась уличная дружба с ребятами из "неподходящего общества". Папаша Бачинский до поры смотрел на убеждения сына снисходительно, тем более что и его партия в 1930-х была в оппозиции к установившемуся в стране военно-националистическому режиму. Но воевать в республиканскую Испанию своего непутевого отпрыска все же не отпустил.
Кшись не особенно расстроился (словно чувствовал, что еще успеет навоеваться вдоволь) и вместо окопов под Мадридом оказался в лицее при гимназии (предуниверситетское образование) в классе "гуманистической" направленности. Уже тогда в его характере проявились две, казалось бы, взаимоисключающих черты: творческий романтизм и жизненная практичность, не раз помогавшая ему потом в годы подпольной борьбы. Не желая зависеть в начале своего жизненного пути от связей отца и прекрасно понимая, что стихи хороши как увлечение души, а не средство заработка, наш герой выбрал себе более востребованную профессию: художник-плакатист и иллюстратор - он прекрасно рисовал.
Кшиштоф готовился к поступлению в Академию изящных искусств по классу графики. В 1940 г. увидели свет два небольших сборника его стихов, встреченные в соответствующем кругу благосклонно, но спокойно - поэтический дебют, не более того. Посвящая дни изучению польской литературы и изобразительного искусства, вечера - опытам стихосложения, а в промежутках гоняя в футбол (демократично уравнивавший на поле все классы и сословия) восемнадцатилетний Кшись вступил в жаркое лето 1939-го г., когда в воздухе отчетливо запахло войной.

Война пришла в Польшу 1 сентября с грохотом обрушившихся на Варшаву бомб люфтваффе и ревом германских броне-моторизованных колонн на границах .
Пока Кшиштоф, как добрый поляк и патриот, собирался добровольцем на фронт, фронт сам постучался в ворота Варшавы стальным кулаком вермахта. Новобранца Кшиштофа Бачинского, сменившего элегантный костюм на мешковато сидевшую с непривычки солдатскую форму, вместо Академии изящных искусств принял 21-й пехотный полк "Дети Варшавы". Однако пока наш герой спешно проходил "курс молодого бойца" и рвался в грохотавшие неподалеку бои, отважная но краткая оборона польской столицы оборвалась капитуляцией. Успел ли рядовой Бачинский поучаствовать хоть в одном бою - неизвестно. Полк его дрался храбро и упорно, а сам он, скорее всего, просто не был еще выпущен из учебного подразделения, когда все закончилось - так быстро и так нелепо.
Гитлеровские войска взяли Польшу, гордившуюся своими славными воинскими традициями, кичившуюся превосходной кавалерией и блестящим офицерским корпусом, с неожиданной для нее самой стремительностью - чуть больше, чем за месяц.
"На лицах пленных польских солдат и офицеров застыло выражение не страха, а безмерного удивления", - записал в те дни знаменитый гитлеровский танковый генерал Гудериан.
"Мы готовились к войне 1920-х гг., а немцы навязали нам войну 1940-х", - горько признал тогда же польский офицер З.Берлинг, впоследствии возглавивший Народное Войско Польское, сражавшееся плечом к плечу с Красной армией.

Однако не таков был наш герой, чтобы покорно потопать в плен в пыльной колонне товарищей по несчастью. В Кшиштофе Бачинском, как вспоминали немногие пережившие войну его друзья, вообще было очень много оптимизма и отважного жизнелюбия - хотя по его мрачновато-романтическим стихам этого не скажешь.
"Генерал Кутшеба (командующий польской импровизированной армией "Варшава" - М.К.) сдался, а я - нет!", - решил Кшиштоф. Вместе с капралом Ежи Шигельманом (варшавским евреем, у которого также была веская причина стремиться избежать плена), переодевшись в штатское, они бежали и скрылись в "каменных чащах" родного города.
Грохот взрывов сменился грохотом слаженного прусского шага оккупантов, и Варшава до времени затихла и поникла под гнетом поражения.

