Волосы. Ги де Мопассан

Стены в палате были голыми, выкрашенными известью. Узкое решетчатое окно, находящееся очень высоко, чтобы никто не мог до него дотянуться, освещало эту светлую мрачную комнату, и помешанный, сидя на соломенном стуле, внимательно смотрел на нас смутным взглядом. Он был очень худым, у него были впалые щёки и почти седые волосы, которые поседели за несколько месяцев. Его одежда казалась слишком широкой для его сухих конечностей, для худой груди, для пустого живота. Чувствовалось, что этот человек был опустошён, что его грызла какая-то мысль – Мысль, словно фрукт, точимый червем. Его Безумие, его мысли были здесь,  в этой голове: упрямые, навязчивые, опустошающие. Безумие постепенно грызло его тело. Невидимая, неощутимая, неуловимая, нематериальная мысль разрушала его тело, пила его кровь, гасила его жизнь. Как загадочно, что этого человека убила Мечта! Этот помешанный вызывал сострадание, страх и жалость! Какая странная мечта, ужасная и смертельная, жила в этом лбу, которая оставила глубокие морщины, которые постоянно двигались?
Врач сказал мне: «У него ужасные приступы страха. Это самое необычное безумие, которое я когда-либо видел. Он поражён эротической и смертельной болезнью. Это разновидность некрофилии. Впрочем, он написал дневник, который показывает нам яснее всего болезнь его духа. Его безумие, так сказать, ощутимо. Если вас это интересует, вы можете пробежать взглядом этот документ». Я проследовал с врачом в его кабинет, и он передал мне дневник этого жалкого человека. «Прочтите, - сказал он, - и сообщите мне ваше мнение».
Вот содержание этой тетради:

*
«Пока мне не исполнилось 32 года, я жил спокойно, без любви. Жизнь казалась мне очень простой, очень хорошей и очень лёгкой. Я был богат. Хорошо жить! Я считал себя счастливым каждый день, я делал то, что мне нравилось, и я ложился спать с удовлетворением, с кроткой надеждой в завтрашний день и в будущее без забот.
У меня было несколько любовниц, но я никогда не чувствовал, чтобы моё сердце было в безумии от желания или что моя душа была изранена любовью после обладания. Те, кто любят, как все, должны испытывать пылкое счастье – меньшее, чем моё, возможно, так как любовь нашла меня невероятным образом.
Будучи богатым, я искал старую мебель и старые предметы и часто думал о тех руках незнакомцев, которые трогали эти вещи, о глазах, которые ими восторгались, о сердцах, которые их любили – ведь любовь распространяется на всё! Я часто часами смотрел на маленькие часики прошлого века. Они были такими маленькими, красивыми, покрытыми эмалью, с чеканным золотом. И они шли так же, как в тот день, когда какая-то женщина купила их, в восторге от желания обладать ими. Они не перестали идти, жить своей механической жизнью и каждый день продолжали своё регулярное «тик-так», начавшееся ещё в прошлом веке. Кто же носил их первым на груди, в тёплых складках одежды, при том, что сердце этих часов стучало, как сердце женщины? Чья рука держала их в кончиках тепловатых пальцев, поворачивала их в разные стороны, затем вытирала пастушков из матового фарфора  влажностью своей кожи? Какие глаза смотрели на этот циферблат с цветами в час ожидания, в час радости, в божественный час?
Как мне хотелось узнать и увидеть женщину, которая выбрала эти часы, изысканные и редкие! Она умерла! Я одержим желанием о женщинах прошлого; я люблю издалека всех женщин, которые любили! Истории о прошедшей нежности наполняют моё сердце сожалением. О, красота, улыбки, юные ласки, надежды! Всё это не может быть вечным!
Как я плакал долгими ночами об этих женщинах, таких красивых, таких нежных, таких милых, чьи руки открылись для поцелуя и которые умерли! Поцелуй бессмертен! Он переходит с губ на губы, из года в год, из века в век. Люди их получают, отдают и умирают.
Прошлое привлекает меня, а настоящее пугает, так как будущее ведёт к смерти. Я сожалею обо всём, что произошло, я плачу обо всех, кто выжил; я хотел бы остановить время, остановить час. Но время идёт, идёт и проходит, оно из секунды в секунду отбирает у меня что-то для небытия завтрашнего дня. И я никогда уже не оживу.
Я прощаюсь с людьми из прошлого. Люди, я люблю вас!
Но я не жалуюсь. Я нашёл то, что я ждал, и я испробовал невероятное удовольствие благодаря этому.
Я рыскал по Парижу на рассвете, с радостной душой, в весёлом настроении, рассматривая магазины со смутным интересом праздношатающегося. Вдруг в одном магазинчике антиквариата я заметил предмет итальянской мебели 17-го века. Он был очень красив и редок. Я подумал, что он принадлежит венецианскому мастеру по имени Вителли, который был знаменит в то время.
Затем я пошёл дальше.
Почему воспоминание об этой мебели преследовало меня с такой силой, что я вернулся? Я вновь остановился перед этим магазином, чтобы посмотреть вновь, и почувствовал соблазн.
Какая странная вещь – соблазн! Вы смотрите на какой-то предмет, и постепенно он очаровывает вас, тревожит и пленяет, словно лицо женщины. Очарование проникает в вас – это странное очарование от формы, цвета, вида предмета, и вы начинаете любить его, желать его. Вас охватывает потребность обладания, и она вначале сладка и робка, но затем разрастается, становится неистовой, непреодолимой. И кажется, что продавцы догадываются по огоньку в ваших глазах об этом тайном растущем желании.
Я купил этот предмет мебели и немедленно приказал отнести к себе. Я поставил его в своей комнате.
О! Мне жаль тех, кто не знают этой сладости коллекционера от безделушки, которую он только что приобрёл. Её ласкают взглядом и рукой, словно это – плоть, к ней возвращаются в любой момент, о ней постоянно думают, куда бы ни шёл коллекционер, что бы он ни делал. Воспоминание о любимой безделушке следует за вами на улице, среди людей – повсюду, а когда коллекционер возвращается к себе, даже не сняв ещё перчаток и шляпу, он идёт созерцать этот предмет с нежностью любовника.
Действительно, я обожал эту вещь в течение недели. Я каждое мгновение открывал дверцы и ящики, меня охватывал восторг, я испытывал все радости обладания.
Но однажды вечером я заметил, трогая одну дощечку, что внутри должен быть тайник. Моё сердце начало биться, и я провёл ночь в поисках этого секрета, не умея раскрыть его.
На следующий день я сумел раскрыть этот секрет, вдавив дощечку в прорезь обшивки. Дощечка скользнула, и я заметил в глубине чёрного бархата женские волосы!
Да, волосы, огромную косу светлых волос, почти рыжих, которые, должно быть, были срезаны под корень и связаны золотой ниточкой.
Я был поражён, я дрожал, я был взволнован! Неуловимый аромат, такой старый, что казался душой какого-то запаха, исходил из этого таинственного ящика, от этой поразительной реликвии.
Я взял эту косу нежно, с благоговейным трепетом, и вытащил её из ящика. Она сразу же раскрутилась, словно золотой поток, упавший до земли, густой и лёгкий, гибкий и блестящий, словно огненный хвост кометы.
Меня охватило странное волнение. Что это было? Когда? Как? Почему эти волосы были заперты в этом ящике? Какое приключение, какую драму скрывало это воспоминание? Кто их отстриг? Любовник в час расставания? Муж в час ревности? Или же та, которая носила их надо лбом , в день отчаяния?
Было ли это в тот час, когда уходили в монастырь и оставили здесь это любовное приключение, словно залог в мире живых? Были ли эти волосы срезаны в тот час, когда заколачивали гроб этой молодой и красивой покойницы, что тот, кто обожал её, сохранил это украшение с её головы – единственную вещь, которую мог сохранить у себя, единственную живую часть её тела, которая не сгниёт, единственную вещь, которую можно было обожать и ласкать, и целовать в приступах боли?
Не было ли странным то, что эти волосы остались жить, когда уже не осталось ни частицы тела той, кто носила их при жизни?
Волосы лились у меня сквозь пальцы, щекотали мне кожу необычной лаской – лаской покойника. Я почувствовал себя растроганным, словно вот-вот расплачусь.
Я долго держал их в руках, затем мне показалось, что они волнуют меня, словно что-то от души было скрыто внутри. Я положил их на бархат, выцветший от времени, задвинул ящик, закрыл стол и отправился на улицу, чтобы помечтать.
Я шёл, глядя вперёд, полный грусти и смущения – такого смущения, которое остаётся в сердце после поцелуя любви. Мне казалось, что у меня уже была жизнь в прошлом, что я должен был знать эту женщину.
Стихи Виллона поднялись к моим губам, как подступает рыдание:

Скажите мне, в какой стране
Живёт божественная Флора?
И Таис столь знакома мне
В прекрасных мимолётных взорах.
Ах,  в отголосках эха, в жестах
Бывает прелесть недолга.
Чья красота прекрасней женской?
Но где же древности снега?

Ах,  белизной белее лилий
Сирены песнь лилась легко.
О, Берта, Беатриса! Вы ли
Не пощадите мой покой?
А Жанна, Орлеана дева,
Чья жизнь была так недолга?
Где вы, о девы-королевы?
И где же древности снега?

Когда я вернулся к себе, я испытал непреодолимое желание вновь увидеть свою находку, и я вновь её обрёл, почувствовал её, трогая её, и длительная дрожь пробежала по моим членам.
На протяжении нескольких дней мне было необходимо видеть их и владеть ими. Я поворачивал ключ в ящике стола с дрожью , словно открывая дверь к любимой, так как у меня в руках и в сердце было смутное чувство, особенное и продолжительное – желание погрузить пальцы в этот очаровательный поток мёртвых волос.
Затем, когда я закончил их ласкать, когда закрыл ящик стола, я всё равно чувствовал их, словно они были живым существом, спрятанным, заключённым; я чувствовал это и желал этого; у меня вновь была потребность взять их, пощупать, взволноваться до болезни из-за этого холодного прикосновения, скользящего, раздражающего, доводящего до безумия, нежного.
Я жил так пару месяцев – точно не помню. Они делали меня одержимым, неотступно преследовали меня. Я был счастлив и мучим, словно в ожидании любви, словно после признания, которое предваряет объятия.
Я запирался с ними в комнате, чтобы чувствовать их на своей коже, чтобы погрузить в них губы, чтобы их целовать и кусать. Я закручивал их вокруг лица, я их пил, я погружал взгляд в эти золотые волны, чтобы увидеть день светлым через эту пелену.
Я любил их! Да, я их любил. Я не мог больше обойтись без них или остаться хотя бы на час без того, чтобы видеть их.
Я ждал… ждал… чего? Разве я знал?
Она.
Однажды ночью я внезапно проснулся с мыслью о том, что я был не один в комнате.
Однако я был один. Но я не смог заснуть вторично и, маясь в лихорадке бессонницы, я пошёл вновь потрогать эти волосы.
Они показались мне ещё более нежными, чем обычно, и более живыми. Возвращаются ли покойники? Поцелуи, которыми я согревал их, наполняли меня счастьем, и я унёс их в постель, я лёг, прижимая их к губам, словно любовницу, которой будут вскоре обладать.
Мёртвые возвращаются! Она вернулась. Да, я её видел, я её держал, я обладал ею – такой, какой она когда-то была: высокая, светловолосая, полная, с холодной грудью, с бёдрами в форме лиры, и я пробежал с лаской эту волнистую линию, божественную линию, которая идёт от горла к ногам, следуя всем неровностям плоти.
Да, я обладал ею все дни, все ночи. Она вернулась, эта Покойница, Прекрасная, Восхитительная, Загадочная, Неизвестная – она возвращалась по ночам.
Моё счастье было так велико, что я не мог его скрыть. Я испытывал перед ней сверхчеловеческий восторг, глубокую радость, необъяснимую радость от обладания этой неуловимой, невидимой покойницей. Ни один любовник не испытывает более пылкой радости и более ужасной!
Я не мог сдержать своё счастье. Я так сильно любил её, что не мог больше покинуть её. Я постоянно носил эту косу с собой. Я прогуливался с ней по городу, словно она была моей женой и водил её в театр в ложи, словно свою любовницу.
Но её увидели… о ней догадались… у меня её отняли… И бросили меня в тюрьму, словно преступника. Её отняли… о! какое горе!...»

*
На этом рукопись обрывалась. Внезапно, когда я поднял на доктора испуганные глаза, в палате раздался ужасный крик, страшный вой бессильного страха и отчаянного желания.
- Слушайте, - сказал врач, - этого одержимого нужно 5 раз в день обливать водой. Это всего лишь сержант Бертран, который любил покойников.
Я пролепетал, взволнованный удивлением, страхом и жалостью:
- Но… эти волосы… они действительно существуют?
Врач встал, открыл ящик, полный флаконов  и инструментов, и бросил через весь кабинет длинную косу светлых волос, которая полетела ко мне, как золотая птица.
Я задрожал, чувствуя в пальцах это ласковое и лёгкое прикосновение. Моё сердце билось от отвращения и желания: от отвращения, словно от прикосновения к объектам с места преступления, и от желания, словно перед соблазном от какой-то стыдной и загадочной вещи.
Врач сказал, пожимая плечами:
- Рассудок человека способен на всё.

13 мая 1884