Овраг

В тот самый год, когда в Губенёвку уже не всякий день доходила почта, раз в два месяца завозился керосин, когда совсем перестал приезжать киномеханик дядя Вася-Джага, а клуб открывался лишь для вселения прикомандированной рабсилы, — весной этого самого года, в апрельский, предмайский уже денёк, описав над селом приветственный круг, приземлился на старом выгоне самолёт сельскохозяйственной авиации. Выглянувший из кабины пилот охотно объяснил подоспевшей публике, что посадка совсем не вынужденная, будет тут в ближайшие сутки разбит временный аэродром, а пока он, измотанный перелётом с базы, хотел бы определиться насчет квартиры с телевизором.

Принять усатого воздухоплавателя, назвавшегося Валерой Луньковым, охотно согласилась зардевшаяся Тамара Мигунова, хотя знали, что телевизор у неё не показывает уже третий месяц: успели зарасти следы острых коготков учётчиковой жены на Тамариных румяных щеках, но покалеченный тогда же телевизор починить всё ещё было некому. «Этот починит», — решили единодушно, глядя на молодца-авиатора.

А бригада уже сеяла. Матёрые трактористы, все трое, ходили в ночную смену, перекрещивали ячмень. Не имея привычки долго спать, днём они являлись на выгон, посмотреть, как идут дела у авиации, и без приглашений помогали сколачивать дощатый сарай для удобрений и передвижной электростанции, питавшей транспортёр. Ивану Петровичу Домашову, например, довелось вставить стекло в кривоватое окошко, подогнать дверь, а ещё — править неловко выброшенный из самолёта на землю распылитель удобрений. Он особо и не напрашивался, но, увидав в руке пилота тяжёлый молот, вежливо оттеснил горе-жестянщика и поднял с земли фунтовый молоточек и плоскогубцы.

Специалистом и Домашов никогда и ни в чём не был, кроме гусеничных тракторов и комбайна СК-4, зато с некоторых пор стал точно угадывать правильный подход, знал это за собой и без заносчивости пользовался. Одного взгляда на распылитель хватило ему, чтобы понять: проблема не в измятом раструбе, а в погнутых креплениях — их он поправил довольно уверенно и быстро. Подтащили распылитель под брюхо «кукурузника» — встал как влитой на место.

— За внешний вид не отвечаю, — сказал Домашов, возвращая инструмент. — Дюраль править вообще не советую.

Это и определило, кому из губеневцев первым прокатиться на самолете.

Взлёт Домашову понравился. На короткий миг вернулся в детство, к полетам с крыши на копну соломы, когда пресекается дыхание, и холодок сжимает малое неоперившееся ребячество. Он засмеялся и, наклонившись к лётчику, потыкал пальцем в оглохшее ухо. Валера кивнул и показал глазами куда-то наружу. Домашов прилип к окошку. Под ними чуть в стороне уже проплывал его собственный дом и двор, помеченный белыми курами. Мелькнул стожок нестравленного сена, а там и двор Василия Елькина... две брошенные избы... проулок... кузница и шесть комбайнов в ряд... разбросанные без порядка плуги и копнители.

И вдруг всё словно бы вздыбилось! Домашов отпрянул от холодного стекла, но мотор тянул ровно, и он понял, что это разворот.

Миновали Гнилой осинник, и Валера повел самолёт над Сухим долом, подступавшим к Губенёвке с опустевшего её края.

«Овраг», — отметил Домашов машинально, занятый весенними видами.

«Какой овраг?» — подумал он озадаченно, обернулся было назад, но за крылом уже ничего не было видно.

Домашов растерянно посмотрел на лётчика. «Что?» — спросил тот одними губами. И что-то сорвалось у Домашова внутри.

— Вернись! — крикнул он и завертел пальцами. — Зайди еще разик!

И вот открылся красный, с мутным по дну ручьём, довольно глубокий овраг. Сверху он походил на варёного рака, растопырившего клешни, и несоразмерно большая правая уже кромсала старое губенёвское кладбище.

Домашову захотелось на землю.

— Ты кого там разглядел? — смеясь, спросил потом лётчик.

— Благодарю за полёт, — буркнул Домашов, соображая, как бы поскорей выбраться из воняющей дустом кабины.

На площадке он не задержался, зашагал в село. Поравнявшись с новым кладбищем, не раздумывая перепрыгнул через канаву ограждения, пошёл напрямик. Спланированное и обвалованное лет десять назад кладбище оставалось почти пустым. За это время из Губенёвки гораздо больше было отправлено грузовиков с пожитками тех, кто находил себе место жительства на стороне, их провожали не скорбя, а благословляя, и, расходясь по домам, думали о том, кто будет следующим, со смутным чувством зависти и раздражения, а не горя или утраты. Хотя про себя Домашов знал, что из Губенёвки, если подопрёт, уедет последним. Он отрывисто вздохнул, увидев среди крашеных пирамидок крест на могиле тёщи, прожившей в его семье одиннадцать лет. Крест он заказывал сам, а ограду позже сварил шурин, за этим только и приезжавший из своего Краснодара... отдал должок, ничего не скажешь.

Жена уже с полмесяца обреталась у дочери в няньках, и Домашов, не заходя в дом, прихватив с дровосека топор, наладился на брошенный конец Губенёвки. Быстро миновал обитаемую серединку по задам, а дальше шагал не таясь улицей, уверенный, что никто с лишними вопросами уже не прилепится.

За жидким ветловым перелеском должны были показаться верхние могилки, а с пригорка, поросшего чилигой, открывалось всё кладбище целиком. Домашов от нетерпения побежал туда и чудом остановился в одном шаге от зыбкого края крутого обрыва.

— Сука! — вырвалось у него вместе с шумным от пробежки дыханием, и, не соображая, что делает, он запустил в овраг тянувший руку топор.

Косо стоял крест с шалашиком на могиле дяди Матвея, которую Домашов копал ещё до армии и хорошо помнил, что из ямы вынимали легкую красную супесь с крошками белого плиточника — её и размывал, обваливая целыми пластами, овражный ручей. Криво стоял и крест на могиле крёстной тети Дуни Егошиной, а от дедовой и родительских могил не осталось и следа.

На дне оврага, в толще песка и ила, лежали теперь тяжёлые прозеленевшие камни стариков, отцова железная пирамидка со звездой и материн, сваренный из уголка, крест. Но, может быть, шалая вода утащила их вниз, — Домашов глотнул пересохшим горлом, — может быть, всё теперь рассеяно по вязкому дну, а то и вынесено, прибито к дальнему пустому берегу.

В трёхметровом обрыве он разглядел выщербленный срез узнаваемой прямоугольной формы и не смог больше тут оставаться. Наверное, надо было пойти вдоль берега, спуститься вниз, поискать — но зачем? И куда потом? Отвезти отцову пирамидку на новое кладбище?

О случившемся Домашов сказал встретившейся ему бригадировой тёще и, бросив её стоять с открытым ртом, прихлопнутым сухонькой ладошкой, широко зашагал дальше. Встретился Жека-дембель, он и ему сказал.

Потом долго и бесцельно кружил по двору, гремел железками в гараже, а в какой-то миг остановился и чутко прислушался: что-то неясное, тревожащее вливалось во двор с обычно тихой и пустой улицы.

— О-ох! — вскрикнула где-то женщина.

«Вот как живем, оказывается», — отозвалась в Домашове неясная покамест догадка. Он вдруг сообразил, что сам мог триста дней в году бывать рядом со старым кладбищем. И даже одного вполне хватило бы, чтобы вовремя заметить первую подвижку оврага в сторону могил.

— О-о, — кричала глупая баба, и крик колол сердце Домашова, сделавшееся вдруг рыхлым и податливым, как перезрелая тыква.

Он стоял посреди двора, зацепившись взглядом за старый необитаемый скворечник. Можно, оказывается, жить, презирая сбежавшего в Краснодар, и жить при этом без памяти и без оглядки.

— Нельзя, — пробормотал Домашов и опустил голову, подошел к гаражу и сел, привалившись спиной к двери.

Он вспомнил агронома Лещинского, засадившего все межи карагачом и клёном, а напоследок решившего подарить степнякам водохранилище. «Если вода в трёх километрах, — сказал преобразователь природы, — то это неправильная деревня». И стал «выправлять» Губенёвку. И ведь как стремительно-быстро соорудили земляную плотину губенёвские сапёры и пехотинцы, уцелевшие на войне. Была сухая осень, дерновина поддавалась плохо, однако срезали, соскребли её, а дальше пошло совсем уж легко, и дело нашлось даже таким оболтусам, каким был в ту пору сам Домашов.

И вешним водам, очищавшим Сухой дол, спешить стало некуда. Водохранилище — да пруд же, обыкновенный пруд, творца его распротак, расположился километром ниже Губенёвки. Года два по весне там бывал всякий, любуясь невиданным количеством пусть и бесполезной воды. Полушутя, а кто и всерьёз, планировали развести уток, построить водяную мельницу, малый Днепрогэс соорудить, но пруд не заиливался, вода в нём не держалась, а на третий год размыло и плотину, восстанавливать которую никто не захотел. Тогда, наверное, и зародился овраг и пополз, разъедая суглинок, вверх и вглубь, вверх и вширь... Так можно было очнуться под развалинами собственного дома на дне этого оврага. Или не очнуться совсем. Домашов пытался вспомнить, чьи ещё могилки находились рядом с его родовыми, и не мог. И не важно это было ему, окончательно осиротевшему.

Пора было собираться на смену, надеть хоть вязаную фуфайку, но он не решился войти в дом, не захотел встречаться с глазами отца, которые только и не тронул бойкий ретушёр — преобразователь человеческих лиц, бравший карточку на увеличение и нарисовавший бате вместо гимнастерки белую рубашку с полосатым галстучком. Провозившись со скотиной, к кузне Домашов пришел последним.

Почему-то даже Жека примолк при его появлении.

— ...дочиста все, — расслышал Домашов, но и головы не повернул в сторону говорившего, молча взобрался в кузовок самоходного шасси, отвозившего их в поле.

Разговоры обтекали его, и он был рад этому. Привалившись к низкому борту, делал вид, что придрёмывает, и на кочках голова его болталась очень натурально.

А сеяльщиком у него был нелюдим и молчун Петя Садиков. Удачно. Этот всю смену будет стоять на мостике и даже при задержке погрузчика к трактору не подойдёт. Домашов сам подходил где-нибудь после полуночи и звал в кабину перекусить.

Кивнув пэтэушнику-сменщику, доложившему, что масло в левую бортовую он залил, солярку и семена заправил, Домашов запустил двигатель и с места повел трактор на разворот, стараясь сразу поймать под правую гусеницу отчетливую маркерную линию. Однако на маркер не вышел, доруливать пришлось на поле, а этого с ним уже давно не случалось. Словно свело лопатки, и рычагами он двигал под стать сопливому сменщику.

Только к ночи приладился к челночному движению по полю, перестал слышать грохот двигателя и лязганье железных частей, не чаще и не реже посматривал через пыльное стекло назад, чтобы вовремя включить или выключить гидравлику сцепки. Но и втянувшись в работу, не перестал чувствовать Домашов какой-то малярийный озноб. Разве от того, что не пододел фуфайку? Но в кабине было тепло, сиди хоть в «холодном» пиджачке... Он о чём-то непрерывно думал так, что ломило переносицу.

Погрузчик то и дело запаздывал, но Домашова бестолковые простои никак не трогали. Семена в конце концов подвозили, сеяльщик управлялся с брезентовым рукавом, разравнивал зерно локтем, захлопывал крышки сеялок, и он сразу же трогал на загонку.

На перекус Петя Садиков подошёл сам. Домашов впустил его в кабину, включил внутренний плафон, а сам выбрался покурить наружу.

— Я нынче без кусков, — прокричал.

Петя тут же достал из сумки варёные яйца и два протянул ему.

— И сала на бригаду хватит!

— Ничего, заправляйся!

Домашов отошёл подальше от трактора. Смотрел, как выползает из дальней лощины жёлтое пятно света от погрузчика, переезжавшего к Жеке. Ночь была безветренной, влажной — мёртвой какой-то.

Напарник управился быстро, подозвал и предложил своего ядовитого чаю. От чая Домашов не отказался.

— Вот так, Иван Петрович. Один дикий зверь вины не знает, — проговорил Петя, устраивая свой сидорок в углу кабины. — Привилегия человека!

Он ушёл к сеялкам, вскочил на подножку крайней и уже дал знак, а Домашов всё смотрел на него в заднее окошко кабины и внутренний плафон выключил, уже тронув агрегат с места.

«Привилегия», — повтрял, не понимая.

Он вспомнил Петра Садикова шебутным безотказным шоферюгой, готовым ночевать в кабине верного «газона», с ним он свою первую дочь и жену привозил из роддома. В метель, пробивая переносы, полдня добирались, но и мысли не было, что застрянут посреди степи и помёрзнут к чёртовой матери…

Но как-то после дождей подносившийся «газон» не выбрался из лощины даже по травке, начал сползать, ускоряясь, и повалился на бок. Три доярки остались калеками, Петю, переломавшего рёбра, таскали в прокуратуру, а за то, что «газон» не был оборудован для перевозки людей, в конце концов досталось всем. Машину из бригады тогда же забрали, Петя сделался пастухом, и даже личной машины у него никогда больше не было.

Мог человек, конечно, и перепугаться на всю жизнь, но теперь Домашов подозревал, что не в испуге тут дело. Он знать не знал, выплачивал Петя дояркам или просто разговоры тогда прошли, а вот «привилегию», видать, заработал пожизненную.

Теперь и Домашов чувствовал свою вину, как тяжкий груз, который уже не сбросить, и на другого не переложить.

Равнодушно встретил он подоспевший восход и ездил с зажженными фарами до самой пересменки. Только отойдя от трактора к бригадной самоходке, почувствовал, как сильно устал он за эту ночь.

— Ну, ты даешь, Иван Петрович! — восхитился учетчик, сбегавший к вчерашней вешке, Домашов молча, не понимая, посмотрел на него.

Самоходка двинулась в Губенёвку. Петя Садиков угнездился возле кабины, закрыл глаза и уткнулся подбородком в воротник куртки. «Спать, спать», — думал и Домашов, но смотрел перед собой не мигая.

— Учётчик сказал, всё село на овраге собиралось, — говорили рядом.

— Какое село, хутор уже.

— Да-а, случай...

А на размеченном флажками выгоне, с неудовольствием вспоминая прошедшую ночь, причитания Тамары о «мамакиных косточках», распухший нос её, готовился к первому рабочему вылету пилот сельскохозяйственной авиации Валера Луньков. Уж он-то точно был лицом посторонним во всей этой истории, и ничто не помешало ему сказать вчера расстроенной хозяйке: «А по мне, так надо сжечь труп мертвого человека, пепел — на ветер, а в специальный журнал — короткую запись: и память, и польза, и место свободное». Тамара не расслышала или не поняла этих слов, но, всё равно, вспоминая их, Валера прятал глаза и поёживался: свободного места вокруг было навалом.