Среди первых устрашающих акций "нового порядка" было создание еврейского гетто - зловещего места агонии почти полумиллионной еврейской общины польской столицы. Родителей Кшиштофа, дом которых на улице Ho;;wki попадал в отведенную гитлеровцами "черту еврейской оседлости", новые "хозяева жизни" без лишних разговоров вышвырнули на улицу. В качестве компенсации им было предложено занять одну из "освободившихся" еврейских квартир в "арийской" части Варшавы.
Антисемитизм в Польше военных лет распустился отвратительным буйным цветом, при чем не только среди коллаборационистов и шкурников, но - увы - и среди определенной части Сопротивления. Отрицать это было бы преступлением против памяти. Однако, в конечном итоге, все зависело от конкретного человека.
Левые убеждения Кшиштофа (соответственно - интернационализм), а скорее завязавшаяся в черные сентябрьские дни 1939 г. дружба с однополчанином-евреем (тем самым капралом Шигельманом, сразу перешедшим на нелегальное положение), помогли ему сделать выбор чести. Устраивать свой комфорт на осколках чьей-то жизни он наотрез отказался, и в отобранное у евреев жилье не въехал.
С отцом, насколько известно, Кшиштоф после этого отношений почти не поддерживал. Юность часто бывает слишком сурова к слабостям своих родителей. Однако мать, которой посвящены многие стихотворения нашего героя, исполненные нежной любви и благодарности, всегда оставалась для него одним из самых важных людей в жизни.
Чтобы зарабатывать на съем маленькой комнатушки под самой крышей, Кшись пошел работать на восстановление разрушенных домов. Вскоре он освоил рабочие специальности стекольщика и маляра (печальная ирония судьбы - хотел учиться на художника), а когда выпадала удача - подменял кочегара на железнодорожной дороге (за это лучше платили). Увлеченный левыми идеями паренек из буржуазной среды мог гордиться - он наконец стал пролетарием! Тогда же он стал искать связей с Сопротивлением.

Не желавшая смириться с оккупацией Польша ушла в подполье - кроме подпольных вооруженных сил, подпольных органов управления, подпольных политических организаций, подпольной юстиции, существовали подпольное высшее образование (немцы оставляли покоренным "восточным народам" образование не выше среднего, за нечастыми исключениями) и даже подпольные театры.
В этой невидимой для захватчиков части Польши обрел свое место и свою короткую прижизненную поэтическую популярность Кшиштоф Бачинский. Когда именно это произошло - биографы юного поэта теряются в догадках, слишком мало война оставила свидетельств о его жизни. К тому же, как практически любой мальчишка, к тому же владевший искусством художественного слова, Кшись был не прочь прихвастнуть и представить себя в кругу сверстников (особенно сверстниц) человеком, "окутанным ореолом опасной таинственности"... Скорее всего, ему удалось отыскать пути в подполье в конце 1941 или в начале 1942 г.
К социалистическим взглядам Кшиштофа, конечно, больше подошло бы участие в левой Гвардии Людовой, однако вплоть до конца 1943 г. "красные партизаны" в Польше были относительно малочисленны, мало влиятельны и зачастую неразрешимой проблемой представлялось просто найти их. Множество молодых горячих и патриотов, желавших бороться "прямо сейчас", вне зависимости от политических симпатий вливались в ряды военной подпольной организации "Союз вооруженной борьбы" (Zwi;zek Walki Zbrojnej, с января 1942 - печально знаменитая Армия Крайова, АК), декларировавшей, к тому же, свою преемственность Войску Польскому. А куда еще идти в годы войны военнообязанному?
Не всем и не сразу удавалось разобраться в том, что во главе "подпольной польской армии" стоят честолюбивые интриганы-генералы, позорно прогадившие страну в сентябре 1939 г. и преследующие в первую очередь личные интересы, а законспирированные взводы, роты и боевые группы - не более чем пешки в их руках.
Кшиштоф Бачинский присоединился к военному подполью. Основным лозунгом такового вплоть до 1944 г. было: "Карабин к ноге!". То есть выждать, накопить силы и средства, опутать всю страну сетью тайных ячеек - и ударить по "проклятым швабам", когда придет "удобное время". Это сакраментальное "удобное время" по-разному видели лондонское правительство Польши в изгнании, различные силы в подполье и фактически каждый старший командир. А где-то бушевала Вторая мировая война... А многие тысячи поляков отправлялись в немецкие лагеря или прямиком в мрачные расстрельные ямы...
Когда градус кипения рвавшихся в бой подпольных бойцов достигал критической отметки, "панове генералове" выпускали им пар какой-нибудь показательной партизанской акцией. И снова - "карабин к ноге!"...

Понимание того, в какое малоперспективное болото он вляпался, пришло к Кшиштофу очень быстро. В столь юном возрасте он был удивительно основательным и трезво мыслящим парнем - опять же редкость для поэта.
"Нам никогда не победить немцев, потому что их победят без нас русские и англичане!" - с горечью говорил он, когда до Польши добрались известия о первых поражениях гитлеровцев на Востоке и на Западе - под Москвой и под Эль-Аламейном.
Тяготясь бесконечным ожиданием, Кшись вызывался на любую подпольную работу, которую ему предлагали, и жадно бросался в любую запрещенную оккупационными властями деятельность.
В 1942-43 годах жизнь бывшего "мальчика из хорошей семьи", бывшего недовоевавшего рядового и настоящего поэта Кшиштофа Бачиньского вращалась между двумя полярными явлениями подпольной Польши - нелегальной культурой и нелегальной торговлей.
Вместе со своим другом по краткой солдатской службе Ежи Шигельманом Кшиштоф сумел наладить связи на "черном рынке", ставшем в Варшаве 1939-44 гг. важнейшим органом жизнедеятельности. Совершая отчаянные контрабандные рейды за товарами или продовольствием, зачастую не менее опасные, чем партизанские операции, парням нередко удавалось доставать для Сопротивления необходимые ему материалы и доставлять развединформацию.
Интересно, но лидером в этом "тайном сообществе" являлся не выросший в еврейских трущобах Варшавы здоровяк Ежи, а невысокий, но очень проворный и "реактивный" Кшиштоф, всегда полный самых рискованных идей. Бывший капрал Шигельман выступал на первые роли только когда нужно было взвалить на плечи тюк с добычей или применить "силовые методы" к конкурентам.
Им удавалось проникать даже на тщательно охраняемую территорию "гетто". Последний рейд туда Бачинский и Шигельман совершили уже в 20-х числах апреля 1943 г., после начала там знаменитого и трагического восстания. По собственной инициативе (командование Армии Крайовой не особенно спешило поддержать еврейских повстанцев) они хотели присоединиться к еврейским борцам, однако не смогли просочиться через плотные кордоны карателей и были вынуждены вернуться...
Подпольная "интендантура" ценила Кшиштофа как ценного поставщика, контрабандисты уважали в нем надежного и смелого делового партнера. Но душа его искала иного - она рвалась в бой за свободу Отчизны и жажадала излить в поэтических строчках переполнявшие ее надежды, тревоги, гнев и боль. Польская поэзия военных лет вообще очень похожа на открытую рану...
Широкое поле применения (насколько это определение подходит к нелегальному положению) для своего литературного таланта Кшиштоф нашел в иного рода активности.

В годы гитлеровской оккупации, когда просто учеба в подпольном университете становилась актом неповиновения и личного мужества (немцы за это отправляли в лагерь), патриотически настроенная польская молодежь внезапно продемонстрировала неудержимую тягу к наукам.
С 1942 г. Кшиштоф Бачинский учился в подпольном Варшавском университета на филологическом факультете (специальность: полонистика) и одновременно - в Школе декоративных искусств и живописи. На конспиративных квартирах, заменявших тайным студентам аудитории, ему удалось свести знакомство с рядом заметных фигур "культурного подполья", которые вскоре оценили его талант. В 1942 году Бачинский напечатал в конспиративном издательстве свой первый "военный" поэтический сборник: "Избранные стихи" (Wiersze wybrane). Он вышел под псевдонимом Ян Бугай - публикация художественных раздумий о судьбах Польши также грозила арестом. Книга, отпечатанная в на ротаторе солидным для подполья тиражом почти в сотню экземпляров, быстро разошлась по подпольным библиотекам (были и такие!) и начала распространяться дальше в рукописных копиях.

Однако самой важной встречей в тайном Варшавском университете для Кшиштофа стала его очаровательная ровесница Барбара Драпчинская, также изучавшая польскую филологию.
Любовь в оккупированной Варшаве, к счастью, не была подпольной: германские власти "великодушно" позволяли "восточным подданным" Третьего рейха плодиться и размножаться легально.
О скромной свадьбе Кшиштоф и Барбара трогательные и пронзительные воспоминания оставил их преподаватель, видный польский литератор Ярослав Ивашкевич (Jaros;aw Leon Iwaszkiewicz): "Обвенчались они в Повислянском костеле чудесным июньским днем 1942 года. Сирень в том году цвела особенно пышно, и я пришел с огромным снопом. Бачинские, очень молодые, из-за малорослости выглядели ещё моложе, и вправду казалось, что на коленях перед алтарем стоят двое детей".
Эти "дети", тем не менее, уже многое пережили и были готовы сражаться за свою страну с безрассудством и самопожертвованием молодости!

В июле 1943 г. Кшиштоф Бачиньский был наконец зачислен в состав одного из лучших подпольных подразделений Армии Крайовой - диверсионно-штурмового батальона "Зоська" ("Zo;ka"; у польского Сопротивления все названия отрядов какие-то легкомысленные, шутливые - наверное, дерзкая попытка рассмешить смерть). Произведенный в связи с этим в очередное воинское звание "старшего стрелка" (starszego strzelca, аналог ефрейтора), Кшиштоф, имевший репутацию опытного и смелого подпольщика, был назначен командиром отделения II-го взвода "Алек" 2-й роты "Рудый" (II pluton „Alek” 2. kompanii „Rudy”; названы так по псевдонимам своих командиров). Как и все борцы польского сопротивления, наш герой получил личный псевдоним - "Зелинский".
Надеясь, что решающее выступление тайной армии Польши не за горами (Красная армия уже мощно наступала с Востока), наш герой "выписался" из подпольного университета, предоставив своей юной супруге доучиваться без него. "Я вернусь в университет, когда уже не надо будет прятаться!", - заявил Кшиштоф своему учителю Ивашкевичу. Почему-то он всегда был уверен, что сумеет выйти живым из предстоящих сражений. Неизвестно, чего в этом было больше - мальчишеской бравады или уверенности в своих силах после полутора лет подпольной борьбы.
А вот "лирический герой" Кшиштофа Бачинского традиционна для польского романтизма (не только военных лет) грезил о смерти. Впрочем, делать это Кшись позволял только своему поэтическому alter-ego, иначе обожаемая Барбара-Бася как следует дала бы ему по мозгам - исключительно от большой любви! ;)
В квартирке, которую снимала чета юных подпольщиков - Кшись и Бася - теперь был организован тайный партизанский склад: четыре пистолет-пулемета (американский Томпсона, два британских "Стена" и германский МР40) с боекомплектом, взрывчатые материалы и подпольная пресса. Однако столь грозное соседство не мешало юным влюбленным радоваться каждому дню, отпущенному им судьбой, и самонадеянно строить свои наивные планы на будущее - "когда кончится война"...
Сражаясь за освобождение Польши с оружием в руках, Кшиштоф не оставлял и иного своего оружия, быть может даже более эффективного с пропагандистской точке зрения - поэтического пера. В 1943-44 гг. он являлся редактором отдела поэзии подпольного общественно-литературного журнала "Дорога" (Droga), много писал и публиковался сам. В 1944 г. варшавское литературное подполье приветствовало (уже восторженно: подающий большие надежды молодой поэт, и к тому же испытанный партизан!) его четвертый и последний сборник стихов с броским названием: "Поэтический ковчег №1" (Arkusz poetycki Nr 1).
Кшиштоф также составлял публицистические и агитационные тексты, сочинял юмористические или патриотические рифмованные подписи к иллюстрированным листовкам, которые рисовал сам.

А война продолжала свой безжалостный ход, постепенно приближаясь к границам Польши. Командование Армии Крайовой все выжидало "удобного момента", однако активность польского Сопротивления ощутимо возросла. Кшиштофу довелось принять участие в нескольких рискованных диверсионных операциях, в частности - в подрыве и атаке германского поезда на перегоне T;uszcz-Urle 27 апреля 1944 г. Тогда движение по стратегической железнодорожной линии оказалось перекрыто на 26 часов, а немецкие потери составили 36 солдат и офицеров вермахта убитыми и более 200 чел. ранеными (польские - один или двое легко раненых при отходе диверсионной группы).
За отличие в партизанских акциях Кшиштоф Бачинский был направлен на учебу в Школу запасных кандидат-офицеров пехоты "Агрикола" (Szko;y Podchor;;ych Rezerwy Piechoty „Agricola”). 25 мая 1944 г. он был выпущен из нее с производством в чин подхорунжего (podchor;;y, кандидат-офицера). Однако офицерская служба с неизбежной рутиной и бюрократией (Армия Крайова была хоть и подпольная, но все же армия, с сильной тенденцией к обрастанию соответствующими уставными "ритуалами") у нашего героя явно не задалась, и уже 1 июля он "слетел" с команды. Натура поэтическая и к тому же увлеченная идеями социального равенства, он был из той породы людей, из которых боец выходит гораздо лучший, чем командир.
В сохранившемся приказе командира 2-й роты батальона "Зоська" поручика Анджея Ромоцкого (Andrzej Romocki, псевдоним "Морро") снятие подхорунжего Кшиштофа Бачинского с должности командира взвода обставлено максимально утешительно для его самолюбия (чувствуется, что ротный симпатизировал юному поэту-партизану), но предельно ясно. Отстранить "из-за малой полезности и склонности к анархии", гласила формулировка поручика. И тут же содержалась похвальная рекомендация: "отличный разведчик-диверсант" и "рекомендовать на неофициальную должность начальника пресс-службы роты".
Но Кшиштоф, уже успевшей вкусить боевой и литературной известности и к тому же болезненно-честолюбивый, как истинный польский шляхтич (даром что социалист!), все же обиделся на ротного. "Сам заведуй своим неофициальным пресс-центром!" - заявил он поручику (ну, или что-то подобное) и добился перевода в другое отборное подпольное подразделение -  батальон "Парасоль" (Parasol, по-русски: "Зонтик").
В "Парасоле", имевшем статус молодежного батальона (harcerski, от названия "харцеров", организации типа "скаутов" в предвоенной Польше), поклонников творчества Кшиштофа Бачинского хватало. Однако хватало и смелых молодых подофицеров подпольной "выпечки" без командного опыта. Для утешения самолюбия назначив подхорунжего "Кшися" (такой простой производной от имени псевдоним получил наш герой на новом месте службы) заместителем командира III-го взвода 3-й роты, командование батальона решило в первую очередь использовать его логистические способности.
Буквально накануне начала Варшавского восстания он был отправлен закупать для нужд батальона отменные немецкие сапоги из воловьей кожи - знаменитые "Marschstiefel" - у вороватых тыловиков вермахта, готовых за рейхсмарки продать даже фатерлянд и родную Mutter.
Наскоро простившись с возлюбленной молодой супругой ("Привет, Баська, к ужину не жди, а к послезавтра - обязательно!"), Кшиштоф с головой бросился в очередную коммерческую авантюру.
А еще говорят: поэты наделены даром предчувствовать будущее! Или это только взрослые поэты, или гражданские поэты?
Увидеться в этом жестоком мире им было больше не суждено.

Внезапное (в том числе для многих его рядовых участников) начало восстания отрядов Армии Крайовой в Варшаве 1 августа 1944 г. застало нашего героя, его "верного оруженосца" капрала Ежи Шигельмана и еще трех бойцов "Парасоли" на площади Театральной, где они договаривались о цене с вышеупомянутыми продажными немецкими интендантами. Не долго думая, парни взяли своих "деловых партнеров" в плен, после чего грузовик с партией сапог перешел в их распоряжение без всяких рейхсмарок.
Добираться через пол-города в зону ответственности батальона "Парасоль" не было времени, и подхорунжий Бачинский сотоварищи вместе со своими трофеями присоединился к первому попавшемуся отряду повстанцев. Попался же им отряд добровольцев под командой подпоручика Леслава Коссовского (Les;aw Kossowski, псевдоним "Leszek"), сражавшийся в районе дворца Бланка и Большого (Оперного) театра. Благодаря щедрости нашего героя, на протяжении всего восстания это формирование выделялось отличными немецкими сапогами.

Трагедия Варшавского восстания известна слишком хорошо, чтобы обращаться к ней еще раз.
В сравнении с его агонией, отчаянием, поражением и капитуляцией, судьбу поэта и бойца Кшиштофа Бачинского можно даже назвать счастливой.
Он не увидел, как корчится, сгорая в пламени пожаров, и рушится в прах с поверженными стенами его любимая красавица-Варшава. Он не пережил крушения всех надежд подпольной Польши и позорного марша в плен обескровленных остатков ее армии - Армии Крайовой...
Три дня Варшавского восстания, которые нашему герою довелось провоевать в рядах добровольцев подпоручика "Лешека", были днями боевого успеха повстанцев. В упорных боях выбивая немецкие гарнизоны, они шаг за шагом освобождали родной город. А за Вислой - совсем близко, слышно как строчат их пулеметы!!! - уже стояли Красная Армия и Народное Войско Польское.
Кшиштоф бросался в долгожданное настоящее сражение, словно пылко влюбленный на свидание. Он всегда был первым в атаке и последним выходившим из боя. Он был счастлив в эти дни... Пусть нашему герою простится, что в упоении победы он послал своей любимой Басе только коротенькую записочку с одним из своих товарищей, которая не дошла ни до нее, ни до нас. Последние строчки, написанные Кшиштофом Бачинским, которые, наверное, были о любви, пропали без вести вместе с посланцем.

Около 16 часов дня 4 августа 1944 г. германский снайпер, засевший в здании Большого Варшавского театра, подстрелил невысокого польского бойца.
У Кшиштофа еще достало сил доложить командиру, что он ранен, передать оружие товарищам (у кое-как вооруженных повстанцев его всегда не хватало) и самому лечь на носилки.
Он умер через несколько часов, уже после того, как ему наложили перевязку, дожидаясь эвакуации в повстанческий госпиталь.
Верный друг Ежи Шигельман, которому часом раньше оторвало кисть руки осколком мины (ему удалось пережить восстание, выжить в немецком лагере военнопленных и после войны выехать в Израиль), принял последний вздох того, кто был одним из храбрых солдат подпольной Польши и одним из ее лучших поэтов военных лет.
В романах и в фильмах герои в предсмертную минуту обязательно успевают сказать самые главные и правильные слова.
Кшиштоф Бачинский только сдавленно стонал сквозь стиснутые зубы. Даже в эту минуту он не хотел, чтобы заметили его слабость.
А может быть, он просто до конца не верил, что это смерть?

Прошло всего несколько дней, и мощное немецкое контрнаступление рассекло восставшую Варшаву на изолированные "повстанческие острова", связь между которыми поддерживалась только по радио или пробиравшимися по подземным коммуникациям связными.
Узнала ли юная Бася Бачинская-Драпчинская о гибели своего мужа, нельзя сказать с точностью, по крайней мере мне это не известно. Почему-то хочется верить, что она до конца думала, что он жив и сражается где-нибудь в другом квартале, на другой улице...
Так или иначе, сменив сумочку с учебниками на ранец подносчицы патронов, юная супруга нашего героя тоже присоединилась к восстанию.
1 сентября 1944 г. она была смертельно ранена в голову осколком стекла.

Их посмертная встреча состоялась на Варшавском военном кладбище в Повонзсках (Cmentarz Wojskowy na Pow;zkach), где перезахоронены многие бойцы Варшавского восстания. Они лежат под общим серым камнем надгробия, словно на супружеском ложе - такие юные, такие талантливые, такие влюбленные.
Такие не умирают.
_____________________________________________Михаил Кожемякин.

Стихи Кшиштофа Бачинского:

МОЛИТВА (I)

Плетями — руки, бденья — прахом!
И что могу под этим небом,
где черен дым и глухи орды
гонимых голодом и страхом?
Не утолен ни сном, ни хлебом
и брошен Господом, как мертвый, —
что я могу под этим небом?

Не именуй по-человечьи:
мне очи выело позором,
и зло горит на мне печатью,
а мир не садом дышит — мором,
и плаха ждет, а не объятье.

Не именуй, но в Божьем слове
сомкни уста мои, даруя
хоть песню, чтоб не гробовую,
хоть шлем, чтобы не залит кровью.
Не пресвятивши в адской печи,
не именуй по-человечьи.

Лиши плетей, что камень ранят,
и прежде чем нездешней силой
сдерешь песок, приросший к векам, —
чтоб не чернеть лицу могилой,
когда оно в Тебе предстанет,
дай хоть погибнуть человеком!

Июль 1942
Перевод Бориса Дубина


СНОВА ОСЕНЬ

И вот уже осень. Птицы как будто руки —
прощальные руки неба — над злою землей.
Заплачемте, ах, заплачем, пока не стали золой
мы, грустные, одинокие, не названные при свете.

Уже сатана или Бог показал нам и кровь, и сталь
в городах, над которыми медленный дым —
будто усталый ангел над колыбелью смерти.
Уже этот нож прижатый в самое сердце врастал,
так долго он был у груди, а развалины говорили,
и каждое мертвое дерево тоже пело:
«Обернешься — и в прах обернешься, беспечное тело».

«Хоть что-нибудь есть, кроме тьмы?» — спрашивали мы плача,
плача в мертвой столице, поруганной и безмолвной,
и мы стояли во тьме, и не встретились наши руки,
а взгляды были видны только при свете молний.

И только ветер гремел на могилах последних улиц,
и бессильные вьюги садились скалам на плечи,
и мы были будто сумрачные, неверные речи,
и мир соскальзывал с век, как звезда или как слеза.

Как землю узнать глухую? и как назвать континенты,
где полумертвые дети, как полусонные старцы,
уже забывают слова, еще не поняв значенья,
и страны, где никогда не услышишь речи,
и руки, все до единой — словно морозные клещи?

И вот уже осень. Деревья шумят и плещут,
снасти умершего дома, крылья умершего сна,
будто и не они встают над разрубленной головою,
будто и не было сотен растоптанных рук.
И рядом идет человек, ах, человек ли? глаза не видны —
так — обожженный ствол, снова забывший небо, —
и на гнилой соломе кричит, отгоняя сны,
когда к нему ангелы входят и ждут — молчаливы, грустны.

12 сентября 1942 г.
Варшава
Перевод Георгия Ефремова


ДОЖДИ

Седые стебли, серый шум в окне,
а с улиц тянет горестью и смертью.
Твой дождь любимый — об одной струне,
желанный дождь, подобный милосердью.

Все дальше поезда и долог-долог
их путь — не твой? ну что ж? не твой —
к озерам слез в осенних долах
с остеклянелою листвой.

И стоит ждать? И ждать ли стоит?
Дожди — как жалость, в них и канем,
и кровь и человека смоет
и воздух, вымощенный камнем.

Все ждешь ты, бедное надгробье?
А беглых лет письмо косое
с лица сплывает исподлобья
не то дождем, не то слезою.

И что любовь, да не такая,
и что слеза, и та впустую,
и что одна вина другую
опережает, окликая.

И что удар не тронул тела,
а лишь заглох, как птица в поле,
и лишь душа осиротела,
как от видения в костеле.

растет во тьме стеклянный шорох —
и отплывает мир окрестный.
Уносят дальше все, кто дорог,
чужую долю ноши крестной,
еще кого-то недостало,
еще одна невозвратима, —
прильнут к окну как из металла
и вновь, неузнанные, мимо...

И дождь уносит, дождь их косит
косой холодной и немою.
Покроет тьмою — смоет тьмою.
Плесну рукой в колодце мрака,
над темными ключами стоя,
и молча стыну, как собака
под плетью голоса пустою.

И не прикончен, и не начат,
и не добит, и не обласкан,
не знаю — дождь, душа ли плачет,
что все для Господа напрасно.

Стою один до ночи поздней.
Лишь я и ночь. И капля, капля —
все отдаленней, все бесслезней.

Оконч. 21.11.43 г.
Перевод Анатолия Гелескула


ДВЕ ЛЮБВИ

И вот полюбил ты хрупкое, теплое тело,
что песнь соловьиную запечатлело
иль молоко в стеклянном стройном кувшине;
и скрипки грусть, и хор листвы — для этих линий.
Ты полюбил и ставишь перед собою
ручья теченье голубое,
чтоб два лица слились в одном движенье:
и подлинное твое, и отраженье,
укрыли землю огнем, небо — жасмином,
хотя и тесно им в сердце едином.

И землю ужаса ты полюбил тоже
с огненными следами шагов Божьих,
землю, где братья гибнут под огнепадом,
где смерть и величье точно два грома — рядом
стоят и крыльями бьют, ибо видят диво:
тех, что мертвы, и тех, что живы.
Еще полюбил ты речек путь серебристый,
и белые перышки мазовецкой Вислы:
и горы, сошедшие на землю как тучи,
и людей в неволе — ты с ними тут же.

Когда раскаленная сабля с тобою,
а ты — в ураганах последнего боя,
когда в оружье как в жизнь верится
и нету слез на лице и в сердце, —
как пушинку, как песню бросаешь тело,
бросаешь лицо, что в ручей глядело,
чтоб стало единым, — не в тиши отраженным,
а смерти черным крестом клейменным;
ты знаешь — от Бога эта любовь досталась,
для которой в могиле молодость промечталась.

22.V.1943.
Перевод Марии Петровых


* * *

Золотой, с прожилком белый
расколю я небосвод,
пред тобой орехом спелым
лопнет мир и оживет
пеньем вод, листвой шумящей,
птичий свист возникнет в чаще,
млечное ядро рассвета
и восход.

Ты увидишь превращенье
твердой почвы в мягкий луг,
из вещей добуду тени,
чей кошачий ход упруг,
тень оденет шерстью мглистой
цвет грозы,
сердечки листьев,
ливнем станет вдруг.

И поток, воздушный, рея,
как над райским кровом дым,
станет длинною аллеей,
запахом берез хмельным,
и струной виолончели
дрогнет пламя повители,
пчел крылатый гимн.

Вынь из ока мне осколок —
образ дней, где боль и страх,
черепа белеют в долах,
кровь алеет на лугах,
отмени же время злое,
рвы укрой волной речною,
сдуй с волос мне пыль и порох,
дней отпора
черный прах.

15.VI.43 г
Перевод Александра Ревича


С ГОЛОВОЮ НА КАРАБИНЕ

Круг сжимается, узкий и тесный —
слышу я в предутренней рани,
хоть крещен я в купели небесной
и поток обточил мои грани,

хоть меня через реки и кручи
переправила, пусть не без риска,
ветка дикой сирени и тучи
улыбались мне по-матерински.

С каждым днем, с каждой ночью все ближе
этот круг, нас за глотки хватая,
а когда-то для нас колосилась
нива тучная и золотая.

Голубиная юность хлестала
из меня и срывала ворота.
На дне смерти теперь вырастаю,
дикий сын своего народа.

Круг ножом рассекает, раня,
срежет день он, и ветер минет,
и просплю я время ваянья
с головою на карабине.

Занесенный событий порошей,
пополам разодранный кругом,
как гранату, я голову брошу,
лихолетьем загнанный в угол, —

оттого что жилось несмело,
а смелел, когда пахло кровью.
Гибну там, где величье дела
неразумной любил любовью.

4 декабря 1943 г.
Перевод Бориса Слуцкого


СКАЗКА

Шли к рассохшимся палубам люди,
шли с оружьем и были грустны.
небо звонче серебряной лютни
откликалось дыханью весны.

Позади различали на судне
крестный ход или, может, рассвет.
Мудрых лип терпеливые будни
щебетали по-птичьи вослед.

А моря друг на друга кидало,
жесткой шкурою терлась вода,
что-то брезжило и пропадало
через миг или, может, года.

Звезды жались к воде, как голубки.
И с борта к ним тянулись рукой,
глядя вниз, в непроглядные глуби,
с той улыбкой — ты знаешь, какой.

Распахнув побережья вратами,
звали горы в зенит голубой.
В глубь небес они камни метали,
чтобы смерить ее под собой.

На заоблачном сеяли рейде
семя леса над зыбью морской,
золотыми деревьями бредя
с той улыбкой — ты знаешь, какой.

И листвой их виденья оделись,
и дубняк расшумелся рекой, —
словно в сердце свое загляделись
с той улыбкой — ты знаешь, какой.

Ну, а плотник поглядывал в оба,
чтобы каждому сладить свое —
им душистые доски для гроба,
а сыновьим ладоням — дубье.
И ушли. Пело время иное.
И ушли в белый дым пеленою
с той улыбкой — ты знаешь, какой.

23.VI.44 г.
Перевод Анатолия Гелескула


ИЗ ЛЕСУ

Как шум озерный, ночные пущи.
По мхам ступаешь, как по волне.
Колонны мрака растут все гуще.
Встревожил дали во тьме гнетущей
зловещий возглас как бы во сне.

Повозки, люди текут рекою,
во мгле туманной то там, то тут
оружье звякнет, а под ногою
вздымает волны земля, как море,
и отголоски ползут в просторе,
они тревожны — чего-то ждут.

Стройные парни. Ясные лица.
Сила подземная, темная сила
сушу ломает, золото вскрыла,
в панцире тесном земля томится,
рвется наружу, гудит, гудит.

Ясные лица! Круг окоема
накрепко схвачен клещами армий.
Как же ценою муки и крови
выкупить землю, милые парни?

Можно любить, но любить — это мало,
можно погибнуть — явишь лишь слабость,
юное тело в битве устало,
а сила темная все гудит.

Пуща все гуще. Пространство вбирает
пастью огромной все на земле.
Это — как будто сын умирает,
это — как будто отец остается.
Прошли, исчезли. Дым только вьется.
Возглас зловещий во мгле, во мгле.

27.VI.44
Перевод Александра Ревича

* * *

Когда, под ладонью брезжа, земля встает за ветрами
и реют большие птицы над облачною куртиной, —
беззвучно редеет сумрак. И вот, прислонившись к раме,
горит она заряницей и песенку напевает.

И лентою издалека плывет ее теплый голос,
доходит к нему в потемки и шепотом овевает.
«Родной», — не смолкает песня и над головою кружит,
звенит волоска нежнее и так фиалками дышит,
что он, наклонясь над смертью и стиснув рукой оружье,
встает, запорошен боем, и — сам не поверив — слышит,
как в нем запевают скрипки, и медленно, осторожно
идет по лучистой нити пучиною тьмы кромешной,
и вот она рядом, нежность, как облако, белоснежна, —
и полнятся ею дали, и над тишиной тугою
один только голос нежен и близок — подать рукою.
«Родной» — не смолкает песня, и обнят он так приветно,
так сильно, как не обнимут, лаская всего лишь тело.
Ладони возводят землю за черным заслоном ветра,
и скачут по ним зверята, чертясь паутинкой белой.
И разливается утро. Заждавшийся холод стали.
Безмолвье с гадючьим свистом клубится у изголовья.
И сон обрывают слезы: винтовки загрохотали,
а снилось им, что зачали дитя, залитое кровью.

13.VII.44 г.
Перевод Бориса Дубина