Белые крылья печали гл. 2

РАССКАЗЫ ОТЦА

Робкин отец – Бондарев Иван, воевал в Отечественную, но редко рассказывал о войне. Как-то, возвращаясь с покоса, Робка поразил отца наивным вопросом:
- Папка, а ты на войне много мертвых видел?
Горькая усмешка тронула губы Ивана:
- Не приведи господь, сколь повидал!
- И фашистов мертвых видал?
- Всех и всяких, - понурив голову, думал о чем-то своем, потом вдруг будто опомнившись, добавил, -  которые и сейчас  в глазах стоят.
- Расскажи, папка! - пристал Робка.
Вот тут-то Иван поведал странный случай о том, как по его вине еще до войны погиб ни в чём не повинный человек.
- Знаешь, сын, под форточкой на наружной стене две ложбинки?
- Знаю, я их сам маленький ногами вытер, когда через фортку лазал.
- Э-э, нет, ту дорогу еще до тебя братья мои старшие проложили, потом я, а после уж ты. Так вот, слушай, – повел свой невеселый рассказ отец.
Иван, разглядывая отшлифованное руками до блеска кнутовище, рассказал о том, как  собрался в местном клубе актив бедняцкой коммуны во главе с заезжим райкомовским работником. Посовещались о чем-то активисты, и, не откладывая дело в долгий ящик, тут же отправили по деревне гонцов, чтоб созывали народ на общее собрание. Из бондаревского дома   старшие ушли на собрание, оставив шестилетнего Ивана одного. Иван помнил, как заскучал на печи и тоже решил сбегать в клуб. Да вот незадача: на дворе мороз, а малому надеть нечего, и дверь снаружи заперта. Что дверь заперта, невелика беда: не один уж, раз Ванюшка через малюсенькую створку в окне сбегал. Охота хуже неволи: надев на босые ноги валенки-опорки,  в одной красной рубашонке и шапке-треухе,  Ванюшка  был таков через створку. Прибежал в клуб, двери распахнул и стал на пороге. Мужики самосад в ту пору курили нещадно. Косые лучи солнца, падающие из узких окон, пересеклись со светом из двери, высвечивая густое синее марево табачного дыма, а в этом облаке  Ванюшка  в одной рубахе-перемывахе с голыми коленками и стручок из-под подола торчит. Ванькины отец и дед ахнуть не успели, как сосед Соколов сказал со смехом: «Во! Ишшо один коммуняка явилси!» Шум, хохот стоял до потолка. Однако, соседу бондаревскому, выпад не прошел даром.  Кто-то из ярых активистов взял мужичка на примету, на карандаш, и когда в 35-ом покатились по многострадальной России репрессии, однажды темной ненастной ночью взяли того мужичка, не дав проститься с родными, вывели под белые рученьки в сырой двор и увезли в чёрном воронке навсегда. Поговаривали потом знающие мужики,  что сдал его сын Дормидонта Чеканцова - Евген, перенявший гнилое нутро от родителя. Вменили Макару Соколову в вину  наговор на Советскую власть, мол, насмехался, изгалялся, что власть эта как Ванюшка беспартошная,  босоногая, даром что в красной рубахе. Кто бы знал, что эта красная рубашонка беды наделает, Ваньку бы на печи веревками связали. Однако подрастающий Иван отчетливо запомнил этот случай и мучительно страдал, когда взрослые мужики заводили об этом речь. Самих Бондаревых никто не осуждал, только ходили слухи из двора во двор об Иуде, прозванном односельчанами Чеканцом, вроде как созвучной его фамилии, но  вроде и как намек на органы ЧК. Во время войны Иуда проявил себя вновь. Как-то девчата, сгребая сено на дальнем покосе, после наезда бригадира обнаружили небольшой холщовый мешочек, поинтересовались, что внутри, а там оказался список, написанный химическим карандашом, в котором числились дед и отец Ивана Бондарева, сын незадачливого соседа Соколова и еще пара человек. Среди девчат была невеста Ивана - Авдотья, вот она-то и прибежала к Бондаревым: «Беда, Ванечка! Вот, посмотри, что мы нашли на покосе!» Иван развернул бумагу, в недоумении пожал плечами:
- Что это?
- На покосе нашли, у старого Чеканца из кармана выпало. Плохо про него люди говорят! Ох, Ванечка, чует мое сердце, не к добру это!
- Ладно, не паникуй, дай-ка эту депешу, и ничего не бойся.
Ивану в ту пору шёл 18-й год, вместе с другом Петькой Переваловым  второй раз на фронт просились. А пока ломили на колхозной работе за четверых. Петрухин отец тоже оказался в чёрном списке. Уговорили третьего дружка, отец которого тоже был на примете у Чеканца, ребята устроили ночью «тёмную», надев на голову мешок, мутузили, утащив в кусты. Напоследок вложили в карман доносчику  депешу, пригрозив, подпустить красного петуха, в случае, если что случится с этими людьми, а его придушить тёмной ночью. Чеканец ходил после этого чёрным, как чугунок, но его козни на время прекратились. Осенью Ивана и Петра призвали на фронт.
Сошли синяки и царапины, и вновь принялся Чеканец за свой чёрный промысел. В 43-ем в село привезли документальный фильм – военная кинохроника с передовой. После фильма выступал лектор, призывая людей ударным трудом поддерживать фронт, приводил в пример цифры и факты одержанных побед Красной Армией и потерь противника. Степан Плаксин безобидно произнёс:
- Наши бьют и наших бьют!
Лектор взглянул строго:
- Что вы имели в виду?
- А то и имел, разве мало наших полегло?
- Но товарищ Сталин сказал: «Наше дело правое! Победа будет за нами!» Вы что-то имеете против?
- Нет.
Через два дня  Степана увезли в промозглую осеннюю ночь на чёрном воронке. Навсегда. Люди потом говорили, что и его  сгноил Чеканец. По навету Иуды вменили мужику статью за распространение паники, дискредитацию фактов. 
Кто он, Чеканец – поборник правды и справедливости? Если бы! Знали деревенские люди, что сам он был первый расхититель социалистической собственности и приспособленец – где бы ни работать, лишь бы не работать! Он же свято полагал, что  берёт своё, законное за труды праведные, а людей сдаёт за дело. Женщины деревенские до сих помнят, как обыскивали после полевых работ собственных детей: не дай бог в карманах или сапогах зерно осталось, им же, матерям за малолетних чад срок дадут.
 
- И на фронте один случАй помню, - невесело продолжал Иван своё повествование сыну. – Собрали нас как-то на поляне, выстроили попарно, стол выставили, красным сукном накрыли. Думаем, гадаем: «Награждать, видно, кого-то будут». Крытую машину подогнали, волокут из неё двоих, грязных, оборванных. Дезертирами оказались. Какие те дезертиры: пацаны необстрелянные! Ох, и жалко  их было! Плакали они, простить просили, аж у нас, бывалых, слеза навернулась. Кажись бы, отправили в тыл, пускай бы на полях работали, али хоть в штрафную роту, разве у нас люди лишние были?! Какой там?! Расстреляли тут же по закону военного времени – трибунал! Сколько смертей после видел, а эти двое до сих пор в глазах стоят.
Малограмотный Иван не может в полной мере передать сыну глубину своих переживаний. Сжимается сердце старого солдата при воспоминании о прожитых событиях.
Как сначала глупо, заискивающе улыбались два русских голубоглазых парня, в душе, наверное, полагая, что разберутся опытные вояки и отпустят их, обязательно отпустят. Не к мамке на блины, конечно. Отменят расстрел, разрешат искупить вину кровью. Потом отчаянно плакали, размазывая  грязные слёзы по щекам. После, сражённые выстрелами навзничь,  «смотрели» стекленеющими глазами в бесконечность мироздания.
- Н-но ты, чёртушка, спишь на ходу, - растрогавшись своим воспоминанием, деланно злясь, понукал Иван лошадь.

Старый седой конь Карька изнемог, одурел от гнуса. Отец, скрутив травяной жгут, любовно обтирает коня, приговаривает:
- Работничек ты наш дорогой, заели тебя, совсем заели! У, змеи, Огненной геенны на вас нет! Чтоб вам ни дна, ни покрышки! Извели скотину бедную!
Карька доверчиво трется изъеденной в кровь мордой о плечи хозяина, послушно отставляет заднюю ногу, когда тот, обмакнув длинную мочалку в деготь, густо смазывает коню пах, брюхо. Спину коня хозяин обвешивает березовыми ветками.
- Вот так вот, глядишь, легшее станет!
Оводы снуют черной тучей, но натолкнувшись на запах дегтя, отлетают, ищут новое место своему кровавому пиршеству. Из лесу, наконец, прибегает Робка, волоча свою добычу. Отец нарочито излишне расхваливает сына:
- Вот, помощник матери-отцу, гли-ко скоко груздов насобирал! Кошка не принесет, собака не принесет, а Робка вот принес!
- Я и завтра насобираю, - захлебывается от счастья Робка. – Их там видимо-невидимо!
Отец притворно удивляется:
- Эт-то брат ты мой, места знать надо! Я давеча заглянул в колок, одне пердуны, ни черта нетуть.
Робка смеется, он уже два класса закончил, стал грамотным и хитрым. Всё через свой горький опыт. Еще  в первом классе, когда учительница задала ребятам вопрос: «Что у кошки на лапках?», он, Робка, выкрикнул с места: «Каптюри!» Вся школа потом его этими «каптюрями» донимала. Теперь он осторожно относится к словам,  знает, например, что пердунами отец называет грибы-коровники. Робка хитро улыбается и спрашивает у отца:
- Почто ты их пердунами называешь?
- А как? Ишо дед мой так их прозывал, они ж на коровьи лепешки похожи.
- Неа, - живо возражает Робка, - Они похожи на коровью шкуру – коричневые и мягонькие.
- Да ну, как есть пердуны!
- А дятел, почему у тебя долбач?
- А что ён делает, дятел твой?
- Долбит.
- Вот потому и долбач, коротко и ясно.

Любит Робка, как отец, уже в сотый раз рассказывает про то, как дед заставлял его усердно молиться Богу. Чтобы начать разговор, Робка, лукаво щурясь, спрашивает у отца:
- Папка, а ты в Бога веруешь?
- А как жа! – охотно откликается Иван.
Робка смотрит исподтишка, как меняется лицо отца: разглаживаются на лбу морщинки, в глазах появляется озорной блеск, а в уголках рта - лёгкая усмешка.
- Тода ещё мода была – у кажного в доме имелась отдельная комната либо маленький уголок – молельней прозывалась. Вечор призовет меня дед: «Становьсь на колени! Стой смирно и слухай, как тольки увидишь, что крещусь, тоже крест клади и кланяйси в пол, проси у боженьки прощения за все грехи наши тяжкие!» Ага, делаю, как дед велит, за им наблюдаю,  а знаю, однако, что дед уж глуховат и слеповат стал. Кладу крест, как положено, а как на поклон пойду, поднакоплю воздуху и голубка отпущу. Дед терпит, только молитву усерднее читает: «Да растворятся врази его да будет воля твоя».
Робка ликует, загодя зная развязку рассказа, отец с удовольствием продолжает:
- Ага. Дед молитву закончит, Библию тесёмкою перекладёт, на божничку положит, не спеша идет во двор, сядет у крыльца на чурку, хворостинкой играет, ждет, когда мне в доме таиться надоест.  Иной раз через фортку выпрыгну, а иной раз крадусь мимо (чует кошка, чьё мясо съела), а дед тут как тут, хворостиной вдоль хребта протянет: «Не богохульствуй, чертяка, ишь, удаль взял!»

КРЕСТЫ
На дворе горячий полдень. От жары поникли травы, а капустные листы висят, как вареные. Куры, разрыв под плетенными из лозы сенями большие ямы, распустив в истоме крылья, и раскрыв клювы, лежат в них, будто мерт-вые, иногда протяжно вскрикивая: «Кра-а». Робка любит ходить по теплой густой пыли босыми ногами. Пыль, как мука, мягко просачиваясь сквозь пальцы, приятно жжет ступни.
- Робка, пошли по ягоды, - командует мать.
Ягоды не грибы, Робка не любит их собирать, да от матери не увильнешь, придется идти. Но будет ему забава: девок позадирать, перепелов по траве погонять.  Мать подхватывает на коромысло два ведра и топает со своей оравой в поле.
- Мамка, опять на Кресты пойдем? – спрашивают ребятишки.
- А куда ж еще, там завсегда ягода, небось, Мишутка ее охраняет.
Дети забегают вперед, дурачатся, им и жара нипочем. В поле зной - солнце в самом зените. Наконец приходят на нужное место. Мать первым делом кладет на травянистую кочку с маленьким полусгнившим крестом горсточку конфеток-подушечек без оберток. Быстро крестится:
- Царствие небесное аньделу светлому  Михаилу.
В траве изнывают кузнечики, поляна красна от ягод лесной клубники. Мать и сестры собирают ягоды каждая в свою кружку, затем ссыпают в ведра, что стоят в тени кустика. Робка, присаживается на корточки, выбирает самые крупные ягоды и отправляет их в рот.
- Мамка, он, мошенник, опять ест! – жалуется на Робку младшая сестра Любка. Робка корчит ей рожицу и, нараспев приговаривает:
- Ы-ы-ы! Завтра суббота, девкам работа!
- А мальчишкам дуракам толстой палкой по бокам! – злорадно подхватывают сестры. – А послезавтра воскресенье – девочкам печенье.
- Нашим девкам дуракам толстой палкой по бокам, - не давая опомниться, перехватывает причётку Робка.
- У-у, мошенник! Так нечестно, мамка, он только ест ягоды, а зимой варенье ложками будет черпать!
- Робушка, сынок, ты уж пособирай хоть малость в ведёрко, иди ко мне, посмотри, какие крупные.
Робка лениво плетется к матери, с превосходством глядя на сестер:
- Мамкин сынок, ишо за юбку подержись! – ёрничают сестры.
- Ну, хватит, один он у нас! – строго пресекает мать, - Наше-то бабье дело - отрезанный ломоть, а Робушка - наследник, работник!
Девчонки надулись, только корчат Робке рожицы исподтишка. Молчать вскоре надоедает, средняя сестра Маруся подает голос:
- Мамка, расскажи про Мишутку.
- Вы уж скоко раз про то слышали.
- А ты еще расскажи.
Авдотья заводит неторопкий рассказ, как ещё во времена босоногого детства из деревни потерялся малой – Мишутка Горчаков.  Всей деревней искали,  конные и пешие, найти не смогли. Искали-то больше лесами, болотами, в погребах, огородах, а чтоб в чистом поле поглядеть, никому и в голову не пришло. И то, рассуждали: «Как ён так далеко утопал, ведь парнишонке всего-то по третьему годочку шло?»
- Царствие небесное, аньделочку светлому, - снова крестится мать. – На другое лето бабы вот также по ягоды подались, в аккурат эту поляну  нашли (ране-то сюда не ходили). Ягод видимо-невидимо, вот старая Булгачиха-то  и наткнулась: на кочке одне белы косточки лежат, и будто череп детский.  Собралися бабы, девки, загалдели: «Что такое?» Первой Мишуткина мать и опомнилась, заголосила: «Дитятко ты моё ненаглядное!»
- А потом что, мамка?
- Ну а потом, что? Собрали те косточки в узелок и айда домой, ни у кого уж охоты не осталось ягоды-те собирать. На кочке той памятный крестик поставили, а место  так и кличут – Крестами.
Ребятишки еще долго расспрашивали мать, как Мишутка там оказался, почему умер. Авдотья объяснила просто:
- Кто его знает, пошел и пошел, ну плакал, наверное, мамку звал, а потом уморился, да и прилег на кочку, а к ночи гнус налетел, видно, заживо с его кровушку вытянул. Эти съедят, не подавятся, вон скотину как за день измучают! А тут дите молошное! Царствие небесное, не приведи Господь!
Краем глаза Авдотья видела, как присмирел Робка, как стал ягоды в кружку набирать да  в ведро исправно ссыпать. А к концу материного рассказа нащипал ягод с веточками, побежал к кочке, положил рядом с конфетами. «А сердце-то у мальца мягкое – порадовалась Авдотья – Ну и что, что с девками зубатится, так это ребячество, все они дерутся, инда мирятся».