40 симфония и самовар

Он умер. Кажется, ему приснилось, что он умер.

Он вынырнул из сна, как из-под воды, жадно глотая воздух раскрытым ртом и выпучив глаза. В этот момент он походил на огромную удивленную рыбу, пойманную на крючок. Да, он был на крючке. У кого? Он и сам не знал.

Хотя еще можно было поспать полчаса, он не смог больше оставаться в постели. Принял душ, потом выпил две чашки кофе. Никогда не завтракая, сегодня вдруг решил сварить овсянку. До работы оставалось еще куча времени, и ему надо было себя куда-то деть. Сидеть просто так одному было невозможно, какие-то страшные и гнетущие мысли роились в его голове, не давая покоя. И только что-то делая, он мог на время заглушить их.

Овсянка выкипела и пригорела, прилипнув большими хлопьями к кастрюле, растекаясь грязной лужей по плите. Он выругался и выключил кашу, так и не доварив. Ужасная тоска разъедала его изнутри. Он почувствовал себя пустотелым. Нужно было срочно что-то с собой сделать. Быстро одевшись, он вышел во двор.
Дворники в унисон большими метлами подметали тротуар. Было тихо, и только свистящие звуки прутьев рассекали, клубившийся паром и прелыми листьями, воздух. Вжих, Вжих, Вжих, Вжих. Он задумался и не заметил, как повторяет беззвучно одними губами: "Вжих. Вжих. Вжих...".

«Тьфу ты, черт», - рассердился он сам на себя, запахнул пальто, и, съежившись, пошел к остановке. Его раздражало это утро, этот тугой и влажный воздух, который нужно было вдыхать с усилием, общественный транспорт, где обязательно кто-то сипло кашлял и чихал. Его раздражала кондуктор, которая грубо протискивалась через него много раз, останавливаясь и крича кому-то над самым его ухом. Раздражала его работа, в которой не было смысла, и тем не менее за нее регулярно платили, иногда даже с премиями. И, наконец, он сам себя раздражал. Все было как всегда, но что-то с ним было не так. Вернее в нем что-то было не так, будто какой-то сверхточный механизм неожиданно дал сбой. Отклонился всего на миллиметр. Но этого было достаточно, чтобы привести к необратимым последствиям.

От остановки до работы он шел очень медленно, словно ощупывая себя, начиная от кончиков пальцев ног до самой макушки. Он напоминал себе мастера, который внимательно обследовал дорогое и сложное оборудования, с гордостью отмечая как легко и хорошо работают все его мышцы и органы, если брать их в отдельности. Но если смотреть в целом, то что-то разладилось, как в большом оркестре, лишившись дирижера. Музыка была, а симфонии не было.

Перед входом он замялся, очень уж не хотелось заходить внутрь, где мраморные полы и яркие хрустальные люстры сливались и отсвечивали, отчего было нестерпимо больно глазам, и весь предстоящий день казался таким же непереносимым, как и этот свет. Но и на улице повода оставаться не было. Впервые он пожалел, что не курил. Просто стоять, встречая удивленные и настороженные взгляды коллег, не хотелось еще больше, и он, выдохнув, вошел. "Как на эшафот", - пронеслось в голове странное сравнение. Стараясь не смотреть по сторонам, он быстро разделся, сдал одежду в гардероб и, немного поколебавшись, двинулся к лестнице. Подниматься на пятый этаж на лифте удобнее, но ему было до тошноты тяжело заставить себя ехать рядом с другими людьми.

Еще и не пройдя половины пути, у него началась одышка, в глазах мелькали мушки и ноги дрожали. Ему стало плохо, и он остановился на лестничном пролете, облокотившись на подоконник. Несмотря на тяжесть, он почувствовал, будто телесная боль на время оттеснила и щемящую тоску, и бесконечную пустоту, и стало очень спокойно и даже хорошо. Он все сильнее прижимался взмокшим лбом к холодному стеклу, которое тут же запотевало от его горячего дыхания. И вдруг подумал, что ему никогда не нравился этот город, почти всегда окутанный мокрым туманом, кишащий машинами и людьми, с множеством огней переливающихся на темной воде широкой реки. Все это одновременно то рассыпалось на мелкие точки, то сливалось в одно пятно с его вернувшейся тоской.

Резко отпрянув от окна - кто-то быстро поднимался по лестнице - он суетливо смахнул стоявшие в глазах слезы и решительно двинулся вверх. До своего кабинета он дошел почти успокоенным. Приятная усталость разливалась по телу, и даже прилипшая потная рубашка не раздражала.

Он открыл кабинет. Никого еще не было. Он снял пиджак и повесил его на спинку стула, выпил из чайника кипяченой воды, распустил галстук и опять подошел к окну. Он любил приходить первым, да и вообще любил быть один. Но сегодня он ощутил незнакомое ему чувство одиночества, будто его пустота стала еще более пустой от того, что никого не было рядом. Он стоял с растерянности - все утро так старательно избегать людей - и вот он один в пустом кабинете, и ему одиноко.

Он не успел распробовать на вкус это новое ощущение, как неожиданно ввалились сразу трое. Он так и остался стоять у окна, с удивлением глядя на вощедших. А они так же растерянно стояли в дверях, переминаясь и не решаясь начать. Наконец, самый молодой, еще недавно бывший его стажером, начал очень бодро и уверенно, постоянно оглядываясь на других, будто сверяясь. А он слушал про новую жизнь, про "жить для себя" и не мог понять, как же он мог забыть. У него же сегодня юбилей – 60 лет. А это значит – конец. Конец бессмысленной работе, конец тяжелым ранним подъемам, конец нежелательному общению и... "вообще всему конец" - подумал и закашлялся. В это время запал молодого иссяк, осталось только веселье, струящееся прямо на него. Потом все разом спохватились и вытащили из шкафа огромную коробку, небрежно завернутую в подарочную упаковку. Ему ужасно не хотелось раскрывать эту коробку, он не хотел подарков, а тем более в коробках. Надо же было как-то реагировать. А как он не знал, да и не умел он. Но все ждали. Ждали, что он откроет, и особенно ждали его реакции. Он заставил себя подойти. Чуть потоптавшись, разорвал подарочную упаковку, к явному неудовольствию и разочарованию двух присутствовавших женщин. Под бумагой оказалась серая коробка, к его удивлению без всяких опознавательных знаков, что скорее напугало, чем вызывало любопытство. Ему подали ножницы, он надрезал склеенные скотчем швы и заглянул внутрь. И не сразу понял, что было внутри, а потом скорее догадался, чем рассмотрел. Там был самовар. Самый настоящий самовар.

Самовар?! - удивленно спросил он. И тут дарители засмеялись, загалдели и, обступив коробку плотным кольцом, стали вытаскивать содержимое как большую каракатицу.
Самовар был не новый и вообще не современный, без электрического шнура, но и старинным его назвать было сложно. Один его бок блестел позолотой и переливался от солнечного света, зато другой был более мутный с темными пятнами и кое-где с большими царапинами. Казалось, будто сначала очень старательно, почти до блеска, очистили один бок, потом будто устав, терли местами, и уже не так тщательно, а в самом конце и совсем потеряли терпение.

Он смотрел на коллег, довольных произведенным эффектом, и почувствовал, что больше всего они довольны тем, что самовар достался им бесплатно. Они поняли, что он догадался и чтобы как-то поднять ценность своего подарка, стали сыпать словами "раритет", "антиквариат", "старинная вещь". Вдруг кто-то ойкнул и все с большим облегчением тут же рассосались, а он в первый раз решил не идти на планерку.

Они стояли рядом, он и самовар, оба видавшие виды и опустошенные, казалось, что их давно не использовали по назначению. А какое у него было назначение? Работа?! Возможно, но не эта. Семья?! Ее нет и никогда не было, хотя могла быть. Что еще? Творчество?! Он когда-то очень хорошо играл на скрипке, но разве он один. Все будто намечалось и могло быть, захоти он. А он не захотел. И больше всего его удивляло как он смог... Как он смог так прожить?!

Вспомнилось, что сначала было слишком рано, нужно было учиться, набираться опыта, потом не время, могли продвинуть дальше, но не продвинули, и казалось, что вообще тогда нет смысла менять работу. Позже стало страшно что-то менять, а вдруг будет еще хуже – или начальник, или коллектив. Потом вроде и уговорили, но он засомневался, а сможет ли вот так сразу и руководить. Потом он болел, и совсем не было сил. А дальше он и сам уже решил, что слишком поздно.
И с семьей почти также. Сначала все казались недостаточно хороши и он долго выбирал. А они выбрали быстрее, устав ждать. Когда уже было решился, ей предложили работу за границей, а он без языка. Она уехала. Он, мучаясь сомнениями, остался. Потом уже он оказался не так хорош для тех, кого сам выбирал. А те, кто его выбирал, казались ему слишком обыкновенными и к тому времени, как правило, с детьми. Когда же он согласен был уже и с детьми, они все чаще задавали вопросы про возраст, болезни и зарплату. Он обижался и уходил.

Как и этот самовар, он был когда-то ценностью, а теперь местами лоснящийся, а местами с царапинами, никому не нужный. Чувство брезгливости и отвращения к самому себе сдавило горло. Накинув пиджак, он почти выбежал из кабинета, забрав из гардероба пальто, и не застегиваясь, вышел на улицу. Он шел очень быстро то ли куда-то спешил, то ли от кого-то убегал. Резко остановился и понял, что убегал от самовара, от куска металла, который напоминал ему себя. От этого внезапного озарения он расхохотался на всю улицу, походя на безумного – взлохмаченный, в пальто нараспашку, без шапки, которую где-то забыл и с влажными глазами. Прохожие шарахались и обходили его стороной, оборачиваясь и что-то говоря.

Он ничего не видел и не слышал, он не хотел чувствовать и ощущать. Все что ему сейчас было нужно, это бежать, бежать подальше от этой работы, от самовара, от самого себя.

В центре, на  мощеной пешеходной улице, где летом собиралось довольно много уличных музыкантов, из-за моросящего мелкого дождя было пусто. Разве что кто-то похожий на бродягу сидел под козырьком старинного дома, прижавшись к стене. Ему очень захотелось сесть с ним рядом, но он не мог решиться. Незнакомец заметил внимание к себе и оживился, из большого заплечного мешка вытащил футляр и погладил его как ребенка. «Неужели скрипка?!» - мелькнуло в голове. И тут же бродяга вытащил потертую скрипку и, пару раз приложив смычок к струнам, будто не решаясь начать, заиграл.
Он слушал, склонив голову набок. Он слышал звуки, музыку, а симфонию нет. Он начал качать головой и машинально махать рукой как дирижер в такт. Скрипач остановился, а он не сразу это заметил и продолжал дирижировать невидимому оркестру. Потом спохватился и уставился на незнакомца. Несколько минут они пристально разглядывали друг другу, и тут бродяга протянул ему скрипку и смычок. Он замахал руками, но незнакомец не сдавался. И тогда он очень осторожно взял скрипку, глядя на нее как на давнего старинного друга, стараясь разглядеть изменившиеся родные черты. Он остался доволен скрипкой, но все еще боялся прикоснуться к ней. "Разрешите?"  -  мысленно спросил он у скрипки со всем уважением, обращаясь к ней на вы? И она разрешила.

Он вздрогнул, взмахнул, и полилась симфония. Вдруг показалось, что небо просветлело, капли замерли или просто закончился дождь. А он играл, ничего не замечая вокруг, ему было 25, и он был частью оркестра. Он не замечал, как перед ними собралось уже около десятка человек, зачарованных Моцартом и его игрой. Он играл и чувствовал себя счастливым. Неожиданно к нему пришла странная мысль, что вот это и есть теперь его главная работа. Приходить сюда и играть. А потом идти домой и пить чай. Чай из настоящего самовара.