Глава 32. Из пепла и чужих тел

 Я боюсь, но голос отца приказывает мне поскорее открыть глаза. Я несколько дней лежу, боясь пошевелиться. Мне кажется, если я посмотрю на мир, ничего уже не будет прежним. В мои глазницы стучится слабый свет, что мерцает у меня на ресницах, и каждый раз, когда он просит впустить себя в мое тело, мои ресницы дрожат.
 - Ну же, сын мой, давай! – настойчивый голос отца призывает меня покориться судьбе и увидеть мир, в котором мы живем вдвоем. Мне не хочется это делать. Я боюсь. Но не повиноваться отцу я не могу. Мне все же хочется увидеть, кому принадлежит этот сильный, приказывающий голос.
 Набрав в легкие побольше воздуха, я открываю глаза. Солнце убивает. Его острые яркие лучи беспощадно бьют мне в глаза, и я жмурюсь. Делать это довольно больно. Ощущения острые и тяжелые, тьма манит меня своим палахином.
  Холодные руки отца сжимают мои пальцы:
 - Сын мой – с нескрываемой заботой произносит он, трогая меня за руку.
 Слезы ручьем льются из моих глаз, и я напрасно пытаюсь рассмотреть черты того, кто говорит со мною. Я мигаю очень часто, но даже приглушенный солнечный свет, каков он в этой комнате, причиняет мне невыносимые страдания. Он буквально убивает меня.
 Боль в области глаз режущая. Отец встает одним резким движением и закрывает дверь, до того неплотно закрытую, что в нее проникал дневной свет, а потом возвращается ко мне, берет меня за руку и все так же теребит пальцы.
 Отец заботлив. Его руки жесткие и сухие, но теплые. Я ощутил это чудесное прикосновение, едва только научился что-нибудь чувствовать.
 Он осторожно смазал мои опухшие глаза какой-то жирной мазью. Печь перестало, теперь боли почти нет. Я могу уже разглядеть его лицо, колючую бороду, суровый изгиб рта и рыжие всколоченые волосы. Однако, голос его приветлив, когда он понимает, что я смотрю на него, и суровые черные глаза лучатся светом:
 - Здравствуй, Оливер!
 Я вздрагиваю. Оливер. Непривычное и новое имя. Значит, меня зовут именно так. Мы внимательно рассматриваем друг друга. Его взгляд придирчиво оглядывает мои глаза, холодные пальцы трогают шею, прикасаются к рукам, которые очень пекут. Мне так больно, что я хватаюсь руками за голову. Ощущения будто кто-то поджег меня заживо. Из моей груди вырывается крик.
 Какой у меня странный голос! Как у дамочки. Я мычу, потому что слова формируются у меня в глотке, но не могут выскользнуть наружу, разве что какое-то невнятное бульканье.
 Отец осторожно касается моих опухших красных рук сухими жесткими пальцами и растирает их той же мазью, что недавно глаза. И снова меня перестает мучать острая режущая боль, уступая приглушенному зуду.
 У него на шее висит какое–то украшение. Нечто похожее я вижу на стенах пещеры, в которой мы находимся, здесь повсюду эти знаки «х». Не знаю, что они означают. Мне хочется рассмотреть ближе, что украшает жилистую шею моего отца. Я беру его за шею и притягиваю к себе и мгновением позже моя находка у меня в руках. Это что-то маленькое и красивое, на тонкой цепочке. И правда похоже на эти знаки на стене.
 Но я плохой, плохой человек. Мой отец вдруг начинает задыхаться и тяжело глотает воздух. Глаза его с ужасом смотрят на меня и он бьется в моих руках, пытаясь выпутаться.
 Я сделал моему отцу больно. Я плохой. Мне нужно себя за это наказать.
 Я отпускаю его, и отец судорожно вздыхает, хватаясь за горло. Он так несчастен.
 Это я виновен. Я негодяй.
 Я с размаху бью себя руками по щекам и лицу. Опять моя кожа краснеет и начинает болеть, но что с того, если я сделал больно моему дорогому родителю? Я должен быть жестоко наказан. Поэтому я продолжаю бить себя по лицу, по щекам, по голове, которая тут же начинает гудеть.
 Я хочу извиниться, но из моих уст вырывается только какое-то мычание. Недотепа! Обидчик! Урод!
 Отец стремительно прыгает на меня, и от неожиданности я валюсь на кровать, очень жесткую, и перехватывает мою ладонь, поднявшуюся над головой для очередного удара.
 - Нет, Оливер, не нужно. Все в порядке. Успокойся.
 Он гладит мои руки, которые почему-то начали кровоточить. Суровый взгляд его смягчается, когда он ласково гладит мои пальцы, он улыбается.
 Может, ему уже не так больно? Я все еще смотрю на него, каясь за содеянное, но его мягкая улыбка говорит мне о том, что он не сердиться на меня за содеянное. Мой родитель, очевидно, святой человек.
 - Оливер! Все хорошо!
 Я упрямо качаю головой. Я знаю, что это не так. Ему только что было больно. И – тем не менее – он меня простил. И даже утешает.
 Мне хочется сказать ему «спасибо», но из груди вырывается все то же проклятое мычание. Это ужасно, когда ты так много думаешь о чем-то, но не можешь ничего сказать.
 Отец встает, подходит к какой-то квадратной махине (название ее мне неизвестно) и вытаскивает оттуда квадратную коробку. От нее дурно пахнет, но мне сразу же полегчало, когда он смазал мое горящее лицо жидкостью, извлеченной из нее.
 Он очень заботлив. Как только жар спал, он ласково улыбается и берет меня за руку, как ни в чем не бывало, как и пару минут назад:
 - Сын мой, ты понимаешь, что я тебе говорю?
 Я, конечно, не совсем понимаю некоторые вещи, которые происходят со мной сейчас, но его слова снисходят на меня, как божественная благодать. Поэтому, подумав немного, я киваю. Да, мне, несомненно, понятно.
 - Хорошо – ласково улыбается мой дорогой родитель. – Меня зовут Абрахам Ван Хельсинг.
 Склонив голову, я смакую этот странный набор звуков. Хм, как же все это странно.
 Что это означает – Абрахамванхельсинг? Какое длинное и странное у него имя… Я и выговорить его не смогу, не то, что запомнить.
 Это приводит меня в бешенство. Мне хочется кричать от того, что я никогда не смогу сказать имя моего благословенного родителя. С силой я колочу кулаками в спинку кровати и она гнется. Оказывается, у меня ужасный удар – очень крепкий и сильный.
 Родитель берет меня за руку, снова успокаивая. Я очень боюсь, что он подумает, будто я чудовище и отвернется от меня. Оливер этого не вынесет. Оливер умрет. Погибнет.
 - Ты можешь звать меня просто «отец» - спокойно говорит он, по-прежнему ласково улыбаясь. – Пожалуйста, не нервничай. Тебе ни в коем случае нельзя волноваться. Пообещай мне, что не будешь нервничать?
 Я согласно киваю. Ради моего прекрасного отца я даже в Преисподнюю прыгну, что там говорить о таком простом обещании.
 - Отлично – он явно доволен.
 Он снова встает. Подходит к какой-то бочке, еще очень крепкой, хотя, наверное, старой, и опускает в нее руки.
 Он достал оттуда тушу какого-то животного. Я даже разбираться не хочу, кто это. Главное – это мясо.
 Я вдруг ощутил, как я сильно голоден, даже спазмы в животе начались. Запах свежего мяса раздирает мои ноздри и я жадно тянусь к находке отца, через секунду глотая находку огромными кусками, резко разрывая ее на куски.
 Я не смотрю на родителя, но чувствую его осуждающий взгляд. Это заставляет меня на мгновение оторваться от принесенного угощения, и глаза мои наполняются раскаянием. Плохой Оливер опять подвел дорогого себе человека! Ужасное чудовище Оливер!
 Я почти уже решил снова избить себя за неповиновение, но вовремя останавливаюсь. Не хочу накликать гнев моего дорогого родителя, он должен быть доволен мною. Поэтому я просто  склоняю перед ним голову, каясь.
 Но, к моему огромному удивлению, он не сердится на меня. Да будет благословенно его терпение по отношению ко мне!
 Он подталкивает еду поближе ко мне и, конечно, я не могу удержаться, накидываясь на нее. Я так голоден, будто не ел столетия, и вкус пиши только будет во мне неимоверный аппетит.
 Я все ем и ем, не обращая внимания ни на что, и, чем больше еды я поглощаю, тем сильнее мне хочется есть. Кажется, я никогда не остановлюсь, хотя мое лицо уже обагрилось кровью уничтоженной птицы.
 Глаза моего драгоценного отца наполняются триумфом. Он смотрит на меня с неприкрытым восторгом. Это странно, потому что я не думаю, что такое ничтожество, как я, вообще может вызывать восторг. Но тем не менее, глаза его светятся неприкрытой радостью, когда он наблюдает за тем, как я поглощаю пишу. Мне приятно, что получилось его порадовать.
 Отец подходит ко мне и ласково гладит по щекам, к его чести, нужно сказать, совершенно осторожно касаясь моих щек лишь кончиками пальцев.
 - Оливер, дитя мое! Я бы хотел, чтобы ты всегда был предан только мне и верил только тому, что я тебе скажу –  тихо говорит он. Помни, Оливер, у нас есть только мы, и больше никого. Весь остальной мир – ничтожества, стремящиеся нас обидеть.
 Я с изумлением смотрю на него. Неужто и правда есть кто-то, кто посмел обидеть этого святого человека? В таком случае, я просто разорву его на куски, пусть только отец назовет мне его поганое имя!
 Он крепче сжимает мое лицо в своих ладонях:
 - Оливер, мой дорогой сын! Ты создан мною из чужих тел с единственной целью – мстить тем, кто причинил мне боль, кто все у меня отобрал. Ты ради этого возродился из пепла небытия, восстал из мертвых. Никогда не забывай об этом. Помни всегда, когда будешь делать то, о чем я тебя попрошу. У нас никого нет, кроме друг друга, не забывай.
  Нам не на кого больше надеяться. Ты должен быть покорным и слушаться меня во всем, что бы я ни сказал. Потому что мир жесток, Оливер, и нам нужно защищать друг друга от той боли и мерзости, что он нам готовит.
 Он пристально смотрит мне в глаза своим проникновенным взглядом. Я знаю – он просит обещания от меня в этой защите.
 Я подхожу ближе и осторожно, дабы не ранить его, обнимаю его за плечи.
 Оливер сегодня обрел отца. Оливер сделает для него все, что угодно.