Шина на орбите

Вибрация сна

Жил да был на свете человек. Обычный такой, еще несовершеннолетний даже – родиться достаточно давно не успел. Как раз собрался школу заканчивать, шел домой с друзьями, языком чесал – и вдруг проснулся.
И вздохнул на своем точно уж не русском и, наверно, не содержащем в себе вздохов языке: «Эх, приснится же!» Подумать только: две руки, две ноги, голова, небо в бескрайней выси – откуда что взялось? Все же просто, от начала и до скончания веков: нога – чтобы прыгать, еще одна, сверху, – от неба отталкиваться, между ними – сгусток, чтобы думать и резонировать. И, пока ему вот так вот думается с утра пораньше, его мысли слышат все, с кем довелось найти резонанс. Пойти, что ли, повибрировать с кем, чтобы отпустило…
И вот их уже больше одного: стоит большое, длинное, ногами землю с небом раздвигает да мыслями журчит. «Хороший сон тебе приснился, Трижды Седьмой из Пяти сотен. Я пересмотрю на досуге. – Серьезно, Двунадесятый из Тысячи? А мне вот до сих пор не по себе, ноги так и дрожат – все представляется, что их по две, и все в разные стороны смотрят. Представь, я даже вибрировать не мог – все вовне волны пускал. Жуть-то какая!» А Двунадесятый заладил: «Хороший, хороший! Представь только – все вместе, но каждый сам. Какой же простор меж землей и небесами! Хотя и ты в чем-то прав, – провибрировал он, когда мысли товарища проникли поглубже в плазму: – меня так и колотит мысль, что кто-то должен поглощать кусочки мира!»
И стояло длинное, упираясь в два края общего Коридора, и дрожало ногами, потолок и пол сотрясая, пока не явился на шум великий Архитектор, невесомо касаясь земли и небес. Он был стар, как два мира, но он один поддерживал Коридор в равновесии.
Мгновенно, как одному ему дано, прорезонировав с нарушителем спокойствия, он зажурчал старую, целительную мысль:
– Не бойтесь, это просто сон. Где, ну где видано, чтобы небо было бескрайним?..
Он вибрировал, а сгустки двоих, вновь разъединенных на части, бурлили в такт, пока не стерлось из них малейшее воспоминание о страшном сне.
– Легкой походки, великий Архитектор! – прожурчали они и упрыгали прочь.
– Легкой походки… – пробормотал старик, когда они скрылись из виду, а потом сделал кое-что небывалое: отцепил ногу от неба и лег наземь. Долго лежал он, слушая шепот иных миров, рождающихся по ту сторону от общей Шины. Да-да, Шины – ведь огромный, бесконечный Прыгучий мир был всего лишь огромным бубликом где-то на окраине вселенной, и Архитектор уже смертельно устал ходить по кругу и мешать прыгунам разрывать его стенки.
Но пощады не будет, пока через миллионы миллионов лет бублик, набитый сверхразумными студенистыми бездельниками, не сдуется. Тогда все они – и стар, и млад, и даже он сам, – сольются воедино и зажурчат в такт, становясь в тесноте твердым телом. «Первый камень, – жевал про себя Архитектор незнакомые слова въевшегося в плазму пророчества, – в первое окно цивилизаций». Толкования не существовало, но он чувствовал одно: камень – свободен. В отличие от него, запертого в Шине без малейшей памяти о том, в чем же была его вина.







Огненный круг

Главная причина, по которой Архитектор ненавидит гулять по кругу, – это, конечно, Зал с Колоннами. Местные называют его то Залом, то Концом Пути. Концом – потому что дальше никто обычно не заходит. А оказавшись рядом, каждый спешит унести ноги подальше – так и искрят пятки о небосвод. Каждый – кроме, опять же, Архитектора. У него там задача – важнее важного, на ней и держится этот мир.
В Конце Пути, в Зале, колоннами стоят те, кто уже не завибрирует на прежней частоте. Те, кто решил остановиться в прыжке. Стоят, подпирая небосвод и протирая пол. Стоят не по одному – по двое, навеки сплетясь застывшими мыслями.
В Шине такой закон – с умирающим обязательно уходит кто-то еще, чтобы мертвый достал до небес. Возможно, вполне еще живой и бодрый – тот, кто без него не сможет, или тот, кто прежде срока пресытился жизнью, или просто наивный прыгун, решивший поболтать со смертью. Решив покинуть мир живых, они неторопливо бредут к Залу и там сливаются в вечном разговоре. Сколько тысяч ушли из мира только ради этой последней, невольной беседы! Ни один из них не пожалел о своем решении, узнав спутника поближе: так уж в коридоре заведено, что одно теряется среди двоих и теряет всякое право на голос и собственное мнение.
…Когда угасает последняя искра мысли, колонна становится просто колонной – врастает в небо, стекает соками под землю, засыхает и стоит веками. Впрочем, особо долго стоять ей не дают. Единожды в год приходит Архитектор – собрать свою жатву.
Он делает небывалое – ногами ощупывает чужие тела, сгустком слушает всеобщие мысли – от которых любой другой живой давно свихнулся бы, – выбирает добычу. Нацелившись, снимает колонны с небосвода, не чинясь, слепляет их вместе и несет дальше – туда, докуда и подавно никто не доходил.
Там, дальше – очень жарко. Сгустки плавятся, колонны превращаются в бульон. Один только Архитектор стоит и наблюдает, как из жижи появляются новые тела – десять, сто, двести. Когда умрут все, кого он уже привык окликать в коридорах, появится новое поколение – Тысяча. Если сгинут лишь первые ласточки – будет двадцать, сорок, пятьсот.
Потом первый из них подпрыгнет – Первый из Сотни, – уцепится за потолок и последует за Архитектором. Нет, не назад – только вперед, в Начало – и путь к Залу Колонн снова закроется до нового круга.
Внутри старика – смотрителя мира – живет знание, что адское пекло, где зарождается жизнь, – привет от далекой звезды, к которой именно этот участок Шины повернулся лицом. Вокруг той звезды, наверно, крутятся и тела нормальной формы (да что там, может быть, сама Шина – просто сплошная версия астероидного пояса какой-нибудь планетки, совершенно невидимой изнутри). А на них – хоть на парочке! – живут разумные существа, которых после смерти ссылают попрыгать в колесе. И Архитектора когда-то сослали, правда, из более дальних краев: дошел однажды старичок до местного бога и – чего уж там – попросил себе бессмертия